Текст книги "Итальянская новелла ХХ века"

Автор книги: Чезаре Павезе

Соавторы: Джорджо Бассани,Итало Звево,Васко Пратолини
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 43 страниц)

Итало Кальвино

Предательская деревня

Во сне ему казалось, что какая-то тварь вроде скорпиона или рака больно вцепилась ему в бедро. Он проснулся. Солнце стояло высоко, и в первую минуту Том был ослеплен его сиянием. Куда бы он ни смотрел, перед его глазами мелькала мозаика, составленная из осколков неба, блестевшего между ветвями сосен. Потом он узнал место, где, смертельно усталый и измученный невыносимой болью в раненой ноге, свалился на землю, поняв, что в такой темноте ему не найти дороги, по которой ушли товарищи. Он тотчас же взглянул на свою ногу. Повязка присохла к ране, на этом месте проступало жесткое, почти черное пятно, нога вся распухла.

А ведь дело-то казалось пустяковым. Когда во время боя пуля чиркнула ему по бедру, он даже не обратил на это внимание. Ошибку он сделал позднее, когда, отступай с товарищами из лесу, сказал: «Нет, нет, я прекрасно дойду сам». Но ведь ему тогда на самом деле казалось, что он только слегка прихрамывал. Потом между деревьями прострекотала автоматная очередь, партизаны мгновенно рассеялись, а он остался позади. Кричать он не мог, поэтому начал блуждать наудачу, пока не настала ночь. Тогда он бросился на сухую хвою, устилавшую землю, и проспал бог знает сколько времени. Теперь уже белый день на дворе. Его немного лихорадило. И он совершенно не знал, где находится.

Он поднялся. Закинул за плечи карабин и немного постоял, опираясь на толстую ветку орешника, которая со Вчерашнего дня служила ему костылем. В какую сторону идти, он не знал. Вокруг стоял лес, и за ним ничего не было видно. На склоне горы выделялась серая скала. Том с трудом вскарабкался на нее. Перед ним открылась долина. В самой ее середине, прикрытая неподвижным куполом неба, виднелась деревушка, примостившаяся на вершине холма в окружении тощих виноградников, ступенями спускавшихся по склонам. Пыльная проселочная дорога, извиваясь, сбегала вниз. Все было неподвижно и безмолвно. Ни около домов, ни в поле – ни единого человека. Ни единой птицы в небе. Пустая дорога, бегущая по солнцепеку, будто ее проложили специально для ящериц. Никаких следов врага, словно и не было тут вчера сражения.

Тому уже приходилось бывать в этой деревне. Не вчера, конечно, но несколько месяцев назад. Потому что уже несколько месяцев партизаны делали сюда лишь короткие набеги группами по пять-шесть человек и при этом старались не задерживаться: хотя в деревне и не было постоянного гарнизона немцев, она была связана дорогами со многими селениями, в которых размещались крупные вражеские силы, и в ней легко было попасть в ловушку. В лучшие времена, когда весь район находился в руках партизан и они заходили в любую деревню, как в собственный дом, Том как-то провел в этой деревне целый день. Ему до сих пор вспоминается это посещение, девушки, которые пришли с цветами, тарелки с лапшой на накрытых столах, вечеринка на вольном воздухе, приветливые лица и песни.

«Пойду-ка все-таки к деревне, – решил про себя Том. – Наверняка найдутся люди, которые помогут мне отыскать своих».

Но ему сейчас же вспомнилась фраза, сказанная Фульмине, его товарищам по отряду, фраза, которой он тогда не придал никакого значения. Во время той памятной вечеринки Фульмине заметил, что как раз те здешние жители, с которыми ему особенно хотелось бы повстречаться, сегодня предпочитают не показываться… Говоря это, Фульмине усмехался в свою черную бороду и поглаживал ложу своего допотопного ружья. Впрочем, Фульмине вечно говорил что-нибудь в этом роде. Том постарался выбросить из головы это воспоминание. Вышел из лесу и спустился на дорогу.

Солнце по-прежнему заливало все вокруг, но было уже не таким ослепительным и горячим, как раньше. По небу тянулись желтые облака. Шагая по дороге, Том старался не сгибать больную ногу – так было легче, и все-таки его лоб сразу покрылся испариной. Ему уже хотелось поскорее добраться до первых домов, но еще больше ему хотелось встретить кого-нибудь из людей, увидеть хоть какие-нибудь признаки жизни в этой деревне, кажущейся отсюда просто грудой черепицы.

На стене, огораживавшей чье-то поле, белел лист бумаги. «Приказ» – было написано сверху. «Германская военная комендатура обещает всякому, кто поможет захватить живым или мертвым опасного бандита…» Том принялся палкой сдирать листовку. Однако ему пришлось повозиться, потому что бумага была приклеена как следует и никак не отставала.

Стена кончилась, дальше тянулась изгородь из металлической сетки. В тени смоковницы копалась в земле курица. Ну, раз здесь есть курица, значит, непременно должно быть и какое-нибудь человеческое существо. Том начал всматриваться через сетку, шаря глазами между тыквенными листьями, которые карабкались вверх по шестам с перекладинами, пока не заметил между ними неподвижное и желтое, словно тыква, лицо, следившее за ним. То была старуха, закутанная в какой-то черный балахон.

– Эй! – негромко крикнул Том.

Но старуха молча повернулась к нему спиной и заковыляла прочь.

Даже курица и та, повернувшись, пошла за ней следом.

– Эй! – снова окликнул Том.

Однако и старуха и курица скрылись в каком-то строении, напоминавшем курятник, и сейчас же послышался скрип ржавого засова.

Том пошел дальше. Нога ныла все сильнее, вызывая чувство, похожее на тошноту. Впереди показались ворота, за ними гумно. Том вошел. Посреди гумна неподвижно стоял большой поросенок. Поодаль медленно брел дряхлый старикашка. Несмотря на жару, на нем было пальто и низко надвинутая на глаза шляпа. Том пошел к нему навстречу.

– Послушайте, сегодня тут поблизости где-нибудь немцы не застряли? – спросил он.

Старик остановился и, не поднимая лица, покачал головой.

– Немцы? – пробормотал он, словно говоря сам с собой. – Не знаю… Мы их здесь и не видели никогда, немцев…

– Как никогда не видели? – удивился Том. – А вчера? Разве они вчера не спустились сюда? Может, здесь вчера и боя не было?

Старик поглубже запахнул пальто.

– Не знаю, ничего я не знаю, – буркнул он.

Том с досадой махнул рукой. Рану его дергало все сильнее. Он чувствовал, что у него сводит каждый мускул. Повернувшись, он вышел на улицу.

Дорога все время шла в гору между двумя рядами домов. Наверно, это не слишком благоразумно – заходить так далеко в деревню одному, обессилевшему. Да, но, с другой стороны, он вооружен. К тому же Том не мог забыть о праздничной встрече несколько месяцев тому назад, встрече, которая говорила о том, что среди жителей деревни у партизан немало друзей.

Вот за угол ближайшего дома юркнул какой-то жирный субъект с короткой красной шеей. Том заковылял следом, но толстяк уже поднимался по наружной лестнице на второй этаж.

– Послушайте! – крикнул Том.

Однако тот даже не обернулся. Тогда Том полез за ним по лестнице и втиснулся в комнату раньше, чем хозяин успел захлопнуть дверь.

– Что вам нужно? – спросил толстяк.

Перед Томом стоял накрытый стол с дымящейся миской супа посредине, за которым сидела семья – три грудастые и усатые женщины и худой юнец, с таким же, как у женщин, пушком на верхней губе. У всех в руках были ложки.

– Тарелку супу, – ответил Том, решительно проходя в комнату, – Вот уже сорок восемь часов, как я ничего не ел. Я ранен.

Толстые женщины и юноша перевели взгляд с лица Тома на жирную физиономию главы семьи, который, посопев, ответил:

– Это запрещено. Мы не можем. Есть приказ.

– Приказ? – переспросил Том, – Да чего вы боитесь? Ведь в деревне ни одного немца нет. А приказ я сорвал.

– Это запрещено, – повторил толстяк.

«Надо пугнуть его карабином…» – подумал Том, но почувствовал такую слабость, что должен был опереться на палку. Ему очень хотелось присесть, но в комнате не было ни одного свободного стула.

Оглядев комнату, он заметил на стене наполовину скрытую календарем картинку с изображенной на ней лошадью. Лошадь была мускулистая и толстогрудая, в стременах торчали два черных сапога, а над сапогами виднелась пузатая форма, увешанная орденами. Остальное было закрыто календарем. Подняв его, Том увидел выпяченную челюсть и блестящий шлем Муссолини.

– А это зачем здесь? – спросил он.

– О, это так, старая картинка… Уже давно не прибирались в комнате, – засуетился толстяк, делая вид, что хочет спрятать ее, на самом же деле и не думая ее снимать, а только стирая с нее пыль.

– Не понимаю, – пробормотал Том, словно говоря сам с собой, – всего каких-то несколько месяцев назад вы нас так здорово встречали… Лапша… ветчинка… цветы… Вы не помните?

– Э-э… нас тогда не было в деревне… – отозвался толстяк.

– А лапшу-то эту, между прочим, из нашей муки делали, – не удержалась одна из усатых женщин. – Тридцать мешков… – добавила она, но сейчас же прикусила язык, перехватив свирепый взгляд мужа.

Тому невольно вспомнились слова Фульмине.

– Ну ладно! – сказал он.

– А где найти тех, наших друзей, где они теперь?

Толстяк развел руками:

– Не знаю… За последнее время… э-э… многие семьи… э-э… поразъехались… Вы вот что, молодой человек, сходите-ка в управу, представьтесь старосте, там вам помогут…

«Старосте! Да я ему в брюхо всю обойму выпущу, вашему старосте!» – хотел было ответить Том, но вдруг почувствовал, что лишается чувств. Между тем толстяк понемногу теснил его к выходу, умудряясь в то же время почти не прикасаться к нему.

– Да мне врач нужен, я ранен! – воскликнул Том.

– Вот, вот, и доктор там. Вы его найдете на площади. Он там всегда в это время бывает, – говорил толстяк, оттесняя Тома к лестнице, и захлопнул дверь.

Том снова очутился на улице. Теперь кое-где можно было заметить маленькие группы людей, что-то вполголоса обсуждавших между собой. Когда он проходил, они сторонились, избегая встречаться с ним взглядом. Он увидел священника, длинного и худого, с белым, как слоновая кость, лицом, который разговаривал с какой-то маленькой растрепанной женщиной и даже как будто показал на него пальцем.

Тому, которому все труднее было ковылять вперед, казалось, что ему каждый раз встречаются те же самые лица, которые он видел несколько минут назад; а этот священник с белым лицом то исчезал, то появлялся в каждой группе крестьян, с которыми говорил вполголоса. Том заметил, что отношение к нему местных жителей начинает меняться: на него уже посматривали с интересом, кое-кто даже посылал ему сладенькие улыбки, наконец та растрепанная женщина, которая перед этим разговаривала со священником, засеменила ему навстречу и ласково сказала:

– Бедный мальчик, ты же на ногах не держишься! Идем со мной…

Это была коротышка с лисьей мордочкой; судя потому, что в руках она держала классный журнал, а ее черное платье, похожее на перешитую форму, было испачкано мелом, она работала здесь учительницей.

– Так, значит, ты сам решил явиться? Молодец! – продолжала учительница и, будто желая освободить его от лишней тяжести, начала стягивать с его плеча карабин.

Но Том крепко схватил его за ремень и остановился.

– Что такое? Явиться? К кому?

Но учительница уже открыла перед ним дверь в класс. Правда парты в нем были свалены в угол, но на стенах еще висели картины, изображавшие сцены из римской истории – триумфальные въезды императоров, и географические карты Ливии и Абиссинии.

– Посиди пока здесь, в школе, а мы тебе сейчас принесем супчику, – тараторила учительница, отступая за дверь с намерением запереть ее.

– Мне нужен доктор, – отталкивая женщину, проговорил Том, – Сейчас мне нужно к доктору.

На площади в толпе крестьян Том заметил одетого в черное человечка с большим красным крестом на белой нарукавной повязке.

– Вы доктор, верно? – спросил Том. – Я пойду на минутку к вам.

Человечек, разинув беззубый рот, стал в нерешительности озираться по сторонам. Но те, кто стоял к нему поближе, начали подталкивать его и что-то тихо советовать. Наконец врач подошел к Тому и, указывая на свою повязку с красным крестом, сказал:

– Я человек нейтральный, мне все равно, что те, что эти, я только выполняю свой долг.

– Конечно, конечно, – поддакнул Том. – Какое мне до всего этого дело? – И двинулся вслед за врачом к домику тут же на площади.

Люди потянулись за ними, держась на почтительном расстоянии. Но тут вперед выступил какой-то человек в галифе, который повелительным и раздраженным жестом дал понять, что теперь он сам обо всем позаботится.

Вслед за врачом Том вошел в полутемный кабинет, провонявший карболкой. По всей комнате в беспорядке валялись куски грязной марли, шприцы, какие-то тазики, лоточки, стетоскопы. Доктор открыл ставни, и в окно выскочила кошка, дремавшая на медицинской кушетке.

– Ложитесь-ка сюда, протяните ногу, – бормотал человечек, дыша на Тома винным перегаром.

Том закусил губу, чтобы не закричать, пока человечек неловкими, дрожащими руками делал надрез на ноге.

– Заражение, отличное заражение…

Тому казалось, что это никогда не кончится.

Теперь человечек принялся разматывать скатанный бинт, чтобы наложить новую повязку, но бинт запутывался, обматывался вокруг кушетки, цеплялся Тому за руки, а рана по-прежнему оставалась открытой. Под конец Том не выдержал.

– Вы же совершенно пьяны! Дайте я сам! – закричал он и, вырвав у врача бинт, в два счета наложил себе прекрасную крепкую повязку, закрывшую все бедро.

– Теперь какие-нибудь жаропонижающие таблетки! Быстро! – сказал он, вставая.

Доктор начал копаться в пакетиках и скляночках с лекарствами, в беспорядке валявшихся повсюду. Потеряв терпение, Том принялся искать сам, прочел название на одном из пакетиков, открыл его, проглотил сразу две таблетки, а остальное положил в карман.

– Спасибо за все, – сказал он, взял свой карабин и вышел.

У него кружилась голова, и он, наверное, свалился бы на пороге, если бы его не поддержал тот самый человек в галифе, который распоряжался на площади, а теперь поджидал его у дверей.

– Да, тебе нужно подкрепиться и отдохнуть, – проговорил он. – Ты совсем выбился из сил. Идем-ка ко мне, вон он, мой дом, – добавил он и показал на строение – не то виллу, не то усадьбу, – возвышавшееся за металлической оградой.

Том как в тумане последовал за ним.

Едва они вошли за ограду, калитка со стуком захлопнулась за ними. Несмотря на свой старинный вид, она была снабжена надежным замком. В этот момент на колокольне зазвонил колокол. Его удары падали ритмично, равномерно, медленные, словно звонили по покойнику, но отчетливые, как азбука Морзе. «Прямо как азбука Морзе…» – подумал Том, стараясь сосредоточить на этом звоне все внимание, чтобы не лишиться чувств.

– Что это такое? – спросил он человека в галифе. – Почему так странно звонит колокол? Да еще в такое время!..

– Это так, ничего, – ответил тот. – Это наш священник. По-моему, сейчас будет служба.

Он ввел Тома в хорошо обставленную комнату, напоминавшую гостиную, в ней было даже кресло и диван. На столе был приготовлен поднос с бутылкой и рюмками.

– Отведай-ка этой наливки, – проговорил человек в галифе и, прежде чем Том успел сказать, что ему сейчас нужно совсем другое, заставил его проглотить порядочную рюмку. – Ну, а теперь, с твоего разрешения, я пойду распоряжусь насчет обеда.

Хозяин ушел, а Том прилег на диван. Невольно он стал мотать головой в такт ударам колокола. «Дондан-динь! Дондан-динь!» Он чувствовал, что проваливается в глубокую, мягкую бездну дремоты. На полочке буфета, который стоял напротив, чернело пятно. Том стал вглядываться в него, но оно расплывалось, теряло контуры. Чтобы бороться со сном, Том старался рассмотреть его как следует. Вот его края стали четкими, оно Приняло свои нормальные размеры. То был какой-то плоский круглый предмет. Тому удалось еще немного приподнять веки, и он, наконец, разглядел, что это круглый черный головной убор с шелковой кисточкой на макушке: феска фашистского главаря, хранимая под стеклянным колпаком на буфете.

Теперь Тому удалось подняться с дивана, и как разв этот момент издалека донеслось какое-то жужжание. Он прислушался. Где-то проезжал грузовик. Может быть, даже не один. Гул нарастал с каждой секундой. Том изо всех сил старался побороть вялость, сковавшую все его тело. Казалось, этот рокот моторов, от которого сейчас слегка дребезжали стекла, возник в ответ на сигналы с колокольни. Но вот, наконец, колокол замолк.

Том подошел к окну, отодвинул занавеску. Окно выходило на мощеный двор, на котором работал канатчик со своими подмастерьями. Тому не удалось разглядеть их лица, но все они казались людьми немолодыми, суровыми на вид, и у всех топорщились густые усы. В полном молчании они проворно растягивали и скручивали длинный пучок пеньки, свивая из него веревку.

Том повернулся и взялся за ручку двери. Она подалась. Том очутился в небольшой крытой галерее, куда выходили три двери. Две из них оказались запертыми на ключ, третья, низенькая и узкая, вывела его на сложенную из кирпича темную лестницу. Спустившись по ней, Том оказался в просторном пустом хлеву, в яслях – старое сено. Все вокруг забрано железной решеткой. Том не видел, как выбраться отсюда. А гул моторов все нарастал. Как видно, целая колонна грузовиков, поднимая густую пыль, тянулась вверх по извивам дороги, направляясь к деревне. А он был в ловушке.

Вдруг Том услышал тоненький голосок, окликавший его:

– Партизан! Эй, партизан!

Вслед за этим из кучи сена вылезла девочка с косичками. В руке у нее было красное яблоко.

– На, держи, – шепнула она. – Ешь и иди за мной, – и показала ему на дыру в задней стене, за кучей сена.

Они вышли на какое-то заброшенное поле, сплошь заросшее желтыми, похожими на звездочки цветами, и оказались за деревней. Над ними возвышались древние стены полуразрушенного Замка. Шум моторов стал отчетливее, как видно, машины подъезжали уже к последнему повороту.

– Меня послали показать тебе дорогу и помочь убежать, – сказала девочка.

– Кто? – уписывая яблоко, спросил Том, хотя уже и так был убежден, что этой девочке можно довериться с закрытыми глазами.

– Да все, все наши. Мы не можем показаться в деревне и прячемся. А то, если нас увидят – донесут. У меня тоже два брата в партизанах, – добавила она. – Тарзана знаешь? А Бурю?

– Конечно, – ответил Том, а про себя подумал: «У каждой деревни, даже у самой враждебной, бесчеловечной, – два лица, и обязательно должна наступить такая минута, когда тебе вдруг открывается второе, доброе лицо, которое было всегда, только ты его не видел и даже не надеялся увидеть».

– Видишь эту тропинку между виноградниками? – продолжала между тем девочка. – Спускайся по ней, тебя никто не увидит. Потом перейди мостик, только поскорее, он весь на виду. Потом ты попадешь в лес. Под толстым дубом есть яма, там ты найдешь еду. А сегодня ночью по лесу пройдет девушка, зовут ее Сузанна, она связная. Она тебя отведет к своим. Ну, иди, партизан, иди скорее!

Том начал спускаться по тропинке между виноградниками, почти не чувствуя боли в ноге. За мостиком начинался густой темный лес. С такой плотной зеленью, что лучи солнца не могли пробиться сквозь нее. И чем громче становился гул моторов, доносившийся из деревни, тем гуще и темнее казался Тому лес.

«Если я докину огрызок яблока до ручья, значит, спасусь», – подумал Том.

Девочка с косичками, все еще стоявшая на брошенном поле, видела, как Том миновал мостик, прячась за низким деревянным парапетом. Потом возле камышей в прозрачную воду ручья упал огрызок яблока, подняв фонтанчик брызг. Девочка хлопнула в ладоши и скрылась.

Случай со служащим

Энрико Ней, служащему, посчастливилось провести ночь с очаровательной синьорой. Рано, чуть ли не на рассвете, выйдя из дома, он разом окунулся в весеннее утро, наполненное такими яркими красками, такой бодрящей свежестью, что ему показалось, будто он шагает под музыку.

Надо сказать, что своим приключением Энрико Ней был обязан только удаче и обстоятельствам. Сперва вечеринка, устроенная друзьями, потом мимолетное и все же достаточно заметное расположение синьоры, женщины несвободной и обычно не позволявшей себе ничего такого, затем разговор, в котором он, вопреки обыкновению, чувствовал себя, как рыба в воде, приподнятое настроение, вызванное легким опьянением обоих, которое, возможно, было вполне натуральным, а может быть, и несколько наигранным, и, наконец, когда все стали расходиться, небольшая уловка с его стороны, затея, в которой она даже слегка подыграла ему, – все это вместе, а вовсе не личное обаяние Энрико Ней, или, если хотите, именно его более чем скромная, даже бесцветная внешность, делавшая из него спутника незаметного и ни к чему не обязывающего, определило неожиданный исход этой ночи. Он превосходно сознавал это, а врожденная скромность заставляла его еще больше ценить свое счастье. Он знал также, что этот эпизод не будет иметь продолжения, но не жалел об этом, ибо длительная связь породила бы проблемы слишком обременительные для его привычного образа жизни. Прелесть этого приключения как раз и заключалась в том, что оно началось и кончилось в течение одной ночи. Таким образом, в это утро Энрико Ней мог считать себя человеком, получившим все, чего только мог пожелать от жизни.

Дом синьоры стоял на холме. Ней спускался по благоухающей зеленой вилле. Было еще очень рано, гораздо раньше того часа, когда он обычно выходил на службу. Опасаясь, как бы он не попался на глаза прислуге, синьора выпроводила его чем свет. Он не спал всю ночь, но это не тяготило его, наоборот, словно наполняло какой-то неестественной ясностью и приводило в возбуждение не чувства, нет, но больше всего рассудок. Ему казалось, что он должен как-то овладеть, насладиться всем – и дуновением ветра, и жужжанием насекомых, и ароматом деревьев, что, смакуя красоту, нельзя быть умеренным.

Впрочем, сначала он чувствовал себя иначе. Ней был человеком методичным, и то, что ему пришлось встать в чужом доме, одеться наспех, выйти небритым, вызывало у него такое ощущение, будто все его привычки нарушились. Была секунда, когда он даже подумал, не заскочить ли перед службой домой, чтобы побриться и привести себя в порядок, тем более что времени оставалось достаточно. Однако Ней тотчас же отогнал эту мысль и даже постарался убедить себя, что уже поздно, потому что вдруг испугался, как бы вид его жилища и повторение обыденных действий не развеяли атмосферы необычайности и богатства, окружавшей его в эту минуту.

И в надежде сберечь как можно больше из наследства этой ночи, он решил; пусть весь день продолжает свое течение по этой плавной жизнерадостной кривой. Память, секунда за секундой терпеливо воссоздавая пережитые часы, открывала перед ним бесконечные возможности вновь пережить свое счастье. Так, мысленно блуждая в прошлом, Энрико Ней неторопливо шагал к конечной остановке трамвая.

Трамвай ожидал часа отправления. Он был почти пуст. Вожатый и кондуктор стояли на улице и курили. Насвистывая, Ней взбежал по ступенькам, так что полы его пальто разлетелись в разные стороны, и сел, довольно развязно развалившись на скамейке, затем спохватился и принял более благопристойную позу, довольный тем, что вовремя сумел одернуть себя, и нимало не огорченный тем, что ему показалось совершенно естественным столь вольное поведение.

Этот район, вообще не слишком населенный, по утрам и вовсе казался безлюдным. В трамвае сидела лишь пожилая крестьянка, двое беседовавших между собой рабочих и он, довольный человек. Славные люди трудового утра. Они вызывали у него искреннюю симпатию. А он, Энрико Ней, был для них таинственным синьором, таинственным и довольным, которого никогда не видели в этом трамвае в этот час. Глядя на него, они, может быть, спрашивали себя: откуда он тут появился? Но он не выдавал себя ни единым взглядом. Он смотрел на глицинии. Он был просто человеком, который глядит на глицинии, как человек, умеющий глядеть на глицинии. И он, Энрико Ней, прекрасно сознавал это. Он был пассажиром, который платит кондуктору за билет, и между ним и кондуктором были самые лучшие отношения, какие только могут быть между кондуктором и пассажиром. Лучших отношений быть не могло. Трамвай спускался к реке. Жизнь была прекрасна.

В центре Энрико Ней вылез из трамвая и вошел в кафе. Не в то, куда заходил обычно, а совсем в незнакомое, сплошь украшенное мозаикой. Оно только что открылось. Кассирши еще не было на месте. Бармен заряжал кофейный автомат. Ней уверенным шагом хозяина прошел до середины зала, остановился у стойки, заказал кофе, окинул взглядом витрину, выбрал себе бисквит и надкусил его сперва с жадностью, потом с чувством человека, у которого после бурной ночи нехорошо во рту.

На стойке лежала развернутая газета. Ней заглянул в нее. Сегодня утром он не купил газеты, а ведь, к слову сказать, это всегда было первым, что он делал, выйдя из дому. У него уже вошло в привычку прочитывать газету от доски до доски. Он читал все, вплоть до самых мелких заметок, и не было страницы, которую бы он пропустил. Но сегодня, пробегая глазами заголовки, он даже не понимал, о чем они. Он не мог читать. Кто его знает отчего, то ли под влиянием горячего кофе и еды, то ли оттого, что притупилось чувство, вызванное утренним воздухом, но его вдруг захлестнула волна ощущений, испытанных им ночью. Он закрыл глаза, поднял голову и улыбнулся.

Решив, что блаженное выражение на лице посетителя вызвано заметкой, помещенной в спортивном разделе, бармен сказал:

– А, я вижу, вы тоже довольны, что Боккадассе опять играет в воскресенье, – и указал на заголовок, возвещавший о выздоровлении полусреднего.

Ней пробежал заметку, прочитал ее еще раз, хотел было воскликнуть: «Да какой там Боккадассе, какой там Боккадассе, дорогой мой!», но вместо этого пробормотал только:

– А! да… да…

И, не желая, чтобы разговор о предстоящем матче полностью овладел его чувствами, повернулся к кассе, за которой уже появилась молоденькая кассирша с разочарованным выражением лица.

– Итак, – доверительно сказал Ней, – с меня за кофе и бисквит.

Кассирша зевнула.

– Досматриваете утренние сны? – сказал Ней.

Кассирша без улыбки кивнула головой.

– Так, так! Ночью, значит, не до сна было, а? – проговорил Ней с видом сообщника. Потом подумал секунду и, рассудив, что перед ним человек, способный его понять, добавил:

– Я еще тоже глаз не сомкнул.

После этого, загадочный и скромный, он замолчал, расплатился, попрощался со всеми, вышел и направился в парикмахерскую.

– Здравствуйте, синьор, садитесь, пожалуйста, синьор, – сказал парикмахер профессиональным фальцетом, который для Ней прозвучал так, словно ему подмигнули.

– Так. Ну, что ж! Пожалуй, побреемся! – со скептической снисходительностью отозвался он, разглядывая себя в зеркале.

Его лицо, обрамленное завязанным под подбородком полотенцем, казалось чем-то существующим самостоятельно, независимо от него, и незначительные следы усталости, которые почти не бросались в глаза, когда видна была вся его фигура, сейчас выделялись на нем гораздо отчетливее. И все же оно оставалось обыкновенным лицом, таким, какое бывает у пассажира, приехавшего с ранним поездом, или у игрока, проведшего ночь за картами. Ней с удовольствием отметил, что, невзирая на особую природу его усталости, в лице, глядевшем на него из зеркала, не было и следа расслабленности и снисходительности, того выражения, какое отличает людей, уже получивших свою долю и теперь одинаково готовых и к самому худшему, и к самому лучшему.

«Мы избалованы совсем другими ласками, – словно говорили щеки Энрико Ней, отвечая на прикосновение кисточки, обволакивавшей их горячей мыльной пеной, – да, совсем другими ласками, не чета твоим!»

«Скреби, бритва, – казалось, говорила его кожа, – скреби! Все равно тебе никогда не соскрести то, что я чувствовала, что я знаю!»

Энрико Ней все это казалось чем-то вроде полного недомолвок разговора с парикмахером, хотя тот, как, впрочем, и сам Ней, не произносил ни слова, а лишь старательно орудовал своими инструментами. Парикмахер был молод и совсем не болтлив, скорее от недостатка фантазии, нежели от сдержанности характера. Подтверждением этому могла служить хотя бы его единственная попытка завязать разговор.

– А погодка-то, э? – проговорил он, – Прекрасная в этом году погодка, э? Весна…

Этот выпад настиг Энрико Ней в самый разгар его воображаемого разговора с парикмахером, и слово «весна» вдруг стало многозначительным, полным тайного смысла.

– Да-а-а! Весна… – сказал он, сложив намыленные губы в понимающую улыбку.

На этом разговор зачах.

Но Ней чувствовал потребность говорить, высказаться, сообщить. А парикмахер не произносил больше ни слова. Два или три раза в те минуты, когда он поднимал бритву, Ней пытался было открыть рот, но не находил слов, и бритва снова опускалась ему на губу или на подбородок.

– Что вы говорите? – спросил парикмахер, заметив, что губы Ней движутся, но не слыша ни звука.

И тут Ней с жаром выпалил:

– В воскресенье снова играет Боккадассе!

Он почти выкрикнул эту фразу. Другие клиенты повернули к нему свои наполовину намыленные лица, бритва парикмахера повисла в воздухе.

– А… вы, значит, болеете за ***, – сказал он с некоторым огорчением в голосе. – А я за ***, – и он назвал другую городскую команду.

– О, ***! В воскресенье у вас легкий матч, верный выигрыш…

Но весь его пыл уже улетучился.

Выбритый, он вышел из парикмахерской. Улица бы» да оживленной и звонкой, стекла вспыхивали золотыми молниями, над фонтанами взлетала вода, скользившие по проводам дуги трамваев высекали искры. Энрико Ней словно летел на гребнях волн, взлетавших и опадавших в его душе.

– Кого я вижу? Ней!

– Кого я вижу? Бардетта!

Он носом к носу столкнулся со своим школьным приятелем, с которым не виделся десять лет. Заговорили, как всегда в таких случаях, о том, сколько воды утек-ко с тех пор, как они виделись в последний раз, и о том, что ни тот, ни другой совсем не изменились. На самом же деле Бардетта порядком поседел, и на его лисьей физиономии еще заметнее стали следы порока. Ней знал, что Бардетта избрал карьеру делового человека, но погорел на каких-то темных махинациях и все последние годы жил за границей.

– Так ты все в Париже?

– В Венесуэле. Вот опять туда еду. А ты?

– Я все тут, – ответил Ней, и на губах его невольно появилась виноватая улыбка, словно он стыдился своей оседлой жизни. Однако он тотчас же рассердился на себя за то, что с первой же минуты не показал приятелю, насколько в действительности его жизнь полнее и привлекательнее, чем это может показаться.

– Женился? – спросил Бардетта.

Энрико Ней это показалось подходящим поводом исправить свою оплошность.

– Нет, холостяк, – сказал он. – Вечный холостяк, ха-ха! Держимся пока!

Так! Бардетта – человек без предрассудков, не сегодня-завтра уезжает в Америку, с городом уже никак не связан, местными сплетнями не интересуется, словом, именно тот человек, перед которым Ней может свободно излить свою радость, единственный, кому он может доверить свой секрет. И это еще не все. Перед Бардеттой можно было немного прихвастнуть, рассказать о ночном приключении как о деле привычном.