Текст книги "Журавли покидают гнезда"
Автор книги: Дмитрий Ли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
– Но почему вы решили, что мы идем в Россию за золотом?
– А за чем же еще? За каким еще чертом туда идти?
– Мы там жить хотим. Друзья там… – запинаясь от волнения, пояснил Юсэк. – Им тоже не нужно золото. Они добиваются, чтобы всем было хорошо.
Услышав эти слова, у Эсуги отлегло от сердца. Она тихо потянула его к выходу, но мужчина, быстро подойдя к Юсэку, усадил его на циновку, попросил и Эсуги присесть, но она осталась стоять возле двери.
– Как хоть зовут-то тебя, парень? – спросил он, опускаясь рядом с Юсэком.
– Юсэк.
– А меня Тыкчен. Ты что, революционер?
– Так я назвать себя не могу, – ответил Юсэк. – Но хочу, чтобы во всем была справедливость.
– Да, – чмокнул мужчина. – Ведь я в свое время тоже задумал было драться за правду. А когда выбили мне дубинкой зубы, всякая охота пропала. Нет, думаю, так могут и мозги вышибить. Стал я тогда копаться в этой земле, выискивал другое счастье. Докопался. Засверкало оно в моих ладонях, ослепляя глаза. Зажил я, не завидуя никому. И зубы себе золотые вставил, и жил бы, не зная горя, да случилось так, что незаметно промотал все добытое на эту вот гадость, – он ткнул рукой на трубку. – Вот теперь вся правда в ней, в этой трубке.
Эсуги с неприязнью глянула на трубку. Сладкий запах дыма, исходящий от нее, был знаком ей. Но мужчина не вызывал в ней жалости, наоборот, высохшим черным лицом и впалой грудью он наводил страх.
– Пойдем отсюда, Юсэк, – с трудом вымолвила она, задыхаясь.
Юсэк взял ее под руку и, выведя на улицу, усадил в коляску. Он не решался покинуть фанзу, даже боялся этого и благодарил судьбу за то, что встретился добрый старик. По крайней мере, есть крыша и люди – помогут чем-то. Эсуги же, наоборот, хотела уйти отсюда немедленно, не объясняя причины. Юсэк сдался.
Он шел нехотя, то и дело оборачиваясь на Эсуги, сидевшую в коляске. На лице и в глазах ее не было того болезненного выражения тоски, которое всегда настораживало и пугало его. Добравшись до лесной дороги, Юсэк остановился, пытливо поглядев на нее.
– Он тоже умрет, – тихо прошептала Эсуги.
– О ком ты? Кто умрет?
– Этот дяденька.
– С чего ты это взяла?
– Умрет он, – повторила Эсуги. – Моя омони тоже не хотела жить и курила.
– Так вот ты о чем. Твоя омони очень хотела жить, но ее отравили…
– Не знаешь ты ничего. Она из-за меня страдала. Лучше бы и я тогда уехала с сестренкой. Омони не надо было бы заботиться обо мне, и она не попала бы в кабалу к Хэ Пхари. Я это позже поняла.
– Неправда. Ей не стало бы от этого легче, – возразил Юсэк. – Никогда мать не будет счастлива, потеряв детей. А потом… неизвестно, как сложилась бы твоя жизнь в Японии.
– Не обо мне речь. Мне и сейчас не лучше. – Сойдя с коляски, Эсуги молча пошла от него.
На этот раз Юсэк не кинулся за ней сразу: он был очень изнурен и жил ожиданием чего-то страшного и неизбежного. Он с детства знал, что тлеющий уголек рано или поздно вспыхнет. Она шла от него, едва держась на слабых ногах. Юсэк догнал ее, обнял, хотел что-то сказать, но она оттолкнула его и, сделав несколько шагов, упала.
– Что мне делать с тобой, Эсуги? – с отчаянием сказал он.
Он гладил ее лицо, прижимался губами к ее похолодевшим рукам, растерянно озирался по сторонам.
Старик китаец помог Юсэку занести Эсуги в фанзу и уложить на циновку. Бегло осмотрев ее, он сказал, что у девушки обморок и что она скоро придет в себя.
– Вот об этом я и говорил, – произнес Тыкчен. – А вы, кажется, обиделись и ушли. Одумайся, парень, загубишь ты себя и свою девушку. Знай – богатством можно поделиться, горем – нет. Не нужно твое горе русским. У них сейчас своего хватает. И еще запомни: самый плохой родственник лучше хорошего товарища.
– У нее нет родных, – сказал Юсэк.
Тыкчен перевел взгляд на Эсуги и застыл в молчании.
– Красивая она у тебя, – заметил он с грустью. – Моя тоже красивая… была.
– А что с нею стало? – спросил Юсэк.
– Не надо тебе об этом знать, – сказал Тыкчен и, прихватив с собой трубку, поспешно удалился.
Потревоженная его шагами, Эсуги шевельнулась и тихо позвала Юсэка.
– Я здесь, Эсуги, здесь. – Юсэк наклонился к ней и, увидев живое выражение глаз, радостно зашептал: – Ты лежи, отдохни еще. Ты просто устала. Видишь – тебе лучше. Тебе будет еще лучше, потому что я очень хочу этого.
– А где мы? Это еще не Россия?
– Осталось совсем мало. А сейчас мы у хороших людей. Ты голодна, тебе надо поесть. Я сейчас! – Он кинулся к коляске и тотчас же вернулся с узелком.
Стараясь угодить Юсэку, Эсуги присела, взяла ломтик лепешки и сделала вид, что ест. Заметив, что и он создает такую же видимость, улыбнулась. От нахлынувшей радости Юсэк расцвел. Он глядел на нее с таким же трепетом, как и тогда, когда она, сбежав от Хэ Пхари, пришла к нему в лачугу. Сейчас он не хотел думать о том, сколько еще времени она пролежит в этой прокопченной ядовитым дымом фанзе, сколько бессонных ночей ему еще предстоит коротать, не смея отойти ни на шаг от нее.
Старик был не по годам подвижен и проявлял трогательную заботу к Эсуги. Днем уходил к родственникам, чтобы поживиться у них какой-нибудь едой для своих юных постояльцев, а вечером занимал их рассказами, которых ни Эсуги, ни Юсэк не понимали. Но как всякому старому человеку, ему нравилось, что они слушали его с подчеркнутым вниманием. И только в полночь, когда сон одолевал Эсуги и Юсэка, он тихо, боясь разбудить их, уходил на свою половину. Теперь, узнав поближе его, Юсэк проникся к нему уважением и ругал себя за то, что плохо думал о китайцах. Он благодарил судьбу, столкнувшую его и на этот раз с добрым человеком. Да и соседи здесь были более учтивыми, чем те, что окружали семью Сонима. Они то и дело наведывались к больной, непременно принося с собой гостинцы, которые очень нравились ей.
Эсуги вскоре поднялась на ноги. Однако Юсэк не спешил пускаться в путь. До границы не было больше ни одного поселения, только непроходимая тайга, топи и глубокие овраги. Юсэк не мог, не хотел больше рисковать. Люди здесь добрые, покладистые, в обиду не дадут. Порой приходила мысль остаться здесь навсегда. Но через несколько дней, когда Юсэк и Эсуги вместе со стариком сели завтракать, вошел Тыкчен. Опустив свою торбу возле порога и сняв тужурку и обувь, он сел за столик. Внимательно поглядев на Эсуги, сказал:
– Вижу – отошла. Расцвела, как маковка. – И, отхлебнув чаю из чашки, придвинутой к нему стариком, справился: – Вы еще не передумали идти в Россию?
– Нет, – ответил Юсэк, выражая не столько свое, сколько желание Эсуги.
– Хотите, я вас провожу до границы? – неожиданно предложил Тыкчен и добавил: – Одни вы дальше Чертова омута не пройдете. Много нашего брата осталось в нем. А я вас проведу такими тропами, которые известны одним только здешним ведьмам.
Эсуги было обрадовалась, но, заметив, что Юсэк с недоверием поглядел на Тыкчена, присмирела. В самом деле – он не вызывал доверия. «Почему этот человек, который так упрямо отговаривал идти в Россию, вдруг решил проводить их? Что он задумал? Что ему нужно? А может быть, он и вправду добряк? Разве можно по внешности судить о человеке?..» Юсэку очень хотелось, чтобы он оказался именно таким, он заставлял себя поверить ему.
– Что же ты, парень, молчишь? – спросил Тыкчен. – Не хочешь, чтобы я указал дорогу?
– Почему же… хочу, – неуверенно отозвался Юсэк и поглядел на Эсуги, которая медленно кивнула.
Тыкчен достал из торбы трубку, запалил ее. Знакомый удушливый дым ударил в нос с такой силой, что Эсуги сделалось опять дурно. Отпрянув к двери и прикрыв ладонью рот, она с испугом поглядела на Тыкчена.
– Что вы делаете?.. Вы себя погубите! Выбросьте ее немедленно! – простонала она, ужасаясь, с какой жадностью заглатывал он ядовитый дым.
Мужчина только усмехнулся.
– Лишиться ее – значит утратить последнюю радость в жизни.
Эсуги снова вспомнила мать, она говорила почти то же самое, когда ей запрещали курить.
– Ну зачем и кто придумал такую отраву? – не унималась Эсуги. – Мало и без того горя?
– В том-то и дело, что его слишком много на земле, – сказал Тыкчен. – Для того и придумали этот дым, чтобы застилать глаза.
– Если бы только это, – проговорила Эсуги. – Моя омони погибла от него…
– Твоя мать курила опиум? – пристально глядя на нее, спросил он.
Эсуги промолчала. Ей хотелось вырвать у него трубку, выбросить ее. Но что может предложить она ему взамен? Чем облегчит его жизнь?
– Видать, и твоей матери было не очень-то сладко, – сказал Тыкчен. – Что ни говори, а те, кто породил этот дурман, были куда прозорливей, чем мы. Отведав его, люди становятся сговорчивей, терпимей и уходят из жизни, не запачкав убийц своей кровью.
– Но вы… вы, зная все это, – курите! – в недоумении воскликнул Юсэк.
– А что поделаешь, – вздохнул мужчина. – Все-то мы знаем, а вот поделать с собой ничего не можем. Судьбу не повернешь, да и поздно уже… Поздно… – Он не договорил и сидел, задрав голову.
– Но вы еще молоды, – наседал Юсэк, – еще все можно поправить. Я, конечно, не знаю о вас ничего, но, судя по всему, у вас какое-то горе.
Тыкчен с обидой глянул на Юсэка.
– Да, да, жива еще во мне душонка. Скребется, скулит. Вот здесь, в груди, будто пес, за щенят своих, которые, поди, тоже уже по свету рыщут.
– Зачем же вы так, – попробовал утешить его Юсэк. – У них есть мать, да и вы, похоже, спешите к ним.
– Нет у них матери, – произнес Тыкчен. – Да и отца тоже… – Он не договорил и опять потянулся к трубке.
Он был жалок и не вызывал у Юсэка ни сочувствия, ни отвращения, лишь сердил своим безволием. Ведь и его отцу, Енсу, тоже было нелегко, но он ради сына расстался с фанзой и деревней, влез в упряжку рикши в незнакомом городе. А как он берег деньги! Не соглашался их тратить даже на лекаря. И выложил все сбережения маклеру, чтобы вырвать у него Эсуги. А этот человек растворил свое богатство в ядовитом дыме и теперь с болью прислушивается к своей скулящей душе.
– Как же вы все-таки жить думаете? – спросил Юсэк, наблюдая, как тот непослушными руками пытается распалить трубку.
Тыкчен не ответил. В накаленном чубуке заклокотала вода. С восторгом поглядев на ожившую трубку, он бережно поднял ее обеими руками и жадно приложился к мундштуку. Дым, фильтруясь в воде, потек в его легкие. Он курил долго, наконец, насытившись, опьяненными, мутными глазами уставился на Юсэка.
– Чудодейка она, – сказал он, касаясь рукой трубки. – Ничего ты не смыслишь, парень. А ты вот попробуй – и узнаешь, какая в ней волшебная сила спрятана…
– Я вас о другом спрашивал, – перебил его Юсэк.
– О другом? Да, да, помню, помню. Доведу вас до границы, а там… наши дороги разойдутся.
– А куда ведет ваша?
– Куда она может вести человека, утратившего интерес к жизни? Конечно же – в небо, – сказал он, бессмысленно водя рукой по лицу.
– А как же дети? Вы о них подумали, собираясь на это самое небо? Помирать тоже нужно иметь право.
Тыкчен обозлился. И, будто отрезвев, сказал:
– А мать твоей девушки имела право? А сотни других, ей подобных? Легко осуждать, но так ли просто оставаться человеком среди зверей? Кто научит? И ты тоже не подскажешь.
Юсэку стало неловко, что он, не зная жизни, задумал поучать кого-то.
– Я не хотел вас осуждать, – произнес Юсэк. – Хотел помочь, посоветовать…
– Он хочет мне посоветовать! – засмеялся Тыкчен. – Что ты знаешь об этой жизни? А жалеть меня не нужно. Пустое это дело. Уж если дети мои не смогли этого сделать, то кто сможет? – Он тяжело поднялся, взял трубку и, спрятав ее в мешок, заспешил: – Собирайтесь-ка лучше в дорогу.
Был полдень. С севера дул порывистый ветер, донося слабый запах хвойного леса. Достав из коляски тужурку, Юсэк накинул ее на плечи Эсуги, стоявшей лицом к хозяину, который, передав ей узелок с едой, что-то говорил, с грустью разглядывая ее. И выражение печали в его глазах, и сухие мозолистые руки, да и вся его сгорбленная фигура живо напомнили Юсэку отца. Может быть, поэтому Юсэк впервые низко поклонился ему. А Эсуги, по-видимому боясь разреветься, быстро отвернулась и медленно отошла к тележке, где поджидал их Тыкчен. Все вместе они двинулись от фанзы.
Глава шестая
ТЫКЧЕН
1
Дорога тянулась через густой хвойный лес. В глубокой и сырой, утоптанной, вероятно, бычьими копытами колее, сплетаясь по-змеиному, торчали из земли омытые дождем гладкие корни. Идти было трудно, особенно Юсэку. Тележка то и дело цеплялась за корни и пни, поэтому местами он нес ее на спине. Шли гуськом: Тыкчен впереди, Эсуги неизменно в середине. Несмотря на то что шли медленно, она часто останавливалась перевести дыхание. Юсэк не сводил с нее глаз, старался подбодрить. Становилось все темней и прохладней. Тыкчен своим небольшим ростом и упрямой походкой сейчас очень походил на Ира. Он шел, не оглядываясь и уверенно обходя препятствия. Под ногами, словно снег, хрустел сухой лишайник. Проходы между деревьями становились все уже, и Юсэку подчас приходилось протискивать коляску боком, а вскоре он и совсем вынужден был остановиться. Не зная, что делать, он с огорчением поглядел на коляску, потом на Эсуги. Пожалуй, впервые ему было так трудно бросить тачку рикши. Без нее разве смог бы он пройти столько ли с Эсуги?! И неизвестно, какие еще сюрпризы поджидали их в пути. Он готов был разобрать коляску и нести дальше. Но разве соберешь эту развалюху заново?
– Оставь ты ее, Юсэк, – сказала Эсуги, поняв причину его замешательства. – Ты видишь, что я обхожусь и без коляски. Я почему-то совсем не устала.
Юсэк видел, что она очень устала, знакомая грустная улыбка, не предвещавшая ничего хорошего, снова появилась на ее лице. Правда, теперь рядом шел Тыкчен, но можно ли на него рассчитывать?..
– Ну как же мы будем без коляски? Неужто нет других путей? – с отчаянием спросил он подошедшего Тыкчена.
– Да ты и в самом деле еще глупыш! – возмутился тот. – Сейчас это самый надежный путь. Тайга не обидит, не ограбит, наоборот, спрячет от злых людей. Так что бери-ка ты, парень, свою котомку – и пошли. А тележку брось: не для тайги она.
Юсэку ничего не оставалось другого, и он нехотя достал из коляски вещи.
Теперь шли быстрее, под ногами по-прежнему хрустел лишайник и изредка трещал, обламываясь, валежник. Высоко над головой, раскачиваясь и скрепя, о чем-то переговаривались великаны кедры. Эти звуки беспокоили Эсуги: ей казалось, что тайга затевает что-то недоброе.
– Почему у тебя дрожат руки? Тебе холодно? – заволновался Юсэк.
Юсэку тоже было не по себе, но его пугал не лес, беспокоил этот идущий впереди мужчина. Он утешал себя лишь тем, что в его котомке лежал пистолет, подаренный Иром.
Сквозь кроны деревьев едва проглядывало потемневшее вечернее небо. Оставаться на ночь здесь, в этой непролазной тайге, было так же неприятно, как и идти через нее. Однако нужно было выбираться отсюда, поэтому Юсэк и Эсуги покорно следовали за Тыкченом. К их радости, лес стал редеть – и вскоре они выбрались к крутому, размытому ливнями обрыву, на склоне которого лежали повергнутые бурей стволы сосен и кедров. Тут было чуть посветлей. Тыкчен объявил, что здесь они останутся на ночь. Ступив на ствол дерева, он стал обламывать ветки и кидать их в костер. Корчась в огне и судорожно вздрагивая, ветки издавали жалобные звуки. Эсуги было душно и без этого огня, поэтому она сидела поодаль от костра.
– Ты поближе к огню садись, – обратился к ней Юсэк. – Ночью знаешь как холодно.
– Далеко еще до границы? – тихо спросила она, ни к кому не обращаясь.
– Завтра до темноты выйдем к Уссури, – ответил Тыкчен.
– Неужели вы один ходили по этому пути? – Юсэк недоверчиво поглядел на Тыкчена.
– И не один раз…
– И всегда благополучно?
– Как видишь. Бояться здесь некого – людей нет. А зверя не тронешь – и он тебя обойдет.
Юсэк задумался. Странно, до сих пор он не остерегался хищных зверей, но с опаской обходил деревни. И с оглядкой, недоверчиво относился к этому человеку. Тыкчен наверняка успел обжечься на ком-то. Но откуда такое недоверие к людям появилось у него, Юсэка? Ведь до сих пор ему приходилось встречаться с людьми честными, добродушными… Конечно, попадались и откровенные негодяи, такие, как Санчир, Хэ Пхари и хунхузы… Но ведь их было гораздо меньше…
Юсэк мысленно поклялся впредь больше верить людям. Теперь он глядел на Тыкчена дружелюбно и виновато и, желая как-то понять его, сказал:
– Я заметил, что вы избегаете людей. Отчего вы их сторонитесь?
Было видно, что вопрос задел Тыкчена за живое. Он глянул испуганно и злобно.
– Вижу, что и ты не святой, – произнес он тихо, с оглядкой, хотя знал, что никто их не услышит. – Давно заметил, как ты меня опасаешься. И правильно делаешь: меня надо опасаться. Страшный я человек…
– Мы боимся не вас, а за вас, – попыталась пояснить Эсуги, пугливо прижимаясь к Юсэку. – Переживаем, что вы курите…
Тыкчен сидел молча, кусая губы.
– Тогда я еще не курил, – сказал он задумчиво. – Это я потом стал… потом, после того, что случилось.
– А что произошло? – спросила Эсуги.
– Я ведь измазан кровью. Оттого меня все пугаются. И вы тоже.
Блики огня заиграли на лице Тыкчена, и Эсуги вдруг показалось, что оно и вправду в крови. От испуга она прикрыла лицо руками и что-то тихо, почти про себя, пролепетала, очевидно, раскаивалась, что вынудила его на откровенность.
– Что вы мелете! – в ужасе прошептал Юсэк. – Вот до чего вас довела трубка…
Сказанное Тыкченом казалось чудовищным бредом.
– Вы видите, как корни цепляются за землю, не желая погибать? Видите? А я… я отрубил их, – произнес Тыкчен, не шевельнувшись.
– Вы наговариваете на себя! – взорвался Юсэк, вскакивая с места.
– Уймись, парень, – раздраженный Тыкчен обратил к нему холодное лицо. – Понятно – я мерзавец. Но раз в жизни могу сказать правду.
– Зачем вам нужно изливать душу перед чужими людьми? – Юсэк надеялся прекратить эти разговоры из-за Эсуги.
Тыкчен поднялся, поглядел в темноту, потом нехотя достал из мешка трубку, но тут же спрятал ее обратно и, опустившись на корточки к костру, стал подбрасывать в него хворостины.
– Гляжу я на вас, и от зависти меня воротит, – произнес он с дрожью в голосе. – Видать, и впрямь душа еще не совсем очерствела, коль бунтует. Вот и хочу потрясти ее перед вами, чтобы и вы не оступились так же, как я и моя жена Чани. Только не затыкайте мне рот. – Он снова поднялся, настороженно поглядел в темноту. – Вы, кажется, уже заметили, что я избегаю людей, – оборачиваясь к огню, вдруг начал он. – Но поверьте, с вами мне легко. Может быть, потому, что вы и есть тот самый не замутненный родничок, который исцеляет людей от разных недугов? А у меня жажда, и я хочу утолить ее, чтобы усмирить боль. Я знаю, мне не исцелиться, но глоток свежей водички хочу испить.
Тыкчен говорил тихо и медленно, с трудом воскрешая в памяти далекое прошлое.
– Мне шел только тринадцатый год, когда в нашу семью привели сноху. Звали ее Чани. Она была старше меня на восемь лет[50]50
Такие браки устраивали родители жениха, чтобы заполучить в семью рабочие руки.
[Закрыть]. Понятно – мне, мальчишке, было очень стыдно жить с нею в одной комнатушке, которую нам отгородили в пристройке дома. Я упрямился, не хотел туда заходить и за это всегда получал взбучку от матери. Чани относилась ко мне с уважением, как к мужу и младшему братишке. Кормила, заступалась, когда меня пытались обидеть мальчишки, а вечерами допоздна возилась по хозяйству. Словом, работала как положено. Шли годы. Постепенно я привык к ней, как привыкает малыш к няньке. Теперь не обижался на родителей, что они меня укладывали с нею в одну постель. Ну и как это водится – у нас появились дети: сперва – девочка, позже – мальчик. Жить было трудно, но друг друга мы не обижали. Вскоре погиб в шахте отец. Пятерых детей, не считая моих, нужно было поднимать на ноги.
Я был старшим среди них – и вся тяжесть легла на меня. Пошел добывать кусок хлеба, а меня, подростка, отовсюду гнали в шею. Что только я не делал! И на побегушках у янбаней был, и дворы подметал, и ночами, подобно псу, стерег их амбары, чистил уборные… И за все это мне платили столько же, сколько мог собрать любой бродяга. – Здесь он замолк и долго сидел молча, вероятно затрудняясь говорить о том главном, ради чего и начал разговор.
Потом он задышал свободно, будто ослабилась петля, стягивавшая его шею, и заговорил быстро, как бы боясь, чтобы петля не сдавила ее снова:
– Решили мы тогда поискать счастья в чужих краях. Детей оставили дома, а сами побрели по свету с такими же котомками, как у вас. Жили здесь, в Манчьжурии, потом ушли в Россию. Нелегко было привыкать к чужим людям, не зная их языка и обычаев. Вы не представляете, что такое русские морозы. От них застывают на лету птицы, раскалываются деревья. А к холодному железу нельзя прикасаться голыми руками: обожжет, сдерет кожу. Вот в такие морозы мы строили дороги через тайгу к приискам. Каторжная работа. Правда, заработки были приличные. Но вот я стал замечать тоску в глазах жены. Сперва надеялся, что она скучает по дому, по детям, думаю – пройдет со временем. Ан нет. Дошло до того, что перестала ходить на работу: она лесорубам обеды варила. Как-то прихожу в барак и вижу – ревет Чани. Ну, понятно, стал я ее утешать, а она говорит: «Ты, Тыкчен, молод, у тебя все еще впереди. Не хочу, не могу остаток лет в этом бараке клопов кормить…» И принялась меня упрашивать, чтобы перевез я ее куда-нибудь на заимку. Послушался я ее, терять нам было нечего, и мы двинулись на прииск. А там еще хуже: почти под конвоем на рудники и обратно, будто арестанты какие. Видать, боялись, что люди сбегут, забрав золотишко. Ушли и оттуда. Подались к Витиму, такая река есть. В поселке встретили корейцев. Много я с ними облазил гор да лесов. Тоже тяжело было, зато не даром. Немного золотишка намыли, обменяли его на чеки, бонами называются, вроде бы и зажили. Накупил ей всякой всячины, да и себя не обидел. Мужики там жили разгульно: денег не жалели, особенно на веселье. Оно и верно – другой-то радости не было. Загулял и я, одурел от счастья, что столько денег подвалило. Но снова затосковала Чани. Хватит, говорит, бесшабашную жизнь вести, пора бы и домой возвращаться. На этот раз я и слышать не хотел об уходе. Не мог я отказаться от такого заработка, от друзей, от разгульной жизни. Терпела она, ждала, когда наконец я позову ее домой. А я не хотел замечать того, что происходило с нею. Замутились мои глаза. Теперь они не видели ни ее слез, ни ее тоски… Ничего не замечали, кроме денег и вина. – Тыкчен снова прервал рассказ, снова задышал тяжело, водя руками по шее. Ему было душно, несмотря на холодную ночь.
– Что же дальше-то было? – спросила Эсуги. Увлеченная его рассказом, она теперь не ощущала ни холода, ни страха.
– Вернулся однажды я из тайги, – продолжал Тыкчен, – а Чани нет в бараке, нет и ее вещей. Понял я, что ушла. Долго ждал, верил, что вернется. Потом дошел до меня слух, что Чани уехала в Вондо – и не одна, а с богатым старателем. Не поверил я этим слухам, не мог поверить. Я ждал ее, ждал много лунных недель. А она не появлялась. Тогда я решил, что она ушла домой, в Корею, к детям. Стал и я собираться. Пить бросил, друзей – тоже. Взял чемодан и к выходу, гляжу – она, Чани, стоит на пороге. Бросилась передо мной на колени, умолять стала, чтобы простил. Ничего не утаила и каялась во всем… Лучше бы она соврала, не знал бы я тогда ничего. Простил ли я ее? Не знаю. Но мы ушли вместе. Возвращались вот по этому же пути, мимо Чертова омута. Я шел впереди, выбирая тропу в трясине, она шла за мной. Помню – подул сильный ветер. Он свистел в ушах, донося ее голос, ее слова раскаяния. Ветер был холодный, а внутри меня все горело, жгло до боли. Было страшно обидно. Ведь я отдал ей свои юношеские годы, не отворачивался, когда мои сверстники смеялись надо мной, не стыдился, когда тыкали пальцами в нас. Я жалел ее, не бросил, не поменял на юную девушку. А она… Ведь ради нее, ради наших детей покинул родной очаг и лазал по этим болотам, горам, мерз в тайге, заработал цингу. Нет, не подумайте, что я что-то задумал сделать с нею. Я бы не смог это сделать… Она упала сама, оступившись, провалилась в омут. Она вскрикнула – я обернулся и увидел: она тонула, ее тянул вниз, засасывал омут… А я… я стоял рядом, совсем близко от нее. Хотел подать руку, но не мог, рука меня не слушалась… – Он замолк.
– Вы решили отомстить? Как это ужасно! – с горечью произнес Юсэк.
– Не знаю… Но я не подал руки, – сказал Тыкчен и, помолчав, добавил: – Я хочу знать только одно: оступилась ли она? Или…
– Разве это важно? – прошептала Эсуги.
Тыкчен сидел неподвижно, потом поднялся, взял из мешка трубку и удалился.
Снизу, из лощины, тянуло холодом, доносился крик какой-то птицы, очень похожий на голос человека. Юсэк разгрёб веткой полузагасший костер, кинул на тлеющие угли хворост. За крутым обрывом, над лесом поднялась луна. Юсэк опустился рядом с Эсуги и задумался. Молчала и Эсуги.
Тыкчен вернулся с рассветом. По его воспаленным глазам не трудно было догадаться, что и он провел остаток ночи без сна. Взяв мешок, он сунул в него трубку, но тут же вынул ее и, разломав на две части, кинул в костер, затем, прихватив мешок, стал поспешно спускаться вниз. Юсэк и Эсуги последовали за ним.
Широкое дно лощины было затянуто густой и высокой травой, поэтому Юсэку приходилось шаг за шагом вытаптывать тропу, чтобы Эсуги в своем широком платье могла свободно пробираться сквозь затвердевшие сухие стебли брицы. Вспугнутые косули то и дело бросались в разные стороны, вылетали из-под ног лесные фазаны, слетевшиеся сюда полакомиться семенами трав. Дальше Тыкчен повел их вверх по склону холма, заросшему молодым ельником. Эсуги шла рядом с Юсэком.
– Все-таки я не могу понять: зачем он все это рассказал нам? – прошептала Эсуги, глядя на идущего впереди Тыкчена. – Допустим, хотел исповедаться, – но ведь он знал, что мы не посочувствуем ему?
– Он и не искал сочувствия, – ответил Юсэк. – Словно старую шкуру хотел сбросить. Ты заметила, что он выбросил трубку?
– Конечно. Но почему?
– Он не хочет больше получать успокоение от опиума. Решил, видать, уйти из мира ложного благополучия, чтобы с ясным сознанием ощутить свою тяжкую вину. Мне так кажется.
Эсуги только кивала, глядя себе под ноги.
Они выбрались на равнину и шли, огибая небольшие озерки, берега которых были затянуты молодым камышом. Множество свежих троп тянулись от озера к видневшемуся вдали лесу, откуда, вероятно, приходили сюда на водопой звери. Тыкчен ступил на одну из этих троп и ускорил шаг. Эсуги шла, опираясь на плечо Юсэка, и все же часто спотыкалась. Ему больно было видеть ее избитые в кровь ноги, слышать ее тяжелое дыхание. Остановившись, он поднял ее на руки и, напрягая последние силы, зашагал быстро, то и дело сбиваясь с тропы и бормоча не столько ей, сколько самому себе: «Вот сейчас, сейчас доберемся до леса, а там отдохнем. Мало, совсем мало осталось идти». Но его силы тоже были на исходе.
– Что с нею? – спросил Тыкчен, обернувшись. – Ей опять плохо?
– Устала она, – сказал Юсэк, сдерживая дыхание.
Положив на землю мешок, Тыкчен помог усадить Эсуги на землю, сел сам и язвительно усмехнулся:
– Усталость пройдет. Моя Чани тоже вот так же валилась с ног, когда мы лазали по приискам. Я ее тоже на руках да на горбу по сугробам через тайгу таскал.
– Вы говорите, будто сожалеете, что делали доброе дело. Разве за это упрекают себя?
– А если на добрые дела отвечают злом? – сердито бросил Тыкчен. – Сложно все это понять. Скорей можно рехнуться. Раньше хоть трубка спасала. Сейчас и ее нет. Как же теперь жить с чистыми глазами, с ясной памятью? Как обойти омут, который затянул Чани?
– Теперь вы сможете выбраться из него, – сказал Юсэк уверенно. – Вы уже сделали шаг, выкинув трубку.
– Я шел сюда, к омуту, на встречу с Чани. Но нет, я обойду ее стороной. Не удастся ей и меня затащить в эту тину. Не удастся. Я жил честно, а она… Она сама, сама запуталась, сама увязла…
«Так вот почему он решился проводить нас!» – мелькнуло в голове Юсэка.
– Нужно спешить, – сказал Тыкчен, поглядев на небо. – Не нравится мне этот ветер: как бы не нагнал тучи.
День клонился к исходу, а пройдено всего несколько ли. Эсуги едва передвигала ноги, теперь она опиралась на плечи Юсэка и Тыкчена. Перед нею кружились деревья. Точно джонка на волнах, качалась земля, и от всего этого ее тошнило. Но она шла и шла вперед, к границе, где ждали друзья, шла, не пугаясь наползавшего из глубины леса едкого тумана, не обращая внимания на то, что ноги все глубже и глубже вязнут в мокром лишайнике.
– Идите за мной, по моему следу! – крикнул Тыкчен, нащупывая ногами в трясине твердую землю. Неожиданно он остановился, огляделся по сторонам, потом, сильно чавкая по жиже, бросился в сторону, будто увидел что-то страшное. Сделав несколько шагов, опять вернулся на прежнее место. – Так и тянет к проклятому омуту, – выругался он.
– Где он? – спросил Юсэк, догадываясь, что Тыкчен сбился с пути.
– Как раз здесь.
Эсуги замерла. Над самой землей, медленно колеблясь и покрывая ее призрачно-белым саваном, стлался туман. И голые черные стволы деревьев теперь торчали, словно могильные знаки. Эсуги задрожала, уткнувшись лицом в грудь Юсэка. Ей вдруг почудилось, что она слышит голос несчастной женщины. Да, да, это ее голос, голос Чани! Это вовсе не ветер, шумящий в кронах! Она просит, она умоляет спасти ее, а Тыкчен торопится уйти отсюда. «Может быть, это она меня зовет, чтобы и я искупила свой грех?» – подумала Эсуги и, почувствовав, как тина засасывает ноги, вскрикнула… Юсэк взял ее на руки и, увязая по колено в трясине, стал пробираться к Тыкчену. Липкий лишайник путался в ногах, Юсэк падал, поднимался и снова шел. Шаг, еще шаг – он задыхался от усталости и ядовитого воздуха.
Из тумана показался Тыкчен. Опершись коленями в кочку и вскидывая вверх руки, он молился, что-то громко нашептывая. Затем, поклонившись три раза, поднялся.
– Теперь она меня простит, – сказал он, облегченно вздохнув.
– Пойдемте скорей отсюда, – сказал Юсэк, не желая ни на минуту оставаться здесь, в этом гиблом месте.
Тыкчен поднялся, подошел к нему.
– Ты устал, парень, – он подставил спину. – Давай клади ее мне на горб.
– Ничего – я сам…
– Клади, тебе говорю. Знаешь, еще сколько топать?
Юсэк послушался.
– А ты, девушка, ухватись за мою шею, – сказал Тыкчен и, придерживая ее, уверенно двинулся вперед.
Он шел, ступая на мягкие, затянутые густой тиной кочки, из-под которых словно в кипении клокотала жижа. С каждым шагом идти было все трудней и опасней. Видя, с какой осторожностью Тыкчен переступает с кочки на кочку, боясь сорваться, Юсэк старался внушить себе, что Тыкчен не заблудился, однако от этого ему легче не было, поскольку они все еще блуждали по Чертову омуту, о котором он уже вдоволь наслышался разных ужасов.
