Текст книги "Мои сводные монстры (СИ)"
Автор книги: Дана Блэк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Глава 32
Алиса
Наручники звякают, при каждом его шаге. Расстояние между нами сокращается, и я семеню назад, оглядываюсь в комнате.
– Не надо ко мне подходить, – налетаю на тумбочку и торможу. – Или я заору на весь дом. И придет твой властный дед. И выпорет тебя. Ремнем.
– По голой жопе, – заканчивает Виктор. – Ты мне сейчас свои фантазии рассказываешь? – он останавливается напротив меня. Гладкая нагретая его теплом дубинка касается моего подбородка. – Слышала, что я сказал, Алиса? Лицом в стене.
– Нет.
– Да.
Дубинка надавливает сильнее. По шее спускается к груди. Ниже и ниже, до живота, и шлепает меня по обтянутому джинсами бедру.
Пискнув, дергаюсь в сторону, Виктор хватает меня за блузку. Вспотевшими ладонями цепляюсь за тумбочку, Виктор рывком разворачивает меня.
Грудью впечатываюсь в стену.
– Стой, не двигайся, – командует он, рукой ныряет между мной и стеной, и ловко расстегивает пуговку на моих джинсах, тянет их вниз.
– Я позову деда! – угрожаю в отчаянии.
– Алиса, уймись, – горячие губы касаются моего уха. – Вчера ты хотела меня, – его шепот мягкий, бархатистый, так правильно вплетается в эту ночь, будто в объятия кутает. – А я уже сутки об этом думаю. Орать поздно.
Он дергает вниз по бедрам мои джинсы. Вскрикиваю и отталкиваюсь от стены.
Широкая ладонь накрывает мои губы.
И в ту же секунду я ощущаю несильный шлепок дубинкой по голой ягодице.
И очередной крик замирает в груди.
Виктор шлепает по другой ягодице.
Выжидает. Я молчу. Он тяжело дышит, я тоже.
– Нравится, когда с тобой грубо, Алиса? – легкие шлепки, один за другим, они где-то внутри отдаются огнем и слабостью. Дубинкой он подцепляет трусики и забирается под кружево. Ведет ей между ягодиц, разгоняет по телу крупную дрожь. – Еще?
Всхлипываю ему в ладонь. Я не хочу, я точно знаю. Но…
Он тихо усмехается, когда ведет дубинкой ниже, и кружево липнет к мокрым складкам.
Спущенные джинсы сковывают, переступаю ногами на месте.
Он подбирается к промежности, скользит вдоль набухших складок, размазывая влагу. Убирает руку с моих губ, и я шумно выдыхаю.
– Иди сюда, – он тянет меня за волосы, заставляя запрокинуть голову.
Дубинкой касается моих приоткрытых губ, толкает ее чуть глубже, и на языке остается мой солоноватый вкус. Виктор тянет меня еще ближе, наклоняется, ртом накрывает мой, и жадно втягивает губы, сталкивается с моим языком.
И я чувствю его пальцы, как они нетерпеливо сдвигают трусики, и кружево впивается в кожу.
Мычу ему в рот, ладонями упираюсь в стену.
Он наваливается на меня, всей тяжестью крепкого тренированного тела. По мокрым складкам скользят его пальцы, гладят и пощипывают, шлепают и надавливают, и я извиваюсь, не в силах это терпеть, яркими красками расцветает удовольствие, нарастает, со скоростью звука захватывает меня.
Надо еще.
Выгибаюсь в пояснице и уворачиваюсь от его губ. Ягодицами врезаюсь в его пах, и в нетерпении, со стонами, молочу по стене руками.
– Сладкая, ты очень громкая, – он подхватывает меня за талию и разворачивает к себе. – Стучишь, кричишь, – говорит он отрывисто, хрипло, и сдавливает мою шею.
Заплетаюсь в ногах, держусь за его массивные плечи, перед глазами его лицо, блестящие темные глаза и губы, припухшие от поцелуя. Он стискивает талию, поднимает меня к себе, и снова набрасывается. Кусаю его язык, и под ногами исчезает земля.
Он в два шага пересекает комнату, и мы вместе валимся на постель. Он отрывает от себя мои руки и стягивает кофточку, щелкает крючками бюстика. Наклоняется и с пола поднимает блестящие браслеты.
– П-подожди, – заикаюсь, сомлевшая, слабо отталкиваю его.
– Теперь точно поздно, Алиса, – у него хищный взгляд и улыбка дьявола, он заводит мои руки наверх, к деревянной спинке кровати, и цепочка тихо звякает, когда он перебрасывает ее через рейку.
Стальные браслеты защелкиваются на моих запястьях, и я лишь сейчас понимаю, что добровольно отдалась во власть этого мужчины.
– Нет, расстегни, – дрыгаюсь и пытаюсь встать. – Виктор!
– Я не сделаю больно, Алиса, – он сдирает с меня джинсы вместе с бельем. За подбородок поднимает мое лицо, и секунду смотрит в глаза.
Комкает трусики и толкает их мне в рот, как кляп.
Пяткой бью по постели.
Он отклоняется. С ног до головы оглядывает меня, голую под ним, пальцем медленно ведет по груди, задевает твердый сосок, и мурашки разбегаются по коже.
– Красавица, – шепчет он. Нависает надо мной.
Лежу с трусиками во рту и смотрю на него.
Он одет, в брюках и футболке. И раздеваться не торопится, будто ждет чего-то.
И тут с тихим скрипом открывается дверь. И в проеме вырастает темная мужская фигура.
Виктор
Отжимаюсь на кровати и оборачиваюсь.
Николас шагает в комнату. Шуршит рюкзаком, прикрывает дверь. Он стягивает куртку и смотрит на постель, на стройное девичье тело, залитое красноватым светом ночника.
И смотрит брат так, что я машинально сжимаю челюсть. Девушка на кровати все меньше и меньше на игрушку похожа, на развлечение, у младшего глаза горят, я этот блеск знаю.
Тоже оглядываюсь.
Она лежит, сжав длинные ноги. Светлые волосы спадают на голую грудь. Взглядом мечется с него на меня, и не мычит даже, молчит.
И в какую-то секунду я верю, что мне хватит выдержки наручники с нее снять, выгнать брата и выйти самому, ведь если мы останемся – потом хрен все это распутаешь, одной ночи будет до трясучки мало, встрянем все вместе.
Я чую, я уже как наркоман, только о ней и думаю.
Надо отпустить.
Но тут она поднимает ногу. Сгибает ее в колене. Пяткой пинает меня.
И мы оба пялимся на поджатые пальчики, на узкие разведенные бедра, на впалый живот и впадинку пупка…
Это песочные часы, талию одной рукой обхватить можно, сжать до одури, и держать, чтобы не вздумала съеб*ться от меня никуда.
Наверное.
Это помутнение.
Потому, что я наклоняюсь, запускаю пальцы в мягкие волнистые волосы, отбрасываю их с высокой груди и другой рукой сдавливаю торчащий розовый сосок.
Твердый, как бусинка.
Она дергает запястьями, и звякает цепочка наручников.
– Ш-ш, – смотрю в глаза, огромные, голубые, зрачок расширен почти на всю радужку. – Алиса. Поранишься.
– Она сама разрешила? Пристегнуть, – хрипло говорит Николас. Не отрывая от нее взгляда везет молнию на рюкзаке.
Достает камеру.
– Тебя это волнует? – ладонью спускаюсь с груди на живот, ощущаю, как она подрагивает, веду ниже, касаюсь гладкого, аккуратного лобка.
Шлепаю по нему пальцами.
У нее во рту трусики, сквозь них звучит слабый стон. Она изгибается.
Смотрю на нее. Она смотрит на моего брата. Наблюдает, как он нервным движением вешает на шею ремешок и включает камеру.
– Тебя когда-нибудь записывали на видео, Алиса? – Ник приближается, взглядом ее ест.
Пушистые ресницы дрожат. И все ее тело мелко потрясывает, до нее дошло, наконец, что происходит, и куда она попала.
В этом доме нет хороших людей.
Так вышло.
Наклоняюсь к ее лицу.
– Будем снимать? – шепчу.
Она мотает головой. Сжимает ноги, и невольно мои пальцы в промежности тоже.
Там все еще влажно.
Она дергает руками, и стальные браслеты врезаются в тонкие запястья.
Я так не привык. Заставлять. И мне не хватает ее голоса.
– Давай только не кричать, – подцепляю край трусиков, и тяну кружево из ее рта.
Она фыркает, отплевывается, сверкает глазами на меня, и тихо, срываясь, в бессилии меня материт.
– У вас не семья, а чертова секта, ты в аду будешь жариться, и все твои братья, я никогда, ни за что, вам руки бы не протянула, у тебя ни сердца, ни совести, ты умирать будешь, а я станцую!
Она дергает запястьем.
И показывает мне средний палец.
Смотрю на него секунду.
Подаюсь вперед и рывком переворачиваю ее на живот. Наручники, брякая, срываются по рейке вниз, я шлепаю голую задницу и в ушах звон, на белой коже остается отпечаток моей ладони, я шлепаю снова, Алиса орет в подушку.
– Давай, покажи еще раз, – рычу и наклоняюсь, впиваюсь губами в круглую ягодицу, кусаю и втягиваю нежную кожу, от нее пахнет кокосом и маслом.
Мне рвет крышу.
Удар за ударом, шлепки до красноты, выпороть до визга, и сразу ртом, до стонов зализывать, губами к пояснице с двумя метками-ямочками, по спине вдоль выпирающих позвонков мокрую дорожку языком.
Я целую, и она извивается, невнятно и сдавленно просит о чем-то, я шлепаю, и она взвизгивает, охает в подушку, и подставляет мне попу.
Я не могу остановиться.
Это мозг сходит с рельсов.
Толкаю пальцы ей между ног, а там потоп, размазываю влагу, подушечками скольжу по бархатным складкам, наваливаюсь сверху и кусаю, и плечи, и шею, спутанные волосы липнут к губам, она всхлипывает и дергается подо мной, шире разводит бедра.
– Бл*ть, повернись, – мозг отшибает, тяну ее за волосы, нахожу приоткрытые губы и проталкиваюсь в рот языком, горячо и вкусно, и она тоже кусается, от ее стонов вибрация, она треплет мои губы и вплотную вжимается ягодицами в пах.
– Виктор, заеб*л, – меня силой оттаскивают от нее. Различаю Николаса, камера болтается у него на груди. Джинсы расстегнуты, коленом он упирается в кровать. – Иди ко мне, – требует он, и за шею притягивает ее к своим бедрам, и я вижу, как плывет ее взгляд, и как она бездумно подчиняется и открывает рот, и как Ник собирается ей туда член затолкать.
Вижу и зверею, и дергаю ее на себя.
Она вскрикивает, и падает на кровать, руки вытянуты над головой, браслеты впиваются в тонкую кожу.
Ничего сделать не успеваю.
За спиной с грохотом, от пинка будто бы, дверь бьется в стену.
Глава 33
Николас
Последний раз Арон таким злым был в тот самый день. Когда выставил невесту из сауны в мороз, а потом загнал обратно.
А потом приехал домой.
И всё здесь к херам разгромил.
Он и теперь. Прет в спальню и толкает стул, налетает на тумбу и сшибает светильник, хватает меня за рубашку и рывком поднимает с кровати.
Едва успеваю застегнуться. Я как любовник, которого в супружеской постели застукали.
– Какого черта, Николас, – Арон дергает камеру с моей груди, и ремешок врезается в шею, кожу обжигает, когда он сдирает его с меня. И мой рабочий инструмент швыряет об стену. – Здесь не твоя вонючая дыра, где ты свои сраные киношки клепаешь,Тарантино, бл*ть!
Треск пластика шумит в ушах. И слова. Студия в центре города – вонючая дыра. Фильмы, за которые я в прошлом году получил три награды на фестивалях – сраные киношки.
Вот так, парой фраз, он меня и мою работу опустил ниже плинтуса.
– Слышь ты, х*й в белом пальто, – толкаю его, и в глазах темнеет, кровь закипает в венах, бурлит, – кино у меня хреновое, зато ты, Арон, второй Плевако.
– Пошел ты, – сквозь зубы цедит он и поправляет пиджак. – Виктор, ключи дай.
Он смотрит мне за спину.
И я вспоминаю, оглядываюсь.
Она коленями стоит на постели. Отвернулась к стене. Растрепанные волосы закрывают плечи и грудь, вижу лишь ее профиль. Нос вздернут, губа закушена. Она вертит руками, и наручники тихо звякают.
И даже отсюда заметно. Красные полосы от браслетов на тонких запястьях.
– Подожди, Алиса. Не дергай, – хрипло просит ее Виктор и достает из кармана ключи. Отстегивает ее руки, и браслеты, со щелчком, раскрываются. Он сгребает с кровати теплое покрывало и набрасывает ей на плечи, кутает ее, как куклу. – Дрожишь, замерзла? Всё. Сейчас согреешься.
Наблюдаю за его заботой, и дыхание вырванивается, медленно, и то что в этой спальне пять минут назад было – оно похоже на сон.
А я этого не хотел. Я хотел ее лишь, и все, я ей квартиру свою предложил. И не привык к отказам, беру сам, без спроса, но при этом.
Любовью ведь я совсем не избалован.
В моем мире похоть и расчет правят, а по-настоящему нет ничего.
– Исчезните оба, – Арон делает шаг к кровати, и под ногой у него с хрустом доламывается моя камера. – За дверью ждите.
– Не устал, командир? – Виктор зеркально напротив стоит, их разделяют постель и Алиса. – Это твоя вина, Арон. Я говорил тебе, что не нужно. Пускать посторонних в наш дом.
– В том, что ты себя контролировать не умеешь и к девчонке в трусы лезешь, я виноват? – Арон наклоняется и поднимает с пола дубинку.
– Не давать ей прохода, Арон. Чтобы красотка папу прихватила и вещички, и убралась восвояси, – напоминает Виктор. – План гавно.
Усмехаюсь и собираю с ковра останки камеры.
Мы давно не пацаны, и можно не прятать сигареты от деда и матери, но есть традиции, хорошее воспитание, воскресный совет, есть мы трое – и мы, увы, худшие представители этой семьи.
И семья об этом не знает.
А она…
Смотрю на Алису.
Она все слышит. Сидит на кровати, потирает запястья, и тоже смотрит на меня.
И я понимаю, что ее беседа на повышенных не волнует. Мы с ней одни и те же фрагменты в голове крутим. Как она кричит и стонет в подушку, извивается на кровати, целуется с моим братом, вжимается в него голыми ягодицами и послушно тянется ко мне. И открывает рот.
Еще бы секунда, и я бы толкнулся в эти припухшие красные губы.
И она бы приняла.
Она хотела.
Сжимаю челюсть.
Алиса молчит.
И меня тоже болтать не тянет, что сегодня урок ей был за отказ. Поехала бы ко мне – я бы дракона с тремя головами нашел и к лапушке-принцессе в охрану приставил.
Она неправильно выбрала. И получила за это. Но какой из меня нахрен воспитатель, если я на ее тонкие руки в красных отметинах смотрю и впервые в жизни жалею, что меня зовут Николас Рождественский.
Уже тянусь к ней, но Виктор опережает.
– Ладно, – он наклоняется к Алисе. – Болит? Покажи мне, – берет ее за руки, и она ойкает.
– Да, болит, – подтверждает.
– Я за аптечкой, – кидаю камеру на пол, отряхиваюсь, возле двери оборачиваюсь, не сдержавшись.
Алиса в одеяле, на постели, вытянула вперед руки. Рядом мои старшие братья, оба наклонились к ней, и тихо обсуждают, что кожа содрана, и обработать надо.
Она кивает. Смотрит на Арона. На Виктора. Слегка поворачивает голову.
Встречаемся взглядами.
И я столбенею.
В полутьме ее глаза из голубых стали черными, и вместо блондинистой лапушки я сейчас вижу юную ведьму. Которая зажигает спичку.
Мы гореть уже начали.
А она по глотку, по капле, кровь из нас троих выпьет, лбами столкнет, в мысли взелет. И нашу семью разнесет к чертям.
Алиса
Всё болит. Ничего не помогает.
Я ничего и не пробовала пока, просто лежу. Вытягиваю руки перед собой. Кольца ссадин от наручников обработали зеленкой.
А про ягодицы я промолчала. Но их теперь огнем печет после той порки. Было больно-сладко. А сейчас пятая точка ноет, и я лежу на боку.
В комнате прибрались. Поставили лампу обратно, собрали расколотую камеру. И все сразу ушли, но ведь я знаю, мы в одном доме, нас разделяют лишь стены.
Щекой трусь о подушку и смотрю на часы.
Скоро утро, и надо будет ехать на учебу, но я как буду сидеть? Это выше моих сил.
Хочется мяса. Толстый кусочек на черный хлеб, и сверху веточку петрушки.
Облизываюсь. И стягиваю с себя одеяло. Осторожно встаю и трогаю шею, на коже после этих ненормальных поцелуев живого места нет, и я тоже, наверняка, Виктора отметинами украсила, как безумная целовалась, и остановиться не могла.
Прислушиваюсь к тишине спящего дома и медленно натягиваю джинсы, прямо так, без белья. Влезаю в футболочку, волосы завязываю узлом на макушке и тихонько приоткрываю дверь.
Вот как эти трое могут спать после такого?
Ах, да. Идеальные, суровые, трудоголики. И с утра рванут трудиться на благо, один снимать аморальные фильмы, второй ловить преступников, третий – всех защищать.
Крадусь по коридору и оглядываюсь, если Николас тогда не наврал, его комната тоже в мансарде, рядом с моей.
Громко урчит живот, и я вздрагиваю, босиком торопливо спускаюсь по лестнице. Возьму даже два кусочка мяса, и два ломтика хлеба, и сок.
На первом этаже в холле горит свет, его слабые полосы долетают в зону отдыха, тенью скольжу в арку.
С удовольствием хозяйничаю на кухне и делаю красивые бутерброды, наливаю апельсиновый сок в высокий стакан, и с тарелкой шпарю обратно.
Выхожу в коридор.
Совсем рядом что-то падает. Спотыкаюсь на ровном месте и с трудом удерживаю добычу в руках. Оглядываюсь по сторонам и щурюсь, эти бесчисленные аркие в полумраке коридора выглядят, как лабиринт.
А еще там поворот, кажется. Стою и жду, но ничего больше не слышно, удобнее перехватываю тарелку и иду на звук. Может, там Виктор, ему не спится.
Еще бы.
Я не против поговорить про невесту, да и вообще, у меня полно слов.
Сворачиваю за угол и тут же отшатываюсь от приоткрытой двери, расплескав на футболку сок. Из комнаты падает неяркий свет. И доносятся мужские голоса.
– Еще налить? – это спрашивает Ник. Это его голос, глубокий и чувственный, словно он всегда в объективе, для миллионов телезрителей говорит.
– Хватит, – напряженный ответ. А это папа. – Ты же не за этим меня разбудил. Не коньяк с тобой пить.
Сдвигаю брови и едва не делаю шаг вперед, поглядеть на странную парочку – папа и Ник.
– Не коньяк, Саша. Ты догадливый, – панибратски отвечает Николас моему отцу, и я останавливаюсь.
Опускаюсь на корточки и морщусь от боли в ягодицах. Ставлю на пол стакан, тарелку с бутербродами, держусь за стену и сдвигаюсь чуть ближе к приоткрытой двери.
Это кабинет. Или какая-то переговорная, может быть, та самая легендарная, где каждую неделю собираются все Рождественские на семейный совет.
Приглушенный свет, тяжелые зеленые шторы задернуты. Круглый стол, на нем графин. Два широких стакана рядом. Открытая шкатулка с папиными сигарами.
И они вдвоем, папа и Ник, сидят в мягких креслах, напротив друг друга.
– Говори, чего хотел Николас, – папа цедит коньяк, трет лицо. – И я пойду досыпать. У меня график работы жесткий. В отличие от тебя.
– Всем нравится попрекать меня тем, что я свободен, как ветер, – кивает Ник. Нюхает сигару, маленькими стальными кусачками неторопливо срезает кончик. И так же лениво замечает. – Но зарабатываю я при этом не меньше твоего, Саша.
– Николас, к делу, – папа дергается, и коньяк льется из стакана на его бордовую шелковую пижаму, – черт, – он отряхивается.
Качаю головой и беру бутерброд. Голод дикий, с жадностью откусываю кусочек.
– К делу, так к делу, – соглашается Ник.
Я жую.
– Свадьбы не будет, – говорит Ник, и его мерная болтовня набирает скорость, голос становится жестким. – Вариантов у тебя нет, Саша. Бери дочь, и давай, до свидания. Или, – он щклкает зажигалкой, – я сам тебя отсюда уберу.
Брызги слюны летят в разные стороны. Хватаю стакан с соком и большим глотком запиваю бутерброд. Закрываю рот ладошкой, не выпускаю возмущение и злость.
Он сам, пару часов назад, ходил за аптечкой, мазал мои руки зеленкой и спрашивал шепотом, не щиплет ли, и взгляд у него при этом был такой, что…
Поразительно.
Он сидит, выпускает изо рта густой дым, смотрит на моего папу и ждет.
– Мы с твоей матерью поженимся, Николас, – говорит папа и залпом доппивает коньяк. – И войну объявлять мне не нужно. Я к ней всегда готов.
Мысленно киваю на папин спокойный голос и кусаю бутерброд.
– Какие у тебя претензии? – продолжает папа. – Ко мне. Или, – он усмехается, – к моей дочери?
Ник молчит. Жую мясо и разглядываю его профиль, тень щетины и въерошенные каштановые волосы, его крупную фигуру в кресле, светлую рубашку, меня его неизменная нарочитая небрежность притягивает, против воли.
– Что сделала моя дочь? – папа брякает пустым стаканом об стол и поднимается. – Проблем с Алисой быть не должно.
– Проблемы с Алисой уже есть, – хрипло отзывается Ник, к губам подносит сигару.
Проблемы. Со мной. Когда они сами, целыми днями сводили меня с ума, все трое. А сегодня…тоже втроем, выясняли, что болит, не нужно ли мне в больницу.
И тут такое.
Свадьбу он запрещает. Ага. Папа взрослый мужчина, и отпор дать умеет, не то, что я, он все равно женится на Регине.
Резко встаю и хватаюсь за ягодицы, больно-то как. В кабинете висит пауза, я больше слушать ничего не желаю, подхватываю стакан и тарелку с пола.
Бутерброд шлепается на пол.
Этот чпокающий звук заглушает голос Ника:
– Мне нужно убрать ее подальше от братьев, понимаешь, Саша. Чтобы только я. Вы все мне мешаете.
– Понимаю, – бесстрастно отвечает папа.
Машинально поднимаю разлетевшуюся по паркету петрушку.
– Мне светит повышение по службе, – говорит папа. – И открываются очень приятные перспективы. Поэтому да. Скандалы мне не с руки. Я враждовать не хочу, Николас. Я хочу жениться. И если моя дочь в нашей семье лишняя…вопрос с ней я улажу. К концу недели.
Глава 34
Виктор
– Ты меня не слушаешь, Рождественский, меня это уже просто достало! – выкрикивает Тина. И вскакивает с дивана.
– Извини, – отставляю в сторону чашку с кофе и смотрю на часы. – Работы много, у меня же нет обеда.
– Совести у тебя нет, – она с ожесточением роется в красной лаковой сумке. Достает кошелек и демонстративно кладет купюры в папочку, рассчитывается за свой бизнес-ланч.
Надо бы сказать, чтобы она перестала. Но я сижу молча.
Она закрывает счет и порясает папочкой в воздухе.
– Что, даже не остановишь меня?
– Тина, я не люблю скандалы. А ты ведешь себя сейчас. Как базарная баба, – кошусь в сторону синих штор, что отделяют нашу кабинку от общего зала. Да, на нас никто не пялится, но ее концерт слышно, разумеется.
– А как мне еще себя вести, Виктор? – она опирается ладонями на стол и нависает надо мной. – Какой сегодня день, четверг? А виделись мы с тобой когда последний раз, в воскресенье? Для тебя это норма? У нас свадьба через месяц. А заявление где, скажи мне, в ЗАГСе, может? Нет его там, Рождественский. У тебя ни заявления, ни времени на обед, ничего.
Смотрю на нее. На четкие губы, обведенные карандашом, взглядом спускаюсь к глубокому вырезу платья, в котором виднеется кружевной край белого бюстгальтера.
Еще ровно неделю назад я уверен был, что с Тиной у нас будет хорошая, крепкая семья, мне нравилось, что она капризная, сексуальная, иногда бесячая – такой и должна быть женщина.
Еще неделю назад я заглядывал в ее декольте и представлял, как вечером вытряхну это тело из платья, а теперь. Ощущаю себя импотентом.
Мыслями далеко отсюда.
И у меня, правда, времени нет, мне в универ надо ехать. Алиса второй день домой не показывается, ночевать не явилась, боится со мной встречаться или не хочет – и то, и другое не устраивает меня.
– Слушай. Тина, на счет заявления, – тоже встаю, шарю по карманам, ищу карточку, – Мы с тобой поторопились.
– В смысле? – она медленно выпрямляется, руками упирается в крутые бедра. – Что-то меня такой поворот беседы не вдохновляет, Виктор. Как это мы поторопились? С чем? Ты меня только на прошлой неделе с семьей познакомил.
– Со свадьбой, Тина, – говорю и сам не верю, я месяц обдумывал, хочу ли эту женщину рядом с собой до конца, и решил, что хочу, и решений своих никогда не меняю, но…сука.
– Так, всё, – она обходит стол и обеими руками толкает меня в грудь, – сядь, Рождественский, не стой, сядь, говорю.
– Тина, я серьезно. Давай возьмем паузу, – плюхаюсь на диван. Кожа скрипучая, во рту сладкий кофейный осадок, растираю лицо ладонями и не могу перестать думать.
Про светлые волосы и голубые глаза, пухлые губы, звонкий голос и кофточки с бантиками на груди. Пару дней она в нашем доме жила, а вчера не пришла, и будто бы сразу огромный кусок от вкусного пирога кто-то украл.
И оставил сухие корки, крошки.
Это просто бред какой-то, почему так быстро, так сразу, я не вдупляю.
Это же мой пирог.
Я уже попробовал.
Звякает пряжка ремня, и я с запозданием возвращаюсь в реальность.
– Черт, – перехватываю руки Тины, смотрю вниз, на нее. Ее ноги обтянуты тонким черным капроном, коленями она стоит на полу.
Мои брюки расстегнуты.
– Что опять не так, Виктор? – он вскидывает голову, и гладкая челка покачивается. Она облизывает матовые губы. – Не ври, что не хочешь. Я вижу, что да.
В зале за шторкой приборы звякают и посуда, слышны разговоры, обеденный перерыв – и народа толпа.
А мы здесь, лишь только дюжина шагов в сторону.
Это реакция тела. Члена. На красивую женщину, которая сидит в ногах у меня. И я точно знаю – это пикантнее любого блюда любого ресторана с тремя звездами Мишлен.
– Просто расслабься, – советует Тина и оттягивает резинку боксеров.
Память живо подсовывает мне машину, Алису в соседнем кресле, мою ладонь на ее затылке, и острые ощущения, ее горячий рот, и те звуки.
Которые крышу срывают напрочь.
В глазах темнеет, рукой зарываюсь в мягкие волосы, тяну к себе, требую:
– Давай, Алис.
Тина вскидывается. Дергается, ойкает, хватается за голову.
На пальцах остаются ее волосы, смотрю на них. И улыбаюсь – это всё, это провал, мне двадцать восемь лет и много женщин меня любило, а вот сам я впервые в жизни пропал.
Алиса
Ставлю на стол поднос с грязными тарелками и смахиваю пот со лба.
Пятница.
И у меня тихонько едет крыша, народу – океан, и так шумно, словно новый год на дворе.
Но зато пообещали хорошие чаевые, а это в моем положении главное.
Сдвигаюсь в сторону и подхватываю свой стакан с недопитым соком, делаю несколько больших глотков.
– А ты опять прохлаждаешься, – за спиной бурчит недовольная Вика и толкает меня локтем. Сбрасывает на стол поднос и поворачивается. – Дай мне тоже.
Она выхватывает у меня стакан.
– Устала, – жалуюсь и шевелю забинтованным указтельным пальцем.
Жарко, и кожа чешется, но это на всякий случай. Если вдруг папа вычислит, где я и примчит за мной, заставляя подписать его бумажки – я предъявлю ему бинт.
Я ему уже сказала. Что сломала палец и ничего подписать пока не смогу, бросила трубку и отключила телефон.
И вот, несколько дней ночую в сауне, мне после смены разрешают остаться, это лишь на первое время, а потом можно что-нибудь придумать.
Обязательно.
– Фух, – Вика брякает стаканом об стол и с сожалением косится в коридор, из которого раздаются громкие веселые голоса. Мы помирились, и будто не было этой недели, я ее просто мысленно вырезала из жизни, и семью Рождественских тоже.
И делаю вид, что мы только сегодня пришли с Викой в “Пантеру” на стажировку.
Но каждый раз вздрагиваю, когда с подносом шагаю мимо закутка и кадки с пальмой, и все время жду, что из зала вот-вот появится голый волосатый сексуальный мужик с порочной улыбкой и прижмет меня к стене.
– Ты, кстати, в зале с финской парной сегодня была? – спрашивает Вика, когда мы вместе выходим в коридор. – Там гуляют какие-то крутые перцы. От денег карманы лопаются. Причем один с женой, та-а-кая мерзкая баба, – тянет Вика, – вот объективно, мне двадцать два, а ей пятьдесят, ну неужели этот чувак не видит разницы? Но я туда заходила с шампанским, а он только на свою тетку стремную пялится.
– Любовь, – выдыхаю и резко торможу на полпути, вижу впереди высокую мужскую фигуру, облокотившуюся на стойку и не понимаю – это моя фантазия…или это, правда, он.
Стоит, разговаривает с администратором. Черный пиджак распахнут, красный галстук слегка ослаблен. Арон небрежным жестом зачесывает назад длинную челку.
Подталкиваю Вику вперед.
– Он за мной пришел, – шепчу и пячусь. – Иди, скажи, что ты меня не видела.
Сердце колотится, как ненормальное, взглядом пожираю его профиль и глушу в груди радость, я ведь ждала, чтобы меня искать начали, надеялась, что они заволнуются. Хоть и не собиралась сдаваться без боя.
Ведь если даже обаятельному Николасу доверять нельзя, то старшие грубияны…они еще хуже.
– Слушай, ну начинается, – Вика поджимает губы и отступает обратно к дверям. – Я уже поняла, что теперь за тобой все трое таскаться начнут, но меня не впутывай. Я вам не сваха.
– Думаешь, все трое? – в предвкушении замираю от ее слов и крепче держусь за маятниковую створку, загораживаюсь дверью от зала.
Я не хотела, чтобы они приезжали, наоборот, пытаюсь зарабатать денег на квартиру и в их доме не появляться больше, но троица Рождественских несколько дней гоняли меня, играли, как коты с мышкой, а теперь забегали сами.
– Вик, – вижу, как Арон отталкивается от стойки и сворачивает в коридор, к залам, и закусываю губу. – Он ведь работать не даст, а мне нужны деньги. Скажи ему просто. Что не видела меня. И все.
Подруга долго думает, морщит лоб, а потом нехотя разворачивается и виляет бедрами под стук каблуков.
Торчу на кухне и выпрашиваю у повара два бутерброда, возвращаюсь к дверям…и роняю на пол тарелку, когда на кухню залетает один из гостей. Тот самый мужик из зала с финской парной, на которого обиделась Вика.
Он лысый, очкастый, с объемным брюшком и звучным голосом диктора.
– Где все официантки? – рявкает он и заглядывается на парня-повара в белом колпаке. Тот меланхолично стругает салаты. Мужик хватает меня за руку, – пойдем, пойдем, – он тащит меня в коридор, и я даже не сопротивляюсь, настолько он подвижный при своих габаритах колобка, – у меня контракт горит, партнер мне кренделя выписывает, хрен моржовый, – из его рта брызги летят во все стороны, – праздник ему подавай, – плюется мужик. – Ты давай там у нас включи музыку что ли, и рядом с ним постой, поухаживай. И коньяк ему не забывай подливать, поняла? В долгу не останусь, – протараторив мне инструкции он втягивает меня в зал.
И у меня больше ни минутки не остается, чтобы с подробностями допросить Вику про Арона, орет музыка, я бегаю и переключаю волны радио, ищу в интернете песни восьмидесятых и добавляю громкость, подливаю партнеру Колобка коньяк, и сочиняю речь, а потом морщусь и пью сама, каждый раз, едва он стукнув кулаком по столу требует тост.
А когда, наконец, этот мужик размашисто черкается в подсунутых Колобком документах – я уже в кашу. И с пьяным весельем думаю, что папе просто нужно было меня угостить коньяком, и вопрос решен.
Я бы сразу все подписала.
Колобок целует мне руку, толкает в ладошку толстенькую, как и он сам, пачку купюр и выпроваживает за дверь.
В коридор выхожу, покачиваясь, в кулаке зажимаю деньги. Меня охватывает безрассудная смелость, и в голове яркой вспышкой проносится гениальная мысль.
Мне нужно ехать к Рождественским. Разбудить среди ночи папу и вызвать его на важный разговор в кабинет, как это сделал Николас.
И все ему высказать. Что отец, продающий дочь за сомнительные сделки не заслуживает называться отцом.
Да.
В комнате персонала не могу найти свою куртку, и от этого смешно почему-то, полученную от Колобка благодарность тоже пересчитать не могу и, спрятав деньги в кармашек джинсов вызываю такси.
По дороге подпеваю попсовым новинкам и, водитель, спустя несколько песен, мрачно вырубает радио.
На пропускном пункте кричу охране, что я еду на разборки.
У дома Рождественских громко оповещаю:
– Я иду! Готовьте коньяк.
На крыльцо забираюсь с третьего раза.
Дверь открыть не успеваю, она распахивается сама.
И на пороге появляется темная мужская фигура.
Смеюсь и падаю, меня подхватывают на руки.
– Ты откуда такая красивая, Алиса? – лукавым шепотом спрашивают на ухо. Губы касаются мочки, горячий язык ведет линию вниз по шее. – А, вообще, плевать. Я просто соскучился, не могу, а тут подарок. И до утра только мой, – меня крепче прижимают к себе.
