Текст книги "Экстремальная педагогика (СИ)"

Автор книги: Ден Балашовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

К такому 'выхлопу', всплеску страдания, крику души... может привести только две ситуации.

Узнав, что отец ребенка служил в ФСБ, я подумал, что парень был из 'крутых'. Из тех, кто прячась за спинами серьезных отцов изначально, подражая их поведению в дальнейшем и перенимая их пример в оконцовке, сам становится серьезным авторитетом в молодежной среде. Да, вполне может быть, подумал я, что это именно такой случай. Типичный 'распальцованный' сынок занимающего серьезный пост родителя. Отличник, спортсмен. В таком случае, вполне может быть (и случается очень и очень часто во многих школах), что возникший серьезный конфликт, 'слетевший с катушек' представитель 'основы' решает с помощью оружия.

Но не в этом случае. Обо всем говорит его фото. Не мог этот парень быть серьезным авторитетом среди сверстников. Ни с такой физикой, ни с таким лицом. Отличником, причем честным, мог. И спортсменом хорошим – завсегдатай какого-нибудь стрелкового клуба – тоже мог. Но не авторитетом.

А значит остается второй вариант. Парня гнобили. Унижали. Делали с ним то, о чем я писал несколько дней назад, страницей-другой выше.

Читая комментарии в сети, я нахожу мнение, что 'ботанов' не гнобят. Мол, ботаны всем нужны для того чтобы у них списывать. Я не знаю, откуда такое мнение. Сейчас 'ботанов' гнобят почти всегда. Во-первых, они и так дают списать. Во-вторых, эти списывания, как и хорошие оценки, сейчас никто и ни во что не ставит. Два? Да и 'х..й с ним' – это запросто можно услышать на уроке. Парень, обычный, не богатырского телосложения, не злобного выражения лица – самый обычный парень. Если принять это за версию, если учесть, что 'висящее на стене ружье обязательно выстрелит', то все становится вполне очевидным.

Конечно, возникает вопрос: к чему такое зверское убийство учителя? И тут, как того требует логика, надо идти до конца. Учитель был молод, не обладал выдающейся мускулатурой, и 'не имел конфликтов с учениками'. А значит, скорее всего, не имел настоящего авторитета и влияния на умы детей. Но в школе очень трудно существовать без этого, и многие, как уже понятно из всего мной написанного, выбирают суррогат. Панибратство, например. Или такое поведение, когда молчаливо 'договариваешься' с самыми хулиганистыми ребятами и меняешь их покой на покой собственный. 'Я не тревожу вас оценками, а вы не тревожите мое спокойствие'. Но такие учителя, с развязанными в некотором роде руками, очень предвзято относятся к остальным детям, не позволяя им малейшего неповиновения. Ведь для них-то, выставляемые двойки, крики и унижения очень и очень чувствительны! Я помню поговорку, что о 'мертвых либо хорошо, либо не как', но не говорить об этом нельзя. Если принять сказанное мной за версию, то получается примерно так: класс загнобил парня, учителя не видели в этом 'ничего такого', 'он сам виноват, не умеет вести себя' и 'у детей и не такое бывает'. На этот конфликт наложился, скорее всего, какой-либо случай некорректного поведения учителя, что и стало последней каплей. Косвенно в пользу этой версии говорит надпись на стене 'Вконтакте', относящаяся к погибшему учителю: 'Гореть тебе в аду'. Согласитесь, надо сделать нечто весьма нехорошее, чтобы заслужить такое напутствие от живых.

Закипающий котел. В США этот котел уже кипит, а у нас только поднимаются 'бульки'. Таких скрытых конфликтов в наших школах – десятки. Виной им, прежде всего, мировоззрение потреблятства, тот ниспадающий вектор деградации, которым можно обозначить движение нашего общества. И лишь во вторую очередь – бессилие, нежелание, некомпетентность или глупость педагогов.

Ведь, признаем честно, разрешить такую ситуацию, коли она сложилась, практически невозможно в существующей системе. Да, можно эту ситуацию определить, можно поговорить по душам с таким ребенком, можно поддержать его, протянуть руку и помочь его душе не сорваться. Надеясь на то, что он или она вынесет все тяготы 'школьных годов чудесных', сделает для себя выводы и начнет новую жизнь в институте, там, где его никто не знает. Как в сказке про гадкого утенка, помните, когда его клевали и пихали все, кому не лень? Но разрешить ситуацию, поменять в ней что-либо – очень и очень сложно.

И тут я снова приведу отрывок из 'Педагогической поэмы' Антона Семеновича. Просто я уверен в том, что подавляющее большинство этого не читало.

'А наутро пришла ко мне взволнованная Лидия Петровна и сказала:

– Я не знаю, как с ними разговаривать... Говорю им: надо за водой ехать на озеро, а один там, такой – с прической, надевает сапоги и прямо мне в лицо сапогом: "Вы видите, сапожник пошил очень тесные сапоги!"

В первые дни они нас даже не оскорбляли, просто не замечали нас. К вечеру они свободно уходили из колонии и возвращались утром, сдержанно улыбаясь навстречу моему проникно-венному соцвосовскому выговору. Через неделю Бендюк был арестован приехавшим агентом губрозыска за совершенное ночью убийство и ограбление. Лидочка насмерть была перепугана этим событием, плакала у себя в комнате и выходила только затем, чтобы у всех спрашивать:

– Да что же это такое? Как же это так? Пошел и убил?.. Екатерина Григорьевна, серьезно улыбаясь, хмурила брови:

– Не знаю, Антон Семенович, серьезно, не знаю... Может быть, нужно просто уехать... Я не знаю, какой тон здесь возможен...

Пустынный лес, окружавший нашу колонию, пустые коробки наших домов, десяток "да-чек" вместо кроватей, топор и лопата в качестве инструмента и полдесятка воспитанников, категорически отрицавших не только нашу педагогику, но всю человеческую культуру, – все это, правду говоря, нисколько не соответствовало нашему прежнему школьному опыту.

Длинными зимними вечерами в колонии было жутко. Колония освещалась двумя пятилинейными лампочками: одна – в спальне, другая – в моей комнате. У воспитательниц и у Калины Ивановича были "каганцы" – изобретение времен Кия, Щека и Хорива. В моей лампочке верхняя часть стекла была отбита, а оставшаяся часть всегда закопчена, потому что Калина Иванович, закуривая свою трубку, пользовался часто огнем моей лампы, просовывал для этого в стекло половину газеты.

В тот год рано начались снежные вьюги, и весь двор колонии был завален сугробами снега, а расчистить дорожки было некому. Я просил об этом воспитанников, но Задоров мне сказал:

– Дорожки расчистить можно, но только пусть зима кончится: а то мы расчистим, а снег опять нападет. Понимаете?

Он мило улыбнулся и отошел к товарищу, забыв о моем существовании.

Задоров был из интеллигентной семьи – это было видно сразу. Он правильно говорил, лицо его отличалось той молодой холеностью, какая бывает только у хорошо кормленых детей. Волохов был другого порядка человек: широкий рот, широкий нос, широко расставленные глаза – все это с особенной мясистой подвижностью, – лицо бандита. Волохов всегда держал руки в карманах галифе, и теперь он подошел ко мне в такой позе:

– Ну, сказали ж вам...

Я вышел из спальни, обратив своей гнев в какой-то тяжелый камень в груди. Но дорожки нужно было расчистить, а окаменевший гнев требовал движения. Я зашел к Калине Ивано-вичу:

– Пойдем снег чистить.

– Что ты! Что ж, я сюда чернобором наймался? А эти что? – кивнул он на спальни. – Соловьи-разбойники?

– Не хотят.

– Ах, паразиты! Ну, пойдем!

Мы с Калиной Ивановичем уже оканчивали первую дорожку, когда на нее вышли Волохов и Таранец, направляясь, как всегда, в город.

– Вот хорошо! – сказал весело Таранец.

– Давно бы так, – поддержал Волохов.

Калина Иванович загородил им дорогу:

– То есть как это – "хорошо"? Ты, сволочь, отказался работать, так думаешь, я для тебя бу-ду? Ты здесь не будешь ходить, паразит! Полезай в снег, а то я тебя лопатой...

Калина Иванович замахнулся лопатой, но через мгновение его лопата полетела далеко в сугроб, трубка – в другую сторону, и изумленный Калина Иванович мог только взглядом проводить юношей и издали слышать, как они ему крикнули:

– Придется самому за лопатой полазить!

Со смехом они ушли в город.

– Уеду отсюда к чертовой матери! Чтоб я тут работал! – сказал Калина Иванович и ушел в свою квартиру, бросив лопату в сугробе.

Жизнь наша сделалась печальной и жуткой. На большой дороге на Харьков каждый вечер кричали:

– Рятуйте!..

Ограбленные селяне приходили к нам и трагическими голосами просили помощи.

Я выпросил у завгубнаробразом наган для защиты от дорожных рыцарей, но положение в колонии скрывал от него. Я ещё не терял надежды, что придумаю способ договориться с воспитанниками.

Первые месяцы нашей колонии для меня и моих товарищей были не только месяцами отчаяния и бессильного напряжения, – они были ещё и месяцами поисков истины. Я во всю жизнь не прочитал столько педагогической литературы, сколько зимою 1920 года.

Это было время Врангеля и польской войны. Врангель где-то близко, возле Новомиргорода, совсем недалеко от нас, в Черкассах, воевали поляки, по всей Украине бродили батьки, вокруг нас многие находились в блакитно-желтом очаровании. Но мы в нашем лесу, подперев голову руками, старались забыть о громах великих событий и читали педагогические книги.

У меня главным результатом этого чтения была крепкая и почему-то вдруг основательная уверенность, что в моих руках никакой науки нет и никакой теории нет, что теорию нужно извлечь из всей суммы реальных явлений, происходящих на моих глазах. Я сначала даже не понял, а просто увидел, что мне нужны не книжные формулы, которые я все равно не мог привязать к делу, а немедленный анализ и немедленное действие.

(ПРИМЕЧАНИЕ 7 с.499: В "Пед поэме" 1934 с.23 дальше следует: "Нас властно обступил хаос мелочей, целое море элементарнейших требований здравого смысла, из которых каждое способно было вдребезги разбить всю нашу мудрую педагогическую науку")

Всем своим существом я чувствовал, что мне нужно спешить, что я не могу ожидать ни одного лишнего дня. Колония все больше и больше принимала характер "малины" – воровского притона, в отношениях воспитанников к воспитателям все больше определялся тон постоянного издевательства и хулиганства. При воспитательницах уже начали рассказывать похабные анекдоты, грубо требовали подачи обеда, швырялись тарелками в столовой, демонстративно играли финками и глумливо расспрашивали, сколько у кого есть добра:

– Всегда, знаете, может пригодиться... в трудную минуту.

Они решительно отказывались пойти нарубить дров для печей и в присутствии Калины Ивановича разломали деревянную крышу сарая. Сделали они это с дружелюбными шутками и смехом:

– На наш век хватит!

Калина Иванович рассыпал миллионы искр из своей трубки и разводил руками:

– Что ты им скажешь, паразитам? Видишь, какие алегантские холявы! И откуда это они почерпнули, чтоб постройки ломать? За это родителей нужно в кутузку, паразитов...

И вот свершилось: я не удержался на педагогическом канате. В одно зимнее утро я предложил Задорову пойти нарубить дров для кухни. Услышал обычный задорно-веселый ответ:

– Иди сам наруби, много вас тут!

Это впервые ко мне обратились на "ты".

В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз.

Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущимися руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял ее и снова надел. Я, вероятно, ещё бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал:

– Простите, Антон Семенович...

Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи кто-нибудь слово против меня – я брошусь на всех, буду стремиться к убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках очутилась железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей, Бурун что-то спешил поправить в костюме.

Я обернулся к ним и постучал кочергой по спинке кровати:

– Или всем немедленно отправляться в лес, на работу, или убираться из колонии к чертовой матери!

И вышел из спальни.

Пройдя к сараю, в котором находились наши инструменты, я взял топор и хмуро посматривал, как воспитанники разбирали топоры и пилы. У меня мелькнула мысль, что лучше в этот день не рубить лес – не давать воспитанникам топоров в руки, но было уже поздно: они получили все, что им полагалось Все равно. Я был готов на все, я решил, что даром свою жизнь не отдам. У меня в кармане был ещё и револьвер.

Мы пошли в лес. Калина Иванович догнал меня и в страшном волнении зашептал:

– Что такое? Скажите на милость, чего это они такие добрые?

Я рассеяно глянул в голубые очи Пана и сказал:

– Скверно, брат, дело... Первый раз в жизни ударил человека.

– Ох ты, лышенько! – ахнул Калина Иванович. – А если они жаловаться будут?

– Ну, это ещё не беда...

К моему удивлению, все прошло прекрасно. Я поработал с ребятами до обеда. Мы рубили в лесу кривые сосенки. Ребята в общем хмурились, но свежий морозный воздух, красивый лес, убранный огромными шапками снега, дружное участие пилы и топора сделали свое де-ло.

В перерыве мы смущенно закурили из моего запаса махорки, и, пуская дым к верхушке сосен, Задоров вдруг разразился смехом:

– А здорово! Ха-ха-ха-ха!..

Приятно было видеть его смеющуюся румяную рожу, и я не мог не ответить ему улыбкой:

– Что – здорово? Работа?

– Работа само собой. Нет, а вот как вы меня съездили!

Задоров был большой и сильный юноша, и смеяться ему, конечно, было уместно. Я и то удивлялся, как я решился тронуть такого богатыря.

Он залился смехом и, продолжая хохотать, взял топор и направился к дереву:

– История, ха-ха-ха!..

Обедали мы вместе, с аппетитом и шутками, но утренние события не вспоминали. Я себя чувствовал все же неловко, но уже решил не сдавать тона и уверенно распорядился после обеда. Волохов ухмыльнулся, но Задоров подошел ко мне с самой серьезной рожей:

– Мы не такие плохие, Антон Семенович! Будет все хорошо. Мы понимаем...

3. Характеристика первичных потребностей

На другой день я сказал воспитанникам:

– В спальне должно быть чисто! У вас должны быть дежурные по спальне. В город можно уходить только с моего разрешения. Кто уйдет без отпуска, пусть не возвращается – не при-му.

– Ого! – сказал Волохов. – А может быть, можно полегче?

– Выбирайте, ребята, что вам нужнее. Я иначе не могу. В колонии должна быть дисципли-на. Если вам не нравится, расходитесь, кто куда хочет. А кто останется жить в колонии, тот будет соблюдать дисциплину. Как хотите. "Малины" не будет.

Задоров протянул мне руку.

– По рукам – правильно! Ты, Волохов, молчи. Ты ещё глупый в этих делах. Нам все равно здесь пересидеть нужно, не в допр же идти.

– А что, и в школу ходить обязательно? – спросил Волохов.

– Обязательно.

– А если я не хочу учиться?.. На что мне?..

– В школу обязательно. Хочешь ты или не хочешь, все равно. Видишь, тебя Задоров сейчас дураком назвал. Надо учиться – умнеть.

Волохов шутливо завертел головой и сказал, повторяя слова какого-то украинского анекдота:

– От ускочыв, так ускочыв!

В области дисциплины случай с Задоровым был поворотным пунктом. Нужно правду сказать, я не мучился угрызениями совести. Да, я избил воспитанника. Я пережил всю педагогическую несуразность, всю юридическую законность этого случая, но в то же время я видел, что чистота моих педагогических рук – дело второстепенное в сравнении со стоящей передо мной задачей. Я твердо решил, что буду диктатором, если другим методом не овладею. Через некоторое время у меня было серьезное столкновение с Волоховым, который будучи дежурным, не убрал в спальне и отказался убрать после моего замечания. Я на него посмотрел сердито и сказал:

– Не выводи меня из себя. Убери!

– А то что? Морду набьете? Права не имеете!..

Я взял его за воротник, приблизил к себе и зашипел в лицо совершенно искренно:

– Слушай! Последний раз предупреждаю: не морду набью, а изувечу! А потом ты на меня жалуйся, сяду в допр, это не твое дело!

Волохов вырвался из моих рук и сказал со слезами:

– Из-за такого пустяка в допр нечего садиться. Уберу, черт с вами!

Я на него загремел:

– Как ты разговариваешь?

– Да как же с вами разговаривать? Да ну вас к..!

– Что? Выругайся...

Он вдруг засмеялся и махнул рукой.

– Вот человек, смотри ты... Уберу, уберу, не кричите!

Нужно, однако, заметить, что я ни одной минуты не считал, что нашел в насилии какое-то всесильное педагогическое средство. Случай с Задоровым достался мне дороже, чем самому Задорову. Я стал бояться, что могу броситься в сторону наименьшего сопротивления. Из воспитательниц прямо и настойчиво осудила меня Лидия Петровна. Вечером того же дня она положила голову на кулачки и пристала:

– Так вы уже нашли метод? Как в бурсе, да?

– Отстаньте, Лидочка!

– Нет, вы скажите, будем бить морду? И мне можно? Или только вам?

– Лидочка, я вам потом скажу. Сейчас я ещё сам не знаю. Вы подождите немного.

– Ну хорошо, подожду.

Екатерина Григорьевна несколько дней хмурила брови и разговаривала со мной официально приветливо. Только дней через пять она меня спросила, улыбнувшись серьезно:

– Ну, как вы себя чувствуете?

– Все равно. Прекрасно себя чувствую.

– А вы знаете, что в этой истории самое печальное?

– Самое печальное?

– Да. Самое неприятное то, что ведь ребята о вашем подвиге рассказывают с упоением. Они в вас даже готовы влюбиться, и первый Задоров. Что это такое? Я не понимаю. Что это, привычка к рабству?

Я подумал немного и сказал Екатерине Григорьевне:

– Нет, тут не в рабстве дело. Тут как-то иначе. Вы проанализируйте хорошенько: ведь Задоров сильнее меня, он мог бы меня искалечить одним ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и Бурун и другие. Во всей этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий взрыв. Они же прекрасно понимают, что я мог бы и не бить, мог бы возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию, мог причинить им много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошел на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок. А колония им, очевидно, все-таки нужна. Тут сложнее. Кроме того, они видят, что мы много работаем для них, все-таки они люди. Это важное обстоятельство.

– Может быть, – задумалась Екатерина Григорьевна.'

Вот так. А может кто-нибудь с чистым сердцем сказать, что у нас не так? Я не могу.

Да, все не настолько явно и честно. Потому что все это отрепье и хулиганье вполне устраивает то положение вещей, когда общество ПРИЗНАЕТ за ними право вести себя именно так, как они ведут. Общество не принимает к ним никаких мер и даже не осуждает их. Различные структуры призванные охранять закон и порядок продаются в лице своих представителей их влиятельным папам и мамам, а многие остальные просто боятся сказать или поступить поперек. Но это, негласно, работает только до тех пор, пока они совсем уж не начинают наглеть. В таком случае за них берутся. Не то чтобы большие проблемы им причиняют, но легче чуть-чуть себя сдерживать, чем иметь неприятности и принимать побежденный вид. Так что во многих школах у нас все почти так. Все, от и до. И пусть плюются в мою сторону лжецы.

'Колония все больше и больше принимала характер "малины" – воровского притона, в отношениях воспитанников к воспитателям все больше определялся тон постоянного издевательства и хулиганства. При воспитательницах уже начали рассказывать похабные анекдоты, грубо требовали подачи обеда, швырялись тарелками в столовой, демонстративно играли финками и глумливо расспрашивали...'

Издевательства у нас нет по отношению к учителям? Хулиганства нет? Как бы не так! Похабные анекдоты да и просто сплошная матерщина в разговоре при учителях – запросто. Демонстративное свинство в столовой, нежелание убирать за собой – запросто. Показать нож при учителях и учениках, в школьных коридорах? Запросто.

Если поменять в этой фразе слово 'колония' на слово 'школа', то можно увидеть ситуацию современности. Да, так пока не везде, но так – уже часто. Отношения между задающими тон подростками, отношение их к учителям, остальным детям, похабные анекдоты, мат, повсеместное нарушение дисциплины и порядка (которых и нет, как таковых), драки, оружие, курение и наркотики – все это, в полном наборе, можно увидеть чуть ли не в каждой второй школе нашей страны. Если хорошо посмотреть. Потому что, 'ясен пень', увидит лишь желающий увидеть. Но в отрывке нам интересно не это, а вернее не столько это. Интересны рассуждения в конце. Почему ребятам понравилось такое отношение?

Во-первых дело тут не в избиении, как таковом. Это подстройка и ведение. И подстройка это взрывная, а не плавная. Экстремальная подстрока. Об этом мы еще поговорим позже.

А потом... Я на всю жизнь запомнил и уже не забуду, как относился к нашей университетской группе преподаватель, заведующий одной из кафедр. Он у нас читал цикл лекций по военной тематике.

Взяв за правило следить за нашим внешним видом и пунктуальностью, он не пропускал ни одного случая их нарушения. Сколько раз и я, и мои товарищи 'жестоко обламывались', вовремя не побрившись перед лекцией или опоздав на занятие. Тогда его, впрочем как и многих других с факультета, вполне серьезно ненавидели почти все студенты. В том числе и я относился к нему с неприязнью. Но сейчас подобные ему педагоги вспоминаются мне с душевной теплотой. Именно они, такие, напрягая наше поведение, сгибая нашу 'личность' и даже иногда 'унижая' нас, относились по-человечески. С любовью. Всем было понятно уже тогда, что они хотят 'сделать из нас людей'. Другое дело, что нам тогда это было не нужно и противно. Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю намного больше. Именно это их желание и стремление войти в нашу жизнь, создать ее и сделаться ее частью во вложенных ими правилами поведения и привычках, именно все это не позволяло нам перейти грань. Никогда никто из таких педагогов не был нами унижен, никогда им не говорили слова поперек.

Но мы отвлеклись от первоначальной темы.

Итак, начали мы с разговора о личности. С вопроса о том, что это такое. Далее мы разобрались в том, чем должна обладать сформировавшаяся личность, какие мотивы должны двигать ею. После этого поговорили о беде, случившейся в одной из московских школ. Дальше я высказал свою версию произошедшего, которая уже подтвердилась, в основном, из различных источников. Привел в пример ситуацию, описанную в книге А.С. Макаренко.

Что же получается? Получается, что в обществе 'по умолчанию' принята такая система взаимоотношений, которая молчаливо попускает подобную 'малину'? Получается, что большинству страшно, не выгодно, лень и так далее вмешиваться в эту систему даже для того, чтобы спасти человека? Получается так. А гениальный Макаренко сделал не как все (хотя и вектор развития общества тогда был противоположен вектору нынешнему). Он вмешался. Он вмешался так, как смог, потому что никаких приемов, техник и средств (по его собственным неоднократным признаниям) в педагогической 'науке' того времени не было. Как нет их и сейчас. А если вы думаете по другому, то прям сейчас же пойдите и выпишите мне страницы и название чудесного фолианта. Я сразу же удалю свою писанину из открытого доступа... И именно в этом его вмешательстве и заключается его гениальность. Он вмешался, начал и закончил строительство иной системы. Системы коллективных, честных взаимоотношений. Такой, в которой не было места страху, лени, вранью. Понятно, что эта система была лишь малой частицей, составляющей гораздо большего – всей системы образования, всей системы взаимоотношений общества. Понятно, что система его коллектива была одним небольшим, но ослепительно ярким пятнышком света на сером фоне. Если подумать, что становится понятно и то, почему этот пример не был успешно подхвачен, хотя попытки то были! Но и об этом позже.

Пока же надо говорить о другом. Личность. Если учесть то, что мы сами вывели о ней и те примеры Личностей, которые имеются в золотой литературе, в наших собственных воспоминаниях. Если учесть все это и Кошкиных, Гагариных, Космодемьянских, Суворовых и многих – многих других Ивановых, Петровых и Карабановых...

То получается, что личность это только тот человек, который может совершать некие действия (или поступки, как сказал один уважаемый мной человек) на основе идеальных предпосылок. Еще короче: личность – это человек способный совершать поступки, руководствуясь идеальными убеждениями.

Различные убеждения высшего или низшего порядков, черты характера, привычки и склонности, социокультурный опыт и знания – все это в той или иной мере есть у каждого человека. Все это у людей, конечно же, в той или иной мере разное. Но все это, что утверждается почти во всех определениях, ни есть личность. Давайте будем честны с собой, ну не это личность! Это лишь следствия ее и ее развития. Мне сейчас представляется свинарник в котором свиньи поедают кашу: кто-то брызгается меньше, кто-то больше, кто-то вообще жрёт лежа в корыте. Кому-то нравится, когда его чешут за ухом, а кто-то вообще ненавидит смотрителей. Они, вот эти свиньи, личности? Нет, они животные с целым набором присущих каждому из них свойств. Но именно отсутствие способности жить и действовать согласно своим идеальным мировоззренческим предпосылкам и отсутствие самих этих предпосылок станет той непреодолимой стеной, которая разделяет их с понятием 'личность'.

Скажите мне, что двигало Макаренко в тот момент, когда он ударил Задорова? Может быть, это были физиологически обоснованные мотивы? Он ударил, потому что ему было страшно или больно, что-то угрожало его жизни? Почему он ударил сейчас, именно в этот момент, а не тогда, когда унижали лично его?

Он ударил исходя из тех идеальных убеждений, что человек должен жить в сплоченном коллективе, в атмосфере взаимопонимания, взаимопомощи, честности и порядочности. Для него самого этот удар дался очень сложно, ему приходилось ломать многое в своих собственных взглядах, убеждениях. И вот это и есть 'поступок на основе идеальных убеждений'. Именно поэтому его бандиты не тронули его. Такие люди всегда видны издалека, подобные крепким сваям, вбитым в открытом поле. Многие их ненавидят, понимая на их примере всю собственную никчемность, многие любят и уважают, но надо быть последним отморозком, чтобы убить такого человека или просто применить против него силу.

Давайте вспомним парня, который захватил заложников в школе. Если исходить из того, что парня на самом деле унижали каждый день его одноклассники, из того, что учителя не обращали на это внимания. Если исходить даже из того, что некоторые из учителей позволяли себе занимать позицию детского большинства и тоже подшучивали над таким парнем, то что мы можем сказать? У парня не было совершенно никаких выходов из сложившейся ситуации. Отец, сильный мужчина, отдавал мальчика в секции рукопашного боя и стрельбы, стараясь сделать его более уверенным в себе, более сильным. Но, чего уж греха таить, всем было ясно, что мальчик не таков. И ясно это было в первую очередь самому мальчику. Так ясно, что кирпичом в лицо – гуманнее.

Конечно, тут нельзя скидывать со счетов и свободный доступ к оружию, умение с ним обращаться. И, самое главное, информационную среду, в которой рос человек. Постоянные истории, фильмы и рассказы о кровавых расправах, контекстом своим несущие противопоставление, выделение одиночки из общества. А между тем у парня были идеалы. Отрицать это сейчас – кощунство. Я не верю в то, что у отличника, хорошего спортсмена (а уровень владения оружием не предполагает иного), ребенка, воспитанием которого сильно интересуется отец (иначе отец не определял бы сына в секции) не было идеалов.

Безусловно, очень многое в его поступке было продиктовано физиологически обусловленными мотивами. Но присутствовали там и мотивы иные. Идеальные. Другое дело – нравятся они нам или нет. Они там были. А если так, то этот шаг – шаг к личности. И тем он больше и грандиознее, чем больше идеального в его мотивах. Об этом мы знать не можем. 'Пустышка' на такой шаг не способен в принципе. Или самый последний отморозок, руководствующийся в своей жизни только самыми безусловными рефлексами или человек с достаточно высокой психической, моральной и духовной организацией. Парень сознательно перечеркнул возможную кульминацию физиологической обусловленности – свою жизнь – чтобы отстоять... Что? Кто-то может считать его психом. Я считаю, что он пытался отстоять Честь и Достоинство мужчины. То, понимание чего единило его, например, с отцом.

И вот тут мы подходим ко второму важному моменту, определяющему личность.

Если 'личность – это человек способный совершать поступки, руководствуясь идеальными убеждениями', то что это за убеждения? Откуда они берутся, кем, как и когда вкладываются в головы? Вопрос почти риторический. Понятно дело, что средой. В условиях, когда никто и ничто не формирует подобные сферы в разуме человека, их формирует среда. А среда у нас... правильно: уродливое мировоззрение потреблятства. 'Сдохни ты сегодня, а я завтра'. 'Закон курятника: клюй ближнего, с..и на нижнего, смотри в ж..пу вышнему'. Среда у нас, это родители с их 'правом на личную жизнь', 'работой до позднего вечера', 'карьерой'. Среда у нас это интернет, айфоны и дебильные сценки, телепередачи и анимэ.

И только педагог – в первую очередь педагог начальных классов, потом средних и старших – способен хоть сколь-нибудь действенно влиять на формирование идеальных убеждений. Педагог рассказывает, показывает на практике, обращает внимание на случаи в литературе, сказках, театрах.

Наконец, педагог своим собственным примером демонстрирует, как нужно поступать на основе своих идеалов.

При этом, совершенно очевидно, что педагог сам должен обладать идеалами и волей, для того чтобы жить в соответствии с ними. Как совершенно очевидно, что его разум должен быть в достаточной мере развит для того, чтобы организовывать и направлять этот процесс сознательно. То есть мы уже сейчас, сразу, особо не задумываясь, насчитали целых три условия.

1 – понимание и осознание сути происходящих процессов,

2 – желание влиять на них,

3 – наличие собственных идеалов и воли.

Ну и сколько у нас таких педагогов? Мало?

А если отбросить еще и тех, которые являются замечательными 'технарями' и умеют превосходно перекладывать знания из своей головы в головы детей. Тех, кто перекладывает хорошо, порядочно относится к ведению документации, но совершенно не обращает внимания на то, о чем мы говорим? Тогда еще меньше, правда?

Итак, идеальные убеждения стихийно формируются на основе мировоззрения царящего в обществе и лишь слегка направляются теми педагогами, и вообще – людьми, которых смело можно называть подвижниками. Чем больше таких людей в обществе и в педагогической системе в частности, тем ближе общество к формированию идеальных примеров своей организации. Тем чаще можно встретить макаренковские 'Колонии им. Горького', тем больше внимания на них обращено, тем чаще о них разговоры. Чем больше всего этого, тем больше в нашей жизни настоящих, крепких, смелых людей. Тем больше в обществе Личностей. И тем выше поднимается это общество. К Великим Победам, к достижениям медицины, науки, образования. К космосу.