Текст книги "Журавли покидают гнезда"
Автор книги: Дмитрий Ли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Журавли покидают гнезда
Светлой памяти корейских патриотов и коммунистов-интернационалистов, боровшихся за утверждение Советской власти на Дальнем Востоке, посвящается эта книга
Часть первая
В СТРАНЕ УТРЕННЕЙ СВЕЖЕСТИ
Глава первая
ЮСЭК, ОТЕЦ И ТЕТУШКА СИНАЙ
1
Юсэк проснулся от грохота. Ветер старался сорвать с крыши лачуги проржавленный лист железа, который и так еле держался, жалобно дребезжа, потом охнул, словно от боли, и угомонился. Ветер перебрался на крыши соседних лачуг, погудел в трубах и, опрокинув на землю корыто, скрылся. И сразу же хлынул дождь. Мотаясь по двору, скулил бездомный щенок.
Юсэку было тепло и покойно на согретой циновке. Набросив на голову просаленный ватник, оставшийся еще от деда, он прильнул щекой к спине отца и опять услышал тихие и ровные удары его сердца. Отец спал, изредка что-то бормоча и вздрагивая. А Юсэку не хотелось спать, не хотелось и вставать. Сегодня дождь – можно валяться сколько угодно! Можно не идти с коляской на торговую улицу, и главное – не нужно приставать к каждому прохожему, уговаривая его проехаться, чтобы за все это получить какой-нибудь паршивенький дэн[1]1
Мелкая монета (кор.).
[Закрыть], на который ни в одной захудалой лавке не дадут и горсть чумизы.
Конечно, отец радовался каждому дэну, словно получил бумажный вон[2]2
Корейская денежная единица, соответствующая рублю.
[Закрыть] или золотой слиток, лежащий под стеклом витрины ювелирной лавки господина Хэ Пхари. Припухшие веки отца жадно щурились, когда он сухими длинными пальцами опускал монеты в холщовый мешочек – в этот самый для него священный предмет на земле. И не сносить голову тому, кто осмелится запустить в него руку! Даже в самые голодные дни старик не позволял касаться мешочка. Его пристрастие к деньгам Юсэк заметил здесь, в городе, куда отец перебрался из деревни после смерти жены, отдав за бесценок фанзу, в которой прожили два поколения его предков.
Дождь не утихал и монотонно стучал по крыше. Приятно валяться на циновке, когда не сосет в животе. Юсэк поднялся. Котелки и миски были пусты, как и вчера, и позавчера, как неделю назад. Хочешь не хочешь, а тетушку Синай вспомнить пришлось. У нее-то он наверняка отведает ухи, которую она готовила из рыбьих голов, собранных в овраге. Хозяева рыбного завода сваливали туда отбросы, а помещики охотно вывозили эту тухлятину на волах для подкормки рисовых плантаций. Не зря старуха Синай называла себя вороной, хвастаясь, что проживет сотню лет. Ей не от кого было ожидать помощи. Муж погиб на строительстве железной дороги, которую японцы тянули с юга Кореи на север, а сына власти упрятали в крепость. Живя в нужде, она никогда не побиралась сама и не терпела попрошаек. «Лучше гнилье из оврага, чем рис из хозяйских рук», – говорила старуха, когда смеялись над ее ухой.
Появившись перед нею, Юсэк весело ее приветствовал:
– Пусть новый день принесет радость моей тетушке!
– Ты кто? – проворно поднимаясь с циновки, спросила Синай.
– Юсэк. Кто еще так рано навестит вас!
Вытаращив на парня подслеповатые глаза, она взмолилась:
– О небо! Почудилось мне, что вернулся мой мальчик! Сегодня двести девяносто второй день, как нет Бонсека. Двести девяносто два дня я не знаю: где он и что с ним? Лучше бы он тогда откусил свой поганый язык, из-за которого теперь мается. Как можно человека при людях обозвать собакой?!
– А вы знаете, за что он Санчира так обозвал?
– Все знают про его прозвище Кэкхо[3]3
Собачий нос.
[Закрыть], – проворчала Синай. – На то он и служит там. А нашего за язык дернули. Видите ли, ему порядки не по душе. Мне, может, тоже хочется быть дочерью императора. А как ею станешь, если я кровью и телом ченмин[4]4
Низшее сословие.
[Закрыть]. Протягивай ноги по своей циновке. Вранье, что у старой женщины рождаются умные дети. Мне – дурной бабе – было сорок пять, а кого на свет вывела? Дьявола!
– Не нужно его ругать, тетушка Синай, – сказал Юсэк, нетерпеливо поглядывая на кастрюли. – Он и без того наказан.
Синай устало опустилась на циновку:
– Это я не его – себя кляну. Не уберегла глупого мальчика от беды.
Заговорить сейчас о еде было неприлично, поэтому Юсэк подумал, как лучше убраться отсюда, не обидев тетушку: ее теперь не унять, как и его голодный желудок. Нужно смыться, пока она не начала рвать на себе волосы и плакать, понося проклятую жизнь. На сытый желудок, куда ни шло, можно и послушать, а сейчас Юсэк хотел есть, и ничего больше.
– Пойду я, – сказал он, криво улыбнувшись. – Ободи[5]5
Отец.
[Закрыть] должен проснуться. Начнет искать…
– А чего тебя искать? – проворчала Синай. – Не маленький. И не стой перед глазами, как бедный пришелец. Вижу, что есть хочешь.
Синай придвинула к нему папсан[6]6
Столик.
[Закрыть], на котором стояла чашка с отваренной чумизой, выудила из котла рыбьи головы и положила в миску. Юсэк не заставил себя долго упрашивать. Наскоро вытерев ноги, поднялся на ондоль[7]7
Печь с дымоходом под полом.
[Закрыть] и сел к столику, скрестив ноги. Пока он ел, Синай рассказывала о сыне, у которого не было ни одного светлого дня. Юсэк это слышал не раз, зная наперед все, что она скажет, но кивал головой, жадно уплетая чумизу. «О каком светлом дне она без конца твердит?» – недоумевал он. Ему было дико это слышать, поскольку счастливыми он считал тех, у кого есть омони[8]8
Мать.
[Закрыть]. Что может быть лучше, чем отведать сладкую липучку из ее ласковых рук, сознавать, что у тебя есть заступник, который защитит тебя от вредных соседских мальчишек даже тогда, когда ты не прав. Не стало ее – и некому заступиться, некому и поругать за то, что не съел вовремя лепешку, не надел чистую рубашку. Теперь нет у него счастья. А отец никогда не обращал на него внимания. Чуть свет уходил на пашню к помещику. Ему все равно: ел его сын что-нибудь или нет, порезал руку или сбил ноги. Он его за все ругал, а иной раз мог залепить и оплеуху. Плохо без омони. И совсем было бы тоскливо, если бы не Эсуги, жившая в соседней фанзе. Отец ее, как и мать Юсэка, умер. Она не походила на других девчонок, была доброй, часто делилась с ним пампушкой. А еще, в отличие от подруг, она могла уходить далеко от дому, куда вздумается ему, Юсэку. Вместе лазали по горам, даже поднимались на крутые скалы. Он доставал из ледяной воды разные камушки и все до одного отдавал ей. А когда хотелось есть, жевали сладкие и душистые лепестки могынхва[9]9
Вечноцветущая роза.
[Закрыть]. А еще собирали вместе папоротники, из которых мать Эсуги готовила вкусные салаты… Было ли это счастьем?
Та весна совсем не походила на другие пятнадцать, которые видел Юсэк. Необычайно рано набухали и лопались почки на ветках клена и проклевывались едва позеленевшие листья. Дикая вишня уже давно покрылась белыми и розовыми цветками, их осаждали ненасытные осы и пчелы.
К своим гнездам, на крыши фанз, слетались аисты. А высоко-высоко, сливаясь с синью неба, тянулись на север журавли… Нет, не походила та весна на другие. Она была удивительно светлой. Он валялся на сочной траве в тени широколистного клена, любуясь Эсуги и лотосами, поразительно похожими друг на друга. Дарил ей цветы, теперь уже не тонконогой и неуклюжей девчонке, а нежной, как лебедь, девушке. Он никогда не думал, что так приятно могут пахнуть обыкновенные травы, а земля полна неведомым дыханием! От длинных кос Эсуги тоже веяло весной…
Но вот однажды по привычке он вошел в ее фанзу. Неприветливо глянула на него ее мать:
– Эсуги не живет здесь. Ты больше не должен ею интересоваться.
Нет, не походила та весна на другие, она стала самой мрачной из всех пятнадцати, которые видел он…
– Ты чего задумался? Ешь, не то остынет, – перебила его воспоминания Синай.
– Я поел уже, – сказал Юсэк, отодвинув от себя миску.
Он вышел на улицу. Дул ветер, разгоняя тучи. Последние капли дождя ударили в лицо. Выглянуло солнце. Сейчас ворчливый отец погонит его на торговую улицу. А ему совсем не хочется идти туда с коляской, от которой болят на руках мозоли. Не хочется видеть и сердитые лица янбаней[10]10
Низшее провинциальное дворянство.
[Закрыть], слышать понукание и ругань. Сегодня воздух донес запах весны. Она пришла снова, не запоздала. А где же ты, Эсуги?..
Весна для крестьян самый большой праздник. Даже бедные люди в эти дни не обходятся без цветов. Дети и старики идут в горы и леса. Каждый дворец и особняк богатого янбани, каждая фанза и лачуга бедняка украшены цветами. «Но моя весна не вернулась ко мне», – думал Юсэк.
Из лачуги, опираясь на палку и покрякивая, вышел отец. Хмуро поглядев на небо, он опустился на коляску, стоявшую у входа, и, протянув Юсэку монеты, сказал неожиданно ласково:
– Здесь три дэна, их хватит на миску пшена. Сбегай в лавку, а я тем временем затоплю ондоль.
Юсэк удивился, увидев в дрожащих руках отца целых три дэна! Как это он решился тратить деньги?
– Меня накормила тетушка, – сказал Юсэк. – Вы, ободи, тоже пошли бы к ней.
– Не дело объедать бедную женщину, – ответил старик, пряча дэны в карман. – Мужчины мы или кто?
Юсэка сейчас не занимала тетушка, хотелось наконец узнать об Эсуги. Старик, конечно, что-то знает. Однажды было проговорился, но сразу же осекся, будто камень на зуб попал. Юсэк присел рядом с ним на корточки проборов стыд, спросил:
– Это верно, что Эсуги присматривает за больным дядей?
– Верно, – ответил тот осторожно.
– В нашем городе?
– Да.
– Вы не знаете, где живет этот дядя? – Юсэк пытливо посмотрел на отца.
Поджав губы, старик отвел глаза. Юсэк давно заметил, что любое упоминание об Эсуги сердило и раздражало отца.
– Много любишь говорить. А тебе нужно идти, – сказал отец, поднимаясь. – День наладился. Грех упускать его.
Юсэк молча взял коляску.
2
Базар походил на большой развороченный муравейник. Сегодня первый день весны, начало праздника. «Не ублажить весну значит обидеть землю и небо, утратить всякую надежду на плодородие», – так повторял каждый, спешивший на базар за цветами, чтобы ими усыпать двор и дорожки, украсить двери и окна своего очага. Уже у входа их встречали с букетами цветов дети и седовласые старики, бродяги и мелкие служащие. Никто в это время не упускал случая подзаработать. На прилавках крикливых торговок, рядом с цветами, – разнообразные съедобные травы, посуда, наполненная всевозможной едой. Здесь же можно отведать чалтэк[11]11
Хлеб из особого сорта риса (кор.).
[Закрыть] из отборного белоснежного риса, кукси[12]12
Лапша (кор.).
[Закрыть] в острой приправе и отмоченную в бобовом соусе морскую капусту. Тут же жареные папоротники, сушеные креветки, трепанги и медузы.
Сегодня Юсэку повезло. Низкорослый старик поставил в его коляску корзину цветов и указал адрес. Он жил далеко за пристанью, но Юсэк управился скоро. Еще бы! В его кармане лежала бумажная иена![13]13
Японская денежная единица. Соответствовало 0,75 грамма золота.
[Закрыть] Целая иена! Когда это было, чтобы рикше кидали столько! Сейчас он забежит в первую куксикани[14]14
Национальная кухня.
[Закрыть] и отведет душу! Он съест пару чашек соевого супа. А еще опрокинет чашку кукси и запьет холодным гамди[15]15
Напиток из картофеля.
[Закрыть]. Говорят, от него становится весело.
Вот и куксикани! Юсэк замедлил шаг, вспомнив об отце, о его холщовом мешочке. Нет, сегодня Юсэк поступит по-своему. Может же он раз в жизни поступить, как ему хочется! Тем более сегодня, когда на дворе весна и у него болит сердце по Эсуги. Оставив коляску у входа, он вошел в полутемную комнатушку. Было душно, пахло чесноком, петрушкой и горелым луком. На застеленном яркой циновкой полу стояли папсаны, вокруг которых, поджав под себя ноги и попыхивая тростниковыми трубками, сидели мужчины. К Юсэку подошел хозяин. Рикша в грязной одежде и босыми ногами не внушал доверия.
– У меня есть деньги, – поспешил заверить Юсэк, показывая иену.
Хозяин мгновенно подобрел и плавным жестом пригласил его сесть за крайний папсан. Владелец кухни был тощим, и от него пахло чесноком. «Почему бы ему не быть упитанным? – недоумевал Юсэк, садясь за папсан. – Ешь сколько хочешь и чего хочешь. Видать – скряга». Очень скоро управившись с супом и кукси, Юсэк хлебнул гамди. После выпитого ему веселей не стало. Наоборот, он как-то острее ощутил тоску по Эсуги. Зря говорят, что сытый голодного не разумеет. Юсэк подумал об отце. С какой бы радостью старик спрятал эту бумажную иену в свой мешочек! Но бумажки уже нет. Ее спрятал в свой карман хозяин куксикани.
Остаток дня не принес удачи. Только под вечер Юсэк помог пожилой торговке отвезти домой пустые корзины с посудой, за что получил полузавядшие цветы.
Еще издали, по запаху, Юсэк догадался, что тетушка готовит ужин. Сидя на корточках, она подбрасывала в печурку сухие ветки. Бурлил котелок, закрытый стиральной доской. Тетушка использовала доску в качестве крышки, считая ее самой чистой из всей своей скудной утвари.
Подойдя к ней, Юсэк сказал полушутя:
– Вы не боитесь, что все вороны слетятся к вашей лачуге?
Синай недослышала, поэтому ответила ласково:
– Ты всегда можешь рассчитывать на мою похлёбку.
– А что, если нам открыть свою куксикани? Над входом в лачугу повесим вывеску «Куксикани тетушки Синай». Глядишь, и повалит народ. Вот заживем тогда!
– Не смейся, – смутилась Синай. – Не я одна ем. Все соседи варят эту бурду. Только я не прячусь, как другие. Мне стыдиться некого. Кому нюхать противно, пусть тащат что-нибудь повкуснее.
Еще совсем недавно Синай была женщиной уважаемой, без нее не обходились ни одна свадьба и хангаби[16]16
Особенно торжественно в Корее отмечается шестидесятилетний юбилей.
[Закрыть]. Веселая, острая на язык, она умела позабавить самых серьезных людей. Но с тех пор как Санчир увел ее сына, она редко выходила из дома. Теперь когда-то близкие люди стали ей безразличны. Они остались безучастными к ее горю, зато Санчиру, который увел Бонсека, кланяются низко. Почему же они заискивают перед тем, кто оставил ее без сына? И отворачиваются от нее, старой, беззащитной женщины. Хорошо, что рядом семья Юсэка. Не будь их, одичала бы совсем. Не знала бы, что в мире есть еще добрые люди. А без Юсэка – не услышала бы слов утешения, пусть скупых и нескладных, но всегда добрых и искренних.
– Ты голоден, мой мальчик? – спросила Синай с нежностью, как обычно обращалась к сыну.
– О-о! Я сегодня сыт, как собака знатного дворянина в день именин! – ответил Юсэк, поглаживая живот.
– Ты заработал деньги? – обрадовалась Синай.
Юсэк не скрывал ничего от соседки. И на этот раз рассказал все, даже о выпитом гамди. Взяв с нее слово не говорить отцу, он отдал ей цветы.
– Зачем ты мне даришь цветы? – спросила Синай, переводя радостный взгляд с Юсэка на букет.
– Праздник ведь сегодня, – сказал Юсэк. – А вы позабыли. Теперь-то счастье вбежит в дом моей тетушки: у нее есть красивые цветы!
– Спасибо за добрые слова, – промолвила женщина растроганно.
Прислонив коляску к стене, Юсэк вошел и свою лачугу. Отец лежал на циновке и тихо охал. Лицо его было бледное и потное. Подсев к нему и потрогав голову, Юсэк справился:
– Вы опять заболели, ободи?
– Плохи мои дела, сынок, – отозвался старик, присаживаясь. – Похоже – кости ног обросли колючими шипами. Пробую подняться – они впиваются в тело. Рикши ошиблись, прозвав твоего отца старой клячей. Та еще как-то волочится, а я… – Он горько вздохнул и поглядел с отчаянием на сына, как бы спрашивая: «Как мы теперь жить будем?»
Суставы ног у старика болели давно. Больной, по грязи и снегу, бегал он в своих дырявых башмаках с коляской. «Раз он слег – плохи его дела», – подумал Юсэк, волнуясь за него. Не зная, как помочь, он потрогал его ноги: они были холодные.
– Весна пришла, – сказал Юсэк, стараясь подбодрить его. – Скоро гуляки из-за моря нагрянут. Любят они прокатиться в коляске. Так что проживем как-нибудь. А ноги у меня крепкие, выдержат!
Старик грустно улыбнулся, взял руку Юсэка, погладил. Руки отца тоже были холодные, но крепкие.
– Сын мой, – сказал Енсу, – много ли радости платить за щедрость здоровьем. Мне не страшно – у меня есть ты. А кого же ты впряжешь в коляску, когда свалишься вот так же, как и я?
– Рано мне об этом думать, – ответил Юсэк. – Доживу до ваших лет и буду, наверное, не один.
– Сын мой, – продолжал отец, – велика радость видеть рядом друга. Но очень больно видеть на глазах друга слезы. Поверь мне, это тяжело.
– Я не понял вас, ободи…
– Лачуга никогда не станет храмом, – сказал старик, – обложи ее хоть мрамором. Она так и останется лачугой. И ты, ее обитатель, должен захоронить мечту об Эсуги.
Юсэк почувствовал, что и у него самого тоже похолодели руки. И его вдруг стала бить дрожь.
– Да, ты должен забыть Эсуги, – повторил отец. – Видят мои глаза все, да и нутром чую, что трудно тебе, но подумай не о себе, о ней подумай!
Слова отца жалили Юсэка, как взбесившиеся осы. Обороняться от них было нечем, и он сидел, опустив голову.
Глава вторая
САНЧИР
Без стука, почти незаметно, вошел Санчир. Он умел появляться неожиданно и в тот момент, когда не нуждались в присутствии третьего лица. Этот толстяк, на вид добродушный, с круглым, всегда улыбающимся лицом, наводил ужас на жителей лачуг, словно внезапно забредший в деревню тигр. Его боялись все, даже те, кто не чувствовал за собой никакой вины.
– Зачем ты пожаловал? – обратился к нему старик и, опираясь на плечо Юсэка, стал подниматься.
Ничего не ответив, Санчир невозмутимо и не спеша опустился на ондоль и, поджав под себя ноги, сказал:
– С некоторых пор люди превратили меня в пугало. И прозвище дали Собачий Нос. Впрочем, они не ошиблись. Я знаю всех, кто, мило улыбаясь, носит за поясом нож.
– Говори, что тебе нужно? – сердито спросил Енсу.
Санчир еще больше расплылся в улыбке, отчего его маленькие глаза скрылись в пухлых веках.
– Но вы, адибай[17]17
Дядя.
[Закрыть], можете меня не опасаться, – сказал он. – В семью Енсу я прихожу как в отчий дом. Люди не должны забывать добро. Я всегда помню вашу заботливую жену. Была она для меня родной матерью…
– Это я слышал уже, – перебил старик. – Не тяни, Санчир, говори: что ты задумал?
– За добро хочу ответить добром, – сказал Санчир. – Юсэк для меня что младший братишка. Пора ему бросить свое недостойное занятие. Зачем быть человеком-лошадью, когда он сам может понукать оборванцев.
– Ты нашел ему другую работу? – спросил Енсу, насторожившись.
– Да. И вы убедитесь, что не возьму за старания ни одного дэна. – Санчир похлопал Юсэка по плечу: – Он будет служить самому генерал-губернатору!
Отец Юсэка был человеком, далеким от политики. За что презирать японцев, ведь они пришли в Корею по желанию самого императора. К тому же в жизни Енсу ничего не изменилось: был он голоден при династии Ли[18]18
Династия в Корее с 1392 года (до 1897 года короли, с 1897 года – императоры), до аннексии страны Японией в 1910 году.
[Закрыть], да и теперь в его лачуге не сыщешь горсточки риса. Недоверчиво стал он относиться к самим корейцам. И не оттого что корейские учителя с готовностью заставляли детей зубрить японский алфавит, уверяя в ненужности родного языка при новом режиме. Его коробило, что люди стали безразличны и жестоки друг к другу, легко отказавшись от древних традиций.
Вот почему старик не обрадовался сообщению Санчира. Нет, не позволит он сыну взять пистолет. Жандармам дают большие права и много денег, одежду и оружие. Дают, чтобы они стреляли в невинных людей.
– Ты почему молчишь, сынок? – искоса поглядев на Юсэка, спросил он. – Санчир ждет ответа.
Юсэк молчал. Минуту назад он почти было согласился с отцом, что никогда не сможет привести Эсуги к себе. И вдруг словно ожила мамина сказка о добром волшебнике. Правда, этот толстый волшебник не внушал доверия. Его никто не любил, его боялись. И какой он добрый волшебник, если по его вине люди попали в тюрьму? Врет, должно быть. А зачем ему болтать здесь, где ничего не перепадет? Разве что получит по шее. Отец это может, он не любит шуток.
Заметив, что Юсэк в замешательстве, Санчир сказал:
– А знаете, что такое попасть туда? Это быть постоянно на виду у самого генерал-губернатора! Не многим подваливает такое счастье!
– Я не тебя спрашиваю, – с негодованием произнес Енсу. – Я хочу слышать сына.
Юсэк понял, к чему клонит отец, и это его сердило. Почему он против того, чтобы сын пошел служить в жандармерию? Радоваться бы ему: ведь подвалило счастье, о котором ни старик, ни он не могли и мечтать. Сам только что сетовал на бедность и жалел сына.
– Ободи, – сказал Юсэк, запинаясь, – может… Ведь случай… Чтобы Эсуги… Чтобы и вам…
– Говори, до конца говори.
Заметив его злые глаза, Юсэк замолк и отвернулся.
– Однако ты легко ухватился за нож, протянутый Санчиром, – продолжал Енсу с укором. – Смотри не порежься.
И на этот раз Санчир не оскорбился. Когда-то за такие слова он наделал бы шуму. Теперь сидел, скрестив на груди руки, натянуто улыбаясь. И это крайне удивило Юсэка.
С тех пор как Санчира назначили агентом по тайной вербовке корейцев в жандармерию, прошло много времени, но дела у него не клеились: мало кто шел туда. Генерал-губернатор не мог объявить официальную мобилизацию – это подорвало бы престиж Великой империи. Аннексировав Корею и распустив ее войска, Япония пыталась внушить всем, что Корея добровольно присоединилась к Великой империи для получения экономической помощи. Новые власти всячески старались замаскировать насилие, однако нарастание освободительного движения в стране заставило генерал-губернатора сбросить маску доброго опекуна. Он задумал сформировать корейский легион, который собирался воспитать в духе самурайской преданности японскому двору. Санчир и был одним из вербовщиков. Он знал: если его дела и дальше будут идти так же плохо, начальство выгонит его. Однако не только поэтому Санчир хотел завербовать юного рикшу. Он надеялся, что Юсэк – сосед Бонсека – знает имена его друзей, таких же бунтарей, за поимку которых вернет себе уважение начальства. Сегодня Кэкхо воспрял духом: Юсэк клюнул – и, как показалось ему, этот глупыш непременно попадется на крючок! Главное сделано, а во имя этого можно и стерпеть обиды.
– Ну что ж, в таком случае мне лучше уйти, – сказал он, поднимаясь. – Хотел вам сделать доброе дело, но вижу – вам угодно таскать тачки.
– Я не гоню, – сухо отозвался Енсу. – Уж коль я против – выслушай почему. В тот день, когда родился Юсэк, в Корее кончилась братоубийственная война[19]19
Имеется в виду антифеодальное движение (1893—1900 гг.)
[Закрыть]. Люди моей провинции посчитали Юсэка святым ребенком, принесшим на землю мир. С разных деревень в мою фанзу приходили старики и старухи, чтобы положить к ногам его цветы. Когда-то у отца этого малыша был небольшой клочок земли и соха. Японцы забрали у него все и взамен дали коляску рикши. Теперь из рук святого мальчика вырывают коляску, чтобы вложить пистолет. Разве святой возьмет пистолет? Святые разве убивают?
– Вы слишком откровенны, Енсу, – сказал Санчир сдержанно. – Поверьте – в крепости люди становятся менее болтливыми. А что касается святого мальчика, – ему видней: быть человеком или оставаться лошадью. Прощайте.
Санчир повернулся к двери и обомлел, увидев Синай. Простоволосая, с отвислыми губами и щеками, она ошалело смотрела на него. И вдруг кинулась в ноги:
– О небо! Наконец-то пришли! Нет, нет, я не гневаюсь на вас! Я ждала вас весь лунный месяц! Скажите, жив ли мой сын?
Овладев собой, Санчир сказал строго:
– Следовало бы подумать о нем чуть раньше.
Охваченная страстным желанием узнать о Бонсеке, Синай обняла его ноги, забормотала:
– Нет, вы не посмели убить несмышленого мальчика! – От пришедшей в голову страшной мысли она вскрикнула и, прикрыв ладонью рот, прошептала: – А может, убили?!
– Будьте благоразумны, – сказал Енсу, с трудом сходя с ондоля к ней.
Усадив женщину на циновку, он подошел к Санчиру.
– Лет семь тому назад ты сидел за моим папсаном, ел мою кашу. Ты тогда говорил о другом, и тон у тебя был иным. Очевидно, человеку с пистолетом нельзя обращаться по-другому. А если так – мы никогда не поймем друг друга. И тебе следует оставить мой дом.
Санчир ушел.
– Они убили его! Они убили, я чувствую… – твердила Синай. – А за что?..
– За правду, – сказал Енсу.
* * *
На этот раз Санчир не ошибся: брошенное им семя прорастало. Теперь Юсэк присматривался к жандармам с пристрастием. Люди как люди, а если когда и применят дубинку, так это положено по службе. А мог бы он, Юсэк, например, заточить друга в крепость, оставить жену без мужа, мать – без детей? Нет, не смог бы. Но если велит долг. Как тогда быть? Пойти против себя, против своей совести? Сколько бы Юсэк ни думал – головоломка была неразрешимой. А как приятно представить себя в мундире, в белых перчатках и сверкающих сапогах. Он идет по городу, навстречу – Эсуги. Она ошеломлена! Ошеломлена ли? Может, этот мундир не придется ей по душе, как отцу и тетушке Синай? И она расстроится, узнав, что из-за любви к ней он совершил дурной поступок. А отец? Поймет ли он когда-нибудь? Ведь сам он ничего не нажил трудом рикши, кроме болезни. Брань и плевки – вот и вся награда. Лежит он никому не нужный с пустым желудком и чистой совестью. Поймет ли он, что и его сын может оказаться в таком же незавидном положении?..
Эти мысли приходили Юсэку частенько, когда он лежал рядом с отцом на циновке. Не спал и старик. Возможно, он думал о том же? Или же вспоминал свою безотрадную юность, так похожую на жизнь сына?
После ухода Санчира прошло много дней, но старик ни разу не заговорил на эту тему. Он только жаловался на больные ноги, которые то опухали, то деревенели. А однажды утром он легко и без оханья поднялся с циновки, разбудил сына и, по-детски припрыгивая и хихикая, сказал:
– Юсэк! Ты погляди на своего отца! Погляди, как выплясывают его ноги! Скажи, не чудо ли это!
Это было непостижимо! Отец тянул его за руку, громко восклицая:
– Сын мой, я выздоровел! Возьму сейчас же коляску и пойду на улицу! Янбани пожалеют старую клячу и заплатят вдвойне!
Юсэку вдруг показалось – лачуга раздвинулась, стала выше. И светлей. И отец стал высоким-высоким. И сильным.
– Не лучше ли вам еще полежать, – сказал он, радуясь и беспокоясь.
– Ни за что! – ответил Енсу, часто дыша. – Хватит валяться. Мы пойдем на торговую Площадь! И ты сам убедишься, что все сделают ставку на старую лошадь…
Выбравшись из хижины, старик привычным движением впрягся в коляску и направился со двора. Вышедшая из своей лачуги Синай – она несла в чашке еду больному – так и выронила ее.
– Моя воля оказалась сильней недуга, – сказал Енсу. – Теперь мы плевали на нужду. Теперь нас опять двое. И Юсэку незачем искать другую работу.
– Значит, и я увижу моего мальчика! – обрадовалась Синай. – Я тоже живучая. Вороны живут долго. Я тоже в чудеса верю.
Енсу и Юсэк шли размеренным упругим шагом, как пара коней: одинаково высокие и худые. Они были счастливы, особенно сын. Ему даже не хотелось есть, и жандармы не интересовали его. Рядом был отец, бодрый и сильный, как прежде.
– Вот посмотришь – в мою коляску сядут раньше, чем в твою, – говорил отец.
И тут их окликнул вышедший из лавки мужчина. Рикши поспешно подкатили к нему коляски. Мужчина оглядел одного, другого, как обычно разглядывают лошадей.
– Мне нужно за город, – сказал он, тяжело опускаясь в коляску Юсэка. – Старик не дотянет.
Отец не обиделся, только растерянно поглядел на клиента: в нем он узнал ювелира, у которого служит Эсуги. Старик не мог ошибиться. Денними – мать Эсуги – привела его однажды к особняку этого господина, и они вместе, спрятавшись за забором, наблюдали за Эсуги и ее хозяином. Это был Хэ Пхари, известный своим богатством. Старик забеспокоился. Юсэк может случайно увидеть Эсуги. И тогда… ее бедная мать плохо подумает о нем: он не сдержал слово и выдал тайну. Может быть, догнать их и под каким-нибудь предлогом заставить господина пересесть в свою коляску?
Пока он размышлял, Юсэк был уже далеко. Сделав шаг-другой, старик упал, подкошенный болью. Он попробовал растереть колени, от прикосновения руки стало еще больнее. Так, пожалуй, не было тяжело никогда. Нужно отползти с мостовой – люди глазеют. Старик с трудом пополз. Каждое движение невыносимой болью отдавалось в костях. Осталось совсем мало до обочины. Там можно полежать. Кажется, дождь? Вот некстати. Нет, это пот каплет с лица, с шеи. Но почему вдруг потемнело? Словно наступила ночь…
Придя в себя, он увидел знакомые стены и Синай, сидящую рядом.
– Где Юсэк? – спросил старик слабым голосом.
– А разве он не знает, что случилось с вами?
– А что произошло?
Соседка рассказала, как его привез знакомый рикша. В бреду он считал деньги и называл чье-то женское имя.
– Юсэк не должен знать об этом, – сказал Енсу.
– Почему?
Сына не было рядом, и старик решился открыть тайну своего невероятного исцеления.
– Вы думаете, Будда или идолы вняли моим мольбам и подняли меня на ноги? Они тут ни при чем. Мои ноги высохли, как русло древней реки, они никогда не оживут. Я это знаю давно.
– Но вы утром поднялись, вы взяли коляску и пошли? – сказала Синай. – Как же это понимать?
– Я не хотел, чтобы Юсэк повесил себе на шею собачий ярлык, – ответил старик.
Синай покачала головой, хоть ничего и не поняла из его слов. Спохватившись, она кинулась из дома и принесла теплую морскую капусту.
– Друзья Бонсека не забывают старуху, – сказала она потеплевшим голосом и поставила миску к изголовью Енсу. – Принесли связку сушеной меги[20]20
Морская капуста.
[Закрыть] и кувшин рыбной муки.
– Смогу ли я когда-нибудь отплатить вам добром? – горько вздохнул старик.
– Нет, вы только послушайте, что говорит этот человек! – сердясь, воскликнула Синай. – Он думает, если Синай бедна – она берет плату за добро!
Заметив, что соседка всерьез расстроена, Енсу сказал:
– Мать Бонсека, вам нет нужды тревожиться: мне платить нечем. Все, что у меня осталось, это память. Вспомню я все до одного хорошие слова, придуманные людьми, и подарю своей доброй соседке.
Ответ старика пришелся по душе Синай. Она улыбнулась, стянула с головы выцветшую косынку, заботливо вытерла ею вспотевшее лицо больного. Затем принялась рассказывать о своем далеком детстве, бесцветном, как трава в погребе. Хитрые родители – сами вознеслись на небо, а ее оставили на этой грешной земле. И зачем только они дали миру ее – Синай? Перебрав всех предков, она со слезами вспомнила сына – последнего человека из ее рода. Погибнет он – оборвется и фамильная ветвь. Хоть бы внука оставил.
Старик только вздыхал. Он сам мечтал о том же.
