Текст книги "Бесконечный тупик"
Автор книги: Дмитрий Галковский
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 110 страниц)
239
Примечание к с.19 «Бесконечного тупика»
Бердяев вышел из «Вех», а не из Достоевского и Толстого, хотя и утверждал обратное
Может быть, Бердяев вышел и из чего-нибудь другого, поинтересней. Ведь русская история это, знаете ли, интереснейшая штука. Я, например, легко представляю себе следующий разговор в «известном учреждении» в начале 20-х:
– Николай Александрович, ну что у вас общего с этой великосветской сволочью? В 1918 году вы же остались в Москве, в едином лагере русской демократии, протестующей против деникинских и колчаковских зверей. Так сказать, плечом к плечу. Тяготы все разделили. А пока годика на три-четыре надо выехать. Мне самому стыдно. Нет, нет, не сотрудничать! Что вы, у нас не царская охранка, мы уважаем убеждения русской интеллигенции… Но вот информация о такой мрази, как Романовы, Марков-второй и т. п., а? Ведь это изверги, убийцы, разорившие нашу с вами Россию! И они террористические акты хотят, хотят опять ввергнуть страну в пучину бедствий. Кому как не вам, философу, понимать всю опасность этого. Так вот… если услышите, ну там краем уха, что, например, имярек отправился нелегально в РСФСР, будьте любезны, сигнализируйте. Вот тут бумаженцию подмахните… Ага, ну и хорошо… А уж мы, будьте благонадёжны, с этой антисемитской сволочью церемониться не станем. Ну и в печати эмигрантской разоблачайте, не абстрагируйтесь.
А что? По-моему, это гораздо убедительнее лубочного рассказа о допросе у Дзержинского, который, по словам Бердяева «был человек вполне убеждённый, искренний» и вообще «не был плохим человеком и даже по природе не был человеком жестоким». МОРАЛЬНО русский интеллигент вообще и Бердяев в частности на такое предложение ничего возразить не мог. А с другой стороны, зная полёт фантазии ГПУ, трудно предположить, что с высылаемых в 1922 году по распоряжению Ленина не пытались напоследок выдернуть оставшуюся шёрстку. Так что всё очень отчётливо складывается.
Может быть, прямого разговора и не было. Но мне очень хочется, чтобы он был. Это бы придало биографии Бердяева необходимую законченность, блеск. (243) И я почти уверен, что диалог был. Бердяев хотел честь заменить умом. Но ум-то у него был слабенький, женский. (254) Этот человек в известный момент потерял дворянскую честь и стал скользить по наклонной плоскости. Даже незаметно для себя. А поскольку русская история любит договаривать, то соскользнул он довольно-таки далеко.
240
Примечание к №135
бунт против реальности именно за счёт её утрированной, ненормальной прорисовки на манер Толстого
Толстой в «Воскресении» следующим образом описывает христианское богослужение:
"Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь Бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху (242) и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нём. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью".
Подобные отступления в своих романах Толстой обставлял особенной торжественностью, ибо в них предполагалось делание из слов реальности, то есть правды. Несмотря на, а точнее – благодаря диаметрально противоположной посылке, Толстой пришёл к чисто иудейскому взгляду на мир.
Лев Николаевич переписывался с Соловьёвым. В принципе, он мог это делать на иврите (Соловьёв учил язык с Гецом, а Толстой – с Минором). В одном из писем Толстой писал:
«Я вперёд знаю, что если Вы, Владимир Сергеевич, выразите то, что Вы думаете об этом предмете (о „еврейском вопросе“. – О.), то Вы выразите и мои мысли и чувства, потому что основа нашего отвращения от мер угнетения еврейской национальности одна и та же: сознание братской связи со всеми народами и тем более с евреями, среди которых родился Христос и которые так много страдали и продолжают страдать от языческого невежества так называемых христиан».
Если среди евреев родился Христос, то, можно добавить теперь, среди русских родился Антихрист. И он не забыл «глыбу», «матёрого человечища». В полуразрушенной и осквернённой Оптиной пустыни, в скиту (самом святом месте, монастыре в монастыре), в алтарной части церкви повесили большой портрет Толстого. (255) Отлучённого от церкви.
Розанов сказал о Толстом:
"Чего хотел, тем и захлебнулся. Когда наша простая Русь полюбила его простою и светлою любовью за «Войну и мир», – он сказал: «Мало. Хочу быть Буддой и Шопенгауэром». (261) Но вместо «Будды и Шопенгауэра» получилось 42 карточки, где он снят в 3/4, 1/2, в фас, в профиль и, кажется, «с ног», сидя, стоя, лёжа, в рубахе, кафтане и ещё в чём-то, за плугом и верхом, в шапочке, шляпе и «просто так» … Нет, дьявол умеет смеяться над тем, кто ему (славе) продаёт свою душу. «Которую же карточку выбрать», говорят две курсистки и студент. Но покупают целых три, заплатив за все 15 коп."
Вместо Шопенгауэра получился «наш советский Шопенгауэр». В мешке с рукавами.
Но последний штрих. В Оптиной повешена полутораметровая ФОТОГРАФИЯ Толстого. «За 15 коп.» Признайтесь же, что в русской истории есть странная эстетика договаривания. Кажется, ну хоть на этот раз, хоть в эту сторону язык не высунется. А он р-раз – и высовывается. «Великий и могучий русский язык». Во какой. В нашей истории все языки высовываются. Миллиард языков. Может, русская идея, её лучший биоморфный образ, это ёжик такой из языков. Он плывёт в океане истории на языках.
241
Примечание к №135
Станиславского тут даже жалко
Чехов всегда испытывал к театру пренебрежительное отвращение. А фразы «театр это школа», «театр это храм» заставляли его хохотать. Он с юных лет насмотрелся на актёров, на театральные нравы и сделал для себя соответствующие выводы:
«Современный театр – это сыпь, дурная болезнь городов. Надо гнать эту болезнь метлой, но любить её – это нездорово. Вы станете спорить со мной, и говорить старую фразу: театр школа, он воспитывает и прочее… А я Вам на это скажу то, что вижу: теперешний театр не выше толпы, а, наоборот, жизнь толпы выше и умнее театра; значит он не школа, а что-то другое…»
«Театр, повторяю, спорт и больше ничего … в театр, как в школу, без которой нельзя обойтись, я не верю».
«Актеры никогда не наблюдают обыкновенных людей. Они не знают ни помещиков, ни купцов, ни попов, ни чиновников. Зато они могут отлично изображать маркёров, содержанок, испитых шулеров, вообще всех тех индивидуумов, которых они случайно наблюдают, шатаясь по трактирам и холостым компаниям».
Разве что к актрисам Антон Павлович был неравнодушен. Они его волновали как мужчину. Делился по этой части впечатлениями с Сувориным:
«Помнится мне одна 19-летняя, которая лечилась у меня и великолепно кокетничала ногами. Я впервые наблюдал такое уменье, не раздеваясь и не задирая ног, внушить вам ясное представление о красоте бёдр. Впрочем, Вы этого не понимаете. Чтоб понимать, нужно иметь особый дар свыше.»
Симпатия к актрисам понятна. Женщин Чехов не любил, но испытывал к ним влечение. Актрисы же – это самые женственные женщины, средоточие всех женских пороков, так волнующих мужское воображение. У Чехова в письме к Книппер промелькнула фраза:
«Добродетельных играют только бездарные и злые актрисы».
Женщина тварь, но она должна быть красивой и смешной, толстой и счастливой. Это должна быть законченная сволочь, и я её за это буду любить, как охотник любит матёрого волка. Книппер покорила пьяного от чахотки Чехова своей матёростью. Девочка в гостях сказала: «Какая тётя Оля красивая! как наша собака». Чехов был в восторге и всегда любовно звал жену собакой. Удивительно точно. Волчица, овчарка немецкая. Умная сука. Она искренно Чехова любила. Любила за эту его удивительную любовь к себе. Его вообще женщины любили. Им нравилось глубокое презрение к ним, да и вообще к людям:
«И женщина и мужчина пятак пара, только мужчина умнее и справедливее».
Из записных книжек:
«Когда женщина любит, то ей кажется, что предмет её любви устал, избалован женщинами – и это ей нравится».
242
Примечание к №240
«священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху» (Л.Толстой)
Образ департамента в русской классике: что-то пишут, а потом умирают. А начальство хулиганит.
Я работал на заводе – наш участок был целым миром. Ну, мирком, по крайней мере. А посмотреть на департамент, министерство. Адмиралтейство. Оформление кабинетов, общих залов. Какая сложная, величественная и загадочная жизнь. И ложа «Трёх Нептунов». Акакий Акакиевич, а наденет балахон – и столоначальник перед ним крыса. Тут сложнее всё.
Бунин писал в 1918 году:
«Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…»
Были в ХIХ веке и партсобрания, но в 1000 раз сложнее. Пасха и 1 мая – такой вот перепад. Русская литература не знала этого. Гоголь и не хотел знать. Начало «Шинели»:
«В департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте… Итак, в ОДНОМ ДЕПАРТАМЕНТЕ служил ОДИН ЧИНОВНИК…»
И чиновник этот переписывал БУМАГИ. Какие? Чувствуете реализм русской литературы? Толстой обмакивал перо в чернильницу, и близоруко уткнувшись носом в бумагу, что-то быстро-быстро писал. Потом встал, крякнул, подпрыгнул, несмотря на то, что этому мешал надетый на него мешок, и снова сел за стол. И снова стал много-много писать. Сущность «писания» состояла в том, что предполагалось, что слова, при известном способе нанесения на бумагу, превращаются в действительность.
И вот результат: пушкинская эпоха, гоголевский период, Лев Толстой как зеркало… Россия ХIХ века, её сложность и богатство, превратились в «одну страну», в пустоте которой летают пушкины и гоголи и её, эту пустоту, «описывают». Действительно, если оценивать русскую жизнь того времени с точки зрения литературы, то и вправду окажется, что России-то и не было. В России историю заменила литература. До сих пор в нашей стране не написана история ХIХ века. Такой книги нет. Я не говорю об уровне – хоть что– нибудь. Ничего. Зато изданы полные собрания сочинений и писем нескольких десятков писателей. Толстого в 90 томах издали. Это больше, чем весь Брокгауз, – самая объёмистая русская энциклопедия. И если бы хоть там что-нибудь. Но там: «один департамент», «парчовый мешок». Загадочная страна. Иногда кажется: а была ли Россия? может быть, никакой России и не было?
243
Примечание к №239
Это бы придало биографии Бердяева необходимую законченность, блеск.
Бердяев сказал, а русская история подхватила и договорила на таком вульгарном, на таком пошлом уровне, что впору повеситься. Ведь тема этического релятивизма очень ясно просматривается. «Смысл творчества» превратился у этого интеллигента в «Смысл в творчестве». Творчество – вот мерило жизни:
«Христианство в лучшем случае оправдывало творчество, но никогда не подымалось до того сознания, что не творчество должно оправдывать, А ТВОРЧЕСТВОМ ДОЛЖНО ОПРАВДЫВАТЬ ЖИЗНЬ (крупный шрифт Бердяева). Творчество – религия. Творчество по религиозно-космическому своему смыслу равносильно и равноценно искуплению».
Подписать бумажку, чтобы творить в эмиграции, а гениальными творениями потом искупить с лихвой, хы-хы. Да Николай Александрович чего-то такого и ждал, хотя, конечно, и не в такой издевательской форме:
«Современный человек-творец не может уже классично, по нормам творить науки и искусства, как не может классично, по нормам заниматься политикой. Во всём он хочет дойти до конца, до предела, перейти за грани».
Интересные ведь строчки, особенно если учесть, что чудак всерьёз идентифицировал себя со Ставрогиным (правда, сильно романтизированным).
И оправдание упреждающее было заранее приготовлено:
«Творческий акт есть самооткровение и самоценность, не знающая над собой внешнего суда».
Ещё цитаточка:
«Нельзя жить в мире и творить новую жизнь с одной моралью послушания, с одной моралью борьбы против собственных грехов. Кто живёт в вечном ужасе от собственного греха, тот бессилен что-нибудь сделать в мире».
И ещё:
«В самом православном сознании … есть слишком большая утонченность, усмирённость творческих порывов. И иногда понятно желание подпольного человека у Достоевского послать к чёрту всю эту гармонию и пожить на свободе. В нерастворимом тёмном остатке есть творческий источник».
А творчество, берущее начало в «тёмном остатке», является мерой вещей, значит.
Вот из более поздней работы:
«Преодоление элементарного морализма привело бы к более высокому моральному сознанию. Справедливое и джентльменское отношение к дьяволу может лишь укрепить в борьбе со злом».
Не знаю, что случилось, но незадолго до смерти Бердяев сказал нечто другое:
«Зло сначала общается с нами как с господином, потом как с сотрудником, и наконец само делается господином».
И наконец, в заключение этого примечания можно вспомнить ещё одно место из «Смысла творчества»:
«Познание, как послушание, ничего не может сказать о творчестве … Творчество есть разрыв того круга, в котором пребывает наука и научная гносеология. А это значит, что творчество не требует и не допускает гносеологического оправдания и обоснования».
Ну вот, я творчески прорвался к той истине, что Бердяев – агент ЧК. Это моя интуиция. Причём доказать обратное невозможно, так как доказательство это же вообще не творчество, а душащая свободу необходимость… Уже на этом элементарном уровне опровергается весь «смысл творчества». Творчество может быть негуманным, и вообще оно внегуманно.
244
Примечание к №238
Можно ребятам под бутылку и огурец рассказать.
Из соловьёвских «Трёх лилий». О женщинах:
Они покрывают
Постель одеялом,
А также бывают
Для нас идеалом. (246)
Или вот ещё оттуда, тоже здорово:
Вы позвольте вам всем предложить
Выпить водочки и закусить.
«Шутка гения».
Вообще, Владимир Сергеевич напитками того… увлекался. И даже подводил под сие тривиальное для русского занятие философский фундамент, говоря, что алкоголь «повышает энергию нервной системы, и через неё – психической жизни». В результате-де усиливаются основные свойства личности. Человек низменный превращается в скота, а возвышенный – попадает в царство мирового разума. Софизм, вполне достойный советского пьяницы, находящего предлог для опохмелки в праздновании дня конституции.
В сущности, пьянство разрушает естественный механизм опьянения. Пьяность само по себе чувство вполне естественное и здоровое. Разве влюблённый не ведет себя, как пьяный? Даже просто вид красивой женщины вызывает опьянение. Или похвала, даже ласковое слово. Или морозный воздух, летняя ночь, гроза, бессонница, сосновый лес, беседа с друзьями. Пьяница всего этого лишён, довольствуется денатуратным суррогатом, муляжом сивушным. Кроме того, пьющий превращается в трезвенника, переживает приступы отвратительной трезвости. А что такое трезвость? Это когда человек хочет стать пьяным, а не может. Непьющий по желанию может почти мгновенно стать пьяным, причём очень пьяным. Сам организм по желанию услужливо впрыскивает в мозг нужное количество гормонов. И так же легко, за минуту, можно выйти из этого состояния.
Распущенные люди не умеют любить, наслаждаться любовью. Но тут, по крайней мере, эротическая скованность тоже анормальна. Пьянством же занимаются совсем недалёкие люди. Не только неумные, это само собой, так как стакан водки на неделю превращает философа в обывателя, а обывателя в дебила, не только не умные, но и не мудрые, так как погоня за опьянением лишает пьяности. А заодно, и здоровья…
Софизм, вполне достойный советского пропагандиста, объясняющего отсутствие спичек и хозяйственного мыла высокой духовностью нашего общества (борьба с «вещизмом»).
245
Примечание к №225
я учился в спецшколе
С 8 до 17 лет меня бесплатно обучали немецкому языку. Помню, в классе 6-ом проходили тему «Ленин на охоте». Ильич охотился с шушенским мужиком Сосипатычем. От учеников требовалось «произношение», и Сосипатыча следовало называть «Зозипатитш». Это считалось шиком, и за это сразу ставили пять баллов. Я моментально переделал Сосипатыча в Сосилопатыча. Меня наказали. Я ещё больше разозлился и стал Сосипатыча называть Сосикувалдычем. Тогда вызвали в школу родителей.
246
Примечание к №244
«Они покрывают постель одеялом, а также бывают для нас идеалом». (Вл.Соловьёв)
Бердяев писал в «Русской идее»:
«Как философ, Вл.Соловьёв совсем не был экзистенциалистом, он не выражал своего внутреннего существа, а прикрывал. Он пытался компенсировать себя в стихах, но и в стихах он прикрывал себя шуткой, которая иногда производит впечатление, не соответствующее серьёзности темы. Особенности Вл.Соловьёва, как мыслителя и писателя, дали основание Тарееву написать о нём: „Страшно подумать, что Соловьёв, столь много писавший о христианстве, ни одним словом не обнаружил чувство Христа“. Тареев имел тут в виду, что Вл.Соловьёв, говоря о Христе, обычно говорил, как будто бы, о Логосе неоплатонизма, а не об Иисусе из Назарета. Но его интимная духовная жизнь оставалась для нас скрытой, и не следует произносить о ней суда. Нужно помнить, что он отличался необыкновенной добротой, раздавал бедным свою одежду, и однажды должен был появиться в одеяле».
247
Примечание к с.19 «Бесконечного тупика»
«я совершенно согласен с Чернышевским» (Н.Бердяев)
В чем отличие журналиста от писателя? Журналист смешон, когда абсолютно серьёзен, фальшив, когда абсолютно искренен, и лжив, когда абсолютно правдив. Самые интимные строчки у журналиста самые фальшивые. Когда журналист начинает говорить от себя, он проговаривается.
Из «Русской идеи» Бердяева:
«Такие люди составляют НРАВСТВЕННЫЙ КАПИТАЛ (здесь и ниже крупный шрифт и примечания О.), которым впоследствии будут пользоваться менее достойные (?) люди. По личным нравственным качествам это был не только один из лучших русских людей, но и человек БЛИЗКИЙ К СВЯТОСТИ (вот как!). Да, этот материалист и утилитарист, этот идеолог русского „нигилизма“ был ПОЧТИ СВЯТОЙ. Когда жандармы везли его в Сибирь, то они (имена? фамилии?) говорили: нам поручено везти преступника, а мы везём святого (где, когда говорили?). Дело Чернышевского было одной из самых отвратительных ФАЛЬСИФИКАЦИЙ, совершённых русским правительством (т. е. Чернышевский не был идеологом нигилизма и террора так, что ли?) … Он ничего не хотел для себя, ОН ВЕСЬ БЫЛ ЖЕРТВА. (Ну да, слышали мы это: скромный, в потёртом пиджачке и кепочке на заводе Михельсона… Грехи на себя принял.) В это время слишком многие православные христиане благополучно устраивали свои земные дела и дела небесные (даже в конце 40-х Бердяев не удержался и по интеллигентской привычке пнул ногой „издыхающую гадину“) … Нужно читать письма Чернышевского с каторги к своей жене, чтобы вполне оценить нравственный характер Чернышевского и почти (везде это „почти“) МИСТИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР его любви к жене (гм-гм, вот и соловьёвская „вечная женственность“ появилась) … Очень невыгодно было сравнение для христиан того времени, которые очень дорожили благами земной жизни и рассчитывали на блага жизни небесной („хорошее повтори и ещё раз повтори“). Чернышевский был очень учёный человек („большой человек“), он знал всё (так!), знал богословие (!!), философию Гегеля (!!!), естественные науки (читайте, читайте), историю (!!!!) и был специалистом (гм-гм) по политической экономии … лично Чернышевский нисколько не был жёстким типом (как и Дзержинский), он был необыкновенно человечен (ну конечно же!), любвеобилен (хе-хе), жертвен … Роман (с ударением на первом слоге) „Что делать?“, признанный катехизисом нигилизма, был оклеветан (так!) представителями правого лагеря, начали КРИЧАТЬ (так в тексте) о его безнравственности те, кому это менее всего было к лицу (то есть „сам дурак“). В действительности мораль „Что делать?“ очень ВЫСОКАЯ и уже во всяком случае бесконечно более высокая, чем гнусная (так!) мораль „Домостроя“ (эка загнул!), ПОЗОРЯЩЕГО (??) русский народ». (Уф!)
Чехов писал в «Скучной истории», что начиная с 60-х годов ни одна русская книга не выходила без «но»:
«Умно, благородно, но неталантливо; талантливо, благородно, но неумно, или наконец – талантливо, умно, но неблагородно».
И далее:
«(В иностранных книгах) не редкость найти главный элемент творчества – чувство личной свободы, чего нет у русских авторов. Я не помню ни одной такой новинки, в которой автор с первой же страницы не постарался бы опутать себя всякими условностями и контрактами со своей совестью. Один боится говорить о голом теле, другой связал себя по рукам и по ногам психологическим анализом, третьему нужно „тёплое отношение к человеку“, четвёртый нарочно целые страницы размазывает описаниями природы, чтобы не быть заподозренным в тенденциозности … Один хочет быть в своих произведениях непременно мещанином, другой непременно дворянином и т. д. Умышленность, осторожность, себе на уме, но нет ни свободы, ни мужества писать, как хочется, а стало быть, нет и творчества…
…Необычайная важность, игривый генеральский тон, фамильярное обращение с иностранными авторами … Не только статьи, но мне тяжело читать даже переводы, которые делают или редактируют русские серьёзные люди. Чванный, благосклонный тон предисловий, изобилие примечаний от переводчика, мешающих мне сосредоточиться, знаки вопроса и «так» в скобках, разбросанные щедрым переводчиком по всей статье или книге, представляются мне покушением и на личность автора, и на мою читательскую самостоятельность … Друг к другу и к тем писателям, которых они критикуют, относятся они или излишне почтительно, не щадя своего достоинства, или же, наоборот, третируют их … Обвинения в невменяемости, в нечистоте намерений и даже во всякого рода уголовщине составляют обычное украшение серьёзных статей».
Это настроение, лишь мелькнувшее у Чехова как отзвук бесед с Сувориным и виртуозная упреждающая заглушка, очень было близко Набокову, стало его кредо.
