Текст книги "Журавли покидают гнезда"
Автор книги: Дмитрий Ли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Глава четвертая
МАРИНА
Словно короткое свидание, во время которого Петр не успел сказать главного, прошла его жизнь с Мариной. Познакомился с нею в апреле четырнадцатого, когда они с Егором, узнав о гибели родителей, пробирались на Ленские прииски. Дороги были неладные. Талые снега, ручьями стекая по глубоким санным колеям, разливались в низине между холмами. С наступлением сумерек резко холодало, и едва застывшая слякоть налипала и намерзала на обитые железом полозья саней. На заледеневших дорогах скользили и падали неподкованные лошади. Возчики отказывались ехать. Больше недели просидели здесь братья Мартыновы, пока не прибыли из Бодайбинских приисков почтовые подводы. До того ли тогда было Петру, чтобы заметить красоту Марины. Все дни она сидела у запотевшего и клубящегося холодом окна сторожки. Ела мало – один сухарик и глоток кипятка. Потом накинет на свои узкие плечи легкое суконное пальтишко и снова к окну. Осмелился однажды Петр спросить ее: куда, мол, путь держит? Она ответила с тоской: «Зачем вам про то знать надобно?» По-разному люди переносят горе: одни постоянно твердят о нем и в этом находят утешение, другие – замыкаются в себе. К таким людям, вероятно, относилась и Марина. Петр догадывался, что у нее тоже кто-то погиб в ленской трагедии. Возможно – родители. А может быть, муж… Но в отличие от Петра, который не мог сдерживать своих эмоций и постоянно ругался с возчиками, она была терпеливой и держалась мужественно. Уже потом он узнал, что перед самой поездкой она ушла от мужа.
Разгрузив кожаные сундуки и накормив лошадей, почтовики тронулись в обратный путь. Все трое – Марина, Егор и Петр – ехали в одной крытой повозке, набитой сеном. Только на вторые сутки, миновав три перевала, они добрались до сторожки. Едва отогрелись – и снова в дорогу. Еще двое суток. И еще. Казалось, нет конца этому пути. Стыли ноги в промокших сапогах, зябло тело. Она сидела между Егором и Петром, поэтому оба ощущали, как вся она дрожит. «Приличиям не место сейчас», – подумал Петр и, распахнув шубу, укрыл Марину. Она слегка прижалась к нему, и он позволил себе обнять ее плечи. Заиндевевшие лошади бежали устало. Возчик словно рожден был для здешних морозов; густая борода и брови полностью скрывали лицо, и выглядывал лишь кончик покрасневшего носа.
Петр слышал дыхание Марины, но взглянуть на нее или заговорить не смел – боялся потерять доверие. Так и ехали молча, каждый думая о своем. Под монотонное бренчанье колокольчиков Егор задремал. И Марина тоже, опустив голову на плечо Петра. Хорошо бы и ему, Петру, подремать, чтобы хоть на какое-то время не думать, куда и зачем едешь, – его одолевали мысли о гибели родителей. Снова с удивительной ясностью вспомнилась мать. В тот день собрала она в дорогу чемодан, обняла их обоих и сказала: «Как тут без меня-то будете, детки? Уж не лучше ли мне остаться?» А «дитя» Егор поднял ее легко и осторожно понес через двор на улицу, приговаривая: «Гляди, маманя, лучше за батькой. А за нами будет кому приглядывать. Женимся мы тут без вас. В один день две свадьбы закатим». Она опустилась на чемодан, смерила глазами одного, другого – оба высокие, оба повзрослевшие. И вдруг заплакала. «Зачем же так, – пробасил Егор. – Вы ведь на свадьбу с батей пожалуете». «Обязательно», – сказала мать, вытирая глаза кончиком платка.
Писала она часто и каждый раз про женитьбу справлялась. А потом пришло письмо, написанное незнакомым почерком. И вот они, Егор и Петр, в дороге, чтобы склонить головы над могилой. Не придется им больше увидеть доброе лицо матери и худое, всегда строгое, отца. Поклонятся только земле… Не поверить письму было нельзя – адрес и фамилия указаны точно. Видать – писал кто-то из близких. Да и как не поверишь, если по всему краю только и говорили о событиях на Ленских приисках.
Вокруг приисков по всем дорогам были расставлены надежные посты. Ни уговоры, ни письма, ни слезы женщин не могли разжалобить полицейских. А Марине требовалось срочное лечение. Она слегла и не поднималась более трех суток. Везти больную обратно было куда рискованней, чем оставлять в душной и тесной сторожке, забитой до отказа людьми. А тут еще и почтовики уехали к заимкам и заедут сюда не раньше, чем через неделю. Петр и Егор не отходили от Марины, дежурили поочередно. Мужики и бабы с детьми вперемешку спали на полу, укрывшись кто чем мог. Воздух был спертым от махорочного дыма, пота и сохнувших у буржуйки портянок. Только к утру пятого дня прибыли с приисков подводы. Петр и Егор поняли, что увидеть могилу родителей им не удастся, и решили, как и другие, возвращаться назад. Кинулись люди к возчикам, а те заупрямились. Отдали братья все деньги, припасенные в дорогу, – согласились они тогда взять только больную и Петра, назвавшегося ее мужем.
Марина лежала на сене, под шубой Егора, а сам Егор остался в сторожке в одной косоворотке. Привез Петр Марину в свое село, врача позвал. Поднялась она, а кашель остался. «Что же ты со мной возишься? – спросила как-то у него. – Нравлюсь, что ли, тебе? Или просто человек ты сердечный?» «Не время про то говорить, – ответил Петр. – За родителей наших да муженька твоего отомстить надо». Марина ничего не ответила, только засуетилась, прибирая в избе. И по молчанию Петр решил, что муж ее погиб. Марина окрепла, и, когда приехал Егор, она заторопилась домой в Читу. Там, мол, ее сын и мать дожидаются. Провожали вдвоем с Егором. Садясь в поезд, Марина сказала Петру: «Выходил ты меня, Петр. Спасибо тебе за все… – сказала и в глаза ему открыто глянула. – А горюю я об отце. Теперь еще и ты…» Многое хотел сказать ей Петр, но поезд уже отошел…
Лето в том году было дождливым. Травы поднялись сочные и густые – только успевай косить. Много корма свезли хозяину. Так что было на что жить братьям. А вот радости особой Петр не ощущал. Скучал по Марине. Стояла она перед ним, заслонив все: луга, леса и солнце. Егор давно это заметил и как мог отвлекал брата: то на охоту звал, то лодку латать гнал или избушку проконопатить. А иной раз и водочку откуда-то приносил, говорил, что исцеляет. Хмелели, а Марина так и не сходила с языка. Рассердился тогда Егор: «Что же ты, страдалец, ее адреса не взял? Написал бы, что, мол, нет покоя тут без вас, Марина Федоровна. Упомянул бы, что и река течет под боком: нырну, мол, и будь здоров – и нет больше того Петра, который про вас думал и любил так жарко, что решил остудиться в холодных водах. Глядишь, тут и она!» Смеялся он тогда вместе с Егором, а на деле хоть и вправду топись – не совладать было с собой.
Прошло лето. И осень на исходе. Времени много кануло, а он, Петр, все еще жил необъяснимым предчувствием встречи с Мариной.
Зима тогда, как назло, была злющая. Метели заносили снегом избы, лесные чащи. Дороги прятались в сугробах. Злились и лесорубы, что просиживали попусту заработки.
Ночами мороз крепчал. И тогда сдавленный льдами Амур ухал. Под тяжестью снега крошились старые обледеневшие кроны деревьев. Неугомонно выла пурга. В такие дни Егор отлеживался на печи. А Петр любил помечтать у застывшего окна.
Тепло в избушке, не продувает: стены из толстых срубов проконопачены на совесть. Избушку эту отец сам срубил. Только вот жить в ней ему не пришлось. Выходит – зря он покинул родные края. В здешних краях не уважали украинцев, считали их чужаками. Мать не побоялась осуждения, пошла за отца, и побрели они вдвоем скитаться по краю. На Амгуньских и Зейских приисках добывал он золото. Много за то добро, что из студеной земли кайлами выдалбливал, здоровья растратил. До старшего промывальщика поднялся. Теперь мог и штаны сменить, лапти скинуть. И на плечи жены обновку набросить.
В девятьсот шестом году корейские рабочие предъявили администрации требование отпускать им продукты наравне с русскими рабочими и ввести восьмичасовой рабочий день. Отец дружил с корейцами. Он тоже в этом краю был чужаком. Пошел охотно с ними против компании Тимптона. По всему округу народу поднялось более семи тысяч. Местные солдаты не смогли усмирить бастующих. Тогда из Благовещенска другой отряд вызвали. И потопили забастовку в крови. Отец уцелел. Бежал оттуда. Да скоро опять на прииски подался, на Ленские. И погиб… А отцова изба стоит и прячет его детей от холода, согревает.
Весна запаздывала. Ни теплые ветры, ни яркое солнце не в силах были быстро растопить сугробы слежавшегося снега. Но вот затрещал лед на реке и загрохала во всю мощь шуга… Ожил Амур, зашевелился.
И снова пришло лето, за ним осень. А Марина все молчала. Уже собрались было братья тронуться на заработки, когда она пришла, держа в руке чемодан. Протер Петр глаза – на этот раз Марина не исчезла. Она стояла, улыбаясь смущенно и радостно. Растерялся он вконец – лицо намыленное для бритья не вытер, полотенце, повязанное вокруг пояса, не снял и, сунув босые ноги в валенки, кинулся навстречу. Он не слышал, как кричал и смеялся ему вслед Егор. Стоял, глядя на Марину, и ошалело улыбался. Марина взяла его руку, сказала виновато: «Не писала оттого, что хворала. А кому я такая нужна? Боялась, помру, не увидав тебя. Увидела, слава богу».
Свадьбу справили скромно. Гуляли впятером, еще сосед с женой были. Вынули из мешков припасенные в дорогу печеные картофелины и рыбу вяленую. Брагу сосед принес. Прошла свадьба не шумно, с тихими песнями под гармошку Егора. Через день Егор ушел один. А он, Петр, стал поденно батрачить у кулака: косил овес, скирдовал солому.
В избе стало уютно.
Из старого тряпья Марина сшила шторки на окна и двери. Побелели наволочки и простыни. Исчезла паутина на потолке, и стекла стали прозрачные, и полы выскоблены.
Управившись с делами, Марина шла в лес. Любила она лес, особенно на зорьке, когда воздух наполнен запахами мха и смолы, когда в звенящем воздухе слышатся голоса проснувшихся птенцов. Любила и посидеть у таежного ключа, касаясь рукой студеной воды. Томилась она без сына, которого забрал Чо Сон еще задолго до ее приезда с приисков. А тут еще холода наступили. И старая простуда, дремавшая в ней, дала о себе знать. Таяла Марина, будто снежинка на ладони. Потому Петр и на заработки пойти не мог. Решил он тогда вызвать мать Марины. Она приехала скоро. Евдокия Павловна была строгая, но сердечная. Узнав, что он собирается из дому, возмутилась: «Куда это ты пойдешь на зиму глядя? И где нонче добром-то платят? Родители твои и отец Марины тоже скитались и за правоту свою полегли. Сиди уж ты дома…» «А жить как будем?» – спросил он. «Проедим, что у меня скоплено, а там лето, – сказала Евдокия Павловна. – А в тепле и мухи оживают. Три десятины – это тоже земля. На телочку соберем, и будет ладно». Не послушался бы и уехал, но нежданно от Егора деньги пришли. Марина даже стала поправляться. Худенькая и малая росточком Евдокия Павловна не знала покоя: и постирает, и обед из ничего соберет, между делом присядет, чтобы рванье залатать. Только ночами можно было услышать ее тихие, сдавленные стоны. А тут затрещали крещенские морозы. Деньги Егора были на исходе. Рассчитывать на крохотные сбережения Евдокии Павловны не приходилось. Решил он тогда отправиться к Егору, который валил лес неподалеку от Амгуни. На этот раз Евдокия Павловна не смогла удержать. Ушел он с болью в сердце, оставив одних женщин в таежной деревушке.
При ветрах и морозах, утопая в снегу, валить лес дело нелегкое. Работали вместе с Егором. Промерзшие бревна грузили на дровни и свозили к реке, чтобы весной сплавлять к Амуру. Из последних сил старался, чтобы годить мужикам. Им нет дела – кто слаб, кто больной. Им выкладывайся – гнались за заработками. Деньги до копейки отсылал Марине, потому и ходил в своем стареньком, уже не греющем ватнике. И захворал. Тяжело было, не от болезни – оттого, что не мог теперь помогать своим. Письмо от Марины растрогало его и озадачило:
«Петр, мой родненький! Деньги твои получаем исправно. А только не радуют они нас. Мы с мамой знаем, что за них тебе достается сполна. Боимся, как бы не захворал ты. Морозы нынче такие, что бревна в избах лопаются. А у тебя ни шубы, ни катанок. Точат меня думы похуже, чем моя болезнь. Будет ли краюха хлеба вкусной, когда она моими слезами смочена? Когда она твоим здоровьем оплачена? Не осуди, если я денег от тебя больше не приму. А быть около тебя мне до смерти надобно. Целую сердечно. Твоя Марина».
А следом за письмом приехала сама Марина. Ступила на порог избушки в здоровенных валенках и потертом полушубке, узел с плеча спустила. «Что же ты, голубь мой, про хворь-то утаил?» – сказала и кинулась к нему, тревожно вглядываясь в лицо. «Уже оклемался», – ответил он, помогая Марине раздеться. Она вновь повисла на его шее и, прижимаясь к густой, но еще колючей бороде, говорила: «Отчего нам так хорошо? Не здоровы мы и бедны, против нас все, а хорошо!» Марина бросилась развязывать узел и, вынув из него свое пальто и валенки, пояснила: «Мама из дому отцовское привезла, чтобы тебе переслать. Вот и ехала в них. А свое в узле везла. А это мед. Сегодня же накипячу чаю и лечить тебя стану». До позднего вечера она наводила порядок в избе.
Вечером мужики поразились чистоте. Отгородили им уголок и как бы новоселье справили: пили чай с медом и ржаными булочками. И шутки нашлись разные.
Минул месяц. Не жалела себя Марина, топила, на всех обед варила. Стирала, отогревая в ведрах снег. И простыла. Сперва возобновился кашель, потом началась горячка.
«Пройдет», – успокаивала его Марина. Он верил, ведь бывало хуже. «Чего ты ждешь? – спросил его однажды Егор. – Ведь помирает Марина». Пошел он тогда пешком на заимки за доктором. И только через неделю привез его. Но было уже поздно… Опустела изба лесорубов. А ему, Петру, все казалось: вбежит она сейчас с ведром снега в избу, оглянется – нет ли кого, – прижмется стылыми щеками к его шее и скажет: «Отчего нам так хорошо? Против нас все, а нам хорошо!..»
В те годы не одного Петра гнула судьба. Большинство простого люда держало в душе ярость, как заряд в патроне. Не только ему хотелось крушить шахты золотопромышленников, жечь усадьбы кулаков. А вскоре узнали, что на западе и востоке России поднялись люди бороться за перемену своей жизни. И подались Петр с Егором во Владивосток. В марте семнадцатого, после победы демократической революции оба пошли в милицию местного Совета бороться с контрой. А в октябре всю эту погань метлой смели. Народ вздохнул было вольно, но не надолго – к Российской земле подходили корабли Великой империи…
Глава пятая
В ОТРЯДЕ
1
Встретив Ира на крыльце, Синдо провела его в кабинет и, поспешно выдвинув ящик стола, достала изрядно потрепанный лист бумаги.
– Читай, – сказала она. – Только что получила.
Это была директива В. И. Ленина Владивостокскому Совету. «Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил…» Иру казалось, что вождь обращается именно к нему, упрекает его за бессмысленную трату времени. Он считал, что из-за его нерасторопности отряд оказался в бедственном положении, время упущено и вряд ли удастся его наверстать. «Японцы будут наступать…» – твердил Ир растерянно. Он знал о появлении во Владивостокском порту американских, японских и английских военных кораблей, знал о вмешательстве иностранных консулов во внутреннюю жизнь страны и об угрозе оккупации Дальнего Востока со стороны иностранных войск, но все же надеялся, что это произойдет не так скоро.
– Можно ли ожидать хоть малое подкрепление из Центра? – спросил Ир.
– Центру сейчас и без нас не сладко, – сказала Синдо. – Антанта прет отовсюду: и с запада, и с юга, да и контра оживилась в центре России. Так что надеяться на помощь не приходится. В Хабаровске и Чите много наших земляков. Хорошо бы немедленно связаться с ними. Некоторые адреса я знаю. А поможет тебе добраться туда Ильюхин. Он теперь паровозы водит. Это через него я получила телефонограмму.
– Хорошо, – решительно отозвался Ир. – Когда уходить?
Синдо подошла к нему, вгляделась в его лицо, спросила:
– Вижу – ты чем-то озадачен?
– У меня к тебе просьба.
– Ты ко мне никогда не обращался с просьбой, – приветливо ответила она, желая как-то снять возникшее напряжение. – Я обязательно постараюсь помочь.
– Сюда должны подойти юноша с девушкой, – сказал учитель. – Окажи им внимание. Устрой их куда-нибудь. Желательно учиться.
– Беспризорные?
– Почти.
– А где они сейчас?
– На той стороне Уссури. В китайской деревне.
– Понимаю, – кивнула Синдо. – Сейчас оттуда бегут многие. – И, поглядев на Ира, на его осунувшееся лицо, добавила: – Все о людях печешься? Себя побереги.
– Я живучий, – сказал Ир и, заметив ее пристальный ласковый взгляд, смутился.
В эту минуту он вспомнил о туфлях, которые берег для нее, но вынужден был отдать Эсуги. Как бы она сейчас обрадовалась им и, может быть, поняла, что он думал о ней даже там, в Корее.
– Опасно нынче там, куда ты должен пойти, – угрюмо произнесла Синдо.
– Знаю. – Ир снова прошелся и остановился у открытого окна, задумавшись.
О чем он сейчас думал? Может, у него начали сдавать нервы и он боялся признаться в этом? Синдо не хотела допекать его вопросами. Они стояли рядом, молча, пока в штаб не вбежал Мартынов.
– Там твои хлопцы бунтуют, – обратился он к Иру.
– Что они хотят? – придя в себя, спросил Ир.
– Не знаю, но вижу: друг на друга кидаются. Пойди разберись, что им нужно.
Ир бросился к двери, Синдо – за ним, но он удержал ее и вскоре оказался возле барака. Он не сразу вошел, с минуту стоял за дверью, прислушиваясь, потом решительно ступил за порог. Увидев Ира, все присмирели.
– О чем спор? – сдерживая себя, спросил Ир.
– Гирсу уходить собрался, – сообщил Бонсек.
Ир не выразил ни удивления, ни огорчения, только сухо кивнул и приблизился к Гирсу.
– Хотите уйти, отец Хонсека? Обратно в Корею?
– Может, и туда, – ответил Гирсу, еще больше нахмурившись.
– Чем-то обижены?
– Да! – взорвался Гирсу. – Вы обманули меня! Зачем я шел сюда через сотни ли? Зачем? Чтобы валяться на этих нарах? Где убийцы моего сына? Где обещанные самураи? Я сойду с ума, если их кровью не остужу свою душу! – И он, уткнувшись лицом в кулаки, что-то еще выкрикивал, повторяя имена сына и жены. – Я хочу мести, жестокой мести! – Вдруг он напрягся и, спрыгнув с нар, ринулся к выходу, там в него вцепился Бонсек. Гирсу легко вырвался и выбежал на улицу.
– Этот безумец может натворить что угодно! – вскрикнул Бонсек. – Как бы он не наложил на себя руки!
– Руки его ждут убийц, – успокоил Ир. – И вряд ли он наложит их на себя.
А Гирсу, тяжело ступая, шел, не разбирая пути, шел бесцельно, ничего не видя перед собой, ничего не слыша. Пройдя хутор, свернул влево и стал карабкаться в гору. Наконец, выбившись из сил, остановился.
– О проклятый мир! – заорал он, да так громко, что голос его отозвался на дальних сопках. – Ответь мне: для чего ты вдохнул в землю жизнь? Зачем наплодил всяких гадов, напитав их ядом? Не затем ли, чтобы потешиться муками своего творения?! Если это так, если это правда – пусть и меня поразит твое проклятье!
Мир безмолвствовал. Молчали выжженные солнцем луга с островками пожелтевших рощ, молчали затянутые тиной озера и почерневшие избы, как обычно молча взирало с небес солнце. Мир продолжал свой жизненный бег, озаряя светом, лаская свежим ветром.
Стоя у самой кромки обрыва, Гирсу с ужасом подумал о том, что один шаг – и он лишился бы радости видеть и солнце, и землю, а те, кто толкнул его на этот последний шаг, останутся жить. Пугаясь самого себя, он быстро отполз от края пропасти и увидел спешащих к нему товарищей. Горло его и сердце сдавило что-то такое, чего он никогда еще не испытывал.
* * *
Возле барака Мансик успел соорудить незамысловатую корейскую печь, и на ней сейчас кипела в котле вода.
– Видать, что-то вкусное затеял? – справился Ир, опускаясь к печи на корточки.
– Сегодня ужин из трех блюд, – доложил толстяк. – На первое – вареная картошка, на второе – пареный хлеб, на третье – чай.
– Ты ошибся, – поправил его Бонсек. – Не из трех, а четырех. А соль?
– Тоже мне блюдо! – хмыкнул Мансик.
Ир рассмеялся, а Мансик с обидой поглядел на Бонсека и, взяв казанок, ушел в барак.
Все было чисто прибрано, и хваленый ужин уже аккуратно разложен на столе. Ели молча. Гирсу, как и Ир, пил только чай. Зато Бонсек уплетал все, что попадалось под руки. Не жаловался на аппетит и Мансик, будто и в самом деле добрался до редких национальных блюд.
– Российский климат положительно действует на мой желудок, – оправдывался он.
– Японцев благодари, – сказал Бонсек. – Бедняги из кожи лезли, чтобы ты не страдал отсутствием аппетита. – И он с сочувствием поглядел на толстяка.
– Выходит, с пользой я провел годы: учился и лечился. А ты чем занимался в крепости? Клопов давил? – И он громко рассмеялся, заметив, что Бонсек наконец уязвлен.
– Чему вы радуетесь? – оборвал их Гирсу. – Разве о таких вещах шутят? Дети вы еще глупые. Живете, балуясь, и погибаете будто понарошку. Не понимаю я вас.
– Помирать, дядя, не страшно, – сказал Бонсек. – Неприятно, когда тело жгут и сдирают ногти.
– Зачем же тогда подставлять себя под такие истязания? – спросил Гирсу, и в глазах его проступила боль.
– Конечно, не ради острых ощущений, – ответил Бонсек.
В барак вошли Мартынов и Синдо.
– Вижу, что помирились, – сказал Мартынов и, опустившись рядом с Гирсу, положил на его широкое плечо свою руку. – А ты, дядька, с характером. Ох и покажешь ты самураям, где раки зимуют!
– Еще как покажет. Нам он уже показал, – улыбнулся Ир.
Все рассмеялись, а Гирсу, ничего не поняв, но, видно, догадываясь, о чем идет речь, махнул рукой. Боясь, что он может не так понять шутку, Синдо поспешила перевести ему слова Мартынова и Ира. Теперь смеялся и Гирсу. А когда утихли, он сказал, как бы в оправдание:
– Человек без характера что печь без огня.
– Это верно, – согласилась Синдо.
Желая порадовать, она сообщила, что крестьяне из ближнего хутора доставили пшено и что в скором времени должно прибыть пополнение. Все дружно закричали «Мансей»[46]46
Ура!
[Закрыть]. Они еще не знали, что Синдо и Мартынов пришли проводить Ира. Синдо была уверена, что Ир уже сообщил друзьям об уходе.
– А ты что приуныл, учитель? – обратилась к нему Синдо. – Не болен ли ты?
– Нет, это я так… – ответил Ир рассеянно. – Вы принесли адреса?
Синдо хотелось что-то сказать, спросить, а может быть, и отменить на время задание, но, увидев, с какой решимостью он протянул к ней руку, она невольно полезла в карман кожанки и, достав свернутый вчетверо лист бумаги, отдала ему:
– Может быть, ты все-таки… – Недоговорив, она поглядела на Мартынова и смутилась, сама не зная отчего.
Спрятав бумагу в карман, Ир вышел из избы.
Смеркалось. Пройдя безлюдную улицу, он остановился возле конюшни. Почувствовав человека, лошади зафыркали. С охапкой сена появился Перфильев и стал рассыпать его по яслям, что-то ворча себе под нос. Наконец заметил Ира.
– Мне велено отвезти вас до полустанка, – сказал он, стряхивая с себя налипшее сено. – Погодите немного – лошади с утра голодные. Вот горе, ума не приложу, чем эту скотину кормить. Остаток овса командир в рыдванах туда же, на Иман, отправил. Мы, говорит, тут как-нибудь обойдемся, а людям вроде путь долгий предстоит.
– А почему коней не выгоняете на выпас?
– На то строгий запрет наложен. Потому как лошадь под рукой быть должна. Время-то пошло какое, того и гляди порубят, как ваших земляков однажды.
– А вы сами видели?
– Не пришлось. В отлучке был. Хуторские бабы поведали. А вы тоже, поди, слыхали?
– Кое-что слышал.
– О таких, можно сказать, геройских делах нужно знать все, – сказал Перфильев, присаживаясь у входа. Сняв картуз, он подкладкой вытер полысевший затылок и стал не спеша рассказывать: – Ночью это было. Командир с комиссаром ушли с отрядом оберегать полустанок. Эшелоны с каким-то важным грузом перегоняли из Владивостока в Иркутск. Потому и опасались, чтоб то добро головорезам в руки не попало. Ваших троих земляков оставили стеречь штаб да хозяйство. А бандиты будто знали – тут как тут. Троим супротив этакой оравы стоять – дело гиблое. А они дрались, пока патроны не кончились. Кабы под рукой тогда оказались лошади, возможно, и спаслись бы. Однако они в ту ночь на выпасе в логу были.
– Где похоронены? – спросил Ир после долгого молчания.
– На яру, за хутором.
– Не могли бы вы проводить туда?
– Пойдемте.
Обойдя хутор, они поднялись на косогор. Могил было немного, но и те, с покосившимися крестами, уже осели.
– Вот и пришли, – сказал Перфильев, останавливаясь и снимая картуз.
Братская могила была плотно к аккуратно утрамбована свежей землей, дощечка на столбике сообщала по-русски:
«Сын Хва. Ян Хо. Эк Чун. Красногвардейцы. Погибли в 1918 году».
– Мужики были что надо, – вздохнул комендант. – Особенно этот – Ян Хо. Руки у него уж больно мастеровые… были. Сам винтовку починит, а понадобится – табурет сколотит. Хуторяне так и норовили его к себе затащить, он им то колодец починит, то ставни поправит. А иному и печь переложит.
А Эк Чун, тот охотник был до песен, девки здешние на него заглядывались. Навсегда остались они тут, на чужой земле. А там, поди, детки малые да жинки….
– Ждут… – голос Ира дрогнул. Нелегко говорить, потеряв тех, с кем делился последней ложкой чумизы, спал на одной тюремной циновке, бежал из тюрьмы, пробирался в Россию. Погибли друзья… глупо, без боя. – Остались они здесь навечно, это верно, – сказал Ир, – только земля эта была для них не чужая.
Когда Ир вернулся в барак, все уже знали об его уходе.
– Что же вы лампу не запалите? – сказал он, стараясь снять гнетущее настроение.
– А для чего? – спросил Бонсек. – В темноте-то лучше прятать глаза.
– Не понял тебя.
– Зачем вы скрывали от нас, что уходите?
– Не могу понять: почему ты должен идти один? – вмешался Гирсу. – Возьми и нас. Сам уверял – не дело бросать товарища в беде.
– Нет у меня беды, Гирсу, – сказал Ир. – Все трудности остаются здесь, в отряде.
– В отряде? – усмехнулся Гирсу.
– Конечно, нас мало. Однако вы сами убедились, на что способна горсточка людей, когда мы брали крепость. Есть предел всему: и отваге, и героизму, это верно. Без поддержки нам не устоять. Поэтому я должен собрать людей. Только дождитесь, обязательно дождитесь. Не оставляйте отряд.
Гирсу исподлобья поглядел на Ира.
– Дождемся или нет, а сказать напоследок хочу, – произнес он угрюмо. – Много я тебе, учитель, принес хлопот, позабудь об этом. А сам я отсюда ни шагу, можешь в это поверить.
Эти слова были особенно дороги Иру. Он не считал себя талантливым революционером. Но втайне гордился знанием психологии людей. Сумел же он заметить в этом вконец одичавшем от горя человеке настоящее мужество и теперь радовался, что не ошибся.
– Нет у меня причин сердиться на вас, Гирсу, – сказал Ир, пожал ему руку и добавил: – Это хорошо, что решили остаться здесь. Однако и себя беречь нужно, иначе кто самураев встречать будет?
– Это верно, – улыбнулся Гирсу.
– И вам, Бонсек и Мансик, нечего дуться, – с укором глянув на парней, сказал Ир. – Не на гулянку собрался, позабыв про товарищей. Можно и понять.
– Ладно уж, – прогудел Мансик, подняв глаза на стоящего Бонсека, который по-прежнему оставался хмурым.
Было почти темно. Холодный ветер мел по улице опавшие листья. Возле повозки, о чем-то переговариваясь, стояли Синдо, Мартынов и Перфильев.
– Ну, давайте прощаться, – сказал Ир, подходя к ним и протягивая руку Синдо.
Она помедлила, потом вдруг обняла его.
– Думай о нас, думай постоянно, и тогда все сбудется, – сказала Синдо, заметно сдерживая свое волнение.
– Конечно, – заверил Ир. – Кто мне ближе вас?
Мартынов тоже обнял Ира.
– Эх, дружище, горилки бы на посошок. А комиссар ее под замок спрятала, как лютого врага. – Он повернулся к Синдо: – Может, выпустишь пленника?
– Вот когда Ир вернется – обязательно устроим встречу, – сказала Синдо. – А сейчас торопитесь: поезд скоро подойдет. Он стоит меньше минуты.
– Ты слышишь, что она говорит? Так что хочешь – не хочешь, а вернуться придется, – засмеялся Мартынов и, задержав руку Ира, добавил серьезно: – Спеши, но не зарывайся. Мы верим, что ты приведешь подкрепление. Удачи тебе!
Ир кивнул головой и хотел было вскочить на телегу, но, заметив Бонсека, быстро подошел к нему.
– Нельзя с таким мрачным лицом провожать товарища в дорогу, – сказал он, протягивая ему руку. – Ведь не в последний путь…
– Простите меня, сенсами, но… радоваться нечему, – тихо прошептал Бонсек. – Нет, я не сержусь. Досадно, что до сих пор не смог что-то сделать для вас.
– Сохрани до конца жизни это чувство, – сказал Ир. – И уж если хочешь сделать для меня доброе дело – приведи сюда Эсуги и Юсэка. Синдо обещала их куда-нибудь пристроить.
– Я помню об этом, – сказал Бонсек.
– Ну вот и договорились.
Перфильев хлестнул плетью дремавшую лошадь.
Опустела дорога. Неожиданно из темноты вынырнул всадник. Безжалостно погоняя и без того мчавшегося коня, он спешил к ним.
– Да это же Игнат! – удивился Мартынов, когда парнишка, подскакав, натянул повод.
Скатившись с седла, Игнат крепко вцепился в руку Мартынова.
– Ты чего? – спросил Мартынов.
– Дядя Петро, не отдавай им Серого, не отдавай! – затараторил он сквозь слезы.
– Кто его отбирает?
– Дяденьки, – сказал Игнат. – Папа проиграл Серого. А я его отвязал и угнал.
– А отец знает об этом? – насторожился Мартынов.
– Папы нет… Он повесился.
Опустив Игната на землю, Мартынов сел рядом. В памяти ожили обрывки слов Чо Сона: «Неудачник я… Что это за штука судьба?.. А Игнат? Он всегда при мне… Погляжу на него и отвожу петлю от шеи…» Вспомнился и сам Чо Сон: скрюченный, с полными безысходной тоски глазами.
– Кто это тебя надоумил прийти ко мне? Или сам решил? – спросил Мартынов.
– Папа, – ответил Игнат. – Он давно сказал: если со мной что случится, найди дядю Петра.
– Так и сказал?
– Да.
– Ну что ж, будем жить вместе, – улыбнулся Мартынов, протянув ему руку. – По рукам!
Игнат тоже улыбнулся и вложил свою маленькую руку в его ладонь.
– Комиссар, прибыло пополнение. Примем в отряд? – спросил Мартынов, обращаясь к Синдо.
– Конечно, – сказала она, вглядываясь в чумазое лицо мальчика. – Бойцы нам позарез нужны.
* * *
С появлением этого не по годам шустрого мальчика заметно изменилась однообразная жизнь обитателей барака. Игнат учил их верховой езде, вечерами обучал русскому языку. От него же узнавали о подробностях быта здешних жителей, об их нравах. Интересовались, в каких хуторах кто чем занимается, где можно набрать грибов или ягод, набрести на медведя или косулю. А Бонсек с особым интересом слушал его рассказы о реке Уссури. Игнату было приятно, что взрослые люди обращаются к нему как к равному.
