Текст книги "Бесконечный тупик"
Автор книги: Дмитрий Галковский
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 87 (всего у книги 110 страниц)
747
Примечание к №373
Отец подарил мне трагедию.
Всё-таки есть у меня в жизни одно благородное событие – смерть отца. Оно тоже с трещиной, но всё же, в конце концов, кто камень бросит? Над всем остальным: моей любовью, моей «философией», вообще моей жизнью можно смеяться вполне серьёзно. А в случае с отцом что-то будет мешать.
Пожалуй, и в жизни отца это единственно высокое. Смерть – вершина его жизни. Он сам себя убил, освободил всех от себя. Он чувствовал, что должен уйти…
Впрочем, и тут мой проигрыш. Моя трагедия является трагедией лишь для меня, а ситуация дешифруется как попытка наивного сублимирования идеи отца.
748
Примечание к №720
«Вы не понимаете, с кем вы разговариваете! я буду жаловаться! я отставной поручик»
Такой же гонор захмелевшего Хлестакова у Желябова: – Да вы знаете, что по первому зову среди боевых дружин для убийства царя вызвалось 47 добровольцев?
Да вы отдаёте себе отчёт в том, что перед вами сидит лишь агент Исполнительного Комитета, да и то лишь III степени доверия?!»
Я не ворон. Ворон-то летает ещё".
749
Примечание к №735
или комок в горле, или дома по углам сидят и хнычут
Я плачу наедине. Последний детский плач – после мучительной перевязки в больнице. Но уже тогда не получилось. Я отвернулся к стене и попробовал захныкать, но это показалось столь нелепым и мелким по сравнению со взрослым звериным переживанием. Грусть, комок в горле, страх перед начинающейся взрослой жизнью потом постоянно, нудно, без какого-либо разрешения, прорыва. И на похоронах отца не плакал. Впервые я заплакал лишь через полгода, зимней ночью. От одиночества. Любимая фантазия того времени: я пишу письмо Ей, тут документ, а Она читает и или смеётся надо мной, или сердится. Или, злорадно придумывал я, ей всё равно, она возмущена, но (ещё поворот) – не совсем, а так. Ну, словно в метро её толкнули случайно. И она так же равнодушно отталкивает. А я плачу. И именно при Ней. Чувство порванного письма-документа и душевного порыва, порывания с этим миром, смерти. «Всё пропало». Безнадёжное освобождение.
Я думал подобным образом и плакал, плакал. Часто ночи напролёт. Слёзы оказали влияние огромное, очень помогли мне, сгладили мой внутренний мир, смягчили его, возвысили. Может быть, мир слёз и стал фантастическим миром любви. Я как бы любил, как бы приобрёл подругу жизни, которая согласилась со мной проходить вместе жизненную дорогу… Т. е. моя одинокая жизнь была восполнена слезами и эмоциональная сфера, несмотря ни на что, осталась недеформированной.
Иногда, в светлые минуты, у меня странное чувство, что в юности я испытал настоящую любовь, и даже любовь счастливую.
750
Примечание к №746
во Франции убивают Клемансо, а русские его убийцу в Санкт-Петербурге с воинскими почестями принимают
Это, конечно, как аллегория. Зачем же так «в лоб», «по-большевистски»! Всё можно гораздо правдоподобнее оформить. Какой-нибудь Коля Красоткин из «Братьев Карамазовых» – подрос немного, а ума не прибавилось. Куда такого? В тюрьму посадить? Ну и будет фиксация, то есть «конец блестящего образования». Да и не по-хозяйски. «Надо бережно относиться к людям». Переубедить? Да когда таких не десятки, а целое поколение… Что делать? А не нужно суетиться. Купить ему поллитровку, сводить в трактир. Шире, шире забирать надо:
– Хороший ты человек, Ваня, нравишься ты мне… Ну, давай за встречу… эх-х, мил дружок, вижу, трудно тебе.
– Да мне-то что – народу, народу тяжело. Царизм душит, детей ест. Сырых. Без хлеба. (И заплакал.)
– Не грусти, не печалься… Давай ещё по рюмочке… Ты огурчиком, огурчиком заедай. Во-от. Ну, как ты там про царизм, это же очень интересно.
– Они искусственно народ в темноте держат. А надо прожектор, чтобы осветить всё, прожекторами путь указывать. Где копать, куда. Я этому жизнь посвящу. Я даже тут стихотворение…
– Ну-ну.
– Вот:
Я маленький Ванюша,
Я очень добрый весь.
Мне хоцца всему миру
Пользительность принесть.
– Здорово! Неужто сам сочинил?
– Сам.
– Да, давит, мнёт, душит царизм талантливую молодёжь… Кстати, до «царизма» тоже своим умом дошёл?
– Не, есть люди (756).
– Интересно, интересно. Кто же это? Очень хотелось бы поговорить.
– Вообще-то нельзя.
– Эй, человек, сочини-ка ещё графинчик.
– Но вам скажу, нельзя не сказать. Человек вы уж больно хороший, добрый. Есть три друга у меня: Мордка Вспышкин, Лешек Масонковский и Фриц Розенкройц. От них всё: и правда и книжки. Это люди. Они мне жизнь дали.
– Они тебе, ду… Гм-гм. Да. Ну так что они говорят?
– Россия – она вредит всем, пакостит. Жандарм Европы. Без неё, знаете, как бы развитие пошло? Но она может и свет миру дать. Надо только её разделить.
– Как это?
– А так… Тут насчет графинчика… О-па… Так вот. Надо, во-первых, Великую Польшу сделать.
– Это Масонковский тебя научил?
– А вы откуда знаете?
– Ну так, случайно. Наобум сказал.
– А-а. Но вы правильно, точно угадали. Великая Польша, и чтоб у неё и Литва, и Белоруссия, и Малороссия. И тогда будет интернационализм. Дружба народов. Но это не всё ещё. Надо Прибалтику Германии отдать. Она передовая, а у нас русопяты чухну и латышей живых в землю закапывают. Ну, потом черту оседлости отменить, принимать евреев в университеты вне очереди, потому что они пострадавшие. И вообще всем евреям пенсию выплачивать пожизненно, как жертвам русской дикости. Ну, единовременное пособие за погромы – раздать золотой запас. И тогда сразу счастье начнётся.
– Да-а… Хорошо. Только, Вань, не получится ничего.
– Как!!
– А так. Мы же отсталые. У нас дикость, невежество, крепостного права последствия. Помещики заставляли крепостных ванек раскалённые печки и ледяные топоры лизать, на конюшнях пороли, пока от спины до лавки напополам не перепарывали. Живьём детей на вертелах жарили и ели. И хуже. Где уж нам. Это вот ты один Ваня такой, а другие дикие, тёмные, они после университета продались, пошли работать.
– Не-ет, а народ, русский народ? Если только свистнуть. Как он натерпелся-то. Душа горит.
– Душа-то горит, но мы же с тобой учёные, материалисты. Ты закусывай, закусывай. А по науке, по фундаментальному учению Карла Маркса как выходит? Выходит, что революция должна победить в наиболее развитых странах. А какая же Россия развитая?
– Но что же делать? Так же жить нельзя!
– Нельзя, Ваня. И поэтому надо Западу помогать, чтобы там звезда счастья загорелась, а потом уже и наше захолустье просветила всем спектром своего излучения.
– Так задушат, задушат жандармы расейские.
– И-и, куда. У Европы теперь техника. Пушки скорострельные. А у нас одни бездарности, вон до Севастополя довели. Да и не по науке это.
– Но как же, как же помочь-то?
– А вот как! Есть люди.
–!!!
– А ты что думал, это случайно всё? Мы, может быть, тебя проверяли. Теперь слушай сюда. Надо германского императора того… сделать. Он, падла, немецких рабочих мучает. А Германия знаешь какая передовая? Там сразу революция начнётся. Только Вильгельм мешает. Так вот. Через четыре месяца будет у него совещание Генштаба. И всё это совещание во время речи императора поднять на воздух надо. Ты нам поможешь тринитротолуол доставить, ну и на месте по мелочи.
– Здорово!
– Но это не всё. Теперь насчет Англии. Ведь Вспышкин из Лондона?
– Не-е, он в Париже жил. А из Лондона Масонковский.
– Ясно. Ты, Вань, слыхал об ирландцах? Нет? Так вот. Английские якобы демократы превратили цветущую Ирландию в картофельный ад (787), из которого бегут толпы обезумевших от голода крестьян и рабочих. Знаешь ли ты, Ваня, что в Ирландии в 1840 году жило более 8 миллионов человек, а сейчас осталось только 4 с половиной? Гибнет страна. Вымирает. И вот доблестные ирландские патриоты – фении – организовали вооруженный отпор английским людоедам. Надо помочь ирландским товарищам. Подбросить тринитротолуольчика. В Лондоне парламент на очередную сессию как раз собирается…
– Здорово!
– Англичане помогали русскому народу освобождать польских братьев от царских сатрапов, ну так и мы поможем английскому пролетариату (802) сковырнуть проклятую империю британскую и дать свободу ирландскому мужику, спасающемуся в африканских джунглях и австралийских пустынях от анархо-синдикалистского «рая» английской плутократии.
– Эх, хорошо излагаете!
– Выпьем за это. За правду, Ваня… Но это не все ещё. Ведь Вспышкин из Парижа. Есть сведения, что женится барон Ротшильд-младший, наследник французской ветви банкирского дома.
– Барон? Немец?
– Это, Ваня, не важно. Важно, что он эксплуататор. Ты вообще Манифест-то читал? Там же сказано, что нет наций, а есть классы.
– И вправду. Забываю всё.
– То-то. А ты не забывай, читай почаще. Эта книжечка стоит целых томов. Значит, будет свадьба, все эти Ротшильды соберутся в Париже. А это, Ваня, наиглавнейшие, наибогатейшие капиталисты. Тут мы гадам один конец и сделаем.
– Тринитротолуолом? – Им, Ваня, им самым. А ещё лучше без лишнего шума ядика замедленного действия:
В стакан воды подлить… трёх капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.
– А это не того получается… ядом-то… Не революционно.
– Сопляк ты. Пряник. Жизни не знаешь. Во Франции трёхлетние дети по 30 часов в сутки на металлургических заводах работают. О детях, о детишках, о слезиночке ребенка ты подумал?! Их пепел стучится в сердце, взывает, так сказать, к отмщению. А ты, Ваня? Они-то нас не жалели! Э-эх!
– Давай, давай пузырёк! Эх, жизнь пропала, один конец сделаю!
– Не скучай, мил дружок, будет и на нашей улице праздник. Кровью, кровью своей за всё заплатят. Как грохнет в Берлине, как аукнется в Лондоне, как начнут из дворца-то парижского таскать и не перетаскивать, сразу свежий ветер над Европой повеет. Жизнь, жизнь-то какая начнётся. И на Марсе будут яблони цвести.
– А что, и там есть люди?
– Люди не люди, а есть. И мы, брат, наблюдаем.
– Здо-орово!
– Так-то, брат. Разве я жизнь твою не понимаю? Ты вот некрасивый какой, прыщавый, тебя девушки не любят. Это тебя царизм испортил. Мучил специально в гимназии и т. д. У тебя жизнь пропала.
– Да не в этом дело, я не о себе.
– Да я понимаю. Это я так. А после Берлина-то, да Лондона, да Парижа – ты первый парень. С тобой любая пойдёт. Или умрёшь, погибнешь за Правду. Похоронят как героя. В песнях о тебе петь будут. Проплывают корабли: «Салют Ивану»; проходят пионеры: «Салют Ивану»; пролетают дирижабли – опять же салют, почёт, уважение. И жизнь-то, жизнь какая интересная. Это тебе не Скотопригоньевск – Европа, арена.
Вот так повернуть бы, побросать уголька в топочку, чтобы на верхних палубах на стены полезли. «Полундра! хватит!» – «Нет, зачем же: „Русские воевать ещё и не начинали"“. И ещё лопату за лопатой, лопату за лопатой. Чтобы со стен на потолки прыгали, чтобы шары на лоб полезли. „Что ни делаем, всё мало“. Чтобы последнему дураку стало ясно, что идеологическое сверхоружие – палка о двух концах. И уже трижды, пятижды подумали бы перед его новым применением. Газы во второй мировой войне никто не применял на фронте. Знали: „себе дороже“.
751
Примечание к №624
Против Мышкина пишется ужасно несправедливая статья, и он с нею ожесточённо борется
Эта тема получила свое развитие в «Даре», где Набоков после чернышевской главы помещает несколько выдуманных рецензий на книгу Чердынцева. Но полемики с ними, в отличие от романа Достоевского, нет, так как их саморазрушаемость кажется автору очевидной. Пьяная логика не нуждается в дополнительном толчке.
Остаётся третий этап: вообще построить некое произведение в виде огромного несправедливого обвинения, то есть написать его совершенно косвенно.
752
Примечание к №728
Вся Россия вылетела в книги.
Конец «Записок из подполья»:
«Мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей „живой жизни“ какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про неё. Ведь мы до того дошли, что настоящую „живую жизнь“ чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше. И чего копошимся мы иногда, чего блажим, чего просим? Сами не знаем чего. Нам же будет хуже, если наши блажные просьбы исполнят. Ну, попробуйте, ну, дайте нам, например, побольше самостоятельности, развяжите любому из нас руки, расширьте круг деятельности, ослабьте опеку, и мы… да уверяю же вас: мы тотчас же попросимся опять обратно в опеку … Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живёт теперь и что оно такое, как называется? Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся, – не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть тяготимся, – человеками с нас-тоящим, СОБСТВЕННЫМ телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворождённые, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов и это нам всё более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи».
И последнее предложение:
«Но довольно; не хочу я больше писать „из Подполья“…»
Но Достоевский «писал из Подполья» еще 17 лет. Собственно вся «русская литература» – записки из Подполья. Само Подполье, в которое Россия и провалилась (784).
753
Примечание к №730
«пишет ко мне один очень надоедливый шмуль» (А.Чехов)
Чехов имел в виду Д.И.Эфроса. Другим надоедливым шмулём был Н.Е.Эфрос. (786) Антон Павлович писал М.С.Малкиелю:
«„Новости дня“, очевидно желая подшутить надо мной, напечатали заметку, а потом и небольшую статью о том, что я будто открываю на берегу Крыма санаторию или колонию для земских учителей, – и это было передано по телеграфу в провинциальные газеты, и теперь земские учителя присылают мне письма с выражением благодарности и с просьбой принять в санаторию. Вы знакомы с Н.Е.Эфросом. Пожалуйста, прошу Вас, повидайтесь с ним и передайте ему просьбу мою – не продолжать этой шутки. Он за что-то сердит на меня, каждый год непременно подносит мне что-нибудь. Скажите ему, что я был бы рад, если бы он откровенно объяснил, в чем дело…»
Злополучная заметка была составлена мастерски:
«Промелькнуло известие, что А.П.Чехов в новом именьице своем, на южном берегу Крыма, устраивает колонию для народных учителей Серпуховского уезда, то есть того уезда, где он прожил в усадьбе своей … несколько лет … Ещё 10 лет назад, впервые попав на южный берег, Антон Павлович выражал при мне мысль, что тот сделал бы истинно доброе дело, кто устроил бы здесь нечто вроде дешёвой гостиницы для интеллигентных тружеников».
Акценты очень чётко поставлены. У Чехова имение в Серпуховском уезде, а там мириады «интеллигентных тружеников». И тут Чехов еще подкупает «именьице». Ясно что его надо отдать «народным учителям». При этом ловко используется действительно высказанная в своё время (в молодости) мысль Чехова о том, что «хорошо было бы, если бы». В ранней переписке Чехов действительно говорил о чём-то подобном, но как юношеские фантазии, в стиле «если бы у меня был миллион». А друзья– товарищи возьми и запомни «на всякий случай». А случай подошёл – раз, и заметочку. Чехов потом сказал об Эфросе:
«Что за грязное животное… У меня такое чувство, будто я растил маленькую дочь, а Эфрос взял и растлил её».
Что называется «допёк». Это один такой Эфрос. А их в России жило 7 миллионов. А ну-тка скажи что наперекор!
1901 год. Чехов пишет сестре:
«Пожалуйста, попроси убедительно Якова Фейгина, пусть не печатает про меня вздора, вроде прилагаемого при сём. Ведь такое отношение ко мне просто возмутительно».
В письмо Чехов вложил следующую вырезку:
«Симпатичное предложение: по словам „Курьера“, проживающий в Ялте известный писатель Антон Павлович Чехов предложил учащимся в земских школах Серпуховского уезда, желающим ехать в Крым, стол и квартиру в своём имении».
Свои «воспоминания» о Чехове Горький начал так:
"Однажды он позвал меня к себе в деревню Кучук-Кой, где у него был маленький клочок земли и белый двухэтажный домик. Там, показывая мне свое «имение», он оживлённо заговорил:
– Если бы у меня было много денег, я устроил бы здесь санаторий для больных сельских учителей".
Чувствуете развитие темы? Толпа мордатых «интеллигентных тружеников», щёлкающих орехи под окнами спальни тяжело больного писателя, показалась не совсем приглядной. Тогда учителей заменили на учеников. Но всё равно не хватало блеска. Последний штрих добавил Горький: БОЛЬНЫЕ учителя. Имение же превратилось в «имение» – «маленький клочок земли». Отсюда нужный вывод: хотел, но не мог, не хватало средств.
Ну, а если бы представилась такая возможность, сказали бы: «Одиноков, пишите о Чехове что хотите – мы напечатаем». Я бы шарахнулся. При сложившейся вокруг имени Чехова обстановке писать об этом человеке это значит унижать собственное достоинство. Это неприлично. Всё, Чехов уже «сделан». О нём можно только в узком кругу, близким людям на ухо говорить. Вокруг Чехова сидит 200 эфросов в четвёртом поколении: «Мы Чехова в обиду не дадим и в беде не оставим» (806). Даже пушкинисты, ладно, там что-то человеческое иногда (иногда) прорывается, но Чехов… Это знамя. Спорить с этим – это всё равно что на вопрос алкаша «ты меня уважаешь?» написать трактат по этике. Ответить на подобный вопрос это значит унизить себя. Более того, уже сам факт, что вы допустили кого-то задать этот вопрос уже есть неуважение к себе. Уважающий себя себя в такое положение не ставит, к таким «общественным местам» не приближается, обходит. Зачем биться головой об стену? В литературоведении? В философии, здесь, это всегда. Но заниматься «чеховедением»… Дрейфусоведением…
754
Примечание к с.40 «Бесконечного тупика»
"(Дейч и Малинка) вызвали Гориновича в Одессу и здесь около товарной железнодорожной станции оглушили его несколькими ударами и, сочтя его мёртвым, облили ему лицо серной кислотой…" (ст. «Дейч» в энциклопедическом словаре Южакова)
Оглушили ЕГО, и сочтя ЕГО, облили ЕМУ. Великий русский язык! И это написано в начале ХХ века, после Пушкина, Гоголя, Тургенева, Чехова. И где – в энциклопедическом словаре!
Вообще очень интересен этот 22-томный словарик. Заглянешь в него раз-другой, и многое станет ясней в истории русской культуры. Вот статья «Исаев». Объем 88 строчек. Приведены воспоминания об Исаеве Веры Фигнер:
«Его громкий, хриплый, точно из пустой бочки, кашель надрывал душу, если приходилось быть рядом. Иногда же нас приводили в ту самую клетку, где перед тем был он. На снегу справа и слева виднелась алая кровь, только что им выброшенная». И т. д. и т. п.
Далее идет статья «Исихасты». 12 строчек: «Исихасты последователи учения, возникшего в последние времена Византии и утверждавшего, что если верующие коленопреклонённо сосредоточат продолжительное время своё внимание на созерцании собственного пупка, то могут сподобиться увидеть предвечный божественный свет».
Следующая статья «Исключительные законы» (о борьбе царизма с революционерами) – 126 строк. Далее статья «Искра» (с.д.) – 116 строк, и т. д.
В третьем издании Большой советской энциклопедии статья «Исихазм» занимает все же 57 строк. И тон её совсем иной:
«Исихазм этико-аскетическое учение о пути человека к единению с Богом через „очищение сердца“ слезами и через сосредоточение сознания в себе самом; для этого была разработана система приемов психофизического самоконтроля, имеющая некоторое внешнее сходство с методами йоги».
755
Примечание к №734
Пушкин – мироощущение
В этом смысле Пушкин первый русский философ. В потенции, в возможности. В мир Пушкина русскому легко не только вчувствоваться, но и всматриваться, вдумываться. Это был русский человек, СПОСОБНЫЙ к философскому умозрению.
Кстати, раздражает постоянное подчеркивание «африканского» происхождения Пушкина. Но женой Абрама Ганнибала была немка Христина фон Шеберх, так что в жилах Александра Сергеевича текло столько же западоевропейской крови, сколько и эфиопской.
Интересно произведение Пушкина «Моцарт и Сальери». На Сальери приходится 2/3 текста, и какого текста – глубокого, философичного. Сальери аналитик, он понимает людей. Моцарт гениален, но одновременно мелок. Это – интуиция, совершенно не рефлектирующая:
Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?
Это прозрение, но так и не понятое, не поднятое. У Моцарта тоже есть некий взгляд на мир («нас мало избранных, счастливцев праздных»). Но это легковесно и совсем не трагично. Более того, слова эти, сказанные после выпитого бокала с ядом, звучат как издевательство над несчастным слепцом.
Сальери же начинает с трагедии мысли:
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет – и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.
Сальери – мрачный логос. Моцарт – какой-то «гуляка праздный». Напишет Реквием Моцарт. Но понять, продумать его может лишь Сальери («Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; я знаю, я»). Это ЕГО, Сальери, музыка, музыка инфернального хода мысли, логических ступеней латинского хора. Вот в чём злорадство, насмешка судьбы, того, кто «сам-третей сидит» между двумя друзьями.
По неслучайному стечению обстоятельств «Моцарт и Сальери» очень «пришёлся» современности. Существует масса постановок, экранизаций. Но Пушкина идеологически огрубляют. Переигрывают. Например, Моцарта ставят на котурны величия, совершенно ему не идущего. Ведь он даже напуган своим гением, боится своего создания. Сальери же превращается в какого-то советского плагиатора.
Другая грубая ошибка – западноевропейский антураж пьесы. Всё напирают на способность Пушкина к «перевоплощению». Но Пушкин «перевоплощения-ми» лишь подчёркивал свою русскость. Диалог Моцарта и Сальери это не что иное, как очень косвенный и глумливо неосознаваемый допрос. Ситуация до боли национальная, так что не стоило бы особенно педалировать клавесины и нахлобучивать парики с косичками. Многие повороты пьесы напоминают «Преступление и наказание» или ту сцену в «Войне и мире», где Пьер Безухов, задумавший убить Наполеона, чуть ли не с топором под полой слушает пьяную болтовню французского офицерика.
Сам Пушкин это ведь и есть «Моцарт и Сальери». И ум, и гениальное чувство. Сальери говорит:
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты ещё достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падёт опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нём? Как некий херувим,
Он несколько занёс нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
Моцарт не поднимет искусства, культуры, скорее наоборот, деформирует, разрушит. Тут Пушкин-Сальери вынес смертный приговор Пушкину-Моцарту (800), в котором русская культура слишком уж поднялась, слишком уж ввинтилась в небо и забыла грешную землю.
