Текст книги "Итальянская новелла ХХ века"

Автор книги: Чезаре Павезе

Соавторы: Джорджо Бассани,Итало Звево,Васко Пратолини
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 43 страниц)

Но предположим, что мы окажемся бок о бок в соседних рядах. Чтобы выстрелить в меня, ему тоже нужно будет улучить момент, не то он рискует застрять в хвосте колонны и ждать полиции, стоя вплотную к машине, за рулем которой сидит мертвец. Прежде чем моему преследователю представится удобный случай мгновенно и без помех выстрелить в меня, он должен неизвестно сколько времени ехать со мной рядом. А так как скорость движения в различных рядах изменяется неравномерно, то наши машины не смогут долго оставаться рядом. Не исключено, что мне удастся снова опередить его на то же расстояние, что, впрочем, не грозит моему врагу особыми неприятностями, ибо восстановится прежнее положение; куда хуже придется моему преследователю, если его ряд продвинется вперед, а мой останется на месте.

Если преследователь окажется впереди, я уже не буду преследуемым. А чтобы закрепить это новое положение, я могу тоже перескочить в его ряд, пропустив вперед несколько машин. Моему врагу придется подчиниться общему потоку движения, без какой-либо возможности вернуться назад, и тогда я, пристроившись в хвост моему преследователю, наверняка буду спасен. А у светофора, увидев, что он, скажем, свернул влево, я сверну вправо, и мы окончательно потеряем друг друга из виду.

Впрочем, при всех этих предполагаемых маневрах необходимо учитывать следующее: подъехав к светофору, тот, кто находится в правом ряду, должен свернуть вправо, а тот, кто в левом, – обязан свернуть влево (на перекрестке поздно передумывать); между тем едущие в среднем ряду могут сделать выбор в самый последний момент. Именно поэтому мы оба поостереглись оставить средний ряд; я хотел сохранить до последней секунды свободу выбора, а он – возможность свернуть в ту же сторону, что и я.

Внезапно я ощутил прилив энтузиазма; а ведь я и мой враг, выбрав средний ряд, проявили изрядную дальновидность. Как приятно знать, что сохранилась свобода выбора, и одновременно чувствовать, что тебя защищают надежные и крепкие тела других машин. У нас нет иной заботы, кроме как, сняв левую ногу с педали сцепления, мгновенно надавить правой на акселератор и туг же снова нажать левой ногой на педаль сцепления; и все это не по своему желанию, а подчиняясь общему ритму движения.

Сейчас я полон самого блаженного оптимизма» В сущности, наше движение ничем не отличается от любого другого движения, которое заключается в том, чтобы занять лежащее впереди пространство и оставить пространство позади. И вот, едва впереди возникает свободное пространство, я его захватываю, иначе его тут же захватит кто-либо другой; единственно возможное в пространстве действие – это поглощение пространства, я его поглощаю, едва оно образуется, и оставляю пространство позади, где его мгновенно поглощает следующий водитель. Короче говоря, никто не видит это пространство, и, возможно, оно вообще не существует; это лишь – протяженность вещей и мера расстояния. Скажем, расстояние между мной и моим преследователем состоит из числа промежуточных машин в нашем ряду, а так как число это постоянно, то и само понятие преследования весьма условно; с таким же успехом можно назвать преследованием положение двух пассажиров, едущих в разных вагонах одного и того же поезда.

Но если число промежуточных машин возрастет или уменьшится, тогда преследование вновь станет реальным, независимо от скорости движения наших машин и от свободы маневра. Мне надо быть повнимательнее: ведь обе такие возможности не исключены. Замечаю, что между тем местом, где я сейчас нахожусь, и перекрестком у светофора ответвляется маленькая улочка, скорее даже тупик, откуда тонкой, но беспрерывной струйкой вытекают машины. Достаточно одной из этих машин вклиниться между мной и моим преследователем – и расстояние между нами сразу возрастет, точно я внезапно устремился в отрыв. Между тем слева от нас, посреди улицы, тянется узенькая полоска, отведенная для стоянки машин. Если там есть или появятся свободные места, то достаточно будет нескольким промежуточным машинам свернуть на стоянку – и сразу дистанция между мной и моим преследователем сократится.

Нужно срочно найти выход, и так как свободен я только в моих теоретических выкладках, то мне и остается лишь еще более углубленно проанализировать создавшуюся ситуацию теоретически. Реальное положение вещей, хорошее оно или плохое, мне изменить не дано. Моему преследователю поручено догнать меня и пристрелить, мне же было сказано, что я могу лишь спасаться бегством. Инструкции эти сохраняют свою силу и в том случае, если пространство в одном или всех своих измерениях исчезнет, и всякое движение будет невозможно. Даже тогда я не перестану быть преследуемым, а он – преследователем.

Я должен одновременно учитывать две структуры: с одной стороны, весь комплекс машин, одновременно едущих по центру города, в котором общая площадь, занимаемая автомашинами, равна, а возможно, и превышает общую площадь дорог, и с другой стороны, комплекс взаимосвязей, возникающих между вооруженным преследователем и безоружным преследуемым. Обе эти структуры стремятся к отождествлению, в том смысле, что вторая заключена в первой, словно вода в сосуде, получает от нее свою форму и становится невидимой, так что посторонний наблюдатель не в состоянии различить в потоке одинаковых машин, какие же из них участвуют в смертельной охоте, и догадаться, что за невыносимым ожиданием на деле затаилась бешеная гонка.

Попробуем спокойно проанализировать каждый отдельный элемент. Преследование заключается в сравнении скорости двух тел, движущихся в пространстве; но так как мы убедились, что пространства не существует независимо от заполняющих его тел, то преследование будет состоять в изменении положения различных тел относительно друг друга. Следовательно, именно эти тела определяют окружающее пространство, и если такое утверждение внешне противоречит и моему опыту, и опыту моего преследователя, – ибо мы оба не определяем ровным счетом ничего, ни пространства для бегства, ни пространства для преследования, – то это объясняется тем, что речь идет не об отдельных телах, а о совокупности всех тел в их взаимосвязях, смелых решениях и колебаниях, рывках с места, сигналах фар и клаксонов, нервном покусывании ногтей и бешеном переключении скоростей: предельная, первая, вторая, предельная – и снова – предельная, первая, вторая, предельная…

Теперь, когда мы отвергли само понятие пространства (думаю, что и мой преследователь, томясь в ожидании, пришел к тем же выводам) и установили, что понятие движения предполагает не обязательно прохождение тела через ряд последовательных точек, а лишь нерегулярные и непонятные смещения тел, находящихся в той или иной точке, – теперь, быть может, мне удастся более спокойно воспринимать крайне медленное продвижение машин в колонне: ведь существенное значение имеет относительное пространство, которое образуется и изменяется вокруг моей и других машин в хвосте колонны. Словом, каждая машина находится в центре целой системы взаимосвязей, которая практически равнозначна другой такой же системе; иначе говоря, все машины взаимозаменяемы. При атом под словом машина я подразумеваю и сидящего в ней водителя. Каждый автомобилист отлично мог бы поменяться местами с другим автомобилистом, к примеру, я – с моими ближайшими соседями, а мой преследователь – со своими.

При этих перемещениях тел может выявиться основное направление движения, – скажем, направление, в котором движется наша колонна; хотя реально само движение происходит далеко не всегда, возможность движения в противоположном направлении совершенно исключена. А для нас двоих основным является то направление, в котором протекает преследование; между мною и моим врагом никакого взаимного перемещения не может быть, особенно же в направлении, противоположном направлению преследования. Это доказывает, что в нашем мире, где все, на первый взгляд, взаимозаменяемо, отношение преследователь – преследуемый является единственной реальностью, на которую можно полагаться.

Суть проблемы заключается в следующем: если каждая машина, при неизменном направлении движения и преследования, равнозначна любой другой машине в колонне, то свойства данной машины могут быть приписаны и другим. Следовательно, не исключено, что вся колонна состоит из преследуемых машин, иными словами, что каждая из этих машин удирает, как удираю я, от преследующей ее машины, в которой сидит человек с пистолетом в руке. Можно, однако, допустить и вероятность того, что водитель каждой машины в колонне преследует водителя другой машины с целью убийства, и тогда центр города внезапно превращается в поле битвы или место кровавого побоища. Независимо от того, верно ли мое предположение или нет, положение машин в колонне от этого нисколько не меняется. А раз так, я имею право отстаивать свою гипотезу и по-прежнему следить за позицией любых двух взятых наугад машин, приписывая одной роль преследуемой, а другой – роль преследователя. К тому же эта своеобразная игра помогает скрасить томительные минуты ожидания: достаточно лишь каждое перемещение машин в колонне истолковывать как эпизод в вероятном преследовании.

К примеру, сейчас, когда одна из промежуточных машин, обнаружив на стоянке свободное место, резко свернула влево, я вместо того, чтобы обеспокоиться сокращением расстояния между мной и моим врагом, вполне могу предположить, что речь идет о маневре одного из бесчисленных преследователей или преследуемых; и тогда мои личные, субъективные переживания и страхи проецируются на других, распространяясь на всю систему взаимосвязей, составной частью которой является каждый из нас.

Эго не первый случай, когда промежуточная машина покидает свое место в среднем ряду: стоянка – с одной стороны, и с другой – правый ряд, где движение немного быстрее, оказывают свое притягательное действие на идущие за мной машины. Пока я был занят своими логическими умозаключениями, окружающее меня относительное пространство претерпело различные изменения. В какой-то миг мой преследователь свернул вправо и, воспользовавшись тем, что правый ряд двигался быстрее, обогнал две машины из среднего ряда. Тогда я тоже перебрался в правый ряд. Мой враг вернулся в средний ряд, и я незамедлительно последовал его примеру. Но мне пришлось пропустить вперед одну машину, а мой преследователь, наоборот, обогнал целых три. Раньше все это меня очень сильно встревожило бы, а теперь я воспринимал эти перемены, как частные случаи в общей системе преследований, характерные особенности которой я пытался определить.

Если все машины вовлечены в эту систему преследований, то по здравом размышлении напрашивается вывод, что свойство преследования является коммутативным, то есть каждый, кто преследует, в свою очередь преследуется кем-то, и наоборот. Таким образом, между машинами возникает единообразие и симметрия связей. Единственным элементом, трудно поддающимся точному определению, будет интервал между преследуемым и преследователем внутри каждой пары связанных в цепочку машин. В самом деле, этот интервал может быть в двадцать или в сорок машин, но не исключено также, что в интервале вообще не будет ни одной машины. Именно так и случилось сейчас со мной; в стекле заднего обзора я увидел, что мой преследователь сумел пристроиться непосредственно за моей машиной.

Очевидно, мне следует признать себя побежденным и считать, что жить мне осталось всего несколько минут, если только, углубив свою гипотезу, я не отыщу спасительного выхода. К примеру, предположим, что за машиной, которая преследует меня, движется целая цепочка машин, преследующих одна другую. Тогда ровно за секунду до того, как мой преследователь выстрелит в меня, преследователь моего преследователя может выстрелить в него и убить и тем спасти мне жизнь. Но если за две секунды до этого преследователь моего преследователя будет убит своим преследователем, тот, кто преследует меня, будет спасен и сможет спокойно пристрелить меня. Совершенная система преследований должна основываться на простейшей взаимосвязи функций: каждый преследователь имеет одну цель: помешать тому, кто перед ним преследует другую машину, убить свою жертву. А сделать это он может лишь одним способом – выстрелить в едущего впереди преследователя – преследуемого. Вся сложность заключается в определении того, какое звено цепочки выпадет первым. Ведь если одному из преследователей удастся убить другого, то следующий преследователь, поскольку он уже не может помешать совершившемуся убийству, решает не стрелять, а у мчащегося за ним преследователя тоже не будет резона стрелять, так как убийство, которое он должен был предотвратить, уже не произойдет. И тогда во всей цепочке машин уже не станет ни преследуемых, ни преследователей.

Но если я допускаю наличие цепочки преследований позади меня, то нет причин думать, что эта цепочка не продолжается в предшествующей мне части колонны. Сейчас, когда зажегся зеленый свет и я, вероятно, выскочу на перекресток, где решится моя судьба, я вдруг понимаю, что все зависит не от моего преследователя, а от моей взаимосвязи с предшествующей машиной. Иначе говоря, для меня решающее значение приобретает альтернатива – является ли мое положение преследуемого конечным (это, на первый взгляд, подтверждается тем, что мой преследователь вооружен, а я – безоружен) или же я тоже являюсь преследователем в общей цепочке. Проанализировав как следует ситуацию, я останавливаюсь на следующей гипотезе – мне поручено убить одного человека, но ни при каких обстоятельствах не применять оружия против других лиц. В этом случае я вооружен по отношению к своей жертве и безоружен по отношению ко всем остальным.

Чтобы убедиться в справедливости своей гипотезы, мне надо лишь протянуть руку: если в кабине на верхней багажной сетке лежит пистолет, значит, я тоже преследователь. У меня достаточно времени, чтобы проверить это, – мне не удалось проскочить на зеленый свет, так как идущая впереди машина застряла на перекрестке, отсеченная потоком сворачивающих на поперечную улицу автомашин, а тем временем зажегся красный свет. Машины с поперечной улицы мчатся одна за другой, а машина непосредственно передо мной оказалась в весьма неудобной позиции, так как она пересекла линию светофора. Водитель обернулся, чтобы посмотреть, нельзя ли дать задний ход, увидел меня, и лицо его исказилось от ужаса.

Да, это – враг, за которым я гнался по всему городу и за которым упорно следовал в еле ползущей колонне. Я опираюсь правой рукой о коробку скоростей и навожу свой бесшумный пистолет. В стекле заднего обзора я вижу, как мой преследователь целится в меня. Включается зеленый свет, я мгновенно срываюсь с места, упираюсь левой рукой о стенку, вскидываю правую и стреляю сквозь боковое окошко. Человек, которого я преследовал, роняет голову на руль. Мой преследователь опускает пистолет, ставший бесполезным. Я сворачиваю на поперечную улицу.

Ничего, собственно, не изменилось – колонна медленно, рывками движется вперед, я остался пленником общей системы едущих рядами машин, где невозможно отличить преследователей от преследуемых.

Беппе Фенольо

Хозяин платит плохо

Джилера спросил Оскара:

– Разве ты пришел к нам не из Красной Звезды [32]32
  Так в просторечии называли партизанские отряды имени Гарибальди, возглавлявшиеся итальянской компартией.


[Закрыть]как Джек и Мате?

Кончалось их время в дозоре близ кладбища в Манго. Уже совсем рассвело, и воздух наполнялся какими-то звуками, но все это были мирные звуки.

– Нет, – ответил Оскар. – Я сразу пошел к бадольянцам [33]33
  Националистические отряды партизан, состоявшие, главным образом, из остатков распавшейся итальянской армии.


[Закрыть]. Вернее, я решил было пойти в Красную Звезду, но на неделю раньше туда вступил мой двоюродный брат Альфредо; уходя, посоветовал мне сперва дождаться вестей от него. Я стал ждать и примерно через недельку получил открытку, где было написано: «Хозяин платит плохо. Альфредо.» Не так уж трудно было понять, что в Красной Звезде не все пришлось ему по душе, а так как мы с ним обычно сходимся во вкусах, то я в тот же вечер отправился записываться в бадольянцы.

– Так вот, значит, как у тебя вышло, – заметил Джилера.

– Точнее, – продолжал Оскар, – в первые два дня Альфредо чувствовал себя там неплохо, но это потому, что военный комиссар был в отлучке: он отправился в глубь долины вести пропаганду среди крестьян. Но на третий день комиссар вернулся и сразу же спросил, что нового. А нового только то и было, что мой двоюродный брат. Комиссар этот был из-под Брешии, звали его Ферди, и было ему лет тридцать пять. Альфредо является к нему, и Ферди его спрашивает:

– Ты, что ли, партизан?

– Разве вы не видите? – отвечает мой брат, который был одет в горный костюм (дело было в феврале), с карабином и полным патронташем у пояса.

– Обращайся ко мне на «ты», – говорит ему комиссар.

– Разве ты не видишь? – повторяет тогда Альфредо.

– Так, значит, ты партизан, – говорит комиссар, оглядывая его с головы до ног.

– Извини, но если ты собираешься меня разыгрывать… – говорит мой двоюродный брат.

– Нисколько, – отвечает комиссар, – я отлично вижу, что ты партизан. Что же ты собираешься делать?

– Бить фашистов! – отвечает брат, не задумываясь.

– Что ж, этого достаточно, – говорит комиссар Ферди, – для начала этого вполне достаточно. А как ты их будешь бить?

– Как можно лучше, – говорит Альфредо, – не упущу ни единого случая. Буду уничтожать их и в наступлении, и в обороне, если они сунутся сюда, в горы, чтобы уничтожить нас.

– Отлично, – одобряет его Ферди. – А совесть тебя мучить не будет?

– Ничуть, – отвечает Альфредо. – Что ей меня мучить? Фашисты – это не люди. Муравья куда жальче раздавить, чем фашиста.

– И я ответил бы точно так же, – заметил Джилера.

Казалось, Ферди был доволен, но отпускать моего брата еще не собирался. Больше того, он вдруг опять говорит:

– Так, значит, ты партизан.

А мой двоюродный брат отвечает с некоторым раздражением:

– Да, я партизан, если только все это мне не снится.

Тогда комиссар говорит:

– Что ж, попробуем выяснить, какой ты есть партизан.

– Я в твоем распоряжении, – отвечает Альфредо. Ответил-то он с полной готовностью, а сердце у него защемило: ему казалось, что испытания ради комиссар Ферди вполне способен приказать ему спуститься в Д. и одному захватить дот, блокирующий въезд в это селение. Или еще что-нибудь в этом роде. Но все же он с готовностью ответил: «Я в твоем распоряжении».

Ферди, видно, угадал его мысли, потому что тут же сказал:

– Постараемся выяснить это пока что теоретически.

Альфредо облегченно вздохнул и стал слушать его внимательно, как только мог. Комиссар начал:

– Скажи мне вот что, партизан. К примеру, у тебя есть сестра, а если нет, вообрази, что она есть. Итак, у тебя есть сестра, к тому же хорошенькая и привлекательная. А твой родной город заняли фашисты и прочно его удерживают. Твоя сестра очень нравится, или может понравиться, фашистскому офицеру из части, расположенной в твоем городе. Ясно, что уничтожить фашистского офицера – дело большой важности…

– Первейшей важности, – подтверждает Альфредо.

– Значит, пока что мы друг друга понимаем. Но этому проклятому офицеру ты уже не впервые и в самых разных местах устраиваешь ловушки, часами и даже сутками сидишь в засаде, а он все никак в них не попадается. Может, ему просто так везет, но только он далеко обходит и тебя, и все твои западни. Так вот в этом случае ты, партизан, мог бы уговорить свою сестру, чтобы она пошла на свиданье с фашистским офицером? Конечно, в заранее известное место, на холм или на берег реки, иначе говоря, в такой укромный уголок, где ты мог бы его спокойно, а главное, без осечки ликвидировать? Не торопись с ответом, партизан. Учти: может статься, что из-за какой-нибудь неувязки ты убьешь его уже после того, как он сделает с твоей сестрой то, что рано или поздно делают со всеми девушками. Вот теперь отвечай.

– Нет, я не смогу, – решительно отвечает Альфредо, – Я не смогу послать на такое дело собственную сестру. Это мне никогда даже в голову не придет!

– Что ж, ладно, – говорит, нисколько не смущаясь, Ферди, – Ты партизан и такие вещи делать не согласен.

Ты сам сказал, что ты партизан, ты в этом глубоко убежден, но такого рода вещи делать не можешь.

– Да, не могу.

– Значит, в этом у нас с тобой полная ясность, – продолжает все так же спокойно Ферди. – Возьмем другой пример. Представим себе, что солидная группа офицеров столуется в одном из ресторанов твоего родного города. Едят они всегда в одном и том же зале, окна его выходят во двор, а тот, в свою очередь, выходит на известную тебе улицу. Ты досконально знаешь все улицы, все площади, все дворы и закоулки, знаешь каждую дыру в своем городе, потому что летними вечерами постоянно играл там в прятки.

– Знаю как свои пять пальцев, – говорит Альфредо.

– Отлично, – отвечает Ферди и продолжает: – В один прекрасный день, я не говорю завтра или послезавтра, но в один прекрасный день ты решаешь: «Хочу совершить что-нибудь выдающееся. Опостылело всего только выполнять свой долг. Хочу сделать что-нибудь особенное».

– Ясно, – твердо говорит Альфредо, но на самом деле ему еще совсем не ясно, куда гнет комиссар со всеми этими ресторанами, переулками и закоулками. А комиссар продолжает:

– Словом, ты решаешь швырнуть хорошенькую гранату в этот ресторан, когда все фашистские офицеры соберутся за столом. Верно? Так ты и делаешь. Переодеваешься в штатское, прячешь за пазуху свою ручную гранату, а чтобы она не торчала горбом, обматываешь чем-нибудь грудь и спускаешься в город. Входишь в него, понятно, не по шоссе, где всюду установлены посты, а через какую-нибудь лазейку, которую прекрасно знаешь, поскольку это твой родной город. Все улицы тебе знакомы как свои пять пальцев, и потому, то прячась в подворотнях или за колоннами портиков, то пробираясь проходными дворами, ты оказываешься, наконец, вблизи этого самого ресторана. Время уже за полдень. Ты идешь улицей, ведущей ко двору, куда выходят окна обеденного офицерского зала. И при этом допустим, что ты проскользнул под самым носом фашистского патруля.

– Да, – говорит на полном серьезе Альфредо, – надо иметь в виду еще и патрули.

– Конечно, – подтверждает Ферди. – Ты заглядываешь во двор. Никого. Видишь портик, которым можно подобраться незаметно к самому окну офицерского зала. Крадешься портиком. Уже слышишь, как они стучат ножами и вилками, болтают и смеются. Вот ты уже за последней колонной портика, отсюда прекрасно видно окно. Тебе крупно повезло. Прежде на нем была решетка, но, видимо, недавно ее сняли. И мало того, на твое счастье, это первый по-настоящему летний день, по такому случаю окно распахнуто настежь и, чтобы бросить гранату, тебе не надо бить стекла.

– Ясно, – говорит Альфредо, а у самого на лбу пот, этак градусов на двадцать ниже нуля.

А Ферди продолжает:

– Последним броском ты перебегаешь от колонны к стене и на цыпочках подкрадываешься к окну. Осторожно заглянув в него, видишь их всех. Они тесно сидят вокруг стола, уткнув носы в тарелки, ты легко можешь здесь устроить бойню. Просто нет никакой физической возможности от нее уйти. Какая-то доля секунды – и они все подохнут, от них останутся одни жалкие ошметки, повисшие на люстре. Но… и здесь возникает некое «но». Прислуживают за офицерским столом две ловкие, миловидные официантки, и старшей из них не больше двадцати лет. Но ты все равно швыряешь в зал гранату, которая…

– Нет, нет! – кричит Альфредо, – я и не подумаю швырять гранату! Не могу я ее бросить, если там окажутся эти две несчастные. Я уйду с чем пришел…

– Ну, ясно, – отвечает Ферди, проведя по лицу рукой. – Понятно. Ведь ты партизан, я тебя понял. Но приведем еще один пример.

– Комиссар, – прерывает его мой двоюродный брат, – говоря по правде, с меня достаточно. С твоего разрешения, хватит!

Но Ферди этого было мало.

– Подожди, – говорит, – Это будет последний пример. Короткий. Возьмем опять твой родной город. Ты его любишь. Ты в нем родился. Тебе в нем неплохо жилось, ты не собирался его покидать, разве только через энное и как можно более солидное число лет, для того чтобы переселиться в лучший мир. Но теперь твой город заняли фашисты. Ты этого не можешь снести. Мысль, что твой город захвачен и загажен ими, не дает тебе спать. Стоит тебе об этом подумать – и зубы сами начинают скрипеть, в глазах темнеет, ты чувствуешь неукротимую ненависть к ним и презрение к самому себе.

– Ясно, – говорит мой брат, чувствуя, будто голова у него так распухла, что стала вдвое больше, чем у Муссолини.

– Продолжим, – настаивает комиссар. – В твоем городе стоит очень сильный вражеский гарнизон. Не потому, что город сам по себе имеет особое значение, а потому, что он расположен при выходе из двух или даже трех долин.

– Да, да, я понимаю, – говорит Альфредо. А Ферди продолжает:

– При таком положении твой город для нас недоступен. Даже если бы нас было человек на пятьсот больше и мы были бы вооружены до зубов, мы все равно не могли бы и мечтать о его освобождении. Его можно было бы взять, только если бы вмешалась какая-нибудь внешняя сила, которая не только уничтожила бы часть вражеского гарнизона, но и посеяла в нем панику. Понятно?

– Что-то не очень… – сознается Альфредо.

– Я имею в виду бомбежку с воздуха, – объясняет комиссар, – полдюжины легких английских бомбардировщиков, появляющихся внезапно и сбрасывающих бомбы с минимальной высоты. Однако известно, что англичане бомбят не очень-то точно, а это значит, что на каждую бомбу, поразившую казармы, приходится девять бомб, угодивших в жилые дома. Скажу тебе сразу, что заранее предупредить мирное население нельзя, ведь если о готовящейся бомбежке узнает какой-нибудь местный фашист или любая продажная шкура, они сразу же сообщат об этом солдатам, которые, конечно, примут все меры, чтобы избежать нападения с воздуха. В городе же, естественно, живут твой отец, твоя мать, но, как и все другие, они ровно ничего не знают об опасности, нависшей над их головой. Одна из десяти бомб, предназначавшихся для казарм, может отличным образом угодить и в твой родной дом. Так вот скажи: ты вызвал бы англичан бомбить твой город?

– Да вы с ума сошли! – закричал Альфредо. – Нет, вы хуже сумасшедшего! Да в этом случае я готов до девяноста лет ждать, пока мой город освободят.

– А что же комиссар? – хихикнул Джилера.

– На этот раз комиссар скорчил страшную гримасу и так заорал на Альфредо, как никто на него никогда не орал. Нужно, однако, сказать, что он кричал не на него одного, а на всех и вся. Он вопил: «Так вот какой ты партизан?! Вот вы какие партизаны?! И ты там, и ты!! Возвращайтесь-ка в учебную роту! А еще лучше в детский сад! Пигмеи, которые вздумали совершить подвиг гигантов!» Мой двоюродный брат стоял перед ним, опустив глаза и сдерживаясь из всех сил, а тем временем вокруг собирались и другие партизаны, услышав, какой адский крик поднял комиссар. «И вы считаете себя партизанами?! – орал он. – Смотреть на вас тошно! Пошли все по домам, и я вместе с вами! Нечего крестьянский хлеб зря есть!»

В общем, он совершенно вышел из себя. Когда же моему брату показалось, что комиссар наконец немного успокоился, он подошел к нему и попросил разрешения уйти. Он поклялся, что не вернется домой и не явится на биржу труда, а просто перейдет в другой отряд, где его примут таким, каков он есть. Но комиссар положил ему руку на плечо и почти нормальным голосом предложил остаться, сказал, что они все же поймут друг друга и что Альфредо будет чувствовать себя хорошо с ним в его отряде. Так и остался Альфредо в Красной Звезде. Но в тот же день отправил мне открытку, в которой было написано: «Хозяин платит плохо». Я получил ее только через неделю, потому что почта уже тогда работала кое-как. Я понял все, что было написано между строк, и в тот же день явился к бадольянцам.

– Выходит, – заметил Джилера, – твой двоюродный брат все-таки остался? Значит, в Красной Звезде ему было не так уж плохо. Видно, комиссар со временем изменился?

– Не знаю, изменился ли комиссар, – отвечал Оскар. – Могу только сказать, что вскоре он избавил их от своего присутствия. Однажды утром он спустился в долину, чтобы встретиться с верными людьми, но на железнодорожной станции его схватил фашистский патруль. Его посадили в тюрьму, и уж тут чего только с ним не вытворяли! И как раз когда они собирались его прикончить, в город вступили немцы и потребовали, чтобы комиссара выдали им. Не долго думая, фашисты его отдали, а немцы повесили его на крюк, за горло.

– О, мадонна! – воскликнул Джилера, прикрывая себе горло рукой.

– Немцы повесили его на мосту через По. Они установили столб при въезде на мост и подняли комиссара на него, проткнув ему горло крюком для мясных туш.

– Мадонна… – прошептал Джилера.

– Альфредо говорит, что командование отряда узнало – уж не знаю как, – что, прежде чем умереть, комиссар мучился пятьдесят шесть минут. Его повесили лицом в сторону гор. Когда его поднимали, солнце едва начинало краснеть, а когда он скончался, оно только Что закатилось за вершины… Вот о чем рассказал мне Альфредо, когда мы виделись с ним в последний раз. Так что все случилось еще совсем недавно.

– Разве вы недавно виделись?

– С месяц назад. Помнишь, когда я в последний раз брал увольнительную? Вот тогда я с ним виделся. Мы встретились в Бонивелло, ровно на полпути между нашей зоной и зоной красных. Так никому не было обидно. Мы заказали обед в тамошней остерии и устроились за столиком у окна, чтобы следить за дорогой. И за обедом рассказывали друг другу о том, как нам живется: ему в Красной Звезде, а мне – у бадольянцев. Между прочим, я спросил его, не стал ли он коммунистом или не собирается ли стать, на что Альфредо ответил мне буквально такими словами…

– Ну, ну, интересно!

– Буквально вот что: «Я не коммунист и, наверно, им не буду. Но если кто-нибудь, даже ты, посмеет смеяться над моей Красной Звездой – я своими руками вырву у него из груди сердце».