Текст книги "Журавли покидают гнезда"

Автор книги: Дмитрий Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Санхо отошел от Синдо, бросил язвительно:

– Твоя привязанность к революции – выдуманная. Какой-то фанатизм.

– Разве можно делать большое дело с холодным сердцем? – ответила она. – Не слепая эта вера. Весь запад России уже живет новой жизнью.

– Это Россия! А мы в ней чужие! – взорвался Санхо. – Не забывай, что ты все-таки кореянка, а не русская.

Его слова были для Синдо не новы. Нечто подобное она уже слышала на краевых съездах представителей национальных обществ. Скажи это другой – Синдо ответила бы как надо. А сейчас сказала полушутя-полусерьезно:

– Народ наш говорит: клопы соседа станут и твоими, если не поможешь их вытравить.

Санхо сокрушенно развел руками:

– Ты все еще веришь, что русские станут проливать кровь за Корею!

Синдо приблизилась к нему, снова поглядела на него без обиды:

– Когда ты был моим учителем в гимназии, ты учил видеть в самом обыденном необычное. Может быть, поэтому я полюбила тебя. – Она замолчала, вспоминая, как все тогда было романтично. И вдруг спросила: – Санхо, я знаю, ты тоже болеешь за судьбу Кореи. Скажи, как же ты представляешь ее освобождение?

– Во всяком случае – без насилия, – ответил Санхо. – Не обязательно драться, убивать. Путей много. Можно добиться желаемого средствами идейного влияния на сознание масс. Можно найти и другие разумные решения, не расшибая головы. Кровопролитие ни к чему не приведет. История это не раз доказывала.

Впервые за долгие, годы Синдо обнаружила в рассуждениях мужа типично буддийскую мораль – непротивление злу. А ведь в гимназии он рассуждал о проблемах защиты личности как о неотъемлемой части бытия. Может быть, он не верит в возможность создания нового, социалистического строя?

– Революции без кровопролития не бывает, – сказала Синдо убежденно. – Без вооруженного восстания рабочие Питера не смогли бы свергнуть буржуазное Временное правительство.

– Я не хочу ломать голову над тем, как и зачем нужно драться. Мне нужно жить! Я хочу, чтобы была ты. И дети наши не пустились бы с котомкой по свету.

– Не поняла тебя, Санхо.

– Тебя могут убить…

– Останешься ты.

– Ах, вот ты на что рассчитываешь? – воскликнул Санхо и вскочил с места. – Но у меня, к сожалению, тоже не две жизни. И этой одной осталось меньше четверти. Брось ты все это! Не получится из тебя полководец Хэ Гюн![45]45
  1569—1618 гг. Казнен за попытку дворцового переворота.


[Закрыть] Он юбку не носил…

– Перестань, Санхо, – прервала Синдо. – Так мы далеко зайдем.

– А ты считаешь, что это начало? – не унимался Санхо. – Уеду я! Куда угодно! Только бы не быть здесь, где сестра готова сожрать брата. Где сын замахивается на отца за то, что у них не сошлись взгляды!

Санхо быстро полез в стол, достал какие-то бумаги, рассовал их в карманы пиджака и пошел в прихожую, но в дверях, столкнувшись с Марией Ивановной, вышедшей из кухни с подносом, остановился.

– Не боитесь бога, так постыдитесь соседей! – зашептала она, переводя испуганные глаза с Санхо на Синдо. – И куда ты мчишься? В такой час и собаки из конуры не вылезают. Как хочешь, а я тебя не пущу!

– Не держите его, – сказала Синдо холодно.

Санхо быстро оделся и, сильно хлопнув дверью, ушел. Мария Ивановна подошла к столу, опустила поднос, виновато промолвила:

– Прости меня, старую грешницу…

– За что же вас прощать?

Приложив фартук к глазам, Мария Ивановна заплакала.

– Это я его на разговор такой настроила. Хотела как лучше. Чтоб ты возле деток своих была. Без тебя они все одно что сироты.

Синдо грустно улыбнулась:

– Вы, тетя Маша, тут ни при чем.

Порыв ветра, толкнув полуоткрытые створки окон, влетел в комнату, сбросив с этажерки фотографию Санхо. Мария Ивановна подняла ее и бережно поставила на место.

– Утро скоро, – сказала она, выглядывая на улицу. – Прилегла бы ты. Кушать, конечно, не станешь, я знаю. – Затворив окно, она вернулась к столу и с глубоким вздохом опустилась на стул. – Будь она неладна, эта жизнь, – проворчала Мария Ивановна и, вынув из кармана фартука пенсне, надела и принялась за шитье. – Я ведь тоже в твоих летах вдовушкой осталась. Сам-то рыбаком ходил. Бывало, уйдет в море, так и кажется – нету ему пути обратно. Гляжу и гляжу в это море, и вдруг – является. Казалось бы, ладно все: и он целый, и деньги есть, а вот радости ни на грош. Пил он. Да так, будто спешил всю ее выхлестать. Так и ушла от него. А у вас другое. Но вижу – тоже нескладно. – Она подошла к Синдо, провела ладонью по ее голове и, со слезами в голосе, добавила: – Умница, что не плачешь. А я ревела. Сама ушла, а ревела…

Как хорошо, что есть рядом эта добрая русская женщина!

С Марией Ивановной Синдо познакомилась через месяц после того, как она вслед за Мартыновыми перебралась сюда из Владивостока. Прибежала тогда Мария Ивановна в штаб, сообщила, что ее хозяин, владевший несколькими суденышками на Уссури, собирается поджечь свою усадьбу. Перепуганная и в слезах, она просила уберечь этот богатый дом, в котором прослужила многие годы. Вечером того же дня Синдо с группой красногвардейцев нагрянула в усадьбу. Дом уже был подготовлен к поджогу: мебель, чердак и сарай были облиты керосином. Самого хозяина не удалось найти. Синдо тогда и забрала Марию Ивановну к себе. Заботливая и сердечная, она заменила Синдо мать. Разбогатевшие родители не могли простить ей участие в революции, как не может по сей день успокоиться и брат Хагу. Много раз Синдо убеждалась, какую неоценимую помощь оказывает ей Мария Ивановна.

– Сердце-то небось щемит, – промолвила Мария Ивановна. – Все мы, бабы, одинаковые – поначалу наорем, а потом одумаемся. А после такая тоска сведет душу, что свет белый в глазах меркнет. Вот я человек безграмотный. Всю жизнь в чужих домах полы скоблила да в помоях плескалась. Людей разных видела. И господ добрых знала. И среди батраков таких головорезов встречала – не приведи господь. Вот и я не пойму: что нонче творится? Пошто народ друг друга возненавидел?

Синдо обняла ее за плечи, повела к окну. Раскрыв створки, глубоко вздохнула и, глядя на кроны деревьев, уже обласканные первыми лучами солнца, сказала задумчиво:

– Придет время – кончим мы эту войну. Вот тогда вы поймете, зачем все это было.

– Все оно так, – согласилась Мария Ивановна, – но будет ли тебе добро без самого-то?

Синдо подошла к этажерке и, взяв фотографию мужа, внимательно всматривалась в его лицо, словно хотела прочесть что-нибудь для себя утешительное. Ей всегда нравилась эта фотография. Санхо застыл на ней в широкой и доброй улыбке. А сейчас, казалось, он злорадствовал. Мария Ивановна, заметив страдание Синдо, снова стала корить себя.

– Ведь не хотела тебя огорчать, – ворчала она, бесцельно кружа по комнате. – Узнать хотела. А вышло опять не так. Не зря говорят: у змеи – жало, у бабы – язык.

Она еще долго сокрушалась. А Синдо, поставив фото на место, прошла в комнату, где спали дети. Младший Бориска, как всегда, лежал раскрытый, положив голову на спину Степана. Поправив подушку и укрыв его одеялом, она осторожно коснулась губами теплых щек мальчишек. Потом долго глядела на них.

– Да, – сказала она тихо подошедшей Марии Ивановне, – много молодых жизней не стало. Вспомнят наши дети и внуки тех, кто за них крови своей не жалел. Кто от счастья личного отрекся. Вспомнят и сложат легенды. Я в это верю.

В глазах Марии Ивановны проступили слезы. Она смахнула их ладонью и тихо молвила:

– За живое ты меня, доченька, задела. Не хотела я детей в той неладной жизни. Так и сойду в могилу, не оставив следа. Вот ты грамотная, ты и ответь мне: зачем я жила?

– След, тетя Маша, бывает разный, – сказала Синдо скорее себе, чем ей. – Главное, как прожил жизнь.

Кто-то постучал в дверь.

– Мне нужен наш комиссар. – Синдо узнала голос Перфильева.

– Нет здесь никаких комиссаров, – ответила Мария Ивановна, недоброжелательно оглядывая мужчину. – Здесь Синдо Ким проживает. Так что… – Она не успела его выпроводить, в переднюю вышла Синдо:

– Это меня.

– Вернулся Мартынов. Он ждет вас, – доложил Перфильев и, с опаской обойдя Марию Ивановну, скрылся за порогом.

Синдо быстро оделась, но в дверях задержалась.

– Тетя Маша, если придет Санхо – не отпускайте его, хорошо?

– Ежели явится – я его уж больше не выпущу! – заявила Мария Ивановна, сердясь. – Я ему все выложу! Постой-ка, это пошто он тебя комиссаром прозвал? Ты что, начальствуешь у них?

– Да, тетя Маша, я теперь – комиссар, – сказала Синдо.

– С ума сойти! – прошептала Мария Ивановна, крестясь. – Как оно возможно-то тебе, бабе, быть в этаком почтении?

– Тетя Маша! Скоро и вас станут называть хозяйкой земли российской! – Синдо потрепала ее по плечу. – Это будет! Не удивляйтесь!

Мария Ивановна радовалась, заметив на усталом лице молодой кореянки гордость и что-то похожее на улыбку.

* * *

Не ожидала Синдо, что убийцей Егора окажется ее брат Хагу. Об этом ей успел доложить Перфильев у ворот штаба.

Егор лежал на шинели, постеленной на земле. Вокруг него, склонив головы, стояли Мартынов и те, кто ходил с ним. Увидев Синдо, они расступились. Лицо Егора было изуродовано, Синдо даже показалось, что убит не он, а кто-то другой. Поизмывались над ним порядком. Страшно глядеть на Егора, но еще труднее было видеть Петра Мартынова. Что он сейчас о ней думает, о корейцах, стоящих рядом? Только она, Синдо, знала, как велико горе Петра. Теперь из родных у него никого не осталось. Один Егор был. Жили вдвоем. И когда плоты по Амуру гоняли, и когда на рудниках землю мерзлую кайлами долбили. Вместе в революцию пошли охотно, чтобы за отца и мать, расстрелянных на Ленских приисках, отомстить. И вот нет больше Егора…

Любил он жизнь и юмор ценил, умел и сам пошутить. Говорил прямо и резко, будто гвозди вбивал. И с женщинами был прост. Все хотел, чтобы она, Синдо, ему кореянку в жены нашла. Заходил он в штаб или барак – входила сама жизнь, уверенная, без тревог. Забывалось, что враг рядом. Поражал и смелостью. На задание ходил один, часто без оружия, объяснял, что крестьяне не любят, когда наган за поясом как плеть торчит. Безоружному доверия больше. И верно – не трогали. До поры…

О том, как Хагу относился к Мартынову, Синдо знала хорошо. Командир был вместе с нею во время конфискации хозяйства Хагу после того как Хагу стал помогать белым бандам, отдал им лучших лошадей, хлеб для них прятал. С тех пор все и началось. Не мог Хагу смириться с тем, что сестра выдворила его из хутора, и ждал случая расправиться с нею.

Первой жертвой стал Егор. Синдо чувствовала себя виноватой. Глядела на Егора и про себя клялась отомстить Хагу.

Гирсу стоял позади всех. Много он видел смертей. Близко видел лицо старика Ли Дюна, но никогда не испытывал такого ужаса, как сейчас. Погибали от чужеземцев многие. Но этого человека свалил кореец, владевший когда-то целым хутором. Имел в России свою землю и убил русского. А брат убитого не злится на корейцев и стоит рядом с сестрой убийцы. Как же это понимать? Бонсек, познавший пытки в крепости, знал, как непомерно тяжело вынести их и не предать друзей. Погибший выстоял, когда с лица сдирали кожу клещами. Значит, не погиб. В глазах Бонсека он вечно будет живым и мужественным.

– Скажите, что здесь происходит? – раздался из толпы голос Гирсу. – За что кореец убил этого русского? Разве за тем мы сюда пришли, чтоб меж собой враждовать?

И оттого что Ир не успел до сих пор разъяснить все как есть, ему стало неловко.

Он повернулся к Синдо и сказал с укором:

– Ответь человеку, он ждет.

И хуторские мужики, и бабы с малыми детьми, сбежавшиеся сюда на шум, притихли в ожидании того, что скажет Синдо.

– Егора убил мой брат, – сказала она. – Но это нельзя понимать как вражду национальную. Разные у нас цели. И запомните, не все корейцы, как и не все русские нынче, наши друзья.

Глава третья
ПЕТР МАРТЫНОВ

Похоронили Егора на косогоре, рядом с корейскими товарищами. Отсюда, с крутого яра, видится далеко и вольно: мелколесье на пологих склонах сопок, плотные леса широко простираются на север, холмы и равнины разрезаны рекой.

Петр приходил сюда один. Подолгу вглядываясь в простор родного края, вспоминал брата. Егор любил эти места. Любил в раннюю пору бродить по сочной траве, спать на сырых копнах. Любил в непогоду купаться на Уссури. Петр завидовал его здоровью и силе. Бывало, шутил с матерью: «Признайся, маманя, а не разных ли мы отцов дети?» На это она отвечала: «Кому – силы, кому ума». Мать считала Петра более рассудительным: с бухты-барахты ничего не делает. А Егорову прыть за шалость считала. В дождь по стволам кедровым лазил, плоты против течения один тянул. Знал Егор свой край. И любил все, что есть в нем. Поэтому и рассвирепел, услышав, что японцы высадились во Владивостоке. Ружьишко старое, еще дедовское, почистил, да так и не выстрелил – погиб…

Теперь Петр один в избе. Койку брата не вынес. И чемодан обшарпанный с барахлишком стоит на табурете в углу. А на нем гармошка, с которой Егор не расставался. Стоит без надобности, как и его любимая глиняная кружка у самовара. Ее тоже больше не коснутся руки Егора, любившего погонять крепкого чаю. Особенно зимой, когда от морозов лопались в избе стекла. И шуба у входа…

Знал Петр – не время теперь думать о том, как отомстить за брата. Не искал оправданий себе, что отпустил Егора на хутор одного. На войне как на войне. И о собственной смерти не время думать. Нужно дело делать, а его дело – создание крупного партизанского отряда.

Когда Петр поднялся, солнце уже садилось за лесом. Натянув потуже картуз, он не спеша спустился с яра и пошел берегом реки, с тревогой думая о предстоящих делах.

С Уссури тянуло сыростью, взлетали вспугнутые птицы. Напившись воды, Петр вскарабкался по песчаному обрыву и вышел на дорогу. В стороне от него гулко бренчал колокольчик. Оттуда же доносился мальчишеский голос.

Свернув с дороги, Петр прибавил шагу и вскоре, миновав сосновую рощу, увидел на поляне мальчугана. Рядом паслись лошади. Одна стояла без пут, и на шее ее висел колокольчик. Мальчишке было лет десять. На нем была длинная, до колен, перевязанная в поясе, гимнастерка, из-под которой торчали короткие оборванные штаны. Большие лапти туго перетянуты бечевой. Темными жесткими волосами и скуластым круглым лицом он походил на корейчонка. Но лицо было белое, а глаза круглые. Заметив, что незнакомец внимательно разглядывает его, он быстро спрятал за пазуху ломоть ржаного хлеба, утер рукавом рот и недоверчиво поглядел на Мартынова.

– Ты кто будешь? – спросил его Петр, присев к нему.

– Игнат, – недоброжелательно пробурчал мальчик.

– Игнат? – Петр невольно улыбнулся. Как-то не вязалось это имя с его внешностью. – Ну – Игнат так Игнат, – согласился Петр, – А меня звать Петром. Как зовут твоего батьку?

– Чо Сон.

– А матку?

Было видно, что мальчику не нравились эти неожиданные расспросы. Надув грязные щеки, он молчал.

– Вот это Игнат! – попробовал его пристыдить Петр. – Как же это ты не знаешь имя своей матери?

– Знаю, – сказал мальчик и сердито добавил: – Баба Дуся сказала, что маму звали Мариной.

Теперь замолчал Петр. Мальчик не мог понять, отчего это дяденька таращит на него глаза и беззвучно шевелит губами. Чего он хочет? Он, кажется, и плачет, и смеется сразу вместе.

– А где баба Дуся?

Вопрос этот Петр задал уже не ради простого любопытства. Он знал мать Игната Марину и его бабушку Евдокию Павловну. Слышал кое-что и про отца Чо Сона. Но Петр не мог поверить, что этот сидящий перед ним мальчик и есть сын Марины, потеряв которого она долго страдала да так и умерла, не увидев. Явного сходства с Мариной он не обнаружил. Но все-таки сумел уловить в его открытых черных глазах и в их выражении что-то знакомое и очень дорогое. И чем больше он глядел на Игната, тем меньше оставалось сомнений, что это сын Марины.

– Так где живет твоя бабушка? – переспросил он, с трудом сдерживая нарастающее волнение. – Она с тобой живет, да, Игнат?

– Нет, – ответил мальчик. – Уехала в свою Читу и померла. Отец так говорит.

– А батька где? – спросил Петр, помолчав.

– Он скоро придет.

Петру было тесно на этой широкой поляне. Не зная, как совладать с собою, боясь показать малышу свою растерянность, он то приседал рядом с мальчиком, то, поднявшись, осматривал его со всех сторон. Ему хотелось обнять Игната так крепко и горячо, как это сделала бы Марина. Хотелось рассказать о ней мальчику. Но Петр молчал, боясь отпугнуть и без того настороженного мальчишку.

– Чьих лошадей ты оберегаешь, Игнат? – спросил Петр, пытаясь как-то завязать разговор.

– Вот этот Серый – наш, а те – чужие, – пояснил Игнат. – Нам платят за то, что мы их пасем.

– А ездить верхом умеешь? – Петр неожиданно нашел нужную тему разговора.

– Ага, – сказал он и, вскочив с места, лихо крутнул над головой плетью.

Раздался пронзительный щелчок. Он повторил это движение еще и еще, пока лошадь с колокольчиком не подняла к нему голову и не заржала.

– Да она у тебя ученая! – воскликнул Петр.

А Игнат, раззадоренный похвалой, подбежал к лошади, дотянулся до уздечки и, посвистывая и что-то приговаривая, стал прижимать уздечку к земле. Лошадь нехотя согнула в коленях передние ноги. Мальчик взобрался на нее и щелкнул над головой кнутом. На какое-то мгновенье умное животное застыло на дыбах, потом побежало легко и ровно, словно боялось уронить своего юного наездника. Петр видел такое в заезжем цирке. Но там наездницей была взрослая женщина.

А здесь показывал чудеса малыш из соседнего хутора! И этот хуторской артист – Игнат! Петр снова с тоской подумал о Марине.

Мальчик подъехал не скоро. Спрыгнув с коня, он с достоинством предстал перед Мартыновым.

– Тебя, Игнат, сразу можно брать в кавалерию, – сказал Петр серьезно. – Дадим тебе шашку вместо твоего кнута – и станешь рубить врагов.

– А меня папа не отпустит, – мальчик внимательно поглядел на кожаный картуз Петра, где блестела звездочка.

Заметив это, Петр снял картуз и, отстегнув звездочку, прицепил на гимнастерку Игната:

– Вот теперь ты наш хлопец! Теперь ты, Игнат, красногвардеец!

Тот только кивнул головой и улыбнулся.

– Кто же твоего Серого учил кланяться? – спросил Петр, по-дружески положив руку ему на плечо.

– А его никто не учил. Его папа у цыгана на зерно выменял, – объяснил Игнат. – А цыган его где-то украл… – Он замолк, вероятно поняв, что проговорился.

«Вот и встало все на свои места, – подумал Петр. – Чудеса исчезли. И никаких загадок. Цыган украл этого дрессированного коня у кого-то из циркачей». Но сам юный наездник пока продолжал оставаться для Петра загадкой.

– Папа идет, – сказал Игнат и почему-то испуганно спрятал кнут за спину.

«Так вот он какой, муж Марины, – думал Мартынов, разглядывая подошедшего мужчину. – Высокий и, пожалуй, симпатичный. Такого и полюбить можно. А вот Марина его не любила».

– Чего не распутал коней, – строго сказал отец Игнату. – Темнеет уже. – Он глянул на Мартынова холодно и, шлепнув по затылку мальчика, крикнул: – Шевелись!

Игнат кинулся к лошадям, стал быстро снимать путы.

– А вы чего здесь? – спросил Чо Сон Мартынова.

– Брат Егор тут на яру захоронен… – начал было объяснять Мартынов, но Чо Сон перебил его:

– Знаю. И вас знаю. – Он закурил.

– Про вас я тоже слышал, – сказал Мартынов. – Вы были мужем Марины?

Чо Сон стоял почти спиной к Мартынову, но, несмотря на это, Мартынов заметил, как напряглось его лицо.

– Ну и что с того? – спросил Чо Сон.

– Вы, конечно, знаете, что она…

– Умерла? – снова перебил мужчина, скорее со злорадством, чем сожалея.

– Нет, – сказал Мартынов, хотя спросить хотел именно об этом. – …Знаете ли, что Марина была моей женой?

Чо Сон повернулся, с кривой усмешкой оглядел Мартынова с головы до ног:

– Вашей?

– Да. Она на моих руках угасла. Горе свалило ее, горе зародило чахотку. Она по сыну тосковала. А вы его прятали…

– Вранье это! – крикнул Чо Сон. – Она умерла от воспаления легких. Ей не стоило ехать на прииски. А мальчик… Сам решил, с кем ему лучше.

– Верно, – сказал Мартынов. – Больная не смогла побороть болезнь. Впрочем, теперь это не важно. А говорю я это не из желания вызвать сочувствие к ней. Хотел, чтоб все это вы знали и оберегали мальчика, коль отняли его у матери. Я вижу – он худо одет и голоден.

– Не ваша забота, – отрезал Чо Сон, враждебно взглянув на Мартынова. – Лучше берегите свою власть. Воюйте, своих врагов наказывайте. А в чужую жизнь не суйтесь.

Эти слова задели Мартынова, хоть и знал он, что не виновен в их размолвке. Они уже не жили вместе, когда Петр встретил Марину. Но мысль о том, что она еще могла вернуться к Чо Сону и что этому помешал, возможно, он – Петр, вдруг заставила его задуматься. Нет, не любила бы она такой горячей любовью его – Петра, если бы в сердце своем хранила этого мужчину. Он погубил ее жизнь, молодость, отнял у нее радость материнства. Петр со скрытой ревностью глянул на Чо Сона, сказал:

– Да, я солдат. И борюсь с теми, кто поганит новую жизнь. И какой я боец, ежели, воюя за новую жизнь, буду слеп в ней самой. – Он замолк, поняв, что говорит не то, и добавил: – Очень плохо, когда близкий человек становится самым ярым врагом. А все оттого, что у них разные понятия о жизни. Когда-то человек дозреет, чтобы добро со злом не месить в одной крынке. Просветление, как правило, приходит поздно. И тогда он начинает казнить себя. Тяжкая эта казнь. Да что я вам внушаю, поди, в том сами убедились.

Чо Сон будто и не слышал его. Глаза его блестели недобро, когда он изредка вскидывал брови. Нехорошей была и улыбка. Открытое смуглое лицо было без морщин, только под глазами заметно обозначились мешки, придавая ему выражение усталости. Наконец он заговорил страстно и сбивчиво:

– Ну что ж, я согласен с вами. Чего хотите? Хотите моего раскаяния? Чтобы казнил себя? Было не раз. А вот жить буду, как мне хочется. Я – неудачник, потерявший веру во все. Нет, я работал, у меня были деньги, было и золотишко. И все это я за одну ночь лишился, проиграв в карты. Я снова полез в шахту, ползал по грязи, ночами намывал краденую породу: ничем не брезговал, если была в том выгода. И все ради того, чтобы отыграться. Проклятая судьба каждый раз поворачивалась ко мне спиной. Меня раздевали догола, били палками и собачьими цепями, когда нечем было расплатиться. Спрашиваю: почему одного безрассудно одаривают добром, другого – злом? Почему не я, а другой дерет с меня шкуру? Почему не другой, а я отмечен клеймом неудачника? Судьба? А если так, то что это за штука – судьба? Хотел и хочу это знать. А Марина… Она не понимала и не пыталась понять меня. Ушла.

– Зачем вам нужен был Игнат? – спросил Мартынов, не зная, что ему ответить.

Чо Сон как-то странно, тепло улыбнувшись, поглядел на Мартынова:

– Игнат – это моя жизнь. Я терял все: жену, деньги, совесть, а он – Игнат – есть. Он всегда при мне. Погляжу на него и отвожу петлю от шеи. Малый, оттого и душа чиста. Понимает, как человеку порой тяжко. Найдется что поесть – радуется, пусто в чашке – не хнычет. Нужен он мне. Сам себе я так не нужен. А на одежду не глядите. У меня этот пиджак – тоже один и тот без нутра.

– И как долго вы пытать себя будете? – спросил Мартынов.

– Не знаю, – сказал Чо Сон хмуро. – Терять больше нечего. Одна лошадка. И ее на карту поставлю.

Распутав всех лошадей, Игнат привел их к отцу.

– Пошли, папа, – ласково сказал он.

– Это еще что?! – крикнул отец, бросив взгляд на звездочку. – Брось ее, – пробасил он и, резким движением сорвав звездочку, отшвырнул в кусты. – Не нужны нам ни звезды, ни кресты. За них, дружок, неприятностей не оберешься. А у нас их хватает.

Игнат поглядел с обидой на отца, потом на Мартынова; отвернувшись, он заплакал. Чо Сон взял его за руку и повел с поляны к видневшемуся вдали хутору.