Текст книги "Экстремальная педагогика (СИ)"

Автор книги: Ден Балашовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Теперь о времени, необходимом на такую работу.

У нас есть идеальный пример. Работа Антона Семеновича Макаренко. Именно этим он и занимался в своих коммунах и колониях. При этом можно разделить его деятельность на два момента. Первый – когда он только нащупывал путь и создавал систему. Тогда у него еще не было готового коллектива третьего этапа развития личности. Этой печи, которая способна переплавить любую руду. И второй – когда все это у него уже было.

Тут, опять же, определение временных границ будет тоже условно. Плюс минус пару лет, я думаю. Но хоть о какой-то точности мы говорить уже можем.

В первом случае ему на работу (если отбросить период искания метода) понадобилось около пяти лет. Именно за это время он построил коллектив.

Во втором случае львиную часть работы выполнял уже сам коллектив своими методами. Поэтому времени надо было меньше. Около двух лет...

Но тут необходимо помнить в каких условиях приходится работать нам. Об этом у нас уже был разговор много выше. Учитывая это время нашей работы может значительно увеличиваться, а сама работа может зачастую откатываться назад. И... давая последние советы на эту тему хочется сказать про различные клубы и секции единоборств или спортивных контактных игр, к которым так тянет обычно ребят из хулиганки. Очень нам будут помогать эти клубы, особенно, если их руководитель осознает важность и смысл своей работы.

Меня постоянно настораживает некая мысль. Мне кажется, что предвзятый читатель может отнестись к этому разговору о детских страхах негативно. Мол, нашелся педагог, желающий развивать и поддерживать в детях фобии и страхи! Предвосхищая такой вопрос, поясняю, что понятие страха близко к понятию стресса, а последнее совершенно четко разделено на стресс и дистресс. Положительный и отрицательный стресс. Такой стресс, в результате которого происходят негативные перемены в психике и такой, который ведет к переменам положительным. В этом плане очень интересна работа Г. Селье и интересующиеся могут самостоятельно разобраться в вопросе. Нам важны страхи. На мой взгляд нормальна ситуация, когда у ребенка с детства страхи сформированы в соответствии с ценностно-мировозренческой системой принятой в обществе. Эти страхи являются своеобразным и очень действенным механизмом коррекции формирования личности ребенка, его жизни и судьбы. Эта ситуация нормальна. Не нормально другое.

Не нормально, когда ребенок растет, тело формируется, а страхи по преимуществу носят биологический и биологически-социальный характер. Что это значит? Это значит, что ребенку наплевать, как отнесется общество к тому, что он будет безработным. Плевать на то, что из него не получается нормальный отец, способный содержать семью. Или на то, что девушка не желает становиться матерью и растить своих детей. Таких детей, с недоразвитой страховой сферой, по-настоящему может пугать только то, что воздействует на биологически-социальную часть. Физическая расправа пугать будет. Отсутствие работы будет пугать лишь постольку, поскольку будут отсутствовать деньги для продолжения безмятежной жизни. Но страха перед несостоятельностью не будет, а значит такой 'ребенок' запросто будет оставаться на шее престарелых родителей и до 30 и до 40 лет. И смерть родителей будет пугать его лишь постольку, поскольку он может лишиться этой безмятежной жизни. Вот такая ситуация нормальной не является. Наше потреблятское 'мировоззрение' приводит к тому, что сфера социальных страхов во многом атрофируется. И вот уже в школе идут разговоры о том, что нельзя при всех говорить об оценке ученика. Ведь если, не дай Бог, он еще способен испытывать полноценно социальный страх и, как следствие, стыд, мы не должны ставить его в подобные условия. Нет для таких 'новаторов' понятий 'стресса' и 'дистресса'. Они предлагают до конца убивать социальные страхи. Не позволять им зарождаться и развиваться. Такая ситуация является экстремальной с точки зрения той культуры, полноценными носителями которой наш народ был еще несколько десятилетий назад.

Поэтому, не предлагаю я угнетать и издеваться над ребенком. Совсем другое я предлагаю. Выделить, холить и лелеять, формировать и растить ту в нем сферу, к которой в дальнейшем сможет обращаться учитель. Сферу здоровых социальных страхов.

Итак, какую среду должен формировать учитель для того, чтобы происходило здоровое оформление социальных страхов ребенка? Необходимых полноценной личности социальных страхов. И тут мы опять возвращаемся 'к нашим баранам'. Коллектив. Полноценный, живой и сплоченный деятельностью, а потом и идеей коллектив. Ведь единоличник в меньшей степени способен испытывать различные социальные страхи, чем человек коллектива. Но о формировании коллектива мы еще будем разговаривать в дальнейшем, собирая по крохам то, что уже сказано и то, что известно давно, делая новые выводы.

Что же в дальнейшем происходит со страхом? Ведь личность человека постепенно оформляется, проходя по очереди все те этапы о которых мы говорили. В такой ситуации что-то должно происходить и со страхом. Но во что же превращается этот молодой социальный страх, что может происходить с ним дальше? А вот что:

'Из всего непонятного, что есть в человеке, больше всего удивляет не закон внутри нас, а то, что когда мы нарушаем его, поступаем не по совести, она мучит нас. Мы испытываем угрызения совести и стыд. Совесть – закон, за нарушение его – наказание. Самое тонкое и самое страшное:

Понять это невозможно. Что, в самом деле, доставляет мучения? Прищемил палец, зажат нерв – боль. Это понятно. А что же болит, когда нас мучит совесть?

Между тем для Пушкина совесть – почти всегда мучение. Совесть жалит, совесть грызет, совесть – змея:

Но где же гетман? где злодей?

Куда бежал от угрызений

Змеиной совести своей?

В трагедии "Анджело": "И Анджело смущенный, грызомый совестью..." Грызомый

совестью – каково?

Ну и конечно, нельзя не привести отрывок из монолога Барона – Скупого рыцаря:

Иль скажет сын,

Что сердце у меня обросло мохом,

Что я не знал желаний, что меня

И совесть никогда не грызла, совесть,

Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,

Незваный гость, докучный собеседник,

Заимодавец грубый, эта ведьма,

От коей меркнет месяц и могилы

Смущаются и мертвых высылают?..

Сердце, желание и совесть поставлены в один ряд. Сердце (чувства), желания и совесть – основа человечности. Муки совести Пушкин изображает постоянно; кажется, он и представить себе не может человека без совести, неспособного испытывать стыд, – нет такого. И знаменитые слова: "Да, жалок тот, в ком совесть нечиста" – произнесены пушкинским царем Борисом как укор самому себе – в свой, а не в чужой адрес сказаны.

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

Но что же сказать о людях, у которых совесть так чиста, так незамутненна, что не мучит их никогда, ни при каких обстоятельствах?

В пору себя пожалеть, когда жизнь столкнет тебя с таким человеком – "без стыда, без

совести", таким, что "врет и не краснеет".

Каждый из нас хотел бы вырастить детей, которые знали бы муки совести, знали, что такое стыд, и старались бы избежать его, чтобы у них был, пушкинским же словом говоря, и страх порока и стыда...

В этой строчке из "Евгения Онегина", которую мы обычно читаем, не вдумываясь в нее, в этом разделении порока и стыда кроется глубокое понимание природы человеческой души.

В одной из трагедий Еврипида, жившего в пятом веке до нашей эры, героиня ее, Федра, говорит, что различаются два вида стыда. Первый – "ужас перед разоблаченными чувствами" ("страх стыда"), второй – это стыд, который боится порока ("страх порока").

"Да, – говорит она, – стыд не у всех людей одинаков; есть даже два стыда, совершенно различных, только, к несчастью для людей, эти два стыда заходят один в другой и потому в небрежной речи носят одинаковое имя" (цитирую по "Книге отражений" Иннокентия Анненского).

К несчастью для людей!

Да, к несчастью, многие из нас знают лишь стыд первого вида – стыд разоблачения, стыд, который возникает, когда нечаянно открывается тайное прегрешение, интимное, тайное чувство или душевное движение, когда мы попадаем впросак, когда над нами смеются или могут посмеяться, когда нам кажется, что кто-то плохо подумал о нас, когда мы чересчур открываемся другому. Так случилось с Кити в "Анне Карениной": она танцевала вальс с Вронским, но вдруг он увидел Анну: "Кити посмотрела на его лицо, которое было на таком близком от нее расстоянии, и долго потом, чрез несколько лет, этот взгляд, полный любви, которым она тогда взглянула на него и на который он не ответил ей, мучительным стыдом резал ее сердце".

Этот стыд знают лишь тонкие натуры, это результат строгого воспитания на оттенках, такого воспитания, что матери достаточно приподнять бровь в удивлении – а дочери стыдно. Чтобы у растущих наших детей была способность к такого рода стыду, они и за всю жизнь не должны услышать ни одного грубого слова, ни одного упрека или попрека.

Умные родители стараются закалять тело ребенка, а совесть закалки не требует, совесть должна быть чуткой.

Но еще важнее тот единственный вид страха, который украшает человека – страх порока, великое "не могу". Принято прославлять могущество человека, выходят книги о возможностях людей; человек, говорится в них, велик, человек все может.

Нет, человек велик тем, что на свете есть много такого, чего он не может. Педагогика испокон века движется в сфере "хочу" и "надо", но первое, но главное слово человеческое – "не могу". Оно основание нравственности, оно основание совести, оно основание духа.

Не могу!

Не могу продать, не могу отступиться, не могу предать, не могу обмануть, не могу небрежно работать, не могу оставить человека в беде, не могу не отдать долг, не могу украсть, не могу жить без любви, не могу не радоваться таланту, не могу не выполнить свой долг – не мо-гу! И уж конечно, не могу убить человека...

Два знаменитых "не могу" постоянно вспоминают публицисты: лютеровское "На том стою и не могу иначе" и "Не могу молчать" Льва Толстого. Но не надо быть великим: жизнь каждого человека почти вся держится на этих "не могу", которых мы не замечаем, потому что они естественны для нас, составляют как бы часть нашей природы. Так и говорят: "физически не могу". Человек потому человек, что он многого не может. Как взрастает в человеке это великое "не могу", как оно появляется в его душе?

Принято считать, что если ребенку постоянно говорить "нельзя, нельзя", то постепенно это внешнее – извне идущее – "нельзя" превратится в моральную привычку, во внутреннее "не могу". Так ли это? Научных исследований и доказательств нет, одни лишь частные соображения. Но можно считать установленным фактом, что одним детям говорят "нельзя, нельзя", и оно превращается в "не могу", а в других случаях этого превращения почему-то не происходит. И можно заметить, что превращение "нельзя" в "не могу" почти всегда совершается в сфере "внешнего стыда", стыда порядочности и этикета, стыда разоблачения, и этот стыд, смешиваемый с глубинным, называемый одним и тем же словом, иногда затмевает "страх порока", стыд второго рода, глубинный человеческий стыд при нарушении правды, великое "не могу", которое заставляет человека молчать под пытками, потому что он не способен на предательство, "физически не может" выдать своих. Это "не могу" не воспитывается запретами "нельзя, нельзя". У него другой корень – совесть.

Стыд – это боль личности. Как физическая боль (механизм которой, кстати сказать, науке еще не известен) служит охране организма, сигнализирует об опасности, о наступающей болезни, так душевная боль стыда служит охране личности. Личность – обнаженные нервы, и всякое прикосновение к личному вызывает стыд, иногда довольно поверхностный. Так царапина на пальце болит сильнее, чем пораженный опухолью внутренний орган на первых стадиях болезни. Боль – сигнал опасности для тела: остановись! отдерни руку! Стыд – сигнал опасности для личности. Действие, которое вызывает стыд, продолжать невозможно. Его стараются не держать в памяти, скорей забыть. Но в истории каждого человека есть история стыда – были минуты, которые при воспоминании о них заставляют съежиться и через много лет. От гнева и страха человек может развить бешеную активность. От стыда он замирает, сжимается, умирает. А глубинный стыд, боль совести, боль сердца, духовная боль настолько невыносимы, что даже Иуда, чье имя стало символом предательства, пошел и удавился. Увы, кто из нас не встречал людей, совершающих на глазах у всех такое, что надо бы им после этого выйти в другую комнату и удавиться, – ан нет, живут и смотрят людям в глаза как ни в чем не бывало. Про таких говорят: прожженные.

Я знаю учреждение, где заведующая лабораторией сильно не ладила с дурным начальником, выступала с критикой, добивалась справедливости. И ей было плохо, да и сотрудникам ее доставалось. Ей говорили: "Ну что же вы не можете поладить с начальством, найти общий язык с ним?" Она лишь вздыхала: "Не могу. Я начинаю себя ненавидеть".

Мы иногда со страстью воспитываем у детей ненависть к другим, но человек начинается с ненависти к себе – ненависти, которая возникает при каждой попытке поступить против совести.

Боль личности – страх и стыд за себя, за свое место среди людей, страх перед тем, что о тебе плохо подумают. Боль совести – это боль человечества во мне. Я его клеточка, и с

этой клеточкой что-то неладно, она болит. Иногда стыд может охватить целый народ: "И если бы целая нация, – писал Маркс, – действительно испытала чувство стыда, она была бы подобна льву, который весь сжимается, готовясь к прыжку".

Как противоречив человек, как противоречива наука о его воспитании! Воспитывая совестливого ребенка, мы обрекаем его на мучение. Чем ниже болевой порог совести – тем больше будут наш мальчик, наша девочка страдать. Но что поделать?'

Это слова уже знакомого нам Соловейчика.

Стыд. Вот что происходит с социальными страхами на уровне сформированной личности третьего этапа. Сначала я просто боюсь, что перестану быть самым сильным мальчиком в классе, боюсь изо дня в день, из года в год. Но ничего не меняется, я остаюсь сильным. И вдруг появляется кто-то, сильнее меня физически. Но я не отступил от своего, не испугался, не сдался. И тогда я понимаю, что я по-прежнему не побежден. Только не побежден уже на ином уровне. И я по-прежнему очень сильный. И тогда я свыкаюсь с этой мыслью настолько, что малейшее проявление слабости причиняет мне едва ли не физическую боль – боль стыда.

'Социальный страх' помноженный на 'многолетнюю привычку' и на мнение окружающих людей равно 'уверенность в своих силах'. Вот такая математика. Если социальный страх испытан временем, то он перестает быть страхом, он превращается в уверенность. Уверенность в своей правде, силе, красоте, уме, нужности и так далее и тому подобное. Другое дело, когда социальный страх не проходит это испытание временем. Сейчас мы говорим о другом. О том, если испытание временем пройдено успешно. Если появилась уверенность. Вот именно в таком случае, любое сомнение со стороны окружающих или даже со своей стороны будет причинять боль стыда. Боль стыда – это угроза устойчивости основополагающего убеждения. А боль, именно потому, что она сама по себе является защитным механизмом. Если нам горячо, мы отдергиваем руку – это безусловный рефлекс необходимый нам для самосохранения. То же самое и здесь. Боль стыда необходима нам для сохранения фундаментальных основ второго-третьего этапов нашей личности. Что это за основы? Простите меня, но я вновь прибегу к цитатам. Вот что пишет Анатолий Тарас

(...В 1972 году А.Е. Тарас окончил философское отделение Минского университета; в 1979 – Академию педагогических наук в Москве. В том же году защитил кандидатскую диссертацию, посвященную преступности подростков и молодежи. Затем ряд лет работал в научно-исследовательском институте, где вёл изыскания в области социально-психологических проблем преступности. Параллельно исполнял обязанности внештатного инспектора уголовного розыска. За успешную работу на этом поприще получил несколько наград от руководства МВД.

С 1984 года А.Е. Тарас занимался прикладной психологией в рамках проектов, выполнявшихся по заказам Министерства обороны СССР. Параллельно преподавал психологию управления в Институте повышения квалификации руководящих кадров Белоруссии, а также выполнял внедренческие работы на предприятиях военно-промышленного комплекса. С 1991 года занимается главным образом редакторской и издательской деятельностью, а также проводит курсы и семинары по самообороне и рукопашному бою...)

в весьма популярной в определенных кругах книге 'Боевая машина':

'В суете и заботах повседневного бытия мы почти никогда не задумываемся о том, насколько важно человеку уважать самого себя. Меня в свое время – лет тридцать назад – глубоко поразил один случай, открывший глаза на значимость данной проблемы. Недалеко от моего дома жил парень по кличке Аркан. Он успел уже провести года три за решеткой, весь был в наколках, с окружающими изъяснялся исключительно матерным языком, трезвым бывал редко, а чуть что – пускал в ход кулаки. Короче, все считали его очень 'крутым' и старались не связываться. При всем при том он производил впечатление весьма тупого, грубого и бесчувственного субъекта, которого, казалось, не может прошибить ничто на свете.

Но вот однажды его подловили парни из другой шайки, с которыми он где-то что-то не поделил. Крепко его избив, порезав лицо и грудь ножом, они предложили ему выбирать: либо он съест при всех кусок собачьего дерьма, либо его убьют. Аркан сильно испугался и предпочел первый вариант, после чего бы отпущен. И что же? Он стал так сильно страдать от пережитого унижения, что через две недели повесился ночью на воротах своего дома (мы все жили тогда в частном секторе). Я был потрясен: оказывается, даже для примитивного, интеллектуально ограниченного человека, неспособного к тонким чувствам, существуют феномены идеального плана, которые дороже жизни!

В этой связи еще один пример экстремальной ситуации, основанный на фактах, реально имевших место. Предположим, что вы прогуливаетесь со своей дочерью подросткового возраста где-нибудь в глухом углу лесопарка. Вдруг вас окружает шайка юных негодяев в количестве семи или восьми человек. Рожи у них гнусные, зато их много и ростом они вас превосходят. Вдобавок, у каждого есть либо нож, либо кастет. Короче, вам с ними не справиться, нечего даже надеяться на это. Они желают изнасиловать вашу дочь все по – очереди, а вам говорят: 'Не дергайся, если жить хочешь'. И вы отчетливо понимаете, что они вовсе не шутят.

Так что же, вы будете безучастно стоять и смотреть? Или броситесь в бой, фактически на верную смерть? В жизни бывало и так, и этак. Однако насколько мне известно, ни один мужчина из тех, кто считал себя 'крутым', но допустил насилие над своей дочерью (или женой, или любимой), после пережитого потрясения сколько-нибудь нормально жить больше не смог. Одни спивались, другие садились на иглу, у третьих 'ехала крыша' и так далее. Не лучше ли было бы им сразу ввязаться в сражение, не размышляя о последствиях?

Итак, сделаем вывод: существуют такие духовные ценности, которые в самом деле дороже жизни. Для верующего человека ими могут быть религиозные идеи; для людей, вовлеченных в политическую борьбу – идеи общественной справедливости, патриотизма, верности вождям и т.п.; для воинов – самоуважение и долг перед близкими людьми. Важно для наших рассуждений не конкретное содержание подобных ценностей, а отчетливое понимание того, что в душе каждого человека есть нечто святое. Если он позволит другим растоптать свою собственную драгоценность, то никогда больше не сможет жить по-человечески. Поэтому лучше не позволять никому покушаться на нее, чего бы это ни стоило. Лучше умереть, чем допустить надругательство!'

Вот так. Вот и основа – личное место в социальной подсистеме. Можно, конечно, 'копнуть' и еще глубже, но пока нам это не нужно.

СТРАХ И НАСИЛИЕ

Теперь, я думаю, стоит еще раз вернуться к тому, с чего мы начинали – страх физической расправы – и рассмотреть этот момент подробнее.

Давайте вспомним классическую армию. В армии все держалось, насколько мне известно, на дедовщине. Те части, в которых 'фундаментом' была 'уставщина' казались адом даже для тех солдат, что служили при самой жесткой дедовщине. Но тогда возникает вопрос: почему лучше дедовщина? Чем она лучше? Я могу ответить на этот вопрос только со слов и рассказов тех людей, которые служили. Все просто.

Дедовщина это 'физическое насилие + понятия справедливости'. Уставщина это 'физическое насилие + нормы Устава'. Но до сих пор нет и я думаю не появится ничего более совершенного, чем понятия справедливости, выработанные всем народом. Соответственно первая связка это идеальный вариант (для армейских условий), а вторая – идеально отрицательный вариант. Почему же тогда первая идеальна – спросит некоторый читатель. Тут опять же все просто, если честно подумать.

Ведь никто не будет оспаривать того, что в среднем и общем понятия справедливости едины для всего народа (по крайней мере в здоровом его состоянии)? Думаю, что никто. Но тут такое дело получается, что сами по себе эти понятия не имеют такой ошеломляющей силы, как в связке с возможностью физического насилия. Почти любой человек не будет восставать против применения насилия (даже и физического) если 'так положено, правильно, честно'. Именно поэтому для армии дедовщина спасительна. Она отрицает возможность полного бардака, неповиновения и глупой самостоятельности. И конечно же она имеет массу минусов. Например такой, когда носители физической силы зачастую преступают понятия справедливости и издеваются над теми, кто этой силы не имеет. Но это издержка, которая сама на данном этапе развития общества решиться не может.

Нам же важно из всего этого то, что связка 'физическое насилие + понятия справедливости' работает и работает весьма действенно. Но можно ли искусственным путем устранить тот минус, о котором я упомянул? Да, оказывается можно. Путем ввода в сумму третьего слагаемого: 'личность + физическое насилие + понятия справедливости', где личность это личность соответственно выведенному нами определению и именно личность применяет физическое насилие при совмещении с понятиями справедливости.

Таким образом, эта связка будет работать в обычной жизни. Получается так, что терпеть физическое насилие над собой будут только те люди, которые видят, что и Личность жертвует собой во имя тех же самых понятий. Кроме того, если установится такое положение вещей, то терпеть и допускать это они будут только в том случае, когда физическое насилие применяется для восстановления этих самых понятий. Эти два условия являются необходимыми и достаточными для того, чтобы усиленную эффективную связку избавить от значительного минуса и перенести в реальную жизнь.

Но и на этом нельзя заканчивать. Если закончить на этом, то у многих появится закономерных вопрос: к чему же призывает автор? А авторитаризму, тирании какой-то? Поэтому, чтобы подобного вопроса не возникало, мы продолжим.

Вспомним известное высказывание Фридриха Второго: 'Дипломатия без оружия – что музыка без инструментов'. Примерно тоже самое я где-то читал в такой интерпретации: 'Дипломатия бессильна если за ее спиной не стоит армия'. Дело в том, что физическое насилие, его возможность, нужна нам лишь для того, чтобы работала 'дипломатия'. Дело, а вернее проблема, заключается в том, что очень и очень многие в силу возраста, отклонений в личностном развитии или других причин могут воспринимать лишь тот посыл, который подкреплен силой. И не надо тут сейчас вспоминать о такой 'педагогике', которая развивает, стоит вне всякого насилия над 'личностью', ждет, когда 'личность' 'дорастет' до уровня осознания своего блага. Такой педагогики нет, как нет и ее полноценных адептов, нет результатов, нет готовых воспитанников. Ничего нет. Есть только пустая болтовня. Хотя здесь я сказал не совсем правильно. Она есть, но применение ее возможно лишь на том уровне, когда воспитанник УЖЕ приобрел многие моральные установки.

Таким образом, можно воспитывать, например, учителей. И то не всех. Можно так воспитывать и некоторых детей, буквально единицы. Но воспитывать так в массовой российской школе нельзя, не будет положительного результата. И это не мои домыслы, это суровая действительность, с которой можно столкнуться в большинстве школ.

Так что же, бить? Бить детей? Нет. Не надо бить, это не зона и даже не армия.

Мне вспоминается такой случай из моей педагогической практики.

Во времена обучения по специальности я был направлен на учебную практику в одну из школ провинциального города. Показал себя неплохим педагогом, и мне было предложено продолжать работу за мизерную зарплату. Я согласился – для студента любая подработка хлеб. На одном из уроков мне пришлось столкнуться с учеником восьмого класса, который вел себя не просто по хамски, но всячески переступал моральные нормы. До этого момента я не встречался с ним, – он прогуливал мои уроки – только слышал рассказы об отвратительных выходках.

И вот, сидя за спиной девочки, этот ученик сноровисто расстегнул ее лифчик и быстро поднял кофточку. Единственное, что все увидели это голый живот и край белых чашечек. Но, согласитесь, это не могло бы служить оправданием моей бездеятельности. И я это понимал.

Девочка сильно покраснела и заревела, половина пацанов засмеялись, другие сконфуженно молчали. Я же отреагировал таким образом, к которому привык хулиган. В меру проявив чувства, крикнул, чтобы он покинул класс и добавил, что поведу его к директору. Как говорится, напугал ежа голыми ягодицами.

Но за дверью все моментально изменилось. Мой поверхностный гнев на фоне показного и привычного относительного спокойствия сменился дикой яростной вспышкой. Я схватил его за 'грудки' и мощным рывком ударил о стену. Ноги хулигана оторвались от пола, а ворот рубахи впился в горло. Брызжа слюной, я прохрипел ему в лицо, что если он еще раз позволит себе так вести себя на моем уроке, я оторву ему голову. Через десяток секунд пацан поспешно уходил от меня и униженно бросил, что после уроков меня ждут проблемы.

Проблем я так и не дождался, но уже на следующем уроке этот ученик вел себя тише воды. Более того, после этого случая мне достаточно было повысить голос в отношении любого другого ученика для того, чтобы привести его в чувство.

Что это? Боязнь физического насилия? Безусловно. Но это боязнь эфемерного физического насилия. Ведь по сути я не причинил ребенку никаких увечий ровным счетом. Я продемонстрировал свою готовность это сделать – только и всего.

Физического насилия, как его принято бояться, не было. И это факт.

Было скорее насилия психологическое и это тоже факт.

Был результат, выражающийся если не в коррекции упущенной воспитательной линии этого хулигана, то уж в утверждении норм морали среди других учеников. И это тоже факт. И я считаю, что уверенность девочек и учеников в том, что учитель может их защитить и поставить на место хулигана уже сама по себе очень ценное приобретение. Которое стоит того, чтобы допустить некоторое (!) физическое, но скорее жесткое психическое насилие.

После того случая я задумывался только об одном (совесть меня не мучила): что бы я делал, если бы этот хулиган оказался более развитой личностью и во имя своих убеждений и ценностей готов был перетерпеть боль и побои? Вот представьте себе, он не сломался, не стал прятать глаза, он весит у вас на руках, но смотрит нагло, с вызовом и молчит. Или презрительно улыбается. Он сознательно идет против невзирая на вероятное физическое насилие. Но этот вопрос я оставлю для вашей совести, отвечайте на него сами. Я с таким не сталкивался ни разу, хотя и сказать, что подобные ситуации в моем опыте не редкость я не могу.

Более того, идею вот такого жесткого психического насилия с элементами насилия физического поддерживает большинство учителей. По крайней мере средней и старшей школы. Фразы типа: 'Вы отведите его куда-нибудь, где никто не увидит и хорошенько потаскайте за ухо' – не редкость.

И отводил, и таскал. Со злобным и решительным выражением лица, самых неуправляемых, отъявленных хулиганов. И знаете, что? Помогало.

Один из них сам пришел ко мне, когда его выгнали с очередного урока. Пришел и сказал: 'Денис Николаевич, меня выгнали, я опять не сдержался и вел себя плохо... (это очень сложный ученик средней школы, многие педагоги добавляют в его отношении фразу 'с диагнозом') можно я посижу у вас?'. А когда ко мне случайно зашла завуч, то она удивилась (не тому, что ученик прогуливает урок в моем кабинете), как это ОН может сидеть так тихо и не делать ничего отвратительного.

Так что идею физического насилия вынашивают очень многие учителя не особо и скрывая этого. Другое дело, что насилие не должно проявляться вне 'спасительной' связки 'личность+физическое насилие+понятия справедливости'.

Да оно, на самом деле, и не может проявиться в нашей жизни, в нашей школе, вне этой связки. Просто потому, что на подобную меру воздействия способна только сильная личность и только такая личность, которая апеллирует к принятым всеми понятиям о справедливости. Любого другого за подобное поведение просто сотрет в порошок общество.

Очень интересно наблюдать за тем, как и когда пользуется инструментом физического насилия само общество. Или какая-либо малая его часть. При этом надо учитывать, что такая группа должна осуществлять некоторую деятельность. Здесь важно, что любая осуществляемая группой деятельность уже есть уровень более высокий, чем деятельность одиночки. Как бы физиологически обусловлена она не была, на ее выполнение уже требуется взаимодействие между людьми. А значит, уже появляется элемент социальной обусловленности. В таком случае все члены группы должны выполнять некоторые правила общественного существования, которые добровольно приняты ради достижения цели деятельности. Это является 'шагом вперед' на пути развития, когда личность уходит чуть дальше чисто физиологически обоснованного, приближаясь к обусловленному социально. В таких условиях одним из понятий справедливости будет выполнение конкретных правил общежития всеми без исключения членами группы. Иначе, кто-нибудь будет получать блага от совместной деятельности, не затрачивая на этом усилия (оставаясь на уровне физиологически обусловленном), например, ленясь. Но сами по себе эти понятия о справедливости являются не более чем невыраженными умонастроениями людей. Тогда появляется человек, в большей степени способный поступиться физиологически обоснованным интересом ради интереса обусловленного социально. Он становится проводником понятия о справедливости и вступает в межличностный конфликт на физиологически обоснованном этапе. Почему так? Да потому что на этом этапе он всегда рискует. Может быть психической уравновешенностью, душевным спокойствием, а может быть здоровьем или даже жизнью. Но в случае победы в таком конфликте (при риске физиологически обоснованном) он получает социально обоснованную награду. Все остальные признают его проводником общего понятия о справедливости. И получается, что данный человек первым испытал на себе и разрешил противоречие между новой общественной необходимостью и имеющимися возможностями отдельной личности. Разрешил через личностный рост. В таком случае по пути поэтапного развития личности он уходит чуть дальше остальных. А мы на практике имеем возможность наблюдать формулу естественного и предусмотренного природой применения насилия: