Текст книги "Бесконечный тупик"
Автор книги: Дмитрий Галковский
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 64 (всего у книги 110 страниц)
531
Примечание к №425
Ведь Соловьёв был потомком самого Сковороды.
Со стороны деда по материнской линии. А со стороны бабки Соловьёв происходил из польского рода Бржеских. Вообще внешне он больше напоминал не отца, а мать. Так же смугл и черноволос. За восточную внешность его называли «печенегом». Но, учитывая уровень евреизации Украины и Польши, можно было бы подыскать и более адекватное прозвище.
Однажды Соловьёв написал Страхову письмо, в котором обрушился на книгу Данилевского «Россия и Европа». По его мнению,
«эта невинная книга, составлявшая прежде лишь предмет непонятной слабости Николая Николаевича Страхова, становится специальным кораном всех мерзавцев и глупцов, хотящих погубить Россию и уготовить путь грядущему антихристу».
И далее Соловьёв в письме замечает:
«А кстати: как объяснить по теории Данилевского, что наша с Вами общая чисто-русская (ибо поповская) национальная культура не мешает Вам быть китайцем (намёк на увлечение Страхова буддизмом, впрочем „шопенгауэризированным“, – О.), а мне – евреем».
ЧИСТО русская…
Теократией Соловьёва все были возмущены. Как и Толстой, он в минуту всеобщего внимания, всеобщей любви сказал явно не то. Оскорбил просто всех. Многие стали с ним спорить. Но не надо было. Сейчас видно – не умели тогда полемизировать в России. Был нужен только один маленький ход: «Соловьёв – еврей». И не как обличение (это просто глупость), а как комплимент, как похвала. Чтобы пошло в самую широкую печать: «На трибуну вышел Владимир Соловьёв с его благородным лицом еврейского пророка. На его красивом семитском лице было написано…» И всё. «Партия». Докажет своё арийское происхождение – тут другой ход: «Антисемитская выходка Соловьёва». Впрочем, в этой ситуации уже много вариантов. Ситуация ясна, как дальше действовать. Это и тогда бы сообразили. А на первый ход не нашлось мастера.
532
Примечание к №465
А кто ведь я? – Дворянин из барака.
Вся моя биопрограмма, моя изначальная установка рассчитана на избранность, элитарность. Хочу я этого или не хочу, морально это или не морально, трагично или комично – это другой вопрос. Важно, что это так и изменить уже ничего нельзя.
Я думал: ну а кем бы я был в сообразной себе роли и эпохе? Да вот, у Алексея Толстого опять слайд ярчайший:
«Его род – не древний, от опричнины. Предок его, насурмлённый, нарумяненный, валялся в походных шатрах, на персидских подушках: был воеводой в сторожевом полку. От великой нежности ходил щепетной походкой, гремел серьгами, кольцами. Любил слушать богословские споры, – зазывал в шатёр попов, монахов, изуверов. Слушая, разгорался яростью, таскал за волосья святых отцов, скликал дудочников и скоморохов, – и начинался пир, крики, пляски. Тащили в круг пленного татарина, сдирали с него кожу. Прогуляв ночь, кидался он из шатра на аргамака, – как был – в шёлковой рубашке, в сафьяновых сапожках, – и летел впереди полка в дикую степь, завизжав, кидался в сечу».
Но это, конечно, «преданья старины глубокой». А вот перемещение в более близкое время:
«Такой, да не совсем такой, его потомок, Михаил Михайлович. Неистовый, но немощный и даже тихий. Вырос в Царскосельском дворце девственником, а выйдя из корпуса в полк, кинулся в такой разврат, что всех удивил, многие стали им брезговать. Затем, так же неожиданно, вызвался в Москву на усмирение мятежа – громил Пресню, устроил побоище на Москве-реке и с тихой яростью, с женственной улыбочкой пытал и расстреливал бунтовщиков … Затем он ушёл в запас, стал слушать лекции в духовной академии, будто бы хотел принять сан. И, конечно, сорвался на бабе, замучил её и себя».
И т. д.
Ну а сейчас, сейчас как? А вот берут меня за руку и ведут по какому-то тёмному коридору и вдруг накидывают на плечи дурацкую оранжевую телогрейку и шутом выгоняют на улицу: «Вот тележка, вот метла, вот лопата, вот, наконец, мусорный бак. Работай!» Такое мне место в социальной структуре определили. Мусорщик.
Чрезвычайно обидно. Иногда думаю: «Погодите, сволочи. Вот выстрогаю себе тысячекилометровую дверь и потом ей так хлопну, что звёзды с неба посыпятся». Но это так… иногда. Куда мне. – "Ну давай, что же ты, ну возьми стул и ударь об пол, чтобы вдребезги разлетелся. Крикни: хватит! А? Слабо?"
Вспоминаю слова отца, у него ещё любимые словечки были: «крепенько» и «слабачок». – «Ну, что, крепенько тебе сделали? Слабачок!»
533
Примечание к №487
Однако по некоторым параметрам он подходил на уготованную ему роль интеллектуального провокатора
Термин экзистенциальной философии переводящийся как «заброшенность». «Заброшенность» собственно «заброшенность в мир», то есть следует переводить «извергнутость».
Но «заброшенность» тем не менее не так плохо. Есть оттенок «заброшенность в мире». «Заброшенность» как «неухоженность», «покинутость». «Заброшенный сад». Собственно, Соловьёв был заброшен.
Но русский язык велик:
«Вл.С.Соловьёв, русский, из дворян, 1853 г. рождения, был заброшен с целью…»
534
Примечание к №488
Ленин – это русский деловой человек. Чичиков.
Набоков, видимо, развивая идеи Андрея Белого, даёт следующее определение образа Чичикова:
«Пошляк даже такого гигантского калибра, как Чичиков, непременно имеет какой-то изъян, дыру, через которую виден червяк, мизерный ссохшийся дурачок, который лежит, скорчившись, в глубине пропитанного пошлостью вакуума. С самого начала было что-то глупое в идее скупки мёртвых душ … Несмотря на безусловную иррациональность Чичикова в безусловно иррациональном мире, дурак в нём виден потому, что он с самого начала совершает промах за промахом. Глупостью было торговать мертвые души у старухи, которая боялась привидений (542), непростительным безрассудством – предлагать такую сомнительную сделку хвастуну и хаму Ноздрёву».
«Чичиков всего лишь низко оплачиваемый агент дьявола (552), адский коммивояжёр: «наш господин Чичиков», как могли бы называть его в акционерном обществе «Сатана и К» … Пошлость, которую олицетворяет Чичиков – одно из главных отличительных свойств дьявола … Трещина в доспехах Чичикова, эта ржавая дыра, откуда несёт гнусной вонью (как из пробитой банки крабов, которую покалечил и забыл в чулане какой-нибудь ротозей), – непременная щель в забрале дьявола. (556) Это исконный идиотизм всемирной пошлости. Чичиков с самого начала обречён и катится к своей гибели, чуть-чуть вихляя задом – походкой, которая только пошлякам и пошлячкам города NN могла показаться упоительно светской … Округлый Чичиков кажется мне тугим, кольчатым, телесного цвета червем».
Тема Чичикова получила развитие в творчестве самого Набокова. В «Бледном огне» есть уподобляемый орудию дьявола персонаж, некто Яков Градус, человек темного, немецко-еврейско-русского происхождения. Автор дает следующую характеристику своему герою, члену коммунистической партии вымышленной страны Зембли, разъезжающему по всему миру в поисках своей жертвы – свергнутого и бежавшего из страны земблянского короля:
«Внутренние движения в нашем механическом человеке производились простыми пружинами и катушками. Его можно было бы назвать пуританином. Его скучная душа была пропитана отрицанием, сосредоточенным на одном существенном пункте, грозном в своей простоте: он не любил несправедливости и обмана. Он не любил их союза – они всюду были вместе – с тупой страстью, для выражения которой не было, да и не требовалось слов. Такая нетерпимость заслуживала бы похвалы, если бы не была побочным продуктом его безнадёжной глупости. Он считал несправедливостью и обманом всё, что превосходило его понимание. Он поклонялся общим местам и делал это с педантической уверенностью … Если один человек был беден, а другой богат, то неважно было, что именно разорило первого и обогатило второго – различие само по себе было несправедливостью, и бедный человек, не протестовавший против этого, был таким же дурным, как богатый, это игнорировавший. Те, кто знал слишком много, – ученые, писатели, математики, кристаллографы и т. п. – были не лучше королей или священников: все они обладали несправедливой долей власти, которая была обманом отнята у других. Простой порядочный человек должен был быть всегда настороже против какой-нибудь хитрой подлости со стороны природы или ближнего».
«Он умел читать, писать и считать, он обладал минимальным самосознанием (с которым не знал, что делать), некоторым ощущением продолжительности и хорошей памятью на лица, имена, даты и т. п. Духовно он не существовал. Морально это был автомат в погоне за другим автоматом. Тот факт, что оружие у него было настоящее, и что намеченная им жертва была живой высокоразвитой человеческой особью, – этот факт принадлежал к НАШЕМУ мировому порядку; в его мире он не имел никакого значения».
«Сговорившиеся Парки затеяли великий заговор против Градуса. Отмечаешь с простительным злорадством, что подобным ему никогда не выпадает на долю высшая радость прикончить свою жертву собственноручно. О, разумеется, Градус деятелен, способен, полезен, часто необходим. У подножия плахи, холодным серым утром, кто, если не Градус, подметёт узкие запорошенные ночным снегом ступени? Но его длинное обветренное лицо не будет последним лицом, которое увидит в этом мире человек, принуждённый взойти по этим ступеням. Это Градус покупает дешевый фибровый чемодан, который с замедленной бомбой внутри будет подложен более удачливым исполнителем под кровать бывшего приспешника. Никто лучше Градуса не знает, как подстроить ловушку при помощи фиктивного объявления, но богатую старую вдову, которая в неё попадётся, окрутит и убьёт другой. Когда падший тиран привязан, голый и вопящий, к доске на публичной площади и умертвляется по кусочку народом, который срезает ломтики и съедает их, и делит между собой его живое тело, Градус не принимает участия в этом дьявольском причащении – он указывает на подходящий инструмент и руководит разделыванием. И так оно и должно быть: миру нужны Градусы. Но Градус не должен убивать королей … никогда не должен искушать Бога. Ленинградус не должен наводить своё духовое ружьё на людей даже во сне, потому что если он это сделает, пара гигантских толстых, неестественно волосатых рук обнимет его сзади и начнёт давить, давить, давить».
Дущить, дущить…
535
Примечание к №514
"За них (евреев) напишут всё русские – чего они хотят и что им нужно". (В.Розанов)
Это первая стадия литературного маразма. Вторая уже после революции началась. Русских убрали и стали писать сами. Это корень квадратный. Третья стадия (сейчас): евреизированные русские (прошедшие еврейскую школу) – шефы. Д руссифицированные евреи (трифоновы, аксёновы) – писатели. Они за шефов пишут. Это корень кубический.
536
Примечание к №282
ударило в глаза, не хватило сил отказаться – тема «ордена»
В палате №6 лежит «жид Мойсейка» сошедший с ума после того, как у него сгорела шапочная мастерская. Он всё раскладывает на одеяле какие-то тряпки, объедки – «торгует».
А вот другой персонаж;
«Пятый обитатель палаты №6 – мещанин, служивший когда-то сортировщиком на почте, маленький худощавый блондин с добрым, но несколько лукавым лицом. Судя по умным, покойным глазам, смотрящим ясно и весело, он себе на уме и имеет какую-то очень важную и приятную тайну. У него есть под подушкой и под матрацем что-то такое, чего он никому не показывает, но не из страха, что могут отнять или украсть, а из стыдливости. Иногда он подходит к окну и, обернувшись к товарищам спиной, надевает себе что-то на грудь и смотрит, нагнув голову; если в это время подойти к нему, то он сконфузится и сорвёт что-то с груди. Но тайну его угадать нетрудно.
– Поздравьте меня, – говорит он часто Ивану Дмитричу, – я представлен к Станиславу второй степени со звездой. Вторую степень со звездой дают только иностранцам, но для меня почему-то хотят сделать исключение, – улыбается он, в недоумении пожимая плечами. – Вот уж, признаться, не ожидал!..
– Но знаете, чего я рано или поздно добьюсь? – продолжает бывший сортировщик, лукаво щуря глаза. – Я непременно получу шведскую Полярную Звезду. (549) Орден такой, что стоит похлопотать. Белый крест и чёрная лента. Это очень красиво». Русские помешаны на таких вещах. Один советский «поэт» написал балладу о районной бане. Там бывшие фронтовики парятся и своими шрамами гордятся. Русский в бане. Казалось бы, некуда железку привинтить. А он всё равно «выпушки-петлицы» находит и «гордится». Так вот идёт с шайкой и гордится: видите, рука оторвана.
Русский народ, сам по себе уже крайне честолюбивый, был сведён с ума петровской реформой, породившей сложную и противоречивую систему авторитета – двухслойную элиту чиновничества и дворянства, накачавшую поле конкуренции и честолюбия до абсурда. Нервность и напряжённость возвели в квадрат. Волк – идеальная машина для убийства. Бой внутри рода при таких условиях – смерть. Брачные турниры волков обусловлены сложным ритуалом. Побеждённый подставляет горло – это знак, что схватка окончена. Волк волку никогда горло не перекусит – «ворон ворону глаз не выклюет». У собак этот инстинкт потерян. Отсюда волкодав, будучи слабее волка, загрызает его насмерть. Пётр I звериную естественность местничества перемешал с искусственными законами бюрократической цивилизации. Простой волчий инстинкт запутали. Что тут началось!
Как иностранец (причём француз, то есть человек в таких вопросах компетентный), это хорошо почувствовал Кюстин. Он писал:
«Сын первого вельможи империи может состоять в последнем классе, а сын крепостного, по прихоти монарха, может дойти до первых классов … Дворянство не уничтожено, но преобразовано, то есть сведено на нет чем-то, занявшим его место, но не заменившим его. Достаточно стать членом новой иерархии, чтобы достигнуть со временем наследственного дворянства. Таким-то путем Пётр Великий, опередив почти на целое столетие современные революции, разрушил феодальный строй. Из подобной ориентации общества проистекает такая лихорадка зависти, такое напряжение честолюбия, что русский народ теперь ни к чему не способен, кроме покорения мира. Мысль моя постоянно возвращается к этому, потому что никакой другой целью нельзя объяснить безмерные жертвы, приносимые государством и отдельными членами общества. Очевидно, народ пожертвовал своей свободой во имя победы. Без этой задней мысли, которой люди повинуются, быть может, бессознательно, история России представлялась бы мне неразрешимой загадкой».
Однако возможно ли для русских «покорение мира»? Кюстин приводит следующее мнение по этому вопросу:
«Научный дух отсутствует у русских, у них нет творческой силы, ум у них по природе ленивый и поверхностный. Если они и берутся за что-либо, то только из страха. Страх может толкнуть их на любое предприятие, но он же мешает им упорно стремиться к заранее намеченной цели. Гений по натуре сродни героизму, он живёт свободой, тогда как страх и рабство имеют лишь ограниченную сферу действия, как та посредственность, орудием которой они являются … Уму русских не хватает импульса, как их духу – свободы. Вечные дети, они могут на миг стать победителями в сфере грубой силы, но никогда не будут победителями в области мысли. А народ, не могущий ничем научить народы, которые он собирается покорить, не долго останется сильнейшим».
Прекрасно, но есть здесь одно «но». Ну а как если русскому не дадут орден? если его обидят? Тогда вся его разрушительная энергия направится внутрь, на себя (по крайней мере, возможно). А направление внутрь столь мощного потока психической энергии может привести к таким высотам самопознания, что личностное начало в данном человеке станет даже более законченным и развитым, чем у европейца (550).
Обратная сторона бешеного честолюбия столь же бешеное и безграничное покаяние, вот чего Кюстин не учёл. Его антирусский памфлет пользовался наибольшим спросом в России.
537
Примечание к №480
(отец Мартова)константинопольский корреспондент «Нового времени»
Тест на догадливость. Почему в «антисемитском» «Новом времени» сотрудничало столько евреев? Почему у Суворина, как выяснилось после революции, хранился секретный архив «Народной воли»? Почему у русских националистов были фамилии: Цион, Нилус, Бутми? (563)
538
Примечание к №487
Личное кривляние Соловьёва миллионократно усиливалось истерическим характером самой русской истории.
В целом теократическая утопия Соловьёва это ослабленный и крайне поверхностный вариант идеального государства Платона. Но сходство с гениально-страшным прожектом античного мыслителя объясняется не столько прямым заимствованием, сколько интуитивным воспроизведением аналогичных разрушительных фантазий.
Вместе с тем у Соловьёва есть и существенные отличия. Прежде всего следует обратить внимание на то, что его утопия носит расовый характер (564). У Платона всё государство делится на три сословия: философов, стражников и собственно народ. Первое и второе сословие это элита, третье – пассивная социальная материя, неинтересное быдло. Соловьёв следует этому же трёхчленному делению, но если у Платона все сословия состоят из эллинов, то у автора «Теократии» каждому сословию соответствует определённая национальность. Так, третье сословие должны образовать русские – народ тёмный, деревенский, неспособный даже к элементарному самоуправлению. Соловьёв пишет, что эта
«деревенская сила без помощи городского разума останется силою слепою и беззащитною против всевозможных бедствий».
Вообще русский народ сам по себе
«не только не в состоянии пересоздать землю и сделать её покорным орудием человеческого духа. но не способен обеспечить себе необходимых средств к существованию».
Для выполнения великой исторической миссии России следует восполнить свои национальные недостатки польскими национальными достоинствами. Поляки, знаменитая польская шляхта – благородная, возвышенная – должна стать костяком государственного аппарата. Чиновничество, офицерский корпус, интеллигенция – всё это в соловьёвской теократии не для русских. Русские должны работать физически, то есть заниматься самым лёгким и приятным делом. Поляки же должны взять на себя тяжкое бремя управления и охраны. Несгибаемые рыцари революции – бдительно должны они стоять на страже завоеваний молодой теократии.
У Платона, как уже сказано, было, кроме стражников, и высшее, царское сословие, сословие философов – подлинных хозяев и вершителей судеб идеального полиса. Нетрудно догадаться, какой именно народности отводит Соловьёв эту тяжелейшую и неблагодарнейшую роль:
«В теократии цель экономической деятельности есть ОЧЕЛОВЕЧЕНИЕ материальной жизни и природы, устроения её человеческим разумом, одушевление её человеческим чувством … И какой же народ более всех способен и призван к такому ухаживанию за материальной природой, как не евреи».
Национальную сегрегацию в своей теократии Соловьёв «обосновывает» чрезвычайно просто:
«И в самой демократической республике министр имеет преимущества перед ночным сторожем, хотя они равны перед законом… Подобным же образом и в гражданстве Божием различные народы могут иметь различные преимущества, смотря по особому историческому положению и национальному призванию. Таким образом между теократическими идеями христианства и еврейства нет непременного противоречия. Если евреи имеют притязание на особое положение и значение во всемирной истории, то нам нет надобности заранее отвергать это притязание.»
И всё. Необходимость иудео-полоно-русского государства доказана.
Е. Трубецкой совершенно справедливо пишет по этому поводу:
«Теократия „вселенская“ незаметно для Соловьёва принимает слишком яркую национальную окраску; отсюда у неё – ряд точек соприкосновения с национальной теократией евреев. Этим объясняется один из величайших парадоксов его учения – сочетание в нём славянофильства с иудаизмом. Иудаизм Соловьёва – черта слишком для него характерная, слишком тесно связанная с его религиозно-общественным идеалом, чтобы мы могли обойти её молчанием … То примирение с евреями, о котором он мечтает, совершается не на христианской, а на ветхозаветной теократической почве. Евреи присоединяются к христианской теократии не во имя победы и силы крестной, а потому, что теократия должна сделать русско-польско– еврейское царство землёю обетованной, страной, текущей мёдом и млеком!»
Трубецкой, правда, говорит всё это с оговорками, с заглушками (в конце концов, кто платит деньги?), но говорит… И на том спасибо, чего уж. Начало века…
Да. А с первым сословием тут ещё нюансик. По сути, у Платона оное состоит из одного человека и ясно из кого – самого автора утопии. Фантазия такая прослеживается. Конечно, туманно, но достаточно заметно. Это я о русско-польско-еврейском происхождении Соловьёва.
Во времена Платона экономика была вещью второстепенной, и у него купцы относились к низшему, третьему сословию. Для конца ХIХ века с его капитализмом и политэкономической мифологией предпринимательство по крайней мере было эквивалентно функции государственного управления. Но выше ли? Неясно это у Соловьёва. Может быть, расклад и такой: русское быдло (деревня), второе сословие – польско-еврейское (город) и третье – архистратиг Соловьёв (583), одновременно русский монарх, римский папа и еврейско-масонский первосвященник.
Далее. Уже в «Критике отвлечённых начал» Соловьёв говорит о некоторых конкретных деталях будущего общества. Во-первых, «свободная теократия» должна носить строго иерархический характер не только в элементарно расовом, но и в идеологическом отношении:
«Здесь является великое множество СТЕПЕНЕЙ, и само собою ясно, что в нормальном порядке общественное положение каждого должно определяться не только свойством той идеи, которой он есть выразитель, но и степенью его проникновения этой идеей … Чем более усвоил человек идею, тем более он должен иметь влияние на других … тем высшее положение должен он занимать в обществе. Иными словами: степенью идеальности должна определяться степень ЗНАЧЕНИЯ И ВЛАСТИ (авторитета) лица».
В зависимости от степени идеологического посвящения происходит и распределение материальных благ:
«Как только признано, что материальное благосостояние не есть само по себе цель, а только условие и средство, то очевидно, идея любви не требует в этом отношении, чтобы каждому доставлялось возможно наибольшее экономическое благосостояние. Очевидно, общество очень плохо удовлетворяло бы требованию любви, если бы предоставляло большие материальные средства тем своим членам, которые способны, по степени своего развития, находить в этих средствах высшее благо и последнюю цель жизни и употреблять их только для удовлетворения низших инстинктов … Также несправедливо было бы, если бы лицо, обладающее высшим внутренним достоинством, а потому и высшим значением, в нормальном обществе принуждено было заниматься физическим трудом наравне с другими. Очевидно, справедливость требует, чтобы труд и богатство были распределены в обществе соответственно внутреннему достоинству и гражданскому значению его членов … обладателями капитала являются в нормальном обществе лучшие люди».
В этом отрывке интересен упор на «раздачу шапок». В «нормальном» обществе человек ПОЛУЧАЕТ, а не производит. Соловьёв всегда был антидемократом, что, в частности, и раскрылось в его фантазии о закрытых распределителях.
Интересна также сама пустая идеологическая оболочка номенклатурных мечтаний, пояснённая в XX веке исторической практикой:
«Чтобы церкви (имеется в виду Соломонов храм соловьёвской теократии – О.) быть реально основанной и созданной, необходимо членам её прежде всего так же покорно к ней относиться, как камни относятся к зданию – не спорить с зодчим и не осуждать его планов».
А иметь свое собственное мнение это значит
«совершать чудовищное превращение царства Божия в какую-то человеческую демократию».
Треба хлопцам
«ПРЕЖДЕ ВСЕГО не созидать церковь, а передать свои души как живые камни верному зиждителю».
А всё это вместе называется «демократический централизм», или, как пишет сам Соловьёв, «неограниченный федерализм, совпадающий с безусловною централизацией». (Пойми, кто может. А за руку схватят – диалектика.)
В «Еврействе и христианском вопросе» мыслитель выдвигает тезис о сохранении государства при соловьизме:
«До тех пор, пока Бог не будет всё во всех, пока каждое человеческое существо не будет вместилищем Божества, до тех пор Божественное управление человечеством требует особых органов или проводников своего действия в человечестве».
Стоит ли говорить, что отмирание теократического государства будет идти через его усиление, по спирали. «Нормальное» общество должно беспощадно расправляться с «ненормальными» гражданами, то есть с еретиками. По этому поводу не понимающий диалектики переходного периода Трубецкой пишет:
«(Для Соловьёва) посадить еретика в тюрьму с целью обращения его в православие – значит совершить „возмутительное“ насилие над совестью; но подвергнуть его тюремному заключению в наказание за нарушение закона, воспрещающего ересь, – вполне дозволительно. Теперь вряд ли нужно кому-либо доказывать, что при этих условиях свобода совести улетучивается как дым».
"Наивность предлагаемой им реформы уголовного правосудия едва ли нуждается в доказательствах, ибо в конце концов она сводится к передаче карательных функций из рук суда в руки тюремной администрации. Вопрос о каких-либо гарантиях против произвола последней в сознании Соловьёва даже не возникает. – Он готов всецело вверить судьбу преступников талантливым и ДОБРЫМ тюремным начальникам, в которых он предполагает «лучших из юристов, психиатров и лиц с религиозным призванием». От представителей пенитенциарных учреждений Соловьёв здесь ждёт душевных качеств и подвигов, которые редки даже между монастырскими старцами. Это – любящие администраторы, которые с исключительным человеколюбием и жалостливостью соединяют ту степень сердцеведения, которая, конечно, не даётся ни психиатрией, ни вообще какой бы то ни было научной подготовкой. Вспомним, что в своей деятельности они не связаны никакими общими нормами, ЗАРАНЕЕ предусматривающими меру наказания за каждое данное преступление. «Способ лечения» преступника зависит исключительно от их оценки индивидуальных особенностей его духовного облика и психического состояния. Подобный проект, очевидно, мог зародиться только в уме писателя, который верит, что государство может всё в большей и большей степени становиться церковью. Только при этом условии возможно требовать, чтобы общие нормы в государстве заменялись ПРОНИКНОВЕНИЕМ В ДУШУ (599)!"
Трубецкой говорит «наивность». Почему же наивность? Не законы, а революционное чутьё, не тюрьмы, а исправительные колонии и психиатрические больницы. Это совсем не наивно. Скорее уж наивными оказались либерально-правовые фантазии самого Трубецкого. А Соловьёв умница. Правда, у него религиозная фразеология. Но это не более чем фразеология, стилизация. Христианства тут ни грана. В самом деле, о каком христианстве может идти речь, когда Соловьёв уподобляет религиозные таинства масонскому лозунгу французской революции! Ведь, согласно его учению, таинства прежде всего выражают мистический смысл «прав человека»: таинство крещения – свобода, миропомазание – равенство, евхаристия – братство. Четыре оставшиеся таинства выражают человеческие обязанности. Причём здесь, как и в советской конституции, тоже диалектика – права это обязанности, а обязанности это права: покаяние – смирение, брак – «интеграция индивидуальная», священство – «интеграция социальная», елеосвящение – «высшая интеграция», связь с Богом. Де. Устав ВЛКСМ это.
Уберите «бозецкое», вставьте «научную» фразеологию зоциальдемократии, и Соловьёв превратится в пророка.
Но, с другой стороны, и паясничание с христианством, хватание за христианство никому даром не проходит. Ведь в этой религии задействованы страшные силы человеческих архетипов, облагороженные логосом, но вовсе не безопасные и в любой момент готовые превратить вечную книгу в ящик Пандоры. Может ли культурный человек безнаказанно совершить убийство? Достоевский достаточно серьёзно ответил на этот вопрос. Ну а вот так кривляться над святынями своего народа можно ли было без последствий?
Тут православная стилизация играет очень важную роль. Она превращает НЕхристианство Соловьёва в АНТИхристианство. Указание именно на антихристианство его философии есть в последней работе этого мыслителя – в «Трёх разговорах» – книге уже не анти-, а нехристианской, и поэтому такой дурашливой, мелкой и несерьёзной по тону. Но очень важной и интересной в другом аспекте – в аспекте подоплёки соловьёвства.
