Текст книги "Итальянская новелла ХХ века"

Автор книги: Чезаре Павезе

Соавторы: Джорджо Бассани,Итало Звево,Васко Пратолини
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 43 страниц)

Но едва лишь в разговоре с сестрой он заикнулся об этой своей надежде, его постигло горькое разочарование. Он услыхал, что его действительно переведут, однако не наверх, а вниз – еще на один этаж. По причинам, объяснить которые сестра была не в состоянии, его включили в более «тяжелую» половину обитателей шестого этажа, и потому ему предстояло спуститься на пятый.

Оправившись от изумления, Джузеппе Корте пришел в ярость; он кричал, что его надули, что он и слышать не желает ни о каком перемещении вниз, что он возвратится домой, что у него есть права, которые никто не смеет нарушать, и что администрация больницы не может так нагло не считаться с диагнозом лечащих врачей.

Он так кричал, что послали за доктором, чтобы тот его успокоил. Врач посоветовал Корте не волноваться, если он не хочет, чтобы у него поднялась температура, и объяснил ему, что произошло недоразумение, во всяком случае, в какой-то мере. Он вновь признал, что по-настоящему Джузеппе Корте следовало бы лежать на седьмом этаже, но добавил, что насчет его случая он лично придерживается несколько иного мнения. Ведь, в сущности, его болезнь, разумеется, в определенном смысле, можно рассматривать как заболевание шестой степени, учитывая значительную площадь поражения. Однако он сам не может понять, каким образом Корте был занесен в более тяжелую категорию на своем этаже. По-видимому, секретарь дирекции, который как раз сегодня утром звонил ему по телефону, желая уточнить клиническое состояние Джузеппе Корте, что-то напутал, когда записывал показания. Или же, вероятнее всего, дирекция специально слегка «ухудшила» данную им оценку состояния Корте, ибо считает его хотя и опытным, но слишком снисходительным врачом. В общем, доктор советовал Корте не нервничать и не протестовать против перевода; ведь важно течение болезни, а не то, куда поместили больного.

– Что же касается лечения, – добавил врач, – то Джузеппе Корте не на что жаловаться; доктор пятого этажа, несомненно, обладает большим опытом; ведь это почти непреложное правило, что чем ниже этаж, тем лучше врач – по крайней мере, так полагает дирекция. Палата там будет столь же удобная и уютная. Вид из окна такой же широкий, только начиная с третьего этажа горизонт заслоняют верхушки окружающих здание деревьев.

Джузеппе Корте, у которого, как обычно по вечерам, повысилась температура, слушал и слушал эти подробнейшие объяснения со все возрастающей усталостью. В конце концов он почувствовал, что у него нет больше сил, а главное желания противиться несправедливому переселению. И без дальнейших возражений он дал перенести себя на этаж ниже.

Только одно служило хотя и небольшим, но все же утешением для Джузеппе Корте, переведенного на пятый этаж: узнать, что, по единодушному мнению врачей, сестер и больных, он в этом отделении – наименее тяжелый из всех. В общем, на этом этаже он мог считать себя самым большим счастливцем. Но, с другой стороны, его мучила мысль о том, что теперь между ним и миром нормальных людей выросли, по крайней мере, уже два барьера.

Весна входила в свои права, воздух становился все теплее, но Джузеппе Корте не любил теперь, как в первые дни, выглядывать в окно; хотя подобные страхи и были настоящей глупостью, он чувствовал, как при взгляде на окна первого этажа, – они почти все по-прежнему оставались закрыты, – у него по спине бегут мурашки: он теперь был гораздо ближе к ним.

Болезнь его, казалось, не прогрессировала. Однако на четвертый день его пребывания на пятом этаже, правая нога у него покрылась чем-то вроде экземы, которая никак не желала проходить. Это явление, – сказал врач, – абсолютно не связанное с его основным заболеванием, сущая чепуха, которая может быть у самого здорового человека на свете. Чтобы избавиться от этого в несколько дней, необходимо активное лечение гамма-лучами.

– А здесь есть эти гамма-лучи? – задал вопрос Джузеппе Корте.

– Разумеется, – ответил с гордостью врач, – в нашей клинике имеется все необходимое. Только вот одно маленькое неудобство…

– Что такое? – спросил со смутным предчувствием Корте.

– Ну это, собственно говоря, нельзя даже назвать неудобством, – поправился доктор. – Я хотел сказать, что установка для лучей имеется только на четвертом этаже, и я вам не советовал бы три раза в день спускаться и подниматься по лестнице.

– Значит, ничего не выйдет?

– Значит, было бы лучше, чтобы, до тех пор пока не пройдет раздражение, вы согласились перейти на четвертый этаж.

– Хватит! – крикнул в отчаянии Джузеппе Корте, – Я уже по горло сыт этими переселениями! Пусть я лучше сдохну, но на четвертый этаж не пойду!

– Как хотите, – сказал доктор примирительно, чтобы его не раздражать, – но, учтите, что как лечащий врач я запрещаю вам три раза на день ходить по лестнице.

Хуже всего было то, что экзема не только не исчезала, но начала постепенно распространяться все шире. Джузеппе Корте не находил покоя и непрерывно вертелся в постели. Так продолжалось три дня, он злился, но потом вынужден был уступить. Он сам попросил врача назначить ему облучение и перевести этажом ниже.

На четвертом этаже Корте с затаенной радостью заметил, что представляет собой своего рода исключение. Другие больные в этом отделении были, безусловно, очень тяжелыми и не имели сил даже подняться с постели. Он же мог позволить себе роскошь прогуливаться от своей палаты до кабинета, где его облучали, вызывая удивление даже у сестер, которые поздравляли его с этим подвигом.

В беседе с новым врачом он весьма настойчиво подчеркивал свое особое положение. Он, больной, который, в сущности, имеет право находиться на седьмом этаже, очутился на четвертом. Как только у него пройдет сыпь, он намерен возвратиться на верхний этаж. Он категорически не допустит, чтобы его тут задерживали под каким-нибудь новым предлогом. Его, который мог бы с полным правом находиться еще на седьмом этаже.

– На седьмом, на седьмом! – воскликнул, улыбаясь, доктор, который как раз в этот момент заканчивал его осмотр. – Вечно вы, больные, все преувеличиваете! Я первый говорю, что вы можете быть довольны своим состоянием; насколько я могу судить по вашей истории болезни, серьезного ухудшения не произошло. Но между этим и разговорами о седьмом этаже – простите меня за грубую откровенность – все же есть некоторая разница! Ваш случай один из наименее опасных, я вполне с этим согласен, но вы все же больны!

– Ну, так на какой этаж, – спросил Джузеппе Корте, и лицо его залилось краской, – на какой этаж, по-вашему, меня надо поместить?

– О, бог мой, на этот вопрос не так легко ответить, ведь я вас только бегло осмотрел; чтобы принять решение, мне необходимо понаблюдать за вами, по крайней мере, с неделю.

– Ну, хорошо, – не отставал Корте, – но вы можете сказать хотя бы приблизительно.

Доктор, чтобы успокоить его, сделал вид, что задумался, и после краткого размышления, кивая головой в подтверждение собственных слов, медленно проговорил:

– О, боже мой, я говорю это только потому, что вы так настаиваете… В сущности, мы могли бы поместить вас на шестой этаж. Да, да, – добавил он, словно убеждая самого себя, – вы вполне могли бы лежать на шестом.

Доктор хотел таким образом обрадовать больного. Однако на лице Джузеппе Корте появилось выражение растерянности: он понял, что врачи верхних этажей его обманывали, а здесь этот новый доктор, очевидно, более способный и честный, в глубине души – это было совершенно ясно – считал, что ему место не на седьмом, а на пятом этаже, причем еще, быть может, среди тяжелых больных! Из-за этого неожиданного разочарования Корте совсем пал духом. В тот вечер у него сильно подскочила температура.

Время пребывания на четвертом этаже было для Джузеппе Корте самым спокойным с того дня, как он лег в больницу. Врач оказался очень симпатичным, заботливым и сердечным человеком; он нередко даже проводил с ним по нескольку часов, болтая на самые разные темы. Джузеппе Корте беседовал тоже весьма охотно, стараясь вести разговор на темы, касающиеся его обычной жизни адвоката и светского человека. Он пытался убедить себя в том, что еще принадлежит к сообществу здоровых людей, в том, что еще связан с деловым миром, действительно интересуется событиями общественной жизни. Пытался, но безуспешно. Разговор в конце концов каждый раз неизменно переходил на его болезнь.

Неотступное желание хотя бы самого незначительного улучшения не оставляло Джузеппе Корте и превратилось в какую-то одержимость. К сожалению, гамма-лучи, хотя и приостановили распространение сыпи, все же не смогли ее уничтожить. Каждый день Джузеппе Корте подолгу говорил об этом с врачом, стараясь держаться мужественно, даже иронически, но это никогда ему не удавалось.

– Скажите, доктор, – спросил он однажды, – как идет процесс распада моих клеток?

– Ох, ну что за страшные слова! – шутливо пожурил его доктор. – Кто только вас научил? Нехорошо, нехорошо, особенно для больного! Чтобы я никогда больше не слышал подобных разговоров.

– Хорошо, – возразил Корте, – но вы все же мне не ответили.

– Сейчас вам отвечу, – сказал любезно доктор. – Процесс распада клеток – если употребить ваше пугающее выражение – является в вашем случае минимальным, абсолютно минимальным. Но мне хотелось бы определить его как упорный.

– Упорный, то есть вы хотите сказать – хронический?

– Не приписывайте мне того, чего я не говорил. Я хочу сказать только – упорный. Впрочем, таков он в большинстве случаев. Заболевания, даже самые легкие, часто требуют энергичного и долгого лечения.

– Но скажите, доктор, когда же я смогу надеяться на улучшение?

– Когда? Делать прогнозы в этих случаях довольно затруднительно… Но послушайте, – добавил он после короткого раздумья, – я вижу, вы так хотите скорей поправиться, что это у вас стало самой настоящей манией… если бы я не боялся, что вы рассердитесь, знаете, что я бы вам посоветовал?

– Ну, говорите, говорите, доктор…

– Так вот, постараюсь изложить вам это как можно яснее. Если бы я попал с вашей болезнью, пусть даже в самой легкой форме, в эту больницу, которая, вероятно, лучше всех по этой специальности, то я по собственному желанию настаивал бы на том, чтобы меня поместили с первого же дня – понимаете? – с первого же дня на одном из нижних этажей. Я даже хотел бы, чтобы меня положили на…

– На первый этаж? – подсказал, выдавливая из себя улыбку, Корте.

– Ну, нет! Не на первый! – ответил ироническим тоном доктор. – Только не туда! Но на третий или даже на второй – определенно. На нижних этажах лечат гораздо лучше, заверяю вас, оборудование там более совершенное и мощное, персонал более квалифицированный и опытный. Вы же знаете, кто душа этой клиники?

– Наверно, профессор Дати?

– Конечно, профессор Дати. Это он создал метод лечения, который здесь применяется, по его проекту построена и оборудована вся клиника. Так вот, он, наш учитель, находится, так сказать, между первым и вторым этажом. Оттуда он излучает свою энергию, оттуда исходят его указания. Но я вас уверяю, что его влияние не простирается дальше третьего этажа: чем выше, тем больше его распоряжения, можно сказать, распыляются, выхолащиваются, искажаются; сердце нашей клиники – это нижние этажи, и если вы хотите лечиться по-настоящему – нужно лежать внизу.

– Одним словом, – проговорил Джузеппе Корте дрожащим голосом, – вы мне, значит, советуете…

– Учтите при этом еще одно, – продолжал доктор решительно. – Учтите, что в вашем случае следует также отнестись со вниманием к появившейся сыпи. Вещь это сама по себе совершенно незначительная, я согласен, но если она долго продержится, то сможет отразиться на вашем моральном состоянии, а вы знаете, насколько важно для выздоровления сохранять спокойствие духа. Облучение, которое я вам прописал, оказалось полезным лишь в определенной мере. Почему? Возможно, это чистая случайность, но возможно также, что лучи были недостаточно сильными. Так вот, на третьем этаже аппаратура для облучения гораздо более мощная. Там было бы куда больше возможностей излечить вашу экзему. Кроме того, знаете? Если хоть в чем-то дело пошло на поправку, значит, самый трудный шаг сделан. Когда начинаешь подниматься, потом уже вряд ли покатишься назад. Когда вы действительно почувствуете себя лучше, тогда ничто не сможет помешать вам подняться к нам сюда или же еще выше, в соответствии с вашими «успехами», – даже на пятый, шестой, а то, осмелюсь сказать, и на седьмой этаж…

– Так вы полагаете, что это сможет ускорить лечение?

– В этом не может быть никакого сомнения. Я вам уже сказал, что я бы сделал на вашем месте.

Разговоры такого рода доктор вел с Джузеппе Корте ежедневно. Наконец, наступил момент, когда больной, которому надоело мучиться от экземы, несмотря на инстинктивное нежелание спускаться вниз, решил все же последовать совету доктора и переселился еще этажом ниже.

На третьем этаже он тотчас заметил, что в отделении царит какая-то особая веселость – и среди врачей, и среди сестер и сиделок, хотя там лежали больные, внушавшие серьезное беспокойство. Более того: он даже почувствовал, что веселость эта с каждым днем все более возрастает; немного ближе познакомившись с сестрой, он, не в силах сдержать любопытства, спросил, чему это они все здесь так радуются.

– Ах, разве вы не знаете? – ответила сестра, – Через три дня мы все идем в отпуск.

– Как это: идете в отпуск?

– Ну да. На две недели третий этаж закрывается, и весь персонал идет отдыхать. Все этажи у нас уходят в отпуск по очереди.

– А как же больные? Что вы делаете с ними?

– Поскольку их сравнительно немного, мы объединяем два этажа в один.

– Как? Переведете больных с третьего на четвертый?

– Нет, нет, – поправила его сестра, – с третьего на второй. Те, что находятся здесь, должны будут перейти ниже.

– Спуститься на второй? – спросил Джузеппе Корте, бледный как мертвец, – Значит, я должен буду спуститься на второй этаж?

– Ну, конечно. А что же тут странного? Когда мы через две недели вернемся, вы возвратитесь в эту палату. По-моему, тут нечего пугаться.

Однако Джузеппе Корте – какой-то таинственный инстинкт предупреждал его об опасности – был охвачен жестоким страхом. Но поскольку он не мог помешать персоналу уйти в отпуск, а также был убежден, что новое лечение более интенсивными лучами пошло ему на пользу – экзема почти исчезла, – то не решился заявлять формальный протест против нового перемещения. Однако он потребовал, не обращая внимание на насмешки сестер, чтобы к двери его новой палаты была прикреплена табличка с надписью: «Джузеппе Корте, с третьего этажа, временно». Подобная вещь была совершенно беспрецедентной в истории клиники, но врачи не возражали, считая, что при таком нервном темпераменте, как у Корте, даже самое незначительное недовольство может вызвать сильное потрясение.

Речь, в сущности, шла о том, чтобы переждать две недели – ни днем больше, ни днем меньше. И Джузеппе Корте с жадным и упрямым нетерпением принялся считать дни, оставаясь целыми часами в неподвижности на постели, вперив взгляд в шкаф или кресло, – мебель здесь, на втором этаже, была уже не столь современной И веселой, как в отделениях вверху, но выглядела более массивной, строгой и внушительной. То и дело он замирал и прислушивался: ему казалось, что он слышит доносящиеся с нижнего этажа, с этажа умирающих, из отделения «приговоренных», какие-то неясные звуки – наверно, предсмертные стоны и хрипы.

Все это, разумеется, вело к тому, что он все больше падал духом. А потеря душевного спокойствия, казалось, помогала болезни – температура ползла вверх, с каждым днем увеличивалась общая слабость. Из окна – теперь уже лето было в разгаре и рамы почти всегда были распахнуты настежь – больше не открывалось вида ни на городские крыши, ни на соседние дома, виднелась только окружающая клинику зеленая стена деревьев.

Через неделю, часа в два пополудни, неожиданно вошли в палату фельдшер и три санитара, толкая перед собой каталку.

– Ну как, мы готовы к переезду? – добродушно шутливым тоном спросил фельдшер.

– К какому переезду? – прерывающимся голосом спросил Джузеппе Корте, – Что это опять за шутки? Ведь на третьем этаже возвратятся из отпуска еще через неделю.

– При чем тут третий этаж? – сказал фельдшер, словно не понимая. – Мне приказано перевести вас на первый. Вот посмотрите. – И он показал печатный бланк о переводе на самый нижний этаж, подписанный ни больше, ни меньше как самим профессором Дати.

Ужас и адская злоба, обуревавшие Джузеппе Корте, прорвались наружу. Его нескончаемые яростные крики громко разносились по всему отделению.

– Успокойтесь, ради бога, тише, – умоляли его санитары, – ведь здесь тяжелобольные!

Но не так-то легко было его успокоить.

Наконец прибежал врач – заведующий отделением, человек очень воспитанный и любезный. Он выяснил, в чем дело, посмотрел бланк, выслушал объяснения Корте. Затем раздраженно обратился к фельдшеру, сказав, что произошла ошибка, что он не давал подобных распоряжений, что с некоторых пор здесь царит невероятная неразбериха, – так не может больше продолжаться, ему ни о чем не докладывают и он обо всем узнает последним… Наконец, разнеся в пух и прах своего подчиненного, он самым любезным тоном обратился к больному и принес ему свои глубочайшие извинения.

– К сожалению, однако, – добавил врач, – к сожалению, профессор Дати всего лишь час назад уехал отдохнуть за город и возвратится не ранее чем через два дня. Я в совершенном отчаянии, но его распоряжения не могут быть отменены. Уверяю вас… он первый будет об этом глубоко сожалеть… Подобная ошибка! Просто не понимаю, как такое могло случиться!

Теперь Джузеппе Корте с неудержимой силой начала бить дрожь. Он полностью утратил способность владеть собой. Как ребенок, он не в силах был противиться охватившему его паническому ужасу. В палате долго не смолкали его отчаянные рыдания.

Так, из-за этой проклятой ошибки он прибыл на последнюю станцию. В отделение для умирающих – он, который по своему состоянию, по мнению даже самых суровых врачей, имел право лежать на шестом, если не на седьмом этаже! То, что с ним случилось, было настолько нелепо, что Джузеппе Корте иногда хотелось чуть ли не хохотать во все горло.

Неподвижно лежа в постели, в то время как полуденный летний зной медленно опускался на город, он смотрел на зелень деревьев в окне с таким ощущением, словно очутился в каком-то нереальном мире, состоящем из нелепых стен, выложенных стерильно чистыми майоликовыми плитками, холодных, словно ведущих в покойницкую, белоснежных дверей, таких же белых и бездушных человеческих фигур. Ему даже пришло в голову, что и виднеющиеся в окне деревья ненастоящие; в конце концов, после долгого наблюдения, он совсем было в этом уверился, видя, что листва их не шелохнется.

Эта мысль настолько взволновала Корте, что он позвонил сиделке, и та подала ему очки для близоруких, которыми он, лежа в постели, не пользовался; только тогда ему удалось немного успокоиться: при помощи очков он смог убедиться, что деревья настоящие и листья на них, хотя и чуть заметно, шевелит иногда налетающий ветерок.

Когда сиделка вышла, в палате с четверть часа царила полная тишина. Шесть этажей, шесть ужасных каменных стен, пусть даже из-за чисто формальной ошибки, давили теперь на Джузеппе Корте своей неумолимой тяжестью. Сколько лет – да, лет, теперь уже надо было говорить именно о годах – понадобится ему, чтобы вновь подняться наверх, выбраться из этой пропасти?

Но почему в палате вдруг стало так темно? Ведь на улице сейчас еще ясный день. Последним усилием преодолевая сковавшее его, как паралич, странное оцепенение, Джузеппе Корте дотянулся до лежащих на тумбочке рядом с постелью часов. Часы показывали половину четвертого. Он повернул голову к окну и увидел, что жалюзи, словно повинуясь какому-то таинственному приказу, медленно опускаются, закрывая доступ дневному свету.

Карло Бернари

Смертный приговор

Они обсуждали, следует ли отменять смертную казнь, когда поезд остановился под полуразрушенным бомбами навесом, на ярком солнце, среди подступавших к станции полей. У путей шумела толпа. Время от времени крики и возгласы заглушал пронзительный свисток начальника станции, и над черной массой людей, чемоданов и котомок возникал красный верх его форменной фуражки.

– Значит, по-вашему, нужно отменить смертную казнь?! – воскликнул пассажир с длинными седыми усами, с виду похожий на зажиточного крестьянина. – А я, если б можно было, еще суровее наказание придумал бы. Посмотрите, на что стали похожи вагоны, окна, занавески, бархатная обивка; того и гляди, это жулье и колеса украдет. – Он высунулся и закричал: – Начальник, куда вы столько сажаете? У нас и так полно народу. Пора отправлять!

Начальник станции сдвинул на затылок свою красную форменную фуражку, покорившись неизбежности, и досадливо взглянул на пассажира с усами. А тот, отойдя от окна, убежденно сказал:

– Ему на все начихать. Свое жалованье он получит, а удобно нам ездить или нет, его не волнует. Верно говорил этот самый, что нас только дубинкой можно вразумить. Но мы всегда недовольны…

Он обращался ко всем сразу, но прежде всего к двум пассажирам, которые тоже давно стояли в битком набитом людьми коридоре, один – справа от него, другой – слева. Внезапно в окно протиснулся солдат и тяжело спрыгнул на пол. Увидев рядом с собой еще и солдата, богатый крестьянин окончательно вышел из себя:

– Простите, милейший, мы, кажется, вам мешаем.

Солдат не принял вызова, он высунулся наружу и свистом позвал кого-то из толпы.

– Современное воспитание, – осмелев, поддержал крестьянина пассажир справа и, понизив голос, добавил: – И ведь как раз те, от кого больше всего беспокойства, и ездят обычно без билета.

– У него и отпускных-то документов наверняка нет, – добавил пассажир слева.

– Прикажете отчитаться перед вами? – отреагировал наконец солдат, обнажив бескровные десны и цепочку редких желтых зубов. – Слышишь, им одним целый вагон подавай.

Сперва неясно было, к кому, собственно, он обращается, но потом, спустившись с крыши, в окно пролез еще один солдат, заставив потесниться тех, кто стоял в коридоре.

– Только этого парашютиста нам не хватало!

Новоприбывший был рядовой солдат из авиационного подразделения, и ядовитое восклицание было встречено общим молчанием.

– Их так прозвали за привычку врываться в вагон прямо с крыши, – поспешил объяснить богатый крестьянин.

Второй солдат с нескрываемым презрением повернулся к нему спиной и высунулся в окно. Его волосы, спереди темные от пыли, были на затылке совсем седыми. Какого он года? Старым его не назовешь, но, несмотря на куртку и военные брюки, он меньше всего похож на солдата.

Тем временем новичок при помощи солдата с желтыми зубами втащил в коридор еще что-то. Это «что-то» оказалось худой рыжеволосой женщиной с прыщавым лицом. Казалось, ее дрожащие губы, глаза, плечи просили у всех прощения. Вклинившись в узкий и без того просвет, она бессильно рухнула на мешок рядом с двумя солдатами. Один из них, чтобы освободить ей место, сел на окно, опираясь затылком о верхний его край.

– Так и задохнуться недолго, – снова возмутился богатый крестьянин.

– А по-моему, спорить бесполезно, – робко сказал сосед справа. – Как вы думаете, адвокат?

– О, я давно уже со всем примирился. Мне так часто приходится ездить, что иначе никаких нервоз не хватит.

Они переговаривались через головы двух солдат и женщины; наконец богатый крестьянин сказал:

– Перебирайтесь сюда, адвокат. Ведь ваше место было здесь. Ну… – Он протянул ему руку, помогая перешагнуть через женщину, понуро сидевшую на мешке. А та лишь подняла на него усталые глаза.

– Нечего сказать, умно ты придумал, – обратился солдат с желтыми зубами к приятелю, – Пусть она хоть высунется в окошко, свежим воздухом подышит.

– Нет, нет, – жалобно запротестовала женщина. – Мне и тут хорошо.

– В конечном счете, – заметил адвокат, когда все трое снова очутились вместе, – лучше всего путешествовать в поезде. Пусть это неудобно, пусть долго и все что угодно, но зато едешь без всякого страха.

– Вы в этом уверены? – Правый ус богатого крестьянина зашевелился от ветра, подувшего в окошко, когда поезд ускорил на спуске ход. Мимо проносились миндальные и рожковые деревья и оливы, а крестьянин продолжал:

– Наверно, вам никогда не очищали карман.

– Много они там найдут! – засмеялся адвокат.

– Много ли, мало, они ничем не брезгуют, – вмешался в разговор третий пассажир, стоявший слева от крестьянина. – В наши дни все сгодится. Всего три недели назад у меня вытащили отсюда, – он хлопнул себя по заднему карману брюк, – сверток, а в нем пять пар часов было.

– Значит, вы торгуете часами? – сказал адвокат. – Сколько они примерно стоили?

– Ну пятнадцать – двадцать тысяч лир. Сейчас цены скачут.

– Да, цены растут с каждым днем, – подтвердил богатый крестьянин. – Подумать только, фьяска оливкового масла стоит от шестисот до тысячи лир, – Он тут же мысленно подсчитал, что у него на эту сумму надо было бы украсть двадцать фьясок. Но хотел бы он посмотреть, как они сумеют упереть у него двадцать фьясок масла!

– За вещами надо глядеть в оба, – добавил он. – Я так и делаю. – Разняв скрещенные руки, он показал соседу, что правую надо всегда прижимать к карману, где лежит бумажник. – Паршивые времена наступили, – продолжал он. – Кто знает, когда этому конец придет. Если сами не уследите за своими вещами – дожидайтесь потом полиции! Вот я и говорю: одно было хорошо при фашизме – смертная казнь, так и ту отменили. А ведь сейчас, как никогда, строгость нужна.

Солдату с желтыми зубами, казалось, тоже не нравились новые порядки. Желая привлечь внимание обоих своих спутников к разговору, он толкнул ногой сначала рыжую женщину, а затем седого приятеля, но тот в ответ лишь пожал плечами.

– Плевать мне на все это, – пробормотал он.

– Что угодно, но только не смертная казнь, – возразил адвокат, задетый за живое, – Я готов признать даже пользу пыток. Но как может один человек стать единоличным судьей другого? И мало того, приговорить его к смерти во имя законов, написанных людьми, которые могут заблуждаться, как мы с вами?! Нет уж, увольте.

– Но ведь смертная казнь существует во всех цивилизованных странах, – запротестовал богатый крестьянин.

– А кто вам сказал, что они цивилизованные?

– Так ведь вы же сами говорили недавно, что эти страны потому-то нас и разгромили.

– Нет, помнится, я сказал, что они сильнее и организованнее нас, но это еще вовсе не говорит о высокой цивилизации.

– Тут адвокат прав, – робко вступил в разговор торговец часами.

Однако богатый крестьянин тут же прикрикнул на него:

– Уж вам бы лучше помолчать. У вас всегда прав тот, кто говорит последний. – И, желая смягчить грубость, добавил: – Адвокат, конечно, много чего знает и язык у него здорово подвешен, иначе бы он не был адвокатом. Ему ничего не стоит подстроить нам обоим ловушку.

– Нет, я хотел сказать, – стал оправдываться торговец часами, – что адвокат прав, когда утверждает, что одно дело цивилизация, а другое – сила… Но я согласен с вами в том, что теперь нужна строгость… Достаточно было бы расстрелять человек десять. Прямо на месте.

– Наконец-то слышу от вас разумные слова! – воскликнул богатый крестьянин. – Именно на месте. И стоило бы включить в состав карательной команды жертву ограбления или его родных.

– Прикажете, значит, вернуться к средневековью, к правилу «око за око», или, как в Албании, к «закону гор», к невежеству и обскурантизму? Нет, вы меня никогда не убедите. И это в Италии, в стране с тысячелетними традициями правосудия, спустя век после Беккарии [19]19
  Беккария, Чезаре (1738–1794) – итальянский мыслитель и юрист, чей «Трактат о преступлениях и карах» во многом способствовал упорядочению и смягчению уголовного права.


[Закрыть]. Да вы шутите!

– Нет, я вовсе не шучу. Нужно стрелять, стрелять и стрелять. Да, да, я это вполне серьезно. Мы превратились в дикарей, людоедов. Один живьем пожирает другого. Может быть, я преувеличиваю? Все словно с цепи сорвались. Теперь спекулянт – самый честный из людей.

При слове «спекулянт» все злобно, с подозрением уставились на богатого крестьянина. Лишь солдат, сидевший на оконном выступе, весело ощерил свои желтые зубы.

– Вот именно, спекулянты. Это вы правильно сказали. Теперь все до единого спекулянты. Я бы их всех перестрелял, от первого до последнего, – громогласно объявил он, с победоносным видом оглядывая коридор со своего наблюдательного поста.

– Да брось ты, – простонал его приятель с пропыленными волосами.

Но тот никак не унимался.

– Хотел бы я знать, сколько их в одном только этом вагоне. – Он хрипло расхохотался. – Не бойтесь, я не полицейский. У кого нет товару, поднимите руку. – Он подождал немного. – Видишь. Ни одного не нашлось.

Он снова злобно засмеялся, и все сразу умолкли. Каждый бросал на солдата злобный взгляд, но тут же с непроницаемым видом опускал глаза, словно обдумывая, как бы ему отомстить или хотя бы как заставить себя забыть о нем и помнить только о своих делах. Из страха перед его провокационными вопросами никто не решался возобновить разговор на любую, самую безобидную тему. Все замкнулись в упрямом безразличии, которое как раз тогда получило особое название – «наплевизм»; этим словом и пытались оправдать всеобщую апатию и деморализацию. Это был удобный способ неплохо жить в неудобных обстоятельствах. Солдат с желтыми зубами бросил всем вызов, и в наступившем молчании каждый словно задавал своей совести немой вопрос: «Неужто я в самом деле спекулянт?» И каждый приходил к выводу, что нет, он не спекулянт и не желает им слыть. И если никто в душе не согласился с таким определением, то и предпосылки, позволившие каждому прийти к одному заключению, были примерно одинаковы: «Разве я объявлял войну? Моя, что ли, вина в этой неразберихе? Разве я говорю этим мародерам: «Скорее ищите в разрушенных домах драгоценности и несите мне все, что найдете: цепочки, браслеты, серьги, часы, портсигары, лишь бы они были золотыми или серебряными». Я ли виноват в том, что крестьяне сейчас предпочитают вещи деньгам? За пару золотых часов они дают тебе бутыль оливкового масла или три мешка муки. И только если я продам с выгодой эту муку и масло в городе, то смогу как-то перебиться месяц. Что еще остается делать такому, как я? Ждать, пока принесут починить часы, чаще всего краденые, иными словами, потворствовать ворам и мародерам, чтобы не сдохнуть с голоду? Если я не захочу ловчить, всегда найдутся другие, куда более бессовестные». «Так не лучше ли помогать другим – тем, что не выманивают у крестьян продукты, которые они прячут в лесу, дожидаясь своего часа? А этот час настанет. Увидите, вам еще придется на коленях молить нас о куске хлеба. Кончатся эти союзнические поставки, – тогда узнаете, что такое голод! Какое же это преступление, если я отказываюсь сдать государственному консорциуму урожай?