Текст книги "Бесконечный тупик"
Автор книги: Дмитрий Галковский
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 82 (всего у книги 110 страниц)
697
Примечание к №663
Розенштерн в тогдашней европейской прессе называли не иначе как … «славянской мадонной»
А вот еще одна славянская мадонна. (702) Ленин писал Арманд по поводу «паршивого, поганого националистического мещанина» Юркевича:
«Сей жулик будет гадить. Получил твой рассказ о реферате Степанюка и выступлении Юркевича: откровенно скажу, злился на тебя: ты не поняла, в чём суть у Юркевича. И я опять – каюсь – ругал тебя богородицей. Не сердись, пожалуйста, это я любя по дружбе, но не могу не злиться, когда вижу „нечто от богородицы“».
Это слово, как и слово «добрый» («добрый Мартов», «добрый Плеханов»), было для Ильича ругательством.
698
Примечание к №653
В Ленине холод сатанинского окаменения души вызвал красное раскаление плоти.
Во время II съезда Ленин заболел. В области груди и на спине выступили красные пятна, сопровождавшиеся жгучей нестерпимой болью. Началась лихорадка. Крупская и один медик из большевиков посмотрели по медицинскому справочнику. Согласно критическому реализму, у Ильича был типичный стригущий лишай. Пятна смазали йодом, что вызвало резкое обострение боли. Дорогой в Женеву Ленин метался в поезде, а по приезде две недели пролежал не вставая. Болезнь оказалась гораздо интересней. Это было редко встречающееся воспаление кончиков грудных и спинных нервов (707), известное под названием «священный огонь».
Интересно как сам Ленин оценивал своё состояние. С одной стороны, он был совершенно не способен хотя бы поверхностно проанализировать поведение на съезде, поведение явно ненормальное и внесшее с самого начала в русское социал-демократическое движение такой напор злобы, который не снился и эсеровским бомбометателям. Владимир Ильич писал, полемизируя с Мартовым:
«Ленин вёл себя, – употребляя его же выражение, – бешено. Верно. Он хлопал дверью. Правда. Он возмутил своим поведением оставшихся на собрании членов. Истина. – Но что же отсюда следует? Только то, что мои доводы по существу спорных вопросов были убедительны и подтверждались ходом съезда».
(Вообще прекрасный пример ленинской логики.) С другой стороны, – и в этом опять-таки весь Ленин – на уровне лишайника был сделан очень ясный и циничный вывод, имевший огромное значение для придания этому человеку дополнительной живости, дополнительной осуществлённости. В 1913 г. Владимир Ильич пишет Горькому:
"Известие о том, что Вас лечит НОВЫМ способом «большевик», хотя и бывший, меня ей-ей обеспокоило. Упаси Боже от врачей-товарищей вообще, врачей-большевиков (721) в частности! Право же, в 99 случаях из 100 врачи-товарищи «ослы», как мне раз сказал один ХОРОШИЙ врач. Уверяю Вас, что лечиться (кроме мелочных случаев) надо ТОЛЬКО у первоклассных знаменитостей. Пробовать на себе изобретения большевика – это ужасно!!"
699
Примечание к №614
у Ленина была центральная идея всеобщего хаоса и разрушения
Даже уходя, напоследок Ленин хлопнул дверью. Его издевательское «завещание» окончательно всех обозлило и спровоцировало начало открытой грызни за власть. Сталин уже в 50-х, незадолго до смерти, говорил: «Вот Ленин написал завещание и всех нас тогда перессорил». Действительно, если разобрать последнее письмо Ленина пункт за пунктом, то это ведь хуже, чем оскорбление.
У NN трое наследников, трое детей. Он им оставляет «завещаньице»:
«Старший сын сильный, но груб. Его не слушайтесь. Средний умён, но постоянно под меня рыл, гад, что не случайно. Младший красив, но ведь не варит ничего, пробка. Надо взять ещё шесть первых попавшихся прохожих, с улицы, и оформить тоже моими прямыми и полноправными наследниками. Привет!»
И ведь не специально, а сидел в нём чёрт какой-то…
700
Примечание к №671
должна быть дополняющая дешифровка
Как известно, кульминационная сцена любой антиутопии – встреча простака-профана, наивно уверенного в понятной разумности окружающего мира, с «великим инквизитором», который перед его смертью раскрывает ему подлинное чудовищное устройство общества. Но мы живем в чрезвычайно старой утопии. Утопия – это предсмертная ужасная вспышка, апокалипсис. Год, три, пять. От силы 10-15 лет. И за эти пятнадцать лет мир меняется, уходят целые поколения. Время останавливается и одновременно бежит с бешеной скоростью. Мы не 70, а 700 лет прожили. И многое утеряно. Для тех, кто в центре этого мира, – безвозвратно. Всё в прошлом, всё забыто. При оглядывании на 100 лет назад голова кружится от седой древности. Но истоки мира даже не в утопии Платона – ещё раньше, еще дальше. Но вырвавшись из утопии, познав ход и смысл, человек получает власть к этому миру, власть скрытую и недоступную даже для его «вершителей». И итог – новая утопия, новый оборот спирали. Но оборот назад, не уничтожающий, а предсказывающий. То есть власть над причинно-следственной связью.
701
Примечание к №640
Верховенский (отец) верно характеризует суть дикой, самой себе не верящей русской риторики. Но и только. Он бессилен сложить рассыпающуюся реальность в единое целое, не видит противника.
Следует учесть, что Достоевский высмеивает вообще образ писателя, писательское бессилие в постижении реальности. Поэтому Верховенский-старший это прежде всего сам Достоевский с его антинигилистическим пафосом. Для понимания этого достаточно привести следующее место из «Дневника писателя» за 1873 год («Бесы» написаны в 1872):
«(В начале 60-х) однажды утром я нашёл у дверей моей квартиры, на ручке замка, одну из самых замечательных прокламаций… она называлась „К молодому поколению“. Ничего нельзя было представить нелепее и глупее. Содержания возмутительного, в самой смешной форме, какую только их злодей мог бы им выдумать, чтобы их же зарезать … И вот мне, давно уже душой и сердцем не согласному ни с этими людьми, ни со смыслом их движения, – мне вдруг тогда стало досадно и почти как бы стыдно за их неумелость: „Зачем у них это так глупо и неумело выходит?“ … Тут подавлял один факт: уровень образования, развития и хоть какого-нибудь понимания действительности … Никогда до этого дня не предполагал я такого ничтожества!»
И Достоевский с прокламацией в руках бросился к Чернышевскому, то есть спасать Россию: вы, мол, того, шуруйте потише. Побежал к Чернышевскому, то есть к другому ПИСАТЕЛЮ.
702
Примечание к №697
А вот ещё одна славянская мадонна.
Впрочем, не так глупо. Психическое расстройство Успенского состояло в том, что в Глебе Ивановиче сидел Иваныч – дьявол, который Успенского мучил и доводил до мыслей о самоубийстве. Но были и светлые минуты, минуты радости и восторга. Это когда из Шлиссельбурга прилетала в больницу богородица – Вера Фигнер. Фигнер летала, летала вокруг Глеба Ивановича, и несчастный плакал от умиления, шептал восторженно: «Слышите, крылами бьёт-бьёт, слышите». Иногда же, в серые трезвые минуты, кричал на Синани, просил его отпустить, обвинял своего благодетеля в том, что он его поработил. Синани же клал тяжёлую руку на плечо, объяснял, что Иваныч это император и он не только его, а всю Россию, весь мир изводит.
703
Примечание к №579
Щедрин дал лексику русской интеллигенции.
Один из очевидцев похорон Щедрина писал Чехову:
«Гроб несла молодёжь на руках от квартиры до кладбища, а колесница была завалена цветами и венками. Всех венков было 140, много серебряных … народ стоял не только вокруг могилы, на решётках памятников вокруг, но даже лепился по карнизам, нишам и окнам церкви, возле которой вырыта была могила, и ВИСЕЛ на деревьях … С самого утра и до конца похорон шел дождь, так что вся эта толпа стояла под зонтиками … речи прерывались возгласами „браво“ и даже аплодисментами».
Позитивно толпились под дождём, уныло сидели на деревьях, обхватив стволы жалобными ручонками. А когда аплодировали, то с деревьев, наверно, сыпались, как груши перезрелые (см. «Ворона и сыр»). Вот какой материализм-то пошёл – под дождём на похоронах на деревья полезли. Хоронили же «мозг нации»: главного карикатуриссимуса России.
Но какая дьявольская усмешка истории – сейчас России нужно расти до Щедрина (сознательное искажение смысла его произведений, непонимание 75% намёков и т. д.). Это Гоголь с его «похоронами прокурора» наколдовал. Либерализм сейчас действительно либерализм. «Мечты сбываются». Как страшно: «исторический поворот Городничего». «Над кем смеётесь, над собой смеётесь». Раньше Городничий бросал эту реплику в зал, а теперь актёрам, повернувшись к залу спиной. Декорации повернулись на петлях реальности. Что же сказал Гоголь тогда? Вы смеётесь над собой, показывая «Ревизора». Надсмеялись, надругались над собой. Ведь с Гоголя начинается содержательная сторона русской литературы. В идеале-то всё должно было быть наоборот. Пушкин – содержание, сам тон, Гоголь – ФОРМА. А получилось, что Городничий-Гоголь читает письмо Хлестакова-Пушкина в зал. И вот зал стал пьесой, а сцена превратилась в символ ушедшего прошлого. И сидящие в зале гоголевские хари обращаются к смеющимся над ними символам прошлого: «Над кем смеётесь, над собой смеётесь»
704
Примечание к №696
«бывший лавочник … воспитанный на чинопочитании … благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченый» (А.Чехов)
Отец Чехова спас своего сына от прекраснодушия Достоевского, от каторги спас. При помощи кулачищ и розог он Антоше в доступной и наглядной форме объяснил устройство русского государства: есть «сильненькие»; ты никому не нужен; бьют – беги, дают – бери. Чехов обижался, а ему бы отца боготворить. История с «Безотцовщиной» показывает, что Чехов многонько набил бы себе в жизни синяков и шишек, если бы не отцовская «наука». А так, уже битый, он лишь утёрся.
Он, сопляк 18-летний, приехал с «пиесой» своей Москву покорять. Студентиком-второкурсником понёс на прочтение лично Ермоловой, поднёс текст с дарственной надписью.
Объективно «Безотцовщина» пьеса талантливая. Для 18-летнего юноши она, пожалуй, более чем талантлива. Интересно, что корни всех позднейших чеховских пьес (да и многих рассказов) в «Безотцовщине». Это некая «первичная интуиция», из которой Чехов и рос. Из этого, а вовсе не из эпохи Антоши Чехонте. Чехонте это уже сознательный компромисс, сознательная продажа своего таланта. Чехов писал Григоровичу, что в этот период про себя таил свои темы, чего-то ждал. Этому терпению, дисциплине его отцовские кулаки научили. Ведь карьеру Чехов начал с краха. Ему пьесу в лицо швырнули. Зарвавшийся хам замахнулся в ней на великий еврейский народ, народ с великой и трагической историей, народ, самый никудышный представитель которого стоит триллиона чеховых. Увы, с таганрогской наивностью Чехов замахнулся на самое святое для русской интеллигенции, на её хозяев. Злополучная пьеса пестрит следующими «диалогами»:
"Венгерович второй: …У всех евреев физиономии не поэтические. Подшутила природа, не дала нам, евреям, поэтических физиономий! У нас судят обыкновенно по физиономии и на основании того, что мы имеем известные физиономии, отрицают в нас всякое поэтическое чувство… Говорят, что у евреев нет поэтов.
Платонов. Кто говорит?
– Все говорят… А какая ведь это подлая клевета!
– Полно придираться! Кто это говорит?
– Все говорят, а между тем сколько у нас настоящих поэтов, не Пушкиных, не Лермонтовых, а настоящих! Ауэрбах, Гейне, Гёте…
– Гёте немец.
– Еврей!
– Немец.
– Еврей! Знаю, что говорю!
– И я знаю, что говорю, но пусть будет по-вашему! Полуучёного еврея трудно переспорить.
– Очень трудно… (Пауза.) Да хоть бы и не было поэтов! Велика важность! Есть поэты – хорошо, нет их – ещё лучше! Поэт, как человек чувства, в большинстве случаев дармоед, эгоист… Гёте, как поэт, дал ли хоть одному немецкому пролетарию кусок хлеба?"
Чувствуете, на что, подлец, руку поднял? Тут вам не только евреи, но и усиленно поливаемые из еврейской лейки «русские марксисты» (от которых Чехова тошнило всю жизнь). Так-то в пьесе есть блёстки таланта, можно бы мальчика по головке погладить, он потом на радостях землю рыть будет, глядишь, и получится что-нибудь. Но щенок стал зарываться. А осадить его, а дать ему пинка, а заставить его за корку хлеба слова под карикатурами выдумывать…
Чехов-то судил о еврействе по местным таганрогским «шмулям», коих и изобразил в лице венгеровичей, но за ними оказался зверь покрупней, еврейство столичное. Антон Павлович быстро смекнул что к чему. Писал приватно Суворину в 88-ом году:
«Ваша вставка о шмулях рискует быть ошикана: половина театра всегда у нас занята авраамами, исааками и саррами».
Суворин отнесся к предупреждению Чехова пренебрежительно. Даже через 11 лет, в 1899 году, писал в дневнике:
«Я не сочувствую призывам консерватизма, направленным против инородцев. Никогда я против них ничего не писал и ни к одной народности не питал вражды. Да и зачем? Можно поддерживать русское чувство, относясь к инородцам сочувственно и мило».
Однако Алексей Сергеевич относился к инородцам недостаточно сочувственно и недостаточно мило. Запутавшись в тенетах буржуазного объективизма, он позволял себе дикие антисемитские выходки. Например, зачем-то стал обращать внимание читающей публики на этнический состав студентов Харьковского университета, возмущаясь, что при 0,5% евреев, живущих в Харьковской губернии, в местном университете евреи составляют 60% от общего числа учащихся. Суворин, как честный русский человек, должен был бы только радоваться этому факту. Ведь вполне естественно, что наиболее одарённый и талантливый народ наиболее полно представлен в рядах интеллектуальной элиты Российской империи.
Зарвавшегося хама надо было одёрнуть. Случай вскоре представился. В 1900 году Суворин поставил пьесу Я.Ефрона «Сыны Израиля» (или «Контрабандисты»). Постановка подобной пьесы в Москве была более чем оригинальна. Это всё равно как если бы в одном из крупнейших городов Сицилии поставили спектакль о нравах сицилийской мафии. Ещё до премьеры шла накачка общественного мнения. На премьере на сцену полетели бинокли, галоши, яблоки. При выходе из театра в толпе раздавались такие реплики:
"– А что ж, актёров били?
– Нет.
– Надо бы их бить".
На следующий день главный режиссер пьесы А.П.Коломнин «скоропостижно скончался». Министр внутренних дел Сипягин недоумённо пожимал плечами по поводу произошедшего скандала: «Если мы „Ревизора“ ставили, то пусть евреи посмотрят „Контрабандистов“». Товарищ не понимал. В «Ре-визоре» писалось о русских свиньях, а в «Контрабандистах» шло измывательство над благородным, благороднейшим, благороднейшейшим еврейским народом.
Сипягина «поправили» через полтора года. Из револьвера.
705
Примечание к №506
Многие обороты воспринимались на физиологическом уровне и просто стали частью моего языка
Как может воспринять современный человек Тургенева? Зачем он нужен в ХХ веке? И все же есть. Я часто твержу про себя. Умирающий Базаров говорит своему отцу:
"Будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
– Какой я философ! – завопил Василий Иванович, и слёзы так и закапали по его щекам".
Или монолог умирающего Базарова:
«Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а ещё топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта – как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Я нужен России… Нет, видно, не нужен». (712)
706
Примечание к №671
Округлить, довершить миф Ленина.
То, что Ленин – Антихрист, по-моему, ясно любому человеку с гуманитарным образованием. Важно иное. Осознание того, что этот миф жив и будет жить долго, если не вечно. По крайней мере, пока будет жив русский этнос. И следовательно, необходимо включиться в этот миф, стать его проводником, но и завершителем. Толкование мифа есть осмысление мифа как мифа. Но миф, понятый как миф, перестаёт быть мифом.
Толкование оказывается услышанным и понятым, когда миф устал. Миф о Ленине совсем молод. Понять его невозможно. (808) Понять могут избранные. Это понимание лишь усилит их избранничество. Обречёт их на молчание и тайну. Можно сопротивляться и погибнуть. Но можно с этим жить и миф изменить. «До сих пор философы познавали мифы. Задача же состоит в том, чтобы их изменить».
707
Примечание к №698
Это было редко встречающееся воспаление кончиков грудных и спинных нервов
Видимо, симптом наследственного сифилиса, болезни, послужившей главной причиной смерти Ленина. (Сифилисом страдала бабка-калмычка со стороны отца.)
708
Примечание к №625
Розанов без Одинокова это уже ненастоящий Розанов, не вполне настоящий
Если кого-нибудь поймать, привязать к стулу и день и ночь заунывно, нараспев читать «Бесконечный тупик» (прочесть весь), то после этого интеллектуальная невинность оперируемого будет непоправимо нарушена. «Опавшие листья» он уже нормально прочесть не сможет. С каждой страницы ему будет ухмыляться секретной масонской усмешкой Одиноков. (764)
709
Примечание к №696
«лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества» (А.Чехов)
В чём же лицемерил Чехов? Хотелось бы поподробнее. А то ведь как-то абстрактно; да и биографы Чехова молчат. Это довольно странно, ведь переписка даёт иллюстративный материал богатейший. Хотя бы отношения Чехова со своим первым хозяином Н.А.Лейкиным.
В январе 1884 г. Антон Павлович пишет Лейкину:
«Для Вас, хозяина журнала, думавшего и передумавшего о журнале более, чем кто-либо из нас, наши советы сравнительно с Вашими думами и планами покажутся праздной болтовнёй…»
28. 12.1885:
«Ну, добрейший и гостеприимнейший Николай Александрович, наконец-таки я сел за стол и пишу Вам».
4. 01.1886 Чехов пишет брату Александру:
«На Лейкина не надейся. Он всячески подставляет мне ножку в „Петербург-ской газете“. Подставит и тебе».
В конце этого же месяца Лейкину:
«Вообще я непрактичен, доверчив и тряпка».
Меньше чем через неделю Александру снова о Лейкине:
«Хромому чёрту не верь. Если бес именуется в святом писании отцом лжи, то нашего редахтура можно наименовать по крайней мере дядей её».
Вот письмо Лейкину от 27.12.1887 года. Чехов идёт в гору семимильными шагами. Как литератор Чехов уже как минимум сравнялся с уровнем (социаль-ным) Лейкина. Тот просит дать в его издание за повышенный гонорар «хоть что-нибудь». Чехов отвечает:
«Вы пишете, что для Вас всё равно, каков бы ни был (мой) рассказ, но я не разделяю этого взгляда: Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Что простится Вам и Пальмину, людям, сделавшим своё дело, а поэтому имеющим право иногда понебрежничать, то не простится начинающему писаке».
Конечно, подобные фразеологические обороты можно отнести на счёт простой вежливости. Но дело в том, что динамика вежливости у Чехова оставалась на редкость постоянной в течение всей жизни. Сначала подобострастное унижение, приличное, «в меру», даже простое и милое, но неискренное, с глубоко затаённой даже от самого себя ненавистью. Затем синхронно начинается дискредитация этого лица в письмах и разговорах с другими людьми. И наконец – корректный разрыв с поддерживанием сухих, издевательски вежливых отношений, непереносимых для русского человека. В случае с Лейкиным всё еще было достаточно элементарно, по-юношески наивно, может быть даже оправданно, так как сам Лейкин оценивал своего молодого сотрудника невысоко и относился к нему с лёгкой симпатией, не больше. В случае с Григоровичем всё было гораздо хуже. В первых письмах Чехов называет Григоровича своим благодетелем и буквально падает ниц перед его авторитетом:
«Есть молодые писатели лучше и нужнее меня, например, Короленко … Я не хочу скромничать и уверять Вас, что все Вы трое были пристрастны, что я не стою премии и прочее, – это было бы старо и скучно; я хочу только сказать, что своим счастьем я обязан не себе. Благодарю тысячу раз и буду всю жизнь благодарить».
Это написано в сентябре 1888 года. А в январе 1889 Чехов сообщает Суворину:
«Я Григоровича очень люблю, но не верю тому, что он за меня боится. Сам он тенденциозный писатель и только прикидывается врагом тенденции. Мне кажется, что его одолевает постоянный страх потерять расположение людей, которых он любит, – отсюда и его виртуозная неискренность».
(На следующий день, кстати, Чехов пишет Суворину своё письмо о «выдавливании раба».)
Летом этого же года Чехов договаривается поехать к Григоровичу за границу, но старикан надоел ему хуже редьки, и Антон Павлович решил провести лето в другом месте. Причём он не счёл нужным поставить Григоровича в известность относительно перемены своих планов. Григорович в это время писал Суворину:
«Я в ужасном беспокойстве! Я со вчерашнего дня был в пять часов утра на Северном вокзале, в 7 1/2, затем вечером в 5 часов 5 минут, ночевал Бог весть как, снова ждал в 5 утра и 7 1/ 2. Чехова нет как нет. Что делать? Ради Бога, будьте терпеливы, уговорите Ан. Ивановну еще подождать, иначе вся поездка Чехова пропала; меня эти два дня ожидания ни свет ни заря на сквозном ветру н холоду – совсем уходили. Подождите, умоляю Вас, ради Чехова ещё два дня… А то где теперь Чехову искать Вас, если Вы уедете??!!!»
В этот же день Григорович пишет Суворину ещё одно письмо:
«Я в истинном горе. Сегодня в пятницу, несмотря на усталость и нервное возбуждение (Григоровичу 67 лет – О.), я не утерпел и снова отправился в Вену на вечерний (последний) поезд Северной дороги; на нём Чехова опять нет! … Не случилось ли чего? … Вернувшись сегодня домой в 11 часов, я был в таком волнении, что насилу мог писать: руки дрожали как у 100-летнего старца; эти возбуждения мне крайне вредны, не успокоюсь я вполне до того времени, пока не узнаю что-либо положительное о судьбе Чехова».
С Чеховым было всё нормально. Свой отказ от поездки он мотивировал в письме к Плещееву следующим образом:
«Я не расположен теперь к физическому труду, хочу отдыха, а ведь шатание по музеям и Эйфелевым башням, прыганье с поезда на поезд, ежедневные встречи с велеречивым Григоровичем, обеды впроголодь и погоня за сильными ощущениями – всё это тяжёлый физический труд».
Григорович, узнав наконец, что Чехов и не собирался приезжать, написал Суворину:
«Чехов поступил с нами всё-таки не по-европейски».
Конечно! Чехов поступил по-русски. Нет народа более неблагодарного, более мстительного и злобного по отношению ко всевозможным благодетелям. Чем больше благодеяний, тем больше ненависть русского к товарищу начальнику. Чем больше русский улыбается, униженно благодарит, тем больше он ненавидит этого человека, тем больше считает себя перед ним униженным. Постоянно пишут о странном сочетании покорности и крайнего анархизма русских. Ничего странного. Покорность основана на сглазе и юродстве, на ощупывании жертвы. Месть может и не состояться, но может состояться всегда, в любую минуту. Менее всего русским приятно чувствовать себя кому-либо обязанными. Хотя они всегда кому-то обязаны.
Полуфранцуз Григорович просто плохо понимал Чехова, не чувствовал своей вины перед ним. А ведь он его раздавил своей помощью. Через три месяца, осенью того же 1889 года, Чехов шипел в письме к Суворину:
«Ах, как рад этот Григорович! И как бы все они обрадовались, если бы я подсыпал Вам в чай мышьяку или оказался шпионом, служащим в III отделении».
Чехов это кондовый русский, «от сохи». Он посмотрел на европейскую образованность, воспитанность и сказал: да, это вещь, надо этой наукой овладеть. И стал вполне европейцем, вежливым, учтивым, аккуратным. Но при этом слишком елейно вежливым и учтивым, с надрывом вежливым и учтивым, с выдёргиванием рук вежливым и учтивым. Поднимает упавшую трость, да так резко и подобострастно, что локтём спихивает ваш фамильный сервиз. Бросается собирать осколки, и опрокидывает стол. И всё это элегантно, вежливо, по-европейски. Никакой неуклюжести. Европейская воспитанность, но «с усердием», «с нажимом»… Так что кости хрустят.
Уже по стилистике чеховских писем вполне ясно. На каждом листе «скромность». По 3-4 предложения. Один раз можно, два, но не 500 же, не 1000. Да вот его отношения с литератором Сергеенко. О нём Чехов говорил:
«Про Сергеенку я не могу сказать ничего определённо дурного, знаю только, что он хохол нудный и неискренний».
Меньшикову в декабре 1898 года Чехов пишет:
«Сергеенко прислал мне две свои книги: о Толстом и повесть „Дэзи“ – необыкновенно умственное произведение; действуют в повести не люди, а всё какие-то сухие пряники. Сергеенко юморист, комик, но вообразил себя великим писателем, стал серьёзен и засох».
Самому же Сергеенко в это же время автор «Хамелеона» пишет следующее:
«Милый Петр Алексеевич, едва я написал тебе, как пришло твоё письмо. Ты пишешь: „Вследствие каких– то причин наши личные отношения принимают иногда какой-то колючий и нехороший характер“. Говорю тебе искренно, прямо и от души – я не замечал ничего подобного. Отношусь я к тебе так же сердечно, так же по-дружески и по-товарищески, как относился всегда и, должно быть, буду относиться. В наших отношениях я не заметил ничего дурного; я ломаю голову, стараюсь припомнить что-нибудь и пока могу обвинить себя только в одном: в последние годы мы встречались только по вечерам, к вечеру же я всегда бываю болезненно утомлён и потому неразговорчив и не расположен ни к чему серьёзному – и, быть может, я казался тебе не таким, как нужно … Мне кажется, что виноваты не ты, не я, а твоя хохлацкая мнительность. Твои книжки всем нравятся, и я очень рад…»
Н-нда. Нет, всё понятно, но зачем же такое сладострастное «договаривание»? Зачем ранее Чехов сказал Сергеенко: «Я НИКОГДА не вру», – причем слово «никогда» подчеркнул (письмо от 7.03.93 г.)? Подчёркивать-то зачем? Зачем этом мармелад «искренно, прямо и от души»?
Из письма Плещееву:
«Мне кажется, что меня можно скорее обвинить в обжорстве, в пьянстве, в легкомыслии, в холодности, в чём угодно, но только не в желании казаться или не казаться … Я никогда не прятался. Если я люблю Вас, или Суворина, или Михайловского, то этого я нигде не скрываю».
Это похоже на монолог Иудушки (единственно живого – из-за своей автобиографичности – персонажа Щедрина). И в этом же письме ниже:
«Правы Вы … что не может лгать человек, который только что плакал. Но правы только отчасти. Ложь – тот же алкоголизм. Лгуны лгут и умирая…»
Алкоголизм у русских болезнь национальная.
