Текст книги "Итальянская новелла ХХ века"

Автор книги: Чезаре Павезе

Соавторы: Джорджо Бассани,Итало Звево,Васко Пратолини
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 43 страниц)

Итальянская новелла XX века

Предисловие

В эпоху Рисорджименто – борьбы на освобождение и воссоединение Италии – в умах многих патриотов созрела и укоренилась идея об особой исторической миссии, которая должна выпасть на долю их страны. Эта миссия в их представлении была связана со славной традицией античного Рима и Ренессанса, – понимать характер традиции и существо великой миссии можно было по-разному. Было одно, благородное и идеалистическое, толкование: возрожденная и обновленная Италия покажет всем народам мира путь к созданию гуманного, справедливого, прекрасного общества, основанного на разуме и добре, понятие нации как морального факта, идея свободного и сознательного содружества людей, связанных традицией, славным прошлым, общей борьбой за национальную независимость, общими верованиями и надеждами, и всё это было одним из краеугольных камней Рисорджименто. Национальный миф был чрезвычайно силён и формировал сознание нескольких поколений. Он нашел свое отражение и в литературе долгого периода борьбы за воссоединение Италии.

Буржуазно-демократическая революция Рисорджименто осталась незавершенной надежды, мечты и иллюзии мадзинистов и гарибальдийцев развеялись как дым, и отрезвление наступило очень скоро. К власти пришла савойская династия; две исторически сложившиеся партии, сменявшие друг друга в правительстве – Правая и Левая, – проводили политику, не соответствующую общенациональным интересам и выгодную только крупной промышленной и торговой буржуазии и аграриям. Жизнь очень быстро показала, что «социальный вопрос», как тогда выражались, сохраняет всю свою остроту не только в деревне, но и в городах; значительные слои общества были охвачены глубоким разочарованием.

Если попытаться найти короткое определение новых процессов, возникших в сознании интеллигенции, разочаровавшейся в прежних своих идеалах, можно сказать, что она пожелала взглянуть правде в глаза, отказаться от мифов, увидеть Италию такой, какова она в действительности, заменить, как говорил знаменитый итальянский критик Франческо Де Санктис, идеальное – реальным. Таким образом, в последней трети девятнадцатого века господствующим течением в итальянской философии стал позитивизм, который крупный итальянский мыслитель Антонио Банфи определил как философское сознание развивающейся буржуазии. А в литературе возникло мощное реалистическое и демократическое течение – веризм.

Эстетика веризма (от слова vero —правдивый) была четко сформулирована его теоретиками и зиждилась на трех главных принципах: достоверность взятого из жизни и положенного в основу произведения материала, бесстрастие и безличность художника, обязанного правдиво излагать факты, но не интерпретировать их (этого требовала «научность» искусства); язык, соответствующий материалу, – отсюда регионализм, широкое использование областных диалектов. К счастью, в лучших своих произведениях писатели-веристы, и прежде всего крупнейший из них, Джованни Верга, отступая от теории, выражали свое авторское отношение к персонажам и событиям: не только фиксировали на бумаге факты и явления, но сочувствовали или осуждали.

Но в середине девяностых годов в Италии возникло и заявило о себе другое теоретическое и идеологическое течение, лидеры которого относились к позитивизму в философии и веризму в искусстве с величайшим презрением. Возник итальянский национализм в его грубой и отвратительной форме; идея исторической миссии Италии, лишившаяся благородной идеализации времен Мадзини, приобрела иной смысл и звучание. Политически идеологи национализма обвиняли стоявшую у власти буржуазию в том, что она труслива, ограниченна, несамостоятельна и ничего не делает для того, чтобы Италия превратилась в великую державу, достойную своего прошлого и обладающую такой же мощью, богатством и престижем, как, например, Франция. Это органически сочеталось с отвращением к самой идее политической демократии; народ трактовался как «сумма нулей», провозглашалась идея «высших индивидуумов и высших рас», что предвещало расизм. Идеологии национализма соответствовала и новая концепция аристократического искусства для избранных. В 1893 году Габриэле Д’Аннунцио в своих остро полемических статьях о Золя заявил, что вся культура и все мифы девятнадцатого века мертвы. Философии позитивизма и поэтике веризма, идеям прогресса, разума и демократии объявлялась беспощадная война Высшим законом искусства объявлялась Красота, отвергались все произведения, находившиеся «вне сферы чистой красоты». Вызывающе агрессивный аскетизм вполне естественно сливался с презрением к «черни» и крайним национализмом.

Главным идеологом итальянского национализма был весьма посредственный писатель, но очень волевой человек Энрико Коррадини. Он оказался на авансцене примерно в то же время, когда, Д'Аннуцио (начинавший как верист) провозгласил свой новый символ веры. Их идеи стали быстро распространяться, и в начале двадцатого века увлечение позитивизмом и поэтикой веризма уступило место новым, быстро менявшимся, иногда искренним, зачастую просто снобистским увлечениям и модам. Время было неспокойное, волна антидемократизма прокатилась по всей Западной Европе, увлекая многих представителей интеллигенции. Может быть, правы некоторые итальянские авторы, которые считают, что итальянская культура того времени, и своем отвращении к «провинциализму», жадно хваталась за каждый последний крик интеллектуальной моды, утверждавшейся в Америке или Европе. По мнению известного критика Карло Салинари, конец девятнадцатого и первое пятнадцатилетие нашего века, вплоть до первой мировой войны, прошли и Италии под знаком отрицания, под знаком «анти»: антидемократизм в политике, антипозитивизм в философии, антинатурализм в искусстве.

В январе 1903 года во Флоренции вышел первый номер журнала, которому да символическое имя «Леонардо», в честь Леонардо да Винчи. «Синтетическая программа» из семнадцати строчек, в которой молодые деятели культуры, объединившиеся вокруг журнала, провозгласили свое кредо, была предельно выразительной. В жизни они «дикари и индивидуалисты», враги христианского смирения и плебейской покорности. В философии они – «персоналисты и идеалисты». В искусстве – сторонники идеального преобразования действительности, презирающие низшие ее формы (это явная полемика с веризмом), поклонники Красоты, ибо только в ней высший и глубочайший смысл человеческого существования.

В этом номере журнала была помещена резкая, без полутонов, талантливо написанная статья: полемика с националистами и с самим Энрико Коррадини. Автор статьи, подписавшийся «Джан Фалько» показал незаурядную хватку: он писал зло и саркастично, издеваясь над убожеством риторики националистов, над пошлостью их аргументов. Очень легко, изящно и беспощадно срывались маски с жалких «современных кондотьеров», не возвышавшихся в действительности над культурным уровнем «немецкого ефрейтора». Надо, однако, вдуматься, с каких позиций вели спор. «Мы, – писал Джан Фалько, – также яростные противники буржуазной демократии и идеологии прогресса. Но вульгарному идеалу жалкого и благополучного человеческого муравейника мы не желаем противопоставлять вашу грубость, вашу двусмысленную мечту о господстве над людьми».

Джан Фалько – один из псевдонимов писателя Джованни Папини. В сборник включены две его новеллы, одна из них называется «Обмен душами». Трудно, пожалуй, придумать более выразительное название, говоря о самом Папини. Он менял свои собственные души настолько часто, что составить его интеллектуальную биографию нелегко. Он был человеком большого и оригинального таланта, интеллектуалом pur sang, для которого жизнь духа, или, точнее, может быть, авантюры этого духа – были несравненно важнее событий и проблем реальной жизни. На протяжении нескольких десятилетий все обращения, все увлечения новыми идеями, все новые души Папини привлекали к нему громадное внимание в Италии и за ее пределами. Им восхищались, его ненавидели, многим он казался загадкой. Это не было прочной, подлинной славой, да у Папини и не было данных, которые могли бы сделать его «классиком». Он работал во многих жанрах, он был отличным стилистом и мастером парадокса, его книги (за исключением откровенно неудачных, ибо он был чрезвычайно плодовит) большей частью интересны, оригинальны, «занятны», блистают выдумкой, но им не хватает той глубины дыхания, той истинной убежденности, той идеи, без которых литература не может жить в веках, продолжая активно воздействовать на сознание людей.

Лучшей его вещью мне кажется «Конченый человек», вышедший в 1910 году. Эта книга – исповедь, местами, пожалуй, несколько претенциозная и чересчур «красиво написанная», но в чем-то удивительная по искренности, горечи и иронии, с которыми Папини говорит не только о других людях, но прежде всего о самом себе. В книге очень мало фактов, хотя какой-то минимум фактов есть. Так, мы узнаем, что мальчик рос в бедной семье, – и это правда. Мы узнаем, что у юноши больные глаза и он отчаянно боится грозящей ему слепоты. Это трогает теперешнего читателя, который знает, что Папини действительно ослеп и все последние свои книги диктовал. В «Конченом человеке» нет темы любви, нет сюжетного стержня, почти нет действия. Это – интеллектуальная автобиография, точный, подробный рассказ о том, что думал, что читал, чем увлекался, во что верил и в чем разочаровался Джованни Папини. О том, как был создан журнал «Леонардо», о друзьях и единомышленниках, о смене надежд, удач и поражений, об отвращении к «официальной культуре», об исступленном, болезненном индивидуализме Папини, о том, как он искал свое призвание, обо всех философских системах, которые он то восторженно принимал, то решительно отвергал. Книга жестокая, высокомерная, порою циничная, в какие-то редкие моменты по-настоящему волнующая, написанная уверенным в своем мастерстве профессиональным литератором высокого класса.

Книга «Конченый человек»– это история тех душ, которые Папини успел сменить до того времени, как ему исполнилось двадцать девять лет.

Это – 1910 год. Папини предстоит прожить еще сорок шесть лет. Я говорила уже, как трудно составить хотя бы приблизительный перечень идеологий, приверженцем (а потом противником) которых выступал Папини: он был прагматиком, мистиком, футуристом, анархистом, атеистом, католиком. Когда он стал националистом и начал тесно сотрудничать с тем самым Энрико Коррадини, которого прежде так высмеивал, его национализм был яростным и исступленным, он договаривался до таких вещей, которых не мог придумать даже Коррадини, вроде того, что для оздоровления нации надо окунуть ее в ванну, наполненную горячей черной кровью. Было ли это подлинным его убеждением, или привычный момент эпатажа присутствовал в этих писаниях Папини – трудно сказать. Как бы то ни было, после этого уже не кажется неожиданным, что позднее Папини – на какое-то время – примкнет к торжествующему фашизму.

В середине двадцатых годов Папини обратился в католичество, и тогда появился новый литературный псевдоним: Frate Lupo (Брат Волк). Вскоре после обращения Папини выпустил книгу стихов «Хлеб и вино», с многозначительным посвящением, которое гласило:

Всем моим врагам

Посвящаю эту книгу

с дружеской признательностью.

Стихи были второсортными и претенциозными. Само обращение Папини к католицизму вызывало у многих вдумчивых критиков большие сомнения.

Предельная «эластичность» переменчивых убеждений Папини, его эклектизм, его интеллектуальная и моральная всеядность, естественно, отталкивает нас. Но представить себе итальянскую литературу первой половины нашего века без Папини уже невозможно. Нельзя зачеркнуть годы очень интересных исканий, годы «Леонардо» и позднее журнала «Воче», когда Папини, как и другие интеллектуалы его поколения и культурной формации, был охвачен искренней, хотя и смутной, жаждой обновления. Писательским своим мастерством он владел великолепно, перо повиновалось ему, и он знал секреты формы настолько изощренной, что ее словно и не замечаешь. Он создал, если можно так выразиться, поджанр внутри жанра: знаменитые stroncatura (буквальное значение: облом, обрез, обруб). Приемы, к которым он нередко прибегал в стронкатурах, на грани дозволенных в литературе. Он не написал ни одного романа в традиционном понимании (роман «Гог» – один из самых знаменитых – тоже, по существу, множество новелл, объединенных главным персонажем, самим Гогом). Есть у него и сюжетные новеллы; но излюбленный им тип произведений – полубеллетристика, полуэссеистика, сплав философских рассуждений, – не всегда глубоких, по правде говоря, – с парадоксами, саркастической полемикой, морализированием, аллегориями.

Мне хотелось рассказать о Папини потому, что он, может быть, лучше и полнее, чем кто-либо иной, отразил в своем творчестве предвоенное смятение, острое ощущение кризиса духовных ценностей, надвигавшегося краха. При всех слабостях Папини – писателя и мыслителя, его книги живут по праву в истории литературы итальянского XX века, потому что в них запечатлены не только черты яркого и острого таланта автора, но и некоторые черты, общие для интеллектуального и морального облика многих, слишком многих представителей итальянской элиты его времени.

* * *

Когда думаешь об этом времени, о предвоенном периоде и о primo dopoguerra, как выражаются итальянцы, имея в виду годы сразу после первой мировой войны (в отличие от secondo dopoguerra), неизбежно все время возвращаешься к глубокому кризису привычных духовных ценностей предшествующего столетия. Не случайно Салинари писал о трех «анти», да и Папини, думаю, не играл в кошки-мышки сам с собою в судорожных поисках кого-то, «кто уверен,кто знает,кто живет и движется в истинном».

На итальянской литературной авансцене первого пятнадцатилетия нашего века мы видим поздних веристов, Д’Аннунцио и различных д'аннунцианцев более мелкого калибра, Антонио Фогаццаро, умевшего очень изящно и занимательно переплетать в своих книгах религиозную и эротическую линии, и многих беллетристов. Я не говорю сейчас о футуризме, который не создал своей прозы. Единственным футуристическим в строгом смысле слова романом был «Мафарка-футурист» Ф.-Т. Маринетти, вышедший на французском языке в Париже в 1910 году, одновременно переведенный на итальянский. Роман этот интересен главным образом потому, что в нем отчетливо выражена политическаяпрограмма Маринетти, очень близкая к программе Коррадини и других националистов, – все они позднее примкнут к фашизму.

Было еще одно направление, вошедшее в историю литературы под названием crepuscolarismo (от слова crepuscolo– сумерки), оно дало интересных поэтов и драматургов, но не прозаиков, и поэтому мы только упомянем о нем, заметив, что сумеречники ненавидели Д’Аннунцио и стояли на «принципиально-антириторических» позициях.

В Италии в эти годы жили и работали два очень больших писателя, только они не пользовались ни известностью, ни признанием, – слава пришла к ним обоим поздно. Эти писатели – Луиджи Пиранделло и Итало Свево. С творчеством Пиранделло наши читатели знакомы. Зато следует как можно подробнее рассказать о другом замечательном писателе, Итало Свево, судьба которого сложилась странно и удивительно. Две его новеллы открывают наш сборник, эти первые переводы на русский язык знакомят с писателем, которого сейчас почти единодушно считают лучшим итальянским романистом нашего века.

Когда в 1892 году в итальянских книжных лавках появился роман «Одна жизнь», подписанный никому не известным именем Итало Свево, на это откликнулись снисходительно благосклонными рецензиями две местные триестинские и одна авторитетная миланская газета «Коррьере делла сера»; этим, однако, все и ограничилось. В 1898 году вышел второй роман Свево – «Дряхлость»; на этот раз ни одна из крупных газет не поместила рецензий, а всего откликов было шесть, и даже наиболее благожелательные критики явно не поняли значение романа и силу таланта автора. Может быть, эту слепоту можно объяснить тем, что оба романа Свево стояли совершенно особняком, не соответствуя ни поэтике веризма, ни тем более эстетическим канонам приверженцев «чистой красоты». Колорит обоих романов казался тусклым и серым, язык вызывал серьезные возражения, ибо не соответствовал ритмической музыкальной стройности итальянской прозы. Раздражали и пристальный интерес писателя к внутреннему миру его персонажей, и их постоянное самонаблюдение, и сознательный и нарочитый «прозаизм» этой прозы, начисто лишенной «поэзии». В целом, реакция критики и отсутствие читательской заинтересованности были равносильны провалу романов.

Никому в то время не могло прийти в голову, что триестинский промышленник Этторе Шмиц, избравший псевдоним Итало Свево (псевдоним символический, так как Шмиц хотел подчеркнуть свою связь с двумя культурами – итальянской и германской: «Свево» – название одного древнегерманского племени), через двадцать пять – тридцать лет приобретет мировую славу, станет добычей критиков и биографов, анализирующих каждую страницу в его книгах и каждый эпизод в его жизни, и что его будут ставить в один ряд с классиками европейской прозы. Однако именно так все и произошло.

После неуспеха – употребим самое мягкое слово – первых двух его романов Свево исчез с литературной сцены. Остался Этторе Шмиц, коммерсант и промышленник, благонамеренный гражданин Триеста, примерный семьянин, отчасти интересовавшийся «социальным вопросом» и даже сочувствовавший социализму, подобно многим представителям буржуазной интеллигенции того времени. Казалось, он с горечью в душе, но смирившись с неудачей, отказался от своих «дилетантских» литературных опытов. Правда, он сохранил страстный интерес к литературе. В 1904 году в Триест приехал Джеймс Джойс, между ним и Итало Свево завязались дружественные отношения. Когда же в 1923 году, после длившегося четверть века перерыва, вышел в свет третий роман Свево – «Самопознание Дзено», Джойс показал этот роман, а также роман «Дряхлость» своим парижским друзьям-итальянистам, те пришли в восторг и восприняли эти книги как откровение.

К тому времени обстановка и вся духовная атмосфера в европейской культуре коренным образом изменилась. Интеллигенция находилась под исключительно сильным влиянием работ Зигмунда Фрейда. Была открыта сфера подсознания, и возник страстный интерес к психоанализу, охвативший и элиту, и среднего читателя. Роман «Самопознание Дзено» формально (повторяю, лишь формально, и позднее разъясню свою мысль) вполне отвечал новым литературным вкусам, и успех этого романа был предопределен развитием литературного процесса, а также стечением обстоятельств, на этот раз чрезвычайно благоприятных. Короче говоря, и для французов, и для англичан Свево оказался предшественником и первооткрывателем, пророком, не признанным в своем отечестве и открытым французами.

Перечитав подряд все романы и новеллы Свево, легко почувствовать, что, хотя в чисто формальном отношении есть разница между ранними и более зрелыми вещами, в них есть и неоспоримая внутренняя преемственность, цельность, Нелегко установить литературную генеалогию Свево. С кем только его не сравнивают теперь: Бальзак, Стендаль, Мопассан, Золя, Чехов, Шницлер, Кафка, Гарди, Шоу… И, само собой разумеется, он представляется одним из наиболее крупных западно европейских последователей Достоевского. На мой взгляд, в той мере, в какой Свево погружается в дебри, психологии своих героев, его действительно можно считать предшественником «психоаналитического» романа. Но в основе своего творчества Свево был и остался реалистом. Он дал нам с беспощадной силой большого реалистического таланта образ человека fin de Siecle и начала нашего века, человека, лишенного нравственных идеалов и воли, склонного к рефлексии, может быть, и неплохого, но не знающего с уверенностью, что такое добро и что такое зло, человека, который сам говорит о себе: io sono un debole [1]1
  Я слаб, слабоволен ( итал.).


[Закрыть].

У Свево – свой мир, за рамки которого он не выходит. Действие всегда происходит в Триесте, атом «городе-мученике», как его называли, тяготевшем к Италии и находившемся под владычеством Австрии. Среда чаще всего крупная буржуазия, мир, где безраздельно властвуют деньги, законы купли и продажи, законы выгоды, которым подчиняются и приносит в жертву естественные человеческие отношения, желания и чувства. Свево создал удивительные по мощи безжалостно реалистического письма образы капиталистов, хозяев итого мира. Таков банкир Маллер в романе «Одна жизнь», таков коммерсант Джовани Мальфенти в «Самопознании Дзено». Таковы и герои новеллы «По-предательски». Очень точно, беспощадно разоблачает Свево и их психологию, и их философию, и их жизненную практику. Писатель не прибегает ни к гротеску, ни к риторике, он не морализирует. Хищники, образы которых вылеплены уверенным, вес насквозь видящим и презирающим иллюзии художником, не слишком много разговаривают (внутренний монолог, который до Пруста, до Джойса открыл для итальянской литературы Итало Свево, – это достояние его «слабых» героев), они действуют, и их действия вытекают из железной логики, из самой сущности людей этой породы, дельцов и стяжателей.

Романы Свево, героями которых всякий раз оказывается «слабый», достоверны и значительны. Это не натурализм, тяготеющий к фотографии, и не любование занятными психологическими пустячками. Это серьезная, большая литература, отражение жизни и осмысление этой жизни. Свево пишет просто и реалистически, никогда не впадая в натуралистическую безвкусицу. Последняя короткая глава в «Самопознании Дзено» называется «Психоанализ» и написана откровенно полемически по отношению к фрейдизму. Я отнюдь не хочу доказать, что Свево не испытал, подобно множеству других интеллигентов его поколения, влияния Фрейда. Впрочем, глубокий интерес к внутреннему миру персонажей, анализ ощущений и неврозов, умение и желание вскрывать мотивы даже как будто мелких поступков, – все это было свойственно Свево с самого начала, с романа «Одна жизнь». Естественно, что Свево должен был с особым интересом и пониманием отнестись к исканиям Зигмунда Фрейда; ирония Свево относилась к преувеличениям и «издержкам» фрейдизма, к интеллектуальной моде, распространившейся после открытия «подсознания».

Я все время подчеркиваю реалистический талант Свево и считаю это правильным, но в то же время какая-то печать «конца века» лежит на его творчестве. Все герои Свево, наиболее близкие ему, по тем или иным причинам неудачники и не умеют найти себе место в обществе, отступая перед сильными, властными, жадными и самоуверенными буржуа. «Слабым» оказывается даже убийца Джорджо в рассказе «Убийство на улице Бельподжо». Отсутствие каких-либо моральных устоев сочетается в нем с безволием, страхом перед жизнью, которые роднят этого обитателя «дна» с героями романов Свево – Альфонсо Питти из «Одной жизни», Эмилио Брентани из «Дряхлости».

Но вернемся к рассказу о литературной судьбе Свево. Мы остановились на том, как его открыли для себя, по совету Джойса, французы. Незадолго до этого, в 1922 году, умер Марсель Пруст, и французская критика пошла по легкому пути аналогий и сопоставлений, в чем был какой-то резон, хотя нередко перебарщивали, искусственно подыскивая аргументы. В 1925 году итальянцы, наконец, также открыли для себя триестинского писателя. Поэт Эудженио Монтале прочитал все три романа и опубликовал большую статью «Дань уважения Итало Свево». Эта статья положила начало страстной полемике, настоящей литературной дуэли между итальянскими и французскими критиками. Многие итальянцы решительно выступали против Свево: его обвиняли просто-напросто в том, что он «плохо пишет», что его итальянский язык неуверен и беден, некрасив и невыразителен. Высказывалось даже предположение, что книги Свево нравятся французам лишь потому, что выигрывают в переводе. Некоторые критики видели в романах Свево сознательный «антилитературный протест»: по их мнению, его интересовало только содержание, только переживания и судьбы персонажей, и он сознательно ограничивал себя, избегая формального блеска. Но, разумеется, не вся итальянская критика тех лет ополчилась на Свево. После статьи Монтале появились и другие исследования, проникновенные и глубокие.

Говорить о намеренном пренебрежении, с которым Свево будто бы относился к форме, неверно. Даже сравнительный анализ языка первых и последних его вещей показывает серьезную работу писателя над стилем. Но и само несовершенство формы в какой-то мере соответствует ритму повествования, то заторможенному, то нервному. В одной из дневниковых записей Свево мы читаем: «Это человек, который пишет слишком хорошо, чтобы быть искренним». Можно найти немало других суждений Свево, которые позволяют говорить об «антилитературном протесте», только надо правильно понимать характер этого протеста. На фоне всеобщего увлечения подлинными, а также и второсортными «чисто эстетическими» ценностями, пресловутой Красотой, – позиции Свево представляют большой принципиальный интерес.

У Свево была неутолимая потребность а правде: правде характеров, взаимоотношений, поступков. Его горькие, иронические романы и новеллы при всей жестокости его таланта – глубоко человечны. Новеллы, вошедшие в наш сборник, не составляют исключения. Мы видим в них отблеск нравственной проблематики, всю жизнь волновавшей Свево, в них та же тема: деньги, деньги и связанные с ними волнения, унижения, иллюзии, предательства, – страшная правда мира, окружавшего Свево. И – смерть. Смерть, приобретающая характер символа.

* * *

В итальянской новеллистике не нашел отражения напряженнейший период между вступлением Италии в первую мировую войну и приходом к власти фашизма. То было время прямых публицистических высказываний и четкого размежевания позиций. В эти годы итальянская литература вырабатывает моральные и политические основы своего будущего развития, избирает пути, по которым различные ее представители пройдут через «черное двадцатилетие» фашистской диктатуры и через эпоху Сопротивления.

Маринетти с большинством футуристов, Д’Аннунцио и другие воинствующие «эстеты», принявшие самое прямое участие в пропаганде за вступление Италии в войну, заняли позицию, которая полностью совпадала с позицией бывшего лидера левого крыла Социалистической партии и редактора газеты «Аванти» – ренегата Бенито Муссолини. И после войны, которая, по выражению одного итальянского историка, была выиграна с таким трудом, что казалась проигранной, в годы, когда неслыханно обострились классовые противоречия, когда вся страна была потрясена выступлениями рабочих и крестьян, повторявших лозунг «Делать так, как в России», – представители этого крыла литературы идеологически подготавливали «поход на Рим» и захват власти «дуче». Но была и другая группа писателей, находившихся в решительной оппозиции к Д'Аннунцио и к футуристам. Объединившись в апреле 1919 года вокруг журнала «Ронда», они пытались отгородиться от политики, не желали также заниматься «морализированием» и выдвинули концепцию самодовлеющей литературы, стиля, который – «превыше всего», возвращения к высокой классической литературной традиции – к Петрарке, Мандзони, в особенности к Леопарди. Они в самом деле серьезно занимались литературой, разрабатывая, в частности, жанр лирической автобиографии, жанр «фрагмента», требовавший от писателя ювелирного мастерства. Но, с другой стороны, стремление к аристократическому уединению, брезгливость по отношению к набиравшему силу фашизму можно, при самой снисходительной оценке, назвать позицией обороны и не более того. Да и оборона эта была не очень активной: чтобы существовать в тогдашних условиях, «Ронда» вынуждена была идти – и шла – на очень унизительные компромиссы. Но, к счастью, были тогда среди деятелей итальянской культуры и люди совершенно иного интеллектуального и морального склада, а не только поклонники жестокости и насилия либо больные дети века. Я имею в виду прежде всего Антонио Грамши, чье имя стало символом Сопротивления, и его друга Пьеро Гобетти, ставшего, подобно Грамши, жертвой фашизма.

Между позицией Гобетти и его журналов – прежде всего выходившего уже в годы фашизма журнала «Баретти» – и позицией писателей, группировавшихся вокруг «Ронды», существовала огромная принципиальная разница. Гобетти решительно отрицал возможность для творческой интеллигенции оставаться в стороне от событий, он знал, что нельзя «сохранять нейтралитет», и очень четко выразил свою мысль; «Все политики, все борцы или в свите хозяев, или в оппозиции. Те, кто находится посредине, отнюдь не являются независимыми или бескорыстными. Скептики угодны режиму». Самый факт существования журнала «Баретти» имел исключительное значение для всей итальянской культуры тех лет. Очень многим представителям интеллигенции именно «Баретти» помог разобраться в том, что происходит и какой долг лежит на интеллектуальной элите.

* * *

Сразу после свержения Муссолини, когда союзные войска высадились в Сицилии, гитлеровцы оккупировали Северную и Центральную Италию и в стране началась гражданская война, в печати, выходившей на освобожденной территории, вспыхнула жаркая полемика относительно взаимоотношений фашистского режима и культуры. В той или иной форме (уже не по горячим следам, а ретроспективно) эта полемика продолжается и сейчас, четверть пека спустя. В самом деле, вопрос об отношениях между фашизмом и культурой, между режимом и творческой интеллигенцией, между официальной идеологией чернорубашечников и развитием литературного процесса – чрезвычайно сложен и важен. Реакционный и эклектический характер идеологии итальянского фашизма сам по себе исключал возможность создания подлинных духовных и художественных ценностей, и поэтому режиму пришлось ограничиться «соттокультурой», то есть культурой третьего сорта.

В 1966 году знаменитый итальянский поэт Эудженио Монтале, тот самый, который в свое время написал «Дань уважения Итало Свево», включил я свою книгу, вышедшую под несколько загадочным названием «Ауто да фэ», статью, датированную 7 апреля 1945 гида и озаглавленную «Фашизм и литература». Статья любопытная, остроумная и язвительная. Монтале безоговорочно заявляет, что фашизм не оставил в итальянской литературе решительно никакого следа, не выдвинул ни одного выдающегося писателя, не дал ни одного произведения, о котором стоило бы вспомнить. И это – несмотря на все старания дуче поставить литературу на службу режиму. Муссолини был, но мнению Монтале, всего лишь «желтым» журналистом и неудачливым сочинителем бульварных романов, но все же отдавал себе отчет в громадном значении литературы в жизни общества. Муссолини «отлично понимал, что провозглашенный им новый политический порядок окажется совершенно ничтожным, если не возникнет по-настоящему оригинальная и значительная литература, которая этот новый строй поддержит».