Текст книги "Бесконечный тупик"
Автор книги: Дмитрий Галковский
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 110 страниц)
479
Примечание к №472
его (Набокова) философское произведение (одно-единственное)
Да, за свою 50-летнюю литературную деятельность Набоков написал около 20 романов. Сюжеты их сюрреально разбегаются. Ни один русский писатель не отличался таким сюжетным разнообразием. (489) Но. Все книги Набокова пронизаны одной и той же решёткой символов, бытовых ситуаций и образов. Тема отражения и зеркал, тема бритья, стрижки, чистки, тема карманов и ботинок, ванн, телефонных звонков (особенно анонимных и случайных), фотографий и рисунков, бабочек, тема ветвей и теней – этот набор вы найдёте ПОЛНОСТЬЮ в любой из набоковских книг. И второе – все романы Набокова микрокосмичны. То есть в «Камере-обскуре» есть маленькие веточки, зачатки «Дара», «Лолиты», «Защиты Лужина» и т. д. Причём это обращено и в прошлое (уже явно, как некий циклон «Лолита» в «Бледном огне»), и в будущее, что особенно важно. Если собрать все эти намёки и реминисценции вместе, то любое произведение Набокова предстанет лишь очередной вариацией единой метароманной темы, а именно темы писателя– творца, творящего книгу-мир. Каждое произведение Набокова это метапроизведение, оно и ощущается читателем как «мета-» из-за этой микрокосмичности – запредельной связи с другими набоковскими вещами. И даже «осмысление» всей этой связи (то есть полное прочтение Набокова) лишь усиливает чувство его «неписательства», так как сюжеты превращаются в модификации.
480
Примечание к №469
Маркс не интересен. Но брат его жены оч-чень интересен.
Розанов писал:
«Почти вся политическая жизнь свелась к питанию, с значительной атрофией головных интересов. Но папство и католичество еще имеют „голову“, – или иллюзию „головы“, если последняя, как утверждают некоторые современные философы, вообще имеет в истории лишь иллюзионное значение (марксизм)».
Сам марксизм, конечно, безголов. Голова иллюзорна, а руки – вот они, они сделали из обезьяны человека. Не руки окончание мозга, а мозг – корень рук. Но голова всё же у марксизма есть. Только она отдельно зарыта в землю. Лежит там трюфелем гигантским и телом управляет незримо.
Типична в этом смысле биография Мартова. Мартов родился в 1873 году в Константинополе. Мать его была родом из Вены, по-русски говорила плохо. Домашним языком был французский (и новогреческий). «Любовь» к России привил Мартову, а точнее, Цедербауму, его отец, служащий торговой фирмы и константинопольский корреспондент «Нового времени» (537). Возможно, тут заслуга и дяди, Адольфа Цедербаума, переводчика Тургенева на немецкий язык. Ну и, конечно, деда, знаменитого Александра Осиповича Цедербаума, основателя первых в России еврейских газет.
Мартов ещё в петербургской гимназии, а потом и в университете активно включился в революционную деятельность. Но негоже было внуку великого Цедербаума заниматься расклейкой листовок. Рождён он был для большего. И внезапно Юлий Осипович познакомился с неким молодым человеком по фамилии Странден. Как вспоминал потом Мартов,
«из всех знакомств самым значительным для меня было знакомство с Д.В.Странденом … По отношению ко мне свою задачу Странден видел в том, чтобы побудить революционно настроенного юнца меньше бегать по кружкам, не рваться к „практической“ работе, а заняться выработкой солидного теоретического миросозерцания. Он доказывал мне, что для социалистической работы в пролетариате нужно обладать основательными знаниями, которые приобрести можно не в нелегальных брошюрках, жадно мною разыскивавшихся, а в нау-чных работах по политической экономии, социологии, истории культуры и т. д. … Странден воспользовался случаем (после ареста товарища Мартова – О.), чтобы поговорить со мной о бесполезности растрачивать силы на образование революционных групп, осуждённых на мимолётное существование, и о необходимости прежде всего выработать себе стройную систему взглядов, чтобы принять участие в длительной работе более прочных организаций».
Кем же был сам Странден? Мартов пишет:
«Племянник каракозовца Страндена, он был воспитан в Швейцарии в русском пансионе, основанном известным эмигрантом-шестидесятником В.Зайце-вым. В начале 90-х годов он был одним из немногих петербургских революционеров, признававших себя без оговорок социал-демократами. Через несколько месяцев после знакомства со мною он был арестован за пропаганду среди рабочих и сослан в Западную Сибирь. По возвращении оттуда он уже не возвращался к политической деятельности, участвовал, если не ошибаюсь, в кооперативном движении и ударился в мистицизм. Одно время, помнится, был редактором органа русских „теософов"“.
Как видим, Странден действительно «выработал себе стройную систему взглядов» и «принял участие в длительной работе более прочных организаций».
А к Страндену, в свою очередь, пришёл в свое время еще более странный человек и тоже «помог», «посоветовал». Лежал где-нибудь гриб под землей и взял его на заметку. «Надо молодому человеку помочь».
481
Примечание к №403
«он становится бездомным странником» (К.Мочульский о Соловьеве)
Соловьёв всё время терял паспорт. Однажды, раздосадованный напоминаниями дворника о прописке, «бездомный странник» сам себе написал паспорт следующего содержания:
«Владимир Сергеевич Соловьёв, отставной коллежский советник, был профессором петербургского университета, доктор философии, стольких-то лет, вероисповедания православного, холост, знаков отличия не имеет, под судом не находился, а если не верите, спросите таких-то».
И написал полные титулы и фамилии «двух своих высокопоставленных хороших знакомых». Представляю, что это были за «знакомые», если, например, Соловьёв читал свои произведения во дворце у принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской. Бедный дворник, наверно, с ума сошёл.
482
Примечание к №477
В январе 1920 года Кржижановский…
Фраза из «Дара»: «Еще один паяц с фамилией на „ский“ выскакивает вдруг в статисты…»
483
Примечание к №459
Конец романа перерубает пуповину мира, и вещи разлетаются и гибнут.
Конец «Приглашения на казнь» – гибель мира. Мир родился назад:
«Промчалась в чёрной шали женщина, неся на руках маленького палача, как личинку. Свалившиеся деревья лежали плашмя, без всякого рельефа, а ещё оставшиеся стоять, тоже плоские, с боковой тенью по стволу для иллюзии круглоты, едва держались ветвями за рвущиеся сетки неба. Всё расползалось. Всё падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащённого гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошёл среди пыли, и павших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему».
Набоков поставил последнюю точку, встал, потянулся и пошёл на кухню обедать (жена давно ждала). Романный мир в его мозгу погас. Люди превратились в куклы и погибли. Но главный герой – Цинциннат – нет. Странность, непрозрачность Цинцинната для других персонажей в том, что он близок автору, Богу, и может уйти из мира романа. А куклы – пьеры и родриги ивановичи – нет. Они бессмысленны и могут существовать лишь на нитях, как марионетки. Иная жизнь, запредельная жизнь для Цинцинната возможна, для них – нет. Это и есть его преступление – возможность ухода со сцены:
«Казалось, что вот-вот, в своем продвижении по ограниченному пространству кое-как выдуманной камеры, Цинциннат так ступит, что естественно и без усилия проскользнёт за кулису воздуха, в какую-то воздушную световую щель, – и уйдет туда с той же непринуждённой гладкостью, с какой передвигается по всем предметам и вдруг уходит как бы за воздух, в другую глубину, бегущий отблеск поворачиваемого зеркала. При этом всё в нем дышало тонкой, сонной, – но в сущности необыкновенно сильной, горячей и своебытной жизнью: голубые, как самое голубое, пульсировали жилки, чистая, хрустальная слюна увлажняла губы, трепетала кожа на щеках, на лбу, окаймленном растворённым светом … и так все это дразнило, что наблюдателю хотелось тут же разъять, искромсать, изничтожить нагло ускользающую плоть и всё то, что подразумевалось ею, что невнятно выражала она собой…»
Поскольку Цинциннат – единственный – связан с автором и авторским миром, постольку он через обоюдную связь с созидающим является и создателем окружающих его декораций (которые для него, так как он и персонаж, являются и чем-то большим, большим и страшным):
«Невольно уступая соблазну логического развития, невольно (осторожно, Цинциннат!) сковывая в цепь то, что было совершенно безопасно в виде отдельных, неизвестно куда относившихся звеньев, он придавал смысл бессмысленному и жизнь неживому … вызывая (фигуры всех своих обычных посетителей – О.), пускай не веря в них, но всё-таки вызывая, – Цинциннат давал им право на жизнь, содержал их, питал их собой».
Но если Цинциннат зависит от создаваемых им декораций, то и автор тоже зависит от неких декораций (хотя и декораций другого порядка), ибо смертен. Цинциннат читает в камере смертников какой-то роман:
«Это произведение было бесспорно лучшее, что создало его время, – однако же он одолевал страницы с тоской, беспрерывно потопляя повесть волной собственной мысли: на что мне это далекое, ложное, мёртвое, – мне, готовящемуся умереть? Или же начинал представлять себе, как автор, человек ещё молодой, живущий, говорят, на острове в Северном, что ли, море, сам будет умирать, – и это было как-то смешно, – что вот когда-нибудь непременно умрёт автор, – а смешно было потому, что единственным тут настоящим, реально несомненным была всего лишь смерть, – неизбежность физической смерти автора».
Из-за высокой степени созданности Цинцинната его автор по отношению к нему в каком-то смысле, чуточку, тоже персонаж.
484
Примечание к №442
Ленин это орущая пустота нашего языка.
Единственно характерная и усиленно подчёркиваемая черта ленинского облика – форма черепа. Действительно, его строение весьма показательно. Черепная коробка, средняя по размеру, отличается своей деформированностью, скошенностью вперёд. Лобные доли мозга сильно развиты, а теменная и затылочная область рудиментарна, дегенеративна. Известно, что лобная часть является логическим аппаратом мозга, своеобразным усилителем интеллектуальной деятельности и фильтром душевных потенций. Форма ленинской головы, таким образом, прекрасно символизирует структуру его внутренней жизни. Мощнейший усилитель пустоты. «Московское радио», подключённое к уникальным японским колонкам.
485
Примечание к с.29 «Бесконечного тупика»
Мне и представить немыслимо его мир (мир детства Набокова)
Исключение подтверждает правило, и в одном пункте наш детский опыт до смешного схож.
Набоков писал в «Других берегах»:
«Сидя на корточках перед неудобно низкой полкой в галерее усадьбы, в полумраке, как бы умышленно мешающем мне в моих тайных исследованиях, я разыскивал значение всяких тёмных, тёмно соблазнительных и раздражительных терминов в 82-томной Брокгаузовской энциклопедии. В видах экономии заглавное слово замещалось на протяжении соответствующей статьи его начальной буквой, так что к плохому освещению, пыли и мелкоте шрифта примешивалось маскарадное мелькание прописной буквы, означающее малоизвестное слово, которое пряталось в сером петите от молодого (12-летнего) читателя».
Сходство удивительнейшее, вплоть до впечатления от исчезающего в тексте главного слова. Но здесь же таится и фатальное различие. То, что для Набокова было малозначительным эпизодом, для меня стало судьбой. Начав в младые годы своё подпольное образование с блестящей статьи «Проституцiя» (50 полутом), я быстро поднялся, благодаря косвенной отсылке, до статьи «Непотребство» (40 полутом), а потом стал спокойно и удовлетворенно – зная логическую схему – блуждать по отдельным ветвям, будь то классификационно несовершенное «Извращение полового чувства» (24 полутом) или антично ясный «Конкубинатъ» (31 полутом).
Вообще, схема терминов в русском Брокгаузе бездарная, с явными нестыковками, так что мне приходилось самостоятельно достраивать её в замкнутую конструкцию. Что вызывало чувство удовлетворения, «познания». Проблема же собственно познания даже не воспринималась. Уже тогда я безнадёжно прельстился схемой, формой. Сладострастные образы черпались в юридической терминологии.
С другой стороны, самые абстрактные области свободного мышления в таинственной глубине своей приобретали эротическую окраску. Всё пропиталось эротикой, так что даже в период «юношеской гиперсексуальности» я редко видел сексуальные сны (как прямо сексуальные, так и с грубой фрейдистской символикой бесконечных лестниц, тёмных коридоров и окровавленных ножниц). Раствор символизации был крепок и тонок и не поддавался обратному разложению на первичные элементы.
Розанов мне близок и разлившейся по всем его книгам густой эротичностью. Все остальные отечественные философы удивительно неэротичны и даже несексуальны. Бердяев или Соловьёв много говорили о «проблеме пола», но настолько вымученно и абстрактно, насколько это вообще возможно для русских, этого самого чопорного и идиотического народа в мире – в своей «официальной», «деловой», «профессорской» жизни.
Розанов же вывернул свою бытовую жизнь в официально-философскую область. Получилось так интимно, так искренне, так глубоко.
Розанов назвал Гоголя некрофилом, определил по произведениям как некрофила. Гоголь его вообще бесил, и, наверное, потому, что Гоголь это Антирозанов. Он так же пронизывающе эротичен, только его эротика мёртвая, вурдалачья, дьявольская. А эротизм Розанова тёпл и человечен. Когда В.В.Гиппиус женился, то Мережковские встретили это событие «завыванием»: «Как мог он, читая Ницше, вдруг жениться подобно всем смертным». А Розанов на партсобрании литературной ячейки наклонился к нему и прошептал: «С законным браком, батенька!» И так это было легко, так хорошо.
Да. Но при разности в знаках само напряжение гоголевского и розановского эроса одинаково. Жизнь Акакия Акакиевича Башмачкина, как и его автора, пугающе асексуальна, но по своей сути Башмачкин, как и Гоголь, эротоман. Башмачкин это великий мечтатель, человек, способный к великой изнуряющей мечте. Для её осуществления он готов швырнуть на чашу весов всё, включая и саму жизнь. Но это делает и жизнь и мечту убийственной бессмыслицей. (Что выявляет бессмысленность жизни как таковой.) Поставьте вместо «Шинели», например, «Бога», и страшный смысл повести станет яснее. Но станет яснее и прекрасный смысл той же повести – гимна верующему человеку.
Впрочем, остановимся сейчас на собственно эротике «Шинели». Как только Башмачкин решил шить шинель и начал копить деньги, жизнь его преобразилась:
«Он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. С этих пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, – и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже твёрже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность – словом, все колеблющиеся и неопределённые черты. Огонь порою показывался в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли, точно, куницу на воротник?»
И вот с новой шинелью Башмачкин идет в гости (кутёж! Дон Жуан! Ловелас!):
«Он уже несколько лет не выходил по вечерам на улицу. Остановился с любопытством перед освещённым окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень недурную; а за спиной её, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой. Акакий Акакиевич покачнул головой и усмехнулся, и потом пошёл своею дорогою. Почему он усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе незнакомую, но о которой, однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутьё, или подумал он, подобно многим другим чиновникам, следующее: „Ну, уж эти французы! что и говорить, уж ежели захотят что-нибудь того, так уж точно того…“»
И всё это действительно «того», какое-то междометие, схема, а вовсе не реальная любовь. (493) Идея любви как чисто волевого влечения, поднимаясь в реальность, кристаллизуется в чисто асексуальных схемах, просыпающихся кормовой солью на холодный цементный пол. Одинокой жизни.
486
Примечание к №474
На русской улице нельзя жить.
А «демократия» – жизнь на улице. Розанов и сказал:
"По обстоятельствам климата и истории у нас есть один «гражданский мотив»:
– Служи.
Не до цветочков.
Голод. Холод. Куда же тут республики устраивать? Родится картофель да морковка. Нет, я за самодержавие. Из тёплого дворца управлять «окраинами» можно. А на морозе и со своей избой не управишься. И республики затевают только люди «в своём тепле» (декабристы, Герцен, Огарёв)".
В общем, легкомысленно, «трамвайный разговор». Прочтёшь, улыбнёшься «меткому словцу» и пойдёшь дальше. Но с каждой жизненной неудачей, с каждой житейской трудностью розановская мысль будет всплывать и всплывать в обозлённом мозгу. Да и просто, пойдёшь холодным вечером от гостей, да и вспомнишь невзначай.
Демократия это, в общем, роскошь. «От избытка». Когда хорошо живется (бедная демократия – нонсенс). А какова единственная форма роскоши в России? – Монархия. Выходит, что единственной почвой демократии в России является самодержавие. То есть это и максимально возможный уровень демократии в России.
487
Примечание к №403
Вы вчитайтесь в эти «воспоминания». Это же нехороший, безнадёжно испорченный народ, народ, для которого самого понятия «правды», «факта» просто не существует.
Факт по-русски вещь крайне субъективная и одновременно циничная. Ведь врут на людях. А есть ещё и кабинеты, есть бархатные телефонные звонки «для умных». И там уже всё нагло, прямо, открытым текстом.
Как и у поляков, у русских сильна женская выспренность, аффектация. Но русские, в отличие от поляков, народ государственный. Выспренность со звонками, после звонков. Факты не наличествуют в реальности, а создаются. Причём создаются не сами собой, а по чьей-то невидимой воле.
Соловьёв вдруг поехал в Египет. Почему? Кто создал этот факт? Для биографии западного человека это факт, эпизод. Для русского это «материал». Соловьёв, поехав в Египет, «дал на себя материал».
В возрасте 22 лет Владимир Сергеевич поехал в Лондон, где встретился с масонами Ковалевским и Янжулом. Перед «старшими товарищами» надо было показать себя в деле, и истерический талант Соловьёва разворачивается во всей красе. Тут и «видения», и аскетическое голодание с поеданием по вечерам рыбного желе, заботливо приготовленного взволнованной хозяйкой дома, тут и спиритические сеансы, тут и демонстративное чтение Каббалы в Британском музее рядом с ошарашенным Янжулом (последний вспоминал: «Сосредоточенный, печальный взгляд, какая-то внутренняя борьба отражалась у него на лице…», и т. д.). Жена Янжула писала своим родителям:
«Странный человек этот Соловьёв. Он очень слабый, болезненный, с умом необыкновенным, рано развившимся … Во мне он возбуждает симпатию и сожаление; предполагают, что он должен сойти с ума…»
В общем, определённое впечатление он произвёл. Хотя хотелось большего. Мочульский пишет:
"Перед отъездом из Лондона Янжула и Ковалевского Соловьёв угощает их ужином с шампанским в «бодеге» на Оксфорд-стрит. Разговор зашёл о Белинском, и Соловьёв объявил, что он уже сделал больше, чем Белинский. Тогда Янжул посоветовал «подождать, когда другие признают вас равным». Владимир Сергеевич разразился рыданиями, слезы потекли у него обильно из глаз.
Соловьев вёл себя странно… То начинал с цинизмом говорить о женщинах и рассказывать неприличные анекдоты, то впадал в мрачность, то разражался неистовым смехом и повторял: «чем хуже, тем лучше!» Янжулу он сообщил, что действует по внушению какой-то нормандки ХVI или ХVII века; Ковалевского полушутя, полусерьёзно уверял, что по ночам его смущает злой дух Питер, пророча ему скорую гибель".
Потом Соловьёв едет в Египет, где проводит время вместе с другом по спиритическим сеансам князем Цертелевым. Духи в Британской библиотеке сообщили ему, что там находится тайное каббалистическое общество, и обещали ввести в него. В Каире он встретился с неким де-Вогюе, и тот потом писал, что видел «Христа славянского народа», который
«хотел разыскать в Суэцкой пустыне какое-то племя, в котором, как он слышал, хранились некие тайны религиозномистического учения Каббалы и масонские предания, будто бы перешедшие к этому племени по прямой линии от Соломона».
Всё это, конечно, смешно. Но следует учитывать, что у истерика есть чутьё. Да, он ломается, и цель его ломания всего лишь успех у поклонников. Но суть ломания берётся из чего-то серьёзного. За всем комедиантством Соловьёва был расплывающийся смысл. (499)
Огрублённо суть произошедшего можно описать следующим образом. Соловьёв несомненно вошёл в состав русского масонства, причём, конечно, в низшие, выспренно-романтические степени посвящения. Для его холодного и циничного ума масонство сразу представилось очень удобной структурой для головокружительного успеха. С другой стороны, на его инфантильную натуру не могла не произвести впечатление масонская обрядность, символика. Одев балахон, можно было по старой памяти «попугать дачниц», ну и, немножко, самого себя. Это утилитарное и одновременно инфантильно-романтическое отношение к институту франкмасонства проглядывает, например, в следующем письме к С.А.Толстой от 1877 года:
«В библиотеке не нашёл ничего особенного. У мистиков много подтверждений моих собственных идей, но никакого нового света, к тому же почти все они имеют характер чрезвычайно субъективный и, так сказать, слюнявый. Нашёл трёх специалистов по Софии … Все три имели личный опыт, почти такой же, как мой, и это самое интересное, но собственно в теософии все трое довольно слабы, следуют Бёме, но ниже его. Я думаю, София возилась с ними больше за их невинность, чем за что-нибудь другое. В результате настоящими людьми всё-таки оказываются только Парацельс, Бёме и Сведенборг, так что для меня остаётся поле очень широкое».
Перед Соловьёвым, как ему казалось, открывался простор для удивления философски отсталых масонов. С провинциальной нахрапистостью он хотел стать чуть ли не Великим Магистром, войти в высшие степени посвящения (то есть туда, куда таких, как он, и на порог не пускали). И наш Ваня пустился во все тяжкие, воображая, что научные изыски о раннем Марксе откроют ему дорогу на верхи советской бюрократии. Естественно, что со своим суконным рылом он мог лишь получить неприятности по партийной линии. В лучшем случае он был бы просто смешон. Конечно, ТАМ понимали всё ничтожество этого субъекта (515), его болезненное самолюбие и детское тщеславие. Однако по некоторым параметрам он подходил на уготованную ему роль интеллектуального провокатора (533) и одного из лидеров либеральной оппозиции (да и вообще интеллигентской попкультуры). Поэтому Соловьёву была с самого начала создана грандиозная реклама, совершенно не соответствующая его подлинному значению…
Все-таки неверно, что его не пустили даже на порог. Нет, не только на порог, но и в прихожую он попал. И оттуда, из прихожей, услышал обрывки некоторых разговоров. А из этих обрывков при помощи своего истерического воображения составил некоторую пародийную модель действительности. Например, о возможном перевороте в начале 90-х годов и искусственном создании голода масонами для предварительной дестабилизации политической обстановки. Соловьёв стал публично говорить о необходимости поставить во главе кампании якобы помощи голодающим начальника киевского военного округа генерала М.И.Драгомирова, который должен был возглавить военный путч и стать верховным диктатором. Болтал он и о необходимости подготовки для политической деятельности личности, аналогичной Гапону. Современник сообщает:
«Сообразите – говорил Соловьёв – если во главе революции будут стоять генерал и архиерей, то за первым пойдут солдаты, а за вторым народ и тогда революция неминуемо восторжествует».
Воображаю, как звенели тогда телефоны в обеих столицах: «Ради Бога! уберите, уберите этого кретина!»
Я думаю, что Соловьев просто не отдавал отчета своим словам, не понимал, в какой игре он задействован. С другой стороны, и люди, прочно записавшие его в разряд вечно пьяненьких репетиловых и либеральных публицистов «из наших», недооценили этого человека. Вообще, масоны и евреи, может быть, слишком легкомысленно подошли и к самой России, недооценили её лёгкости, легкомысленной оборачиваемости, сбываемости. Личное кривляние Соловьева миллионократно усиливалось истерическим характером самой русской истории. (538)
