Текст книги "Империум человечества: Омнибус (ЛП)"

Автор книги: Дэн Абнетт

Соавторы: Грэм Макнилл,Джеймс Сваллоу,Бен Каунтер,Гэв Торп,Мэтью Фаррер,Энди Смайли,Энди Хоар,Джонатан Грин,Джо Паррино,Гордон Ренни
сообщить о нарушении

Текущая страница: 89 (всего у книги 165 страниц)

По мере того, как Квал изрыгал информацию, его судороги стихали, а крики становились тише. Нечто вроде спокойствия разгладило его черты. Речь астропата стала более плавной, не такой надрывной. Дернеск знал Квала, знал, как он думает и какие проводит ассоциации. Успокоитель вновь зашептал инициирующие фразы: обрывки стихов, или писаний, или песен, на которые, как ему было известно, отзывался астропат. Внимание Дернеска постоянно металось между успокоением разума Квала и управлением им же; он с радостью услышал, что ответные мыслительные мотивы и речевые обороты начали проявляться во фразах подопечного.

Исписанные ленты, выдаваемые архивным сервитором, загружались в инфоотводы гнезда и направлялись вниз, в донжон, в пасти логических мельниц и инфостанков техночасовни, где когитаторы цитадели когда-то наводили ауспики в межзвездное пространство и вычисляли траектории либо огневые решения.

Толстое сплетение кода заставило вспыхнуть огоньками комплекс стрекочуших когитаторов, которые находились в зале Шифраторов под бдительным присмотром назначенных туда техножрецов. Идеально точные операции машинных духов выделяли из послания отчеты о грузоперевозках и финансовых операциях, статистику сбора десятины, демографические данные, доклады о преступлениях и судебных процессах, сообщения о крестинах и меморандумы Администратума. Горы и горы цифр, в мельчайших деталях описывающих жизнь на Ганции и управление ею за уходящий месяц. В конце его шифраторы приведут всю информацию к обычному виду для передачи в Администратум на Гидрафуре. Её разобьют на достаточно маленькие пакеты, с которыми легко справятся астропаты. Часть данных ретранслируют на досветовых инфочастотах либо закодируют в инфоковчеги. Ещё часть будет вручную перенесена на бумажные копии в соседнем скрипториуме и отправлена в систему на дромоне.

Чтобы разложить такой массив информации на подходящие для передачи фрагменты, уйдет неделя. Если бы его пересылали с Ганции на Гидрафур в бумажном виде, получившиеся тома заняли бы трюмы целого грузовоза.

Некоторые инфосплетения, сами выделившиеся из общей массы, гневно запульсировали ключами безопасности и кодами предупреждений. Частью это были секретные данные Администратума, частью – Арбитрес или Министорума. Промелькнувшее низкоуровневое коммюнике линейного флота было переброшено соответствующему ведомству. Нашлась и одна очень заметная прядь кода: доклад Инквизиции, опутанный ядовитыми витками шифров. Они предназначались для захвата и разрушения любого неискушенного разума, осмелившегося слишком близко взглянуть на них. Эта прядь была вытолкнута из сознания Квала первой, ради сохранения его рассудка, и с молчаливым уважением передана аутистам Бастиона. Каждые двенадцать часов персонал Башни связывался с астропатом Инквизиции на Гидрафуре, и в этот раз им было что ему передать – а точнее, сплавить поскорее.

Высоко наверху, в гнезде, Квал держался на грани потери сознания, словно в тумане воспринимая собственные движения, голос успокоителя и восхитительный аромат эпимового масла. Гипнотические команды уже начали действовать, астропат вновь накапливал силы, а его опаленный разум постепенно собирался воедино. По большому счету, Квал пока не мог отчетливо мыслить, – и это продлится ещё несколько часов, – но нечто отрывочное всплыло на поверхность его сознания.

Астропат облек этот фрагмент в неразборчивые слова.

– С чем, – спросил Квал в полный голос, – борется Мастер?

Никто не прислушался к нему. Многие астропаты несли чепуху, выходя из транса. Как правило, беспокоиться тут было не о чем.

Когда-то по этим галереям катились нагруженные боеприпасами тележки, доставляя заряды из бронированных складов к орудийным батареям. Теперь же здесь были коридоры, металлические полы и уступы которых застлали в несколько слоев мягкой джутовой тканью и синтетической шерстью, чтобы приглушить отвлекающий лязг сапог. Каркасы для потолочных светильников были расположены высоко на загибающихся внутрь стенах, чтобы их холодный металл не раздражал кончики пальцев, шарящих по скалобетону. Люмены висели вдали друг от друга и светили неярко – для большинства людей, ходивших этим путем, зрение было далеко не самым главным чувством. Замысловатые прожилки и завитки, вырезанные по бокам проходов, отполированы до блеска руками, касавшимися их на протяжении одиннадцати столетий.

Медленно шаркая по коридору, астропат Каппема тоже дотрагивался до стены. Он уже почти не нуждался в подобных касаниях, и со временем всё больше и больше радовался этому, поскольку напряженные труды иссушили его тело, а пальцы стали излишне чувствительными. Астропат передвигался короткими, тихими шажками, ноги в домашних туфлях несли хозяина по наизусть знакомой дороге, и зрение ему не требовалось. Двести восемь шагов до поворота к трапу, ведущему на второй, трапезный ярус хоров. Затем коридор медленно изгибается вправо, и ещё через сто восемнадцать шагов – винтовая лестница, поднимающаяся к лабиринту переходов, из которого можно попасть к основанию гнезда Каппемы.

Псайкер почти не осознавал движений собственных ног и света люменов, что падал на его ввалившиеся незрячие глаза. Стена под кончиками пальцев оживала для внутренних чувств астропата: Каппема ощущал углы и изгибы её резьбы, словно окружающий воздух обзавелся собственными нервами.

На физический слой реальности накладывались следы и метки его братьев и сестер, других слепцов, проходивших этим путем из келий и часовен Куртины и нижнего донжона наверх, к медитационным залам, постелям для говенья и трапезным хоров. Подобные отметины всегда были здесь, они усеивали любую часть Башни, в которой появлялись псайкеры, и Каппема, как и все остальные, находил успокоение в присутствии товарищей.

Но сегодня, однако, ему было не по себе. На тридцать четвертом шаге по коридору, где линии на стене переплетались чередой узких спиралей, астропат миновал обрывок памяти, оставленный старшим астропатом Святосталью. Краткий отзвук тонкого, как бумага, голоса пожилой женщины раздался в не-слухе псайкера, и в воздухе острым ножом повисло негодование. Святосталь размышляла о посланнике, человеке, явившемся, по её мнению, от Хозяев Мясных кукол, так называемых Поляристов. Этого «господина Лоджена» блокировали на борту его дромона в Третичном доке, не позволяя ступить на станцию.

Каппема почувствовал, как гневное проклятие, произнесенное Святосталью полдня назад, лезет к нему на язык. Затем астропат прошел место, где пси-отпечаток ощущался сильнее всего, и машинально проделал расслабляющее упражнение, которое помогло выбросить из головы эту вспышку ярости.

Разобравшись с ней, Каппема смог сосредоточиться на длинной череде мысленных следов, наполненных странными пляшущими гармониками, характерными для Мехлио. Женщина хорошо фокусировала сознание и надежно поддерживала дисциплину, поэтому обычно не оставляла за собой такого сильного отпечатка собственного присутствия. В следах присутствовала тревога, – если Святосталь гневалась на посланника, то Мехлио он беспокоил, – но также имелись оттенки дезориентации и почти возбужденного ожидания. Она провела в Башне достаточно времени, чтобы помнить о Торме Иланте, и радовалась, что Иланта возвращается сюда.

Каппема успел улыбнуться до того, как ему пришлось собраться и защитить свои мысли. Навстречу по коридору шагала колонна хористов, слишком плотно окутанных горелой ментальной вонью собственной усталости, чтобы обратить на него хоть какое-то внимание. Астропат ощутил клубящиеся облака их сознаний, когда надзиратели хора дернули подопечных за ремни, заставляя цепочку прижаться к дальней стене.

Но коридор был настолько узок, что даже при этом Каппема задел плечом кого-то из них и на мгновение коснулся разума псайкера, считанные часы назад помогавшего ему проникнуть в варп. Это было юное сознание, мужское, пронизанное странными отголосками незнакомого психического хора – какое-то старое задание? Сообщение, незашифрованное, брошенное через Имматериум в сторону ждущих умов на Дарроде и Энле III. Послание настолько простое, что фрагменты его до сих пор болтались в мыслях хористов.

…прибыл, все здесь… начнем по готовности… функционален…

Шагая дальше по коридору, Каппема нервничал уже исключительно по собственной воле. Дурные предзнаменования, дурные предзнаменования… Да, небрежность того, кто позволил псайкерам уйти из галереи с обрывками сообщения в мыслях, была мелочью, но она усилила тревогу астропата. Посланник и эта безрассудная идея с безмозглыми трутнями Поляристов; Торма Иланте, возвращение которой в Башню поднимет кто знает какую волну; всё до мелочей, подобных истории с хористами, упирается в одно и то же – дурные предзнаменования.

Стоит ли ждать чего-то худшего? Возможно, решил Каппема.

По какой-то причине в его разум проникла новая нота-концепция, исходящая неизвестно откуда: оттенок насилия? Это был отголосок мыслей Мастера Отранто, образ судьи в черном и багровом; сверкнув в сознании астропата, он исчез. Встревоженный Каппема повесил голову и зашагал дальше.

Он неосознанно принялся считать шаги до следующего этапа восхождения. Позади шагал его витифер, который, чтобы не отвлекать астропата, носил мягкие, подбитые волосом сапоги. Тяжелый шлем и сетчатый визор скрывали бритую, покрытую шрамами голову; из неё было вычищено всё, кроме терпеливости и бдительности. Витифер, безмятежно шаркая ногами в двух шагах за спиной Каппемы, держал в руке короткоствольный хеллпистолет и готов был при первом же признаке опасности забрать жизнь астропата.

В сердце донжона находился инжинариум, укрепленное святилище посреди крепости и запечатанная молельня Богу-Машине, построенная вокруг сияющих колец плазменных реакторов станции. Сейчас, как и на протяжении предыдущих шестидесяти семи лет, там заправляла магос Шаннери из Адептус Механикус.

Как и в предыдущие шестьдесят семь лет, магос совершала бесконечное пешее паломничество по мосткам на «экваторе» шарообразного корпуса установки. Шаннери уже давно приказала аугметическим ногам непрерывно ходить вокруг реактора. И, пока тело механикума шагало, разум её работал.

Из спины магоса вырастали две идентичные конструкции черного железа, сработанные в виде крыльев серафима, усеянные ауспиками и вокспондерами – передатчиками, благодаря которым Шаннери постоянно находилась в единении с каждым машинным духом в её инжинариуме. Она ощутила внезапную лавину информации, устремившуюся по проводам в момент приема сообщения Квалом – так же, как ощущала потоки энергии, изливающиеся из реакторного ядра, и процессы, что шли в псайк-машинах, установленных в башенках-гнездах. Магос была слепа, как и астропаты, и десятилетиями не использовала свои примитивные органы чувств.

Произошло нечто странное, нечто любопытное – импульс энергии проник через поглотители и обереги, созданные для отведения любых накопленных потенциалов. Он был слабым, очень слабым, и, казалось, исчез сразу же после того, как привлек внимание Шаннери.

Механикум не остановилась в своем медленном странствии по окружным мосткам. Перенаправив данные наблюдений через савант-сервитора в личные записи, магос мысленно запустила подпрограмму для поиска совпадающих показателей и занялась другими делами.

В надзорном зале восприятие Шевенна металось от одного дрейфующего звука к другому, хотя он не должен был ничего слышать. Судя по оттенкам, они исходили из разума Мастера Отранто, но где был сам астропат? Эти пульсации, обрывочные мысли, отмеченные страхом и злобой, проникали на галереи в неожиданных местах, двигались слишком быстро и неприметно, не оставляя надежных зацепок.

Шевенн отреагировал на происходящее не так оптимистично, как Шаннери. Он не мог определить источник импульсов, но не выбросил их из головы. Послав предупредительный сигнал, как звуковыми, так и мысленными волнами, он направил гонца к начальнику стражи, на пост, расположенный за клеткой самого мастера-дозорного.

На каждом уровне старой крепости, перестроенной в Бастион Псайкана, имелись балконы, круглые обзорные башенки и наблюдательные пункты, входящие в общий ансамбль. Командные и смотровые посты, разумеется, были необходимы на случай бунта или абордажа, но даже при отсутствии угрозы руководящему персоналу цитадели – офицерам, комиссарам и священникам – следовало располагаться в стратегически возвышенных точках. Оттуда они могли наблюдать за подчиненными, а те могли видеть своих начальников. Как и любое другое имперское здание, крепость возводилась с прицелом на то, чтобы сделать понятия власти и субординации реальными, зримыми и осязаемыми.

Это не имело значения для её нынешних обитателей, глаза которых узрели беспримесную славу Его-на-Земле и померкли навсегда. Поэтому, когда новый Бастион был построен на костях старой цитадели, он получил собственные наблюдательные посты. Теперь они располагались в странных местах – углах погребков с провизией; нишах, высеченных в стенах; платформах, неуклюже повисших на стенах высоких помещений. Эти точки были выбраны для обзора не глазами, но разумами.

Тикер Ренц стоял возле одной из таких ниш. Её «смотровая» щель была неаккуратно вырублена в стене Главного проспекта, коридора с высоким сводчатым потолком, проходящего через самое сердце донжона. Ренц стоял и наблюдал. Десять минут назад Мастер Отранто прошагал в ту сторону и уже должен был вернуться. Именно здесь он планировал встретиться с этой женщиной, Иланте.

Тикер знал это, поскольку, хоть и протестовал, но сам приказал отправить ей весточку. Он знал, какое расстояние необходимо преодолеть Иланте, чтобы добраться сюда, знал, какой дорогой она пойдет. Отранто уже должен был дойти до нужного места, встретить её и вернуться назад. Вернуться, чтобы Ренц мог поговорить с ними обоими. Да, это будет кошмарная встреча, но Тикер не собирался отступать.

Но когда они сошлись… Ренц снова уставился вдоль Главного проспекта. Почему старик так внезапно развернулся и зашагал прочь?

На проспекте кто-то появился, но это оказался не Мастер. Два человека в униформе, зеленой – линейного флота и кремовой – успокоителей, направлялись к Тикеру. Двое его самых доверенных сподвижников, Кито и Дешен.

– Где Отранто? – злобно спросил Ренц. – Он ушел в ту сторону, встретить эту свою женщину. Куда он делся?

Из-за сказывающегося напряжения его речь становилась неразборчивой.

– Что она сказала ему, или сделала? Что произошло?

Дешен и Кито посмотрели друг на друга, а затем снова на Тикера, который начал бледнеть. Разведя руками, Дешен заговорил, но тут из донжона позади них донеслись тревожные сигналы.

На борту заблокированного дромона, который находился под усиленной охраной в доке, расположенном в одном из углов Куртины, посланник Лоджен услышал тот же звук. Он исходил из пасти серебряной горгульи, установленной на рабочем столе в его корабельном офисе. «Жучки» – вокс-воры, которых Лоджен аккуратно установил по всему бастиону – ретранслировали тревожный перезвон.

Посланник не запаниковал и не заспешил. Перегнувшись через пюпитр, на котором он работал, Лоджен последовательно нажал несколько клавиш на вызывном амулете. Через какое-то время на панели вновь зажглись бессловесные сигналы подтверждения, указывая, что его люди выдвинулись на предписанные позиции в причальной башенке, ангаре под ней и на Большой причальной магистрали, окружном туннеле, который проходил по всему периметру Куртины и соединял её доки.

Тревожный звон не умолкал, и, когда к трансляциям вокс-воров добавились первые сообщения от шпионов Лоджена, он встал из-за стола и начал проверять оружие, спрятанное под свободными, богатыми одеяниями посланника. Если сообщения означали то, что они означали, ему стоило приготовиться к быстрому и скверному развитию событий.

Пульсации распространялись и усиливались. Они просочились в гнезда, и многие астропаты, бывшие на тот момент в единении с Башней, подверглись бомбардировке необъяснимыми образами гнева, боли, бегства, черноты и багрянца, а также волн паники. Импульсы проникли в надзорный зал, где окружили Шевенна, мощно диссонируя с тревожными сигналами и наполняя его пси-чувства лихорадочными, нервирующими миражами. Обвиваясь и обтекая вокруг хоров и младших астропатов, они пугали псайкеров до пароксизмов и спазмов. До конца дня четверо обитателей Бастиона были застрелены их витиферами; шаткие разумы псайкеров, подвергшиеся атаке в самое неподходящее время, не смогли достаточно восстановиться для противостояния варпу.

Пульсации пробрались и в разумы старших астропатов, которые отразили атаку за счет воли и опыта, и даже в головы «затупленных». На протяжении последующих месяцев на станции попадались не-псайкеры, терзаемые снами о лихорадочной погоне, свирепом насилии и боли.

Шевенн больше часа сражался с психическим выбросом, направляя псайкеров из одного помещения в другое, в зависимости от того, где собирались или рассеивались грозовые облака нервной энергии, а люди слетали с катушек или, напротив, приходили в себя. Мастер-дозорный жонглировал оберегами, печатями и амулетами, посылал успокоителей и стражей то в одну, то в другую часть Башни, которые вспыхивали или утихали перед его мысленным взором.

Смена Шевенна почти заканчивалась, как и его ментальные силы, когда он сумел найти закономерность в пульсациях, отыскать их источник и обнаружить след псайкера, оставившего их. Ещё полчаса ушло на то, чтобы подать сигналы чрезвычайного положения, взломать печати на кое-каких секретных приказах и привести в исполнение давно не применявшиеся протоколы. Ещё два часа заняли скрупулезные распоряжения и клятвы, личные и совместные утверждения, и только после этого стало возможным вскрыть замки на тяжелой бронированной двери в покои Мастера.

А затем пораженные очевидцы потратили целых несколько минут, чтобы разобраться в происхождении раны на трупе Отранто, понять её значение и сообразить, что астропат умер не от естественных причин и не был одержим.

Произошло убийство.

Глава вторая

Шира Кальпурния читала инфопланшет.

«В субэкваториальных пустынях Клейцен-Онжере состояние тысячелетних почв планеты ухудшилось до такой степени, что местные жители были не в силах исправить положение. Уровень грунтовых вод опустился слишком низко, и земля рассохлась до состояния абразивного оранжевого гравия. В середине долгого дня пустыня выдыхает пузыри приповерхностного воздуха, насыщенного химическими соединениями, которые вызывают резь в глазах и высыпания на коже. Бактерии, содержащиеся в этих выбросах, инфицируют любые порезы или потертости. Единственным убежищем являются цепочки достаточно высоких столовых гор с крутыми склонами: песчаные испарения, не достигая их вершин, в итоге охлаждаются и снова уходят в грунт.

Адептус Арбитрес, тренировочные приполярные комплексы и орбитальные доки которых превратили Клейцен-Онжере в центральный узел передвижений флотов на протяжении трех секторов, также располагают дозорными башнями на цепочках столовых гор. Между ними передвигаются приговоренные – опозоренные и осужденные офицеры Адептус, они босиком идут по пескам, облаченные в грубую одежду арестантов. Каждый из них тянет за собой металлическую тележку, поддерживающую шест, с которого свисают листы пергамента. Они заполнены описаниями преступлений осужденных, датами и подробностями этих деяний, а также несут печать судьи, вынесшего приговор, и штампы карателей, назначивших каторжные работы или телесные наказания в соответствии с положенным возмездием».

Если подумать, то преступления, приведшие к таким приговорам, были достаточно незначительными. Кальпурния знала об этом ещё до того, как нашла прямое указание в проматывающемся тексте. Некомпетентность низкого уровня при исполнении долга, например, или речь, которая, по решению судьи, граничила с крамолой. Возможно, недостаточное благочестие, леность, свободомыслие или иное из множества деяний, ставивших личные мотивы арестанта превыше Императора. Кодексы наказаний объединяли всё это в категорию «себялюбие».

Но, каким бы ни было преступление, суд постановлял, что оно не перевешивает чина осужденных или каких-либо рекомендаций, посвящений, грамот за прежние заслуги, полученных ими во время службы. Если бы возникли сомнения в весомости последних, то запыленный, задыхающийся человек не тащил бы за собой тележку по пескам, а маршировал бы на вражеские орудия в униформе штрафного легиона или лежал бы в луже крови перед расстрельной командой Арбитрес. Нет, люди в пустыне были мелкими нарушителями.

И ничего из этого, решила Шира Кальпурния, ей помочь не могло. Потерев глаза, она зевнула и поморщилась от хруста собственной челюсти. Как только экран планшета почернел, Шира выдвинула инфоковчег из ниши, пробормотала краткое благословение его машинному духу и вернула устройство в стеллаж на стене камеры.

На маленьком столике в центре помещения лежали заметки Кальпурнии, аккуратно сложенные, отсортированные, исписанные примечаниями и правками. Каждый час или около того ей приходилось складывать бумаги заново: вибрация от двигателей дромона гасилась не полностью, и всё, положенное Широй на стол, имело обыкновение незаметно уползать, будучи оставленным без внимания. Вскоре после того, как они покинули главный Инкарцерий, женщина перед сном провела беспокойный вечер в блужданиях по камере площадью три на три метра, за вычетом пространства, занятого архивным стеллажом, тюфяком и столиком. Она прикладывала ладонь то к одной, то к другой стене, пытаясь определить по силе вибрации, в какой стороне находится корма дромона. В общем, ничего не вышло.

Отойдя от стеллажа, Кальпурния снова села и пустыми глазами уставилась на чистые листы перед собой. Вертя стило между пальцев, она думала, писать ли заметки по материалу о Клейцен-Онжере, чтобы потом вернуться к ним. Нет, не стоит. Конечно, это была интересная информация, даже в какой-то мере вдохновляющая: земля, непригодная ни для чего, по милости Императора стала служить праведной и добродетельной цели.

Кроме того, Ширу поразила сама суть наказания – оно скорее напоминало полные символизма, ритуализированные воздаяния Адептус Министорум, чем суровые и прагматичные кары, определяемые Арбитрес. Раньше, на Гидрафуре, она могла бы уцепиться за эту идею, проследить, как пустыня обернулась местом взысканий, изучить, как обычаи Экклезиархии смешались с жестким уголовным правом арбитров. Она могла бы подискутировать об этом с Нестором Леандро на одном из официальных банкетов для высшего состава, или направила бы Куланна или Амри для исследования фактов и последующего выступления с критикой; такой опыт был бы полезен для…

Чем об этом думать, лучше вообще не думать. Кальпурния подавила тяжелые мысли. Просто Клейцен-Онжере мало чем мог ей помочь, вот и всё. Любопытная история о тюремном мире почти за сегментум отсюда, не более того. Шире нужно было сосредоточиться.

Она должна была подготовиться к собственному суду.

* * *

Кальпурния подскочила от грохочущего удара в дверь камеры. Женщина слышала его не в первый и даже не в сотый раз, но, разумеется, всё было рассчитано так, чтобы всполошить её и вывести из равновесия. В заметках Ширы имелось множество клякс и нечаянных росчерков пера посреди слова, оставленных в такие моменты.

У неё была пара секунд, чтобы собраться после удара и до колокольного боя, разносящегося из вокс-решеток в стенах помещения. Оглушительный перезвон пробуждал новые скверные воспоминания. Когда он смолк, Кальпурния уже стояла на одном колене в маленьком кусочке свободного пространства посередине камеры, как того требовал закон.

В открывшуюся с громыханием дверь вошли двое мужчин, но Шира смотрела строго вперед, будто на плацу. Ведущий каратель воздел посох и с силой ударил металлическим наконечником в пол. Дверь скользнула обратно, закрылась, и на предписанные восемь секунд наступило молчание. Затем вошедшие заняли вторые позиции, и посох снова обрушился на палубу.

Чин Кальпурнии позволял ей наблюдать за происходящим. Арбитру более низкого звания пришлось бы опуститься на оба колена и склонить голову, либо распластаться на холодном металле и слушать, как посох врезается в пол рядом с его ушами. Шире, как арбитру-сеньорис, было разрешено стоять на одном колене, с прямой спиной и поднятой головой, а также смотреть карателю в глаза.

Подчиняясь тому же правилу, Даст снял шлем и положил его на стол, глядя на Кальпурнию поверх сломанного носа и густой каштановой бороды, которую он красил в вертикальные черные полоски, воспроизводя рисунок на своем мундире ведущего карателя. Его пальцы, сжимавшие посох, блестели аугметической сталью.

Шира не отводила взгляда от тускло-голубых глаз Даста. Его спутник, Оровен, стоял по правую руку женщины, на расстоянии четырех шагов; на него заключенная не смотрела. Гарнизонный священник носил поверх униформы Арбитрес алый кушак с золотым шитьем, а вокруг шеи обматывал узкую полоску пергамента с полным текстом Первого псалма Законодателя. Как всегда, от Оровена шел легкий запах дыма лхо.

Посох снова врезался в палубу. Кальпурния не дрогнула.

– Огласи Арбитрес свое имя.

– Шира Кальпурния Люцина.

После столь многих сессий саморазоблачения ей уже не приходилось умышленно воздерживаться от произнесения своего звания. Первые несколько раз Шира чуть не обмолвилась.

Удар посоха.

– Огласи Арбитрес, в чем обвиняет тебя Император.

– Бессмертный Император обвиняет меня, посредством бдительности и мудрости Его избранных Адептус, в преступном неисполнении предписанного и назначенного мне долга.

Удар.

– Огласи Арбитрес суть твоего преступления.

– По праведной и милосердной воле Его-на-Земле, я исполняла долг и обязанности арбитра-сеньорис в служении Лекс Империа. По долгу моему и приказам, данным мне именем закона моими избранными Императором повелителями, я должна была председательствовать и судить на процессе введения имперского хартиста в права наследования. Слушания провалились.

Шира уже много раз проходила через всё это, и слова больше не застревали у неё в горле. Кальпурнии хотелось верить, что причиной тому её смирение с этими речами, а не появившееся безразличие. Она продолжала:

– Слушания провалились. Я проявила самонадеянность и неосмотрительность. Я не сумела распланировать и провести процесс. Сам зал суда Арбитрес на Селене Секундус был охвачен мятежом и кровопролитием. Представители линейного флота Пацификус и Адептус Министорум стали тому свидетелями, и закон был принижен в их глазах вследствие моего упущения. Хартист погиб, и его избранный Императором род пресекся вследствие моего упущения. Верные и благочестивые Арбитрес погибли вследствие моего упущения.

Во время некоторых сессий от неё требовали перечислять имена и звания убитых, но в этот раз Даст не отдал такого распоряжения. Шира порадовалась, что ей не придется называть арбитраторов, павших на Селене Секундус.

Удар.

– Огласи Арбитрес суть твоей слабости.

Кальпурния набрала воздуха.

– Я оглашаю себя слабой в бдительности, слабой в решимости и слабой в суровости. Моя неготовность к измене и мятежу наследников, неспособность заглянуть под маски скорби и долга, надетые ими, указывают на мою слабость в бдительности. Мое смятение, вызванное беспорядками и насилием, что сорвали слушания, и поспешное, опрометчивое суждение, не соответствующее принципам законности, указывают на мою слабость в решимости. То, что нарушители закона и мятежники были усмирены и раздавлены Флотом, хотя их следовало у всех на глазах сокрушить кулаком Арбитрес, указывает на мою слабость в суровости.

Тщательный формализм её тона был выбран самой Широй, поскольку Даст с начала заключения не требовал использовать определенную структуру или порядок слов во время сессий. На протяжении карьеры Кальпурния часто присутствовала на саморазоблачениях, и далеко не однажды руководила ими. Тогда она холодными глазами смотрела на обвиняемых, многие из которых срывались в истерику, сломленно хныкая о своих упущениях и бесчестьях, либо вопили, утверждая, что не сделали ничего плохого.

«Никто не может в точности знать о совершенном преступлении, кроме самого преступника и Его-на-Земле, – как-то раз сказал ей каратель Нкирре на Дон-Круа. – А для преступников саморазоблачение перед законом, возможно, остается единственной доступной и подходящей им формой служения».

Шира гордилась тем, с каким достоинством она исполняет эту службу. Ей хотелось верить, что нежелание сломаться перед Дастом не имеет никакого отношения к гордости.

– Моя слабость привела меня к упущению. Мое упущение – преступление перед законом Империума и в глазах Бессмертного Императора.

Удар.

– Огласи Арбитрес, какое наказание ты примешь за преступное упущение и за грех некомпетентности.

– Я приму любой вердикт и наказание, вынесенное магистериумом Лекс Империа и правосудием Адептус Арбитрес, – ответила Кальпурния. – Не к месту мне принимать что-либо иное.

Последнюю фразу Шира произнесла впервые, поскольку составила её ранее в тот день, когда читала судебные протоколы по итогам Усмирения Клеменции. Она радовалась, что вспомнила об этом. Кальпурнии хотелось верить, что дело здесь не в желании оставаться на шаг впереди Даста во всех деталях её наказаний и саморазоблачений.

По-прежнему стоя на одном колене, она высоко держала голову и старалась, чтобы выражение лица не стало вызывающим – для её же собственного блага, разумеется. Ведущий каратель и священник возвышались над Широй, безразличные, словно статуи, на протяжении двадцати безмолвных вдохов. Затем Даст поднял посох, взял его наперевес и повернулся к двери. Щелкнул запорный механизм, которым управлял младший каратель, наблюдавший за камерой через внутренний оптиконовый комплекс, и мужчины вышли, гремя сапогами по железной палубе. В камере остался лишь тончайший запашок пепла лхо. Прежде чем дверь захлопнулась на замок, Кальпурния несколько секунд смотрела в черный визор арбитратора с дробовиком, стоявшего у входа в камеру.

Шира ещё какое-то время не поднималась с колена: она считала, что немедленно вскочить и вернуться к работе значило выказать неуважение к саморазоблачению и его целям. Порой, если сессии шли одна за другой, Даст и Оровен вновь заходили в камеру, когда Кальпурния только начинала вставать. Порой, когда они внезапно появлялись посреди отрезка, предназначенного для сна, женщина могла ещё долго стоять на коленях, медленно уплывая в дрему, и только затем находила в себе силы для возвращения на тюфяк. Если сессия неожиданно начиналась во время её тренировки, то Шира содрогалась от напряжения, вызванного необходимостью сохранять неподвижность сразу же после выматывающих физических упражнений.