Текст книги "В волчьей пасти"

Автор книги: Бруно Апиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Нет, Пиппиг, так не годится! Давайте пока перестанем говорить об этом деле. Я был с вами так снисходителен, что и меня могут притянуть к ответу. Не будем трезвонить о наших делах! Постарайтесь выяснить, кто этот подлец, и дайте мне знать. Он у нас попляшет!

С нетерпением ожидая согласия Пиппига, Цвейлинг высунул язык и облизнул нижнюю губу. Но Пиппиг молчал. Он сделал предписанный поворот налево кругом и вышел из кабинета. Цвейлинг через стекла перегородки смотрел ему вслед. Рот его остался разинутым.

Из окна своей комнаты Кремер видел, как через апельплац прошли арестованные, а за ними Клуттиг и Рейнебот. Кропинский шатался, Гефель шел с опущенной головой.

За окнами канцелярии стояли заключенные и во все глаза следили за группой.

К Кремеру примчался Прелль. В это время те четверо уже дошли до ворот. Приходилось напрягать зрение, чтобы на таком расстоянии что-нибудь разобрать. И все-таки Кремеру и Преллю удалось рассмотреть, что арестованных направили в правое крыло административного здания.

Прелль, не в силах произнести хоть слово, взглянул на Кремера, и в его испуганных глазах застыл вопрос: «Как это могло случиться?»

Карцер поглотил их.

Лицо Кремера было мрачно.

Весть о случившемся быстро облетела лагерь. Арест Гефеля был предупреждением об опасности. Что же произошло? Заключенные разносили волнующую новость по блокам. Барак оптиков узнал о ней от одного из рассыльных.

– Только что в карцер упрятали Гефеля и одного поляка. Их вели Клуттиг и Рейнебот. Скверная история…

Прибула и Кодичек озабоченно переглянулись: военный инструктор в карцере? Что это означало? Новость достигла и лазарета. Ван Дален, узнав о ней, ничего не сказал. Он мыл под краном грязные бинты. Его густые брови задумчиво сдвинулись. Дело могло принять опасный оборот. Мелькнуло искушение бросить все и бежать к Бохову. Однако голос рассудка остановил его, ибо высший закон всех работников подполья предписывал – никогда не привлекать к себе внимания. В случае прямой опасности он своевременно получит указания.

К Шюппу, болтавшемуся вблизи вещевой камеры, бросились с расспросами заключенные, работавшие в расположенной по соседству бане. Они поделились новостью с Богорским, который, скрывая озабоченность, придал себе равнодушный вид.

– Ну что могло случиться? Верно, Гефель был неосторожен.

Бохов узнал об аресте товарищей от дневальных, которые принесли весть из кухни. Он был так встревожен, что не мог усидеть на месте. Воспользовавшись первым предлогом, он поспешил в канцелярию. Ему повезло – он застал Кремера одного. Тот втайне боялся встречи с Боховом. Слишком хорошо Кремер понимал, почему предоставил и без того обремененному заботами Гефелю самому справляться с заданием Бохова. Глубокое чувство человечности усыпило его совесть и заставило после передачи распоряжения закрыть на дальнейшее глаза. Больше этого не касаться! Ничего больше не видеть, ничего больше не знать!

Движимый тем же побуждением, он горячо возражал Бохову, когда тот стал упрекать его в том, что он не проследил за ребенком вплоть до отправления эшелона.

– Я свой долг выполнил! – защищался он, без конца твердя одно и то же.

Бохов не отвечал ему. Человек строго дисциплинированный, он привык воспринимать действительность такой, как она есть, и понимал, что нет смысла спорить о совершенной ошибке. Арест Гефеля создал опасное положение. Бохов догадывался, что между этим арестом и стараниями Клуттига и Рейнебота нащупать аппарат существовала связь. Эти двое, несомненно, подозревали в Гефеле подпольщика. Из-за одного только ребенка они не стали бы действовать так открыто. Бохов, сжав губы, искал выхода и не находил.

– Что же делать?

Кремер беспомощно поднял плечи.

– Из лагеря нам теперь ребенка не удалить. Хорошо еще, что я вовремя распорядился убрать его из вещевой камеры. Все это подстроил Цвейлинг.

Бохов слушал его одним ухом. Он размышлял. Только Кремер, лагерный староста, имел возможность разнюхать, что происходит с Гефелем и Кропинским в карцере.

– Послушай, Вальтер! – сказал он наконец. – Ты должен помочь. Теперь нет смысла скрывать что-либо от тебя. Ты все равно знаешь больше, чем я могу тебе сказать.

– Чего я не должен знать, я и не знаю, даже тогда, когда знаю, – возразил Кремер.

– Нас никто не подслушивает?

– Можешь говорить, – проворчал Кремер.

Бохов понизил голос.

– Тебе известно, что у нас есть оружие. Где мы его прячем – вопрос второстепенный. Гефель – военный инструктор групп Сопротивления. Один из самых нужных нам товарищей! Понятно тебе?

Кремер насупил брови и молча кивнул.

– Что с ним теперь творят в карцере, никто не знает, – продолжал Бохов. – Несомненно одно, они постараются выжать из него все, что им нужно. Если Гефель не устоит, из-за него может погибнуть весь аппарат. Ему известно, где хранится оружие, он знает товарищей из групп Сопротивления, он знает нас, подпольное руководство…

Бохов остановился. Молчал и Кремер. Он медленно опустил руки в карманы и смотрел перед собой. От стойкости одного человека зависела жизнь многих, если не всего лагеря!

Кремер был потрясен, осознав чудовищность такого положения.

– Правильнее было бы, если бы я своевременно поговорил с тобой, – продолжал через некоторое время Бохов. – Тогда ты забрал бы у Гефеля ребенка раньше, чем до него добрался Цвейлинг…

Кремер молча кивнул.

– Послушай, Вальтер, ты должен выведать, стойко ли держится Гефель. Мы не можем проникнуть в карцер. Как это устроить, ты сам решишь. Я даже не могу ничего посоветовать. Может быть, привлечешь Шюппа.

Кремер уже и сам подумал об этом.

– Сразу же сообщай мне обо всем, что узнаешь. Тебе теперь ясно, в чем дело. Будь осторожен, Вальтер! Кого бы ты ни привлек, говори ему лишь самое необходимое, а об остальном – молчок!

– Этого ты мог бы мне и не объяснять, – проворчал Кремер.

Бохов похлопал его по плечу.

– Знаю, знаю…

Не в натуре Бохова было терять при опасности голову. Он был мужествен, но без лихости, он взвешивал, наблюдал, рассчитывал. Если Бохов что-либо признавал правильным, он осуществлял это медленно, но настойчиво, нередко даже без ведома товарищей. Так же, например, он действовал в августе 1944 года, когда, воспользовавшись общей неразберихой после налета американской авиации, удалось припрятать и пронести в лагерь шесть карабинов.

Бохов получил тогда задание как можно скорее спрятать драгоценное оружие в абсолютно безопасном месте, притом так, чтобы оно в любое время было под рукой и не подвергалось порче. На следующий же день он доложил ИЛКу о том, что выполнил поручение. На вопрос, где спрятано оружие, он ответил: «В лазарете», но категорически отказался указать тайник более точно.

– Если бы я обсуждал с вами это место, вы, безусловно, были бы против.

Товарищи испугались: вдруг что-нибудь не так? Но он отмолчался.

– Ищите, – говорил он, равнодушный ко всем упрекам и сомнениям. – Тому, кто найдет карабин, я уступлю свой хлебный паек за неделю.

Ван Дален, работавший в лазарете, облазил все закоулки. Кодичек и Прибула, как только им в течение дня представлялся случай побывать в лазарете, обшаривали взглядом все места, которые, по их мнению, могли служить тайником. Эта игра в прятки вызывала в них досаду, а Бохова веселила. Только Богорский не принимал в ней участия.

– Уж если Герберт делает, то делает как надо!

* * *

Однажды в воскресный день в конце августа Бохов вместе с Кодичком и Прибулой направился в сторону лазарета. К ним присоединился ван Дален. И вот все четверо сели на скамью напротив главного барака. Они пришли сюда, потому что Бохов выразил наконец желание показать им тайник.

– Ты скорее говорить, где они, – торопил его Прибула.

Он подразумевал карабины. Бохов улыбнулся уголками рта.

– Да ты сидишь перед ними!

Прибула и другие стали посматривать исподтишка на стену барака. Бохов помог им, молча кивнув головой в сторону зеленых цветочных ящиков на окнах. В этих ящиках цвела красная герань.

Ван Дален смекнул первым.

– Там, внутри? – пораженный, прошептал он.

Бохов подтвердил взглядом. Все безмолвно уставились на цветочные ящики. Бохов дал товарищам подивиться вдоволь.

– Согласились бы вы со мной, если бы я предложил вам это хранилище?

Никто не ответил, но все явно были недовольны.

– Это рискованно, – сказал наконец ван Дален.

– Но надежно, – быстро добавил Бохов. – Кто ищет спрятанное, роется в углах, но проходит мимо всего, что лежит у него под носом, а кроме того…

Бохов запнулся. Какой-то эсэсовец свернул с дороги к главному бараку. Он шел мимо цветочных ящиков, не обращая на них внимания. Но перед последним, ближайшим к входной двери, остановился. Что-то в этом ящике возбудило его интерес. Прибула испуганно схватил Бохова за руку. Они увидели, как эсэсовец выпрямил цветок, свисавший из ящика, и вдавил его стебель в землю. С невероятным напряжением следили они за его действиями. Бохов уверенно улыбался. И как только эсэсовец исчез в бараке, он с улыбкой продолжил прерванную фразу:

– …а кроме того, сентиментальная бестия губит людей, но не цветы…

Все молчали. Эта сцена их убедила.

– Поручение выполнено, – спокойно сказал Бохов. – Вещи спрятаны в безопасном месте, они в любое время под рукой и защищены от порчи: Кён тщательно завернул их в промасленные тряпки.

При расставании Бохов прищурил один глаз.

– Могу я оставить хлебный паек себе?

Ван Дален, качая головой, ушел назад к себе в лазарет. Прибула в знак одобрения дал Бохову тумака.

Бохов смеялся.

Зима прошла. Герань давно завяла. А цветочные ящики по-прежнему стояли на окнах. Никто не обращал на них внимания. Сухой и невзрачной была в них земля…

Теперь Бохов уже не был так спокоен, как недавно. Он пошел к Богорскому. Дорог был каждый час, ибо каждый час могла разразиться ужасная беда. Боясь упустить время, Бохов решился нарушить заповедь осторожности. Он искал случая, чтобы посоветоваться с Богорским, и случай пришел ему на помощь.

Шарфюрер бани бездельничал в своей комнате, душевая была пуста, а заключенные заняты тем, что перетаскивали в дезинфекционное отделение тряпье, которое сбросили с себя прибывшие с недавним эшелоном. Богорский был там же. Быстро приняв решение, Бохов взялся за работу, сгреб в охапку тряпье и направился с другими заключенными в дезинфекционную. Богорский, тут же поняв смысл его поведения, незаметно пошел вслед за ним. Заключенных им нечего было опасаться, а в дезинфекционной камере им никто не помешает, Они остановились позади наваленной грудой одежды, откуда могли наблюдать за входом. Богорский уже знал об аресте.

– Если они отделают Гефеля… Если он не устоит…

Молча смотрели они друг на друга. Богорский развел руками. Он не знал, что сказать, опасность была так огромна, что они почти не решались о ней говорить. Темная и зловещая, горой надвигалась она на них. Они понимали свою беспомощность. Что могут они сделать, если Гефель назовет хоть одно имя?

Тогда цепь размотается! И увлечет всех в пучину. Как хорошо ни была замаскирована их организация, она все же состояла из людей, правда – решительных и готовых идти навстречу любой опасности. Однако там, в отрезанных от лагеря камерах карцера, царили другие законы. Там человек был наедине с самим собой, а кто может сказать о себе, что, несмотря на телесные и душевные пытки, он останется тверд как железо и не превратится в жалкую тварь, в истерзанный ком человеческой плоти, в котором перед лицом страшной боли и неизбежной мучительной смерти не возобладает голая жажда жизни и не окажется сильнее воли и мужества? Каждый из них давал клятву скорее умереть, чем совершить предательство. Но соблюдение клятвы зависит от духовной силы человека, которую трудно определить заранее.

Быть может, уже в эту минуту Гефель лежит изувеченный в камере, с душевным трепетом думает о жене и детях и, слабея, называет одно-единственное имя, имя, которое он, возможно, считает не столь важным. И вот цепь начинает разматываться.

Кто из тысячи членов групп Сопротивления может с уверенностью сказать, что там, в камере, у него окажется достаточно сил, чтобы выстоять до конца?

– Провал вполне возможен, – прошептал Бохов. Богорский, молча глядевший в одну точку, вздрогнул.

Потом печально улыбнулся, как бы отметая путаницу неспокойных мыслей и преодолевая минутную слабость.

– Что будет, – тихо произнес он, – мы не знаем. Мы еще ничего не знаем.

Лицо Бохова потемнело.

– Мы должны доверять Гефелю, – сказал Богорский.

– Доверять, доверять! Ты так уверен, что он выдержит?

Богорский поднял брови.

– Разве ты можешь знать это обо мне? Или о себе? Или о других?

Бохов недовольно отмахнулся от жестоких вопросов. Конечно, никто этого о себе не знает. Вот потому-то Гефелю и не следовало впутываться в историю с ребенком. С самого начала. Ну, а что вышло? Сперва он прячет ребенка у себя, потом совершает грубое нарушение дисциплины, а теперь сидит в карцере и… и…

– Ты тоже допустил здесь ошибку.

– Я?.. – вспыхнул Бохов. – При чем тут я?

– Ты говоришь, это не твое дело, это дело Гефеля.

– Ну и что? – защищался Бохов. – Разве я не дал Гефелю указание убрать ребенка из лагеря?

– Кто это сказал? Твое сердце это сказало?

Бохов в ужасе всплеснул руками.

– Ради бога, Леонид, к чему ты клонишь? Разве мало того, что Гефель, послушавшись голоса сердца, сбился с пути? А теперь ты требуешь, чтобы я…

– Нехорошо, очень нехорошо! – Богорский в раздражении наморщил лоб. – Ты сделал ошибку от ума, а Гефель – от сердца. Голова Герберта и сердце Андре действовали врозь. И это нехорошо.

Бохов не возражал. Ему были чужды рассуждения, которыми руководит чувство. Он сердито бросил в кучу принесенные им вещи и с угрюмым видом слушал упреки Богорского.

Он, Бохов, только приказывал и распоряжался и оставил Гефеля с его душевной мукой одного. Вместо того чтобы ему помочь, Бохов отослал его. «Ты должен возвратить ребенка поляку, и баста!»

Бохов в ярости ударил кулаком по куче тряпья.

– А что я мог сделать?

Богорский пожал плечами.

– Не знаю… – сказал он.

– То-то, – с торжеством ответил Бохов.

Богорский остался невозмутим. Он знал, что ошибка всегда соседствует с правильными поступками, как тень соседствует со светом. Бохов совершил ошибку, но он с таким же успехом мог поступить и правильно.

– Хорошо, – добавил Богорский по-русски.

Убрать ребенка из лагеря! Это было необходимо, и он, Бохов, потребовал этого от Гефеля.

– Ну ладно, – согласился Богорский, – но почему же Гефель этого не сделал?

Бохов вскипел:

– Потому что он… – и вдруг, взволнованный, замялся под взглядом Богорского. Он молча смотрел на Богорского, читая на лице друга его мысль: «Голова сама по себе, сердце само по себе».

Может быть, он должен был сам проследить за тем, чтобы ребенка действительно увезли из лагеря? Может быть, он до последней минуты должен был контролировать Гефеля? Может быть, он лишь потому предоставил все Гефелю, что в нем, Бохове, таком рассудочном и холодном, было живо такое же теплое человеческое чувство, как и в Кремере, который, добросовестно выполнив данное ему поручение, закрыл на дальнейшее глаза. Оставленный всеми, Гефель вынужден был взвалить всю тяжесть ответственности себе на плечи. Кто виноват? Кто сделал ошибку? Никто не сделал! Все сделали!.. Бохов смотрел в глаза другу…

Человеческие глаза! В их сиянии, как в бездонном море, скрывались тайны знания и незнания, все ошибки и заблуждения сердца, понимание и постижение, вся любовь. Бохов был глубоко взволнован. Он думал: «Ты человек, докажи это!..»

Думал он о себе? О Гефеле? Или это была мысль широкая, как мир, обнимавшая всех, кто зовется человеком?

– Ты человек, докажи это!..

В груди Бохова поднялась буря. Он боялся расчувствоваться.

– Так что же нам делать? – спросил он, скрывая за деловитостью свою слабость.

Богорский снова пожал плечами. Что они могут сделать? Все военные занятия немедленно прекратить. Никакого обучения, как пользоваться оружием, никаких собраний групп. Тонко разветвленную сеть аппарата нужно глубоко погрузить в недра тайны. Вот все, что можно сделать. И ждать, терпеливо ждать.

Передача в карцер арестованных состоялась без каких-либо издевательств над ними. Обычных жестокостей не было. Мандрак, шарфюрер карцера, только собрался завтракать – из его комнаты тянуло приятным запахом жареного картофеля. Жуя, он вышел в проход и, по кивку Клуттига, запер Гефеля и Кропинского вместе в одну из камер. Другим кивком помощник начальника лагеря предложил Мандраку пойти с ним и Рейнеботом в кабинет последнего. Мандрак исполнил это не торопясь. Пропустив обоих начальников вперед, он прежде всего надел в своей комнате форменный китель. Затем спокойно вошел в комнату коменданта и застегнулся на все пуговицы. Он стоял, хотя Клуттиг и Рейнебот сели. Клуттиг нервно затягивался сигаретой, Рейнебот, небрежно развалясь в кресле, сунул большой палец за борт кителя. Мандрак кончил жевать.

– Послушайте, приятель, – начал Клуттиг, – эти двое – особый случай, мы вместе займемся ими.

– Допрос до признания, – вставил Рейнебот и злобно оттянул один угол рта вверх.

Клуттиг умоляюще поднял обе руки.

– Ради бога, не угробьте ни одного из них; они нам нужны.

Он рассказал Мандраку, что произошло, и объяснил, что Гефель – это ключ, который поможет им раскрыть подпольную организацию. Мандрак слушал молча и только раз облизнул губы. На его мертвенно-землистом лице, изрытом множеством оспин, не отразилось ни малейшего интереса. Тупой взгляд темных, без искорки, глаз тоже ничего не выражал. В том, как он стоял перед начальством, чувствовалась угодливость.

Клуттиг поднялся.

– Теперь вы знаете, – с ударением сказал он, – в чем ваша задача.

Мандрак медленно засунул руки в карманы брюк и тихим голосом спросил:

– Что же мне с ними делать?

Рейнебот побарабанил пальцами.

– Приласкать их, Мандрил, приласкать! – цинично сказал он.

Мандрак искоса взглянул на Рейнебота, и по его лицу проскользнуло что-то вроде усмешки. Ему нравилось, когда его называли Мандрилом. В этой отвратительной кличке было что-то от первобытного леса, что-то устрашающее, и Мандрак этим наслаждался. Он говорил мало, спрашивал еще меньше. И когда Клуттиг опасливо вмешался: «Нет, Мандрил, оставьте пока обоих в покое, мы о них еще поговорим», – Мандрил медленно повернул к нему голову и лишь молча кивнул. Он направился к выходу, и, казалось, ему трудно было вытащить из кармана руку, чтобы нажать ручку двери. Выйдя, он захлопнул дверь ногой. Потом, волоча ноги, поплелся в карцер. Длинный, но в ширину нее более двух метров, коридор был постоянно погружен в полутьму. Несколько голых лампочек под потолком своим тусклым сиянием только сгущали царивший здесь сумрак. Коридор запирался прочной решетчатой дверью, а в другом конце его было забранное решеткой оконце. За массивными, окованными железом, деревянными дверями камер, казалось, ничто не шевелилось. Камеры лежали по обе стороны коридора, окоченелые и застывшие, как мертвецкие. Единственным живым существом здесь был бесшумно сновавший по коридору уборщик Ферсте.

Мандрил подошел к камере номер пять и отодвинул в сторону крышечку «глазка». Долго смотрел он в отверстие. В камере карцера не было ни стола, ни стула, ни сенника, ни одеяла. Пустой четырехугольный ящик длиной в два метра, высотой в три и шириной в полтора метра. Единственным инвентарем служила электрическая лампочка в потолке, забранная решеткой из проволоки. Оконце в наружной стене камеры было также снабжено толстой решеткой. Мандрил отпер камеру. Гефель и Кропинский по-воински вытянулись перед ним. Не говоря ни слова, Мандрил схватил Кропинского за грудки и дернул его вперед, к двери. То же он проделал с Гефелем, поставив его рядом с Кропинским. Затем проверил, как стоят оба арестованных, и пнул их в коленные чашечки.

– Стоять смирно! – мрачно произнес он. – Кто пошевельнется, будет бит, пока ему не станет весело.

Он вышел из камеры и подозвал к себе Ферсте.

– Никакой жратвы!

Ферсте выслушал приказ, стоя навытяжку.

Гефель и Кропинский замерли, неподвижные, настороженные, как два испуганных зверя. Они не сводили глаз с двери камеры, ожидая тех ужасов, которые могли разразиться в любой миг. Их мысли оцепенели, только слух был напряжен до предела. Они прислушивались к лагерным шумам, проникавшим к ним от ворот. Там, за стенами карцера, все шло заведенным порядком. Как странно!..

Дежурный блокфюрер на кого-то кричал, постукивали быстро и боязливо деревянные башмаки. В громкоговорителе щелкал включенный микрофон, гудел ток, чей-то голос вызывал капо трудовой статистики. Через некоторое время другой голос пригласил какого-то оберштурмфюрера к начальнику лагеря. Потом через ворота прошлепало целое стадо деревянных башмаков – это было похоже на конский топот. Блокфюрер бесновался, ругался, кричал. Гефель стал внимательнее, оцепенение прошло, мысли начали оттаивать. Он вслушивался в деловую суету лагерного дня, которую раньше совсем не замечал. Теперь она врывалась ему в уши, подобно тревожным звонкам трамвая. Возникали странные мысли. Ты же в концентрационном лагере! А что это такое? Он вдруг сделал открытие, что совсем забыл о внешнем мире, о тамошней жизни. Того, что было по ту сторону колючей проволоки, он не мог охватить ни мыслью, ни чувством. Единственно сущим и понятным был тупой рев блокфюрера, вечные крики, топот и суета. В минуты напряженного внимания эта действительность тоже показалась Гефелю призрачной, нереальной. И вдруг он подумал совершенно отчетливо: нет, это все не настоящее, это только наваждение!

И в эту призрачную действительность из безвестной дали вдруг влетели слова, исполненные бесконечной нежности: «…горячо целую тебя…» Гефель дрожал от охватившего его озноба. Он таращил глаза на откидную створку для пищи в двери и забыл о стоявшем рядом Кропинском… И вдруг Гефель увидел действительность! Она была далеко, но она приближалась, неудержимая, на танках, с орудиями! Настоящим было только это! Ничего иного!

Внезапно он вспомнил о Кропинском.

– Мариан, – чуть дохнул он, так как говорить было запрещено.

– Так? – дохнул в ответ Кропинский.

– Американцы подходят все ближе… Ждать недолго.

Кропинский ответил не сразу.

– Ведь я говорить всегда…

Больше они не беседовали. Стояли не шевелясь. Но внутри каждый имел опору. Вновь проснувшееся ощущение жизни теплой кровью растекалось по жилам.

Клуттиг волновался, подобно актеру перед началом спектакля. Он сидел с Рейнеботом в казино. Взяв бутылку вина, они расположились в укромном углу и шептались, сдвинув головы. В стеклах очков. Клуттига сверкал азарт охотника. Улов надо использовать! Рейнебот сощурил глаза и предложил:

– Сперва мы им хорошенько набьем зад. Потом пусть поварятся в собственном соку, а ночью допрос до признания.

Клуттиг, беспокойно ерзая на стуле, лакал стакан за стаканом.

– А если ничего из них не вытянем?

Рейнебот утешил его:

– Будем лупить их до тех пор, пока они не забудут, самцы они или самки. Не беспокойся, мерзавцы запоют у нас соловьями.

Рейнебот отпил глоток, смакуя.

– Не дуй столько! – упрекнул он Клуттига, который опрокинул в себя новый стакан.

Клуттиг нервно провел языком по губам и озабоченно спросил:

– Что, если мы дадим маху? Надо во что бы то ни стало добиться толку.

Рейнебот был невозмутим. Откинувшись на стуле, он холодно ответил:

– Знаю, Роберт, знаю!

Клуттиг горячился за двоих.

– Что ты за человек, Герман? Как ты можешь быть так спокоен?

Рисуясь перед самим собой, Рейнебот вытянул губы и нагнулся через стол к Клуттигу. Тот впивал в себя каждое слово, которое нашептывал ему Рейнебот.

– Сейчас как раз пришло время показать, на что мы годны. Ты что-нибудь понимаешь в психологии? Так вот, слушай, господин помощник начальника! Гефель и другой… как его… должны умереть для лагеря. Их единственное общество теперь – это мы. Ты, я и Мандрил. Пусть им кажется, что сам господь бог от них отвернулся. – Он постучал по локтю Клуттига, который не отрываясь смотрел в хитрое лицо Рейнебота. Затем, выждав пока его идеи проникли в мозг Клуттига, молодой человек продолжал: – Чем более одинокими они себя будут чувствовать, тем легче нам удастся выжать из них то, что нам нужно. Мандрил получит полномочия забавляться с ними, как ему угодно. Только ни в коем случае он не должен их угробить.

Клуттиг кивнул в знак согласии.

– Мы выколотим из Гефеля одно имя за другим. Все будет ол райт.

– Изучать английский язык и быть начеку! Понятно, господин помощник начальника лагеря? – Он встал, бормоча: – «К оружию, граждане!»

– Куда? – спросил Клуттиг.

– Набить им зады, – любезно ответил Рейнебот.

– Как, уже сейчас? – Клуттиг осовелыми глазами смотрел на Рейнебота.

– Куй железо, пока горячо! – промолвил тот. Мандрил отпер камеру. Молча схватив Гефеля, он с размаху выбросил его в коридор. За ним последовал Кропинский. Мандрил снова запер камеру. Этой краткой минуты Гефелю и Кропинскому было достаточно, чтобы обменяться взглядом, полным испуга, но и решимости. Подталкивая сзади пинками, Мандрил погнал арестованных из карцера, мимо Ферсте, прижавшегося к стене узкого коридора. В большой комнате блокфюреров в противоположном крыле здания уже стояла «кобыла». Здесь толклись свободные от службы эсэсовцы, которых привлекало предстоявшее зрелище. Позади «кобылы» сидел на стуле Клуттиг и качал ногой. Когда Мандрил втолкнул обоих узников в комнату, Рейнебот подошел к Кропинскому и схватил его за пуговицу куртки.

– Где еврейский ублюдок? – спросил он. Но Кропинский ничего не ответил, и Рейнебот убеждающим тоном продолжал: – Подумай, поляк!

У Кропинского забегали глаза, он искал лазейки: – Я не понимать немецкий…

Это звучало беспомощно и нелепо.

– Ах, ты «не понимать немецкий»? – отозвался Рейнебот. – Мы тебе сейчас дадим урок немецкого языка.

Не без умысла принялся Рейнебот сначала за Кропинского. Пусть Гефель посмотрит.

Трое блокфюреров схватили Кропинского и толкнули к «кобыле». Его ноги засунули в особый ящик, который затем продвинули вперед, так что ноги оказались зажатыми.

Блокфюреры сдернули с Кропинского штаны и швырнули его на лоткообразную решетку. Ягодицы выступали вверх. Отработанными приемами два блокфюрера вытянули руки Кропинского вперед, держа их за запястья и прижимая плечи книзу. Третий прижал голову Кропинского к решетке. Теперь тело лежало неподвижно, словно привинченное. Тем временем Рейнебот и Клуттиг приготовились. Рейнебот тщательно натянул перчатки из свиной кожи и согнул, проверяя, длинную, в палец толщиной, камышовую трость. После этого началась экзекуция.

Гефель стоял вытянувшись, заглушённый крик комом застрял в горле, сердце отчаянно билось. «Кобыла» притягивала его взор. Рейнебот расставил ноги. Примериваясь, коснулся тростью голых ягодиц. Изящным движением подавшись вперед, упруго откинув верхнюю часть туловища назад, он размахнулся и в тот же миг трость просвистела в воздухе. Хлясть! Кропинский судорожно вздрогнул, это было заметно лишь по тому, как чуть вскинулось его скованное тело. После Рейнебота стегнул Мандрил. Его удар, нанесенный с такой же силой, но без спортивной элегантности Рейнебота, пришелся в область бедер.

Кропинский хрипел, его тело дрожало. Блокфюреры навалились на его вздрагивавшие плечи. Теперь снова взял трость Рейнебот. Замахиваясь, он сладострастно выпятил вперед нижнюю челюсть и, прищурившись, нацелился в огненно-красную полосу, оставшуюся от первого удара. Кропинский издал высокий звук, прорвавшийся сквозь пену вокруг рта. Мандрил с равнодушным видом деловито бил по почкам. Удар следовал за ударом. Удары, наносимые Рейнеботом, приходились почти точно по одному и тому же месту. Красный рубец расширился, набух и лопнул. Брызнула скопившаяся кровь и потекла по ногам. Кропинский, полузадушенный, глухо застонал. Рейнебот, казалось, только этого и ждал.

Его плотоядная улыбка стала жестче, глаза сузились в щелочки, а трость очень точно ложилась на обнаженное мясо. Кропинский обмяк. Рейнебот и Мандрил прервали экзекуцию. Блокфюреры отпустили безжизненное тело, и один из них вылил ведро воды на потерявшего сознание поляка. А Рейнебот между тем присматривался к Гефелю. Тот словно замер, неподвижный, как столб. На его лице окаменел ужас. Он почувствовал, что глаза Рейнебота обращены на него. Их взгляды встретились. Рейнебот видел, как подействовало на Гефеля зрелище, и был доволен. Тонкая улыбка играла у него на губах, он перевел взгляд на Клуттига, как бы делясь с ним впечатлением, Мандрил тем временем закурил.

Кропинский зашевелился, делая попытку подняться. Блокфюреры снова прижали его тело к решетке. Мандрил отбросил сигарету, и экзекуция продолжалась. Придя в себя от холодной воды, Кропинский начал кричать, и блокфюреры с трудом удерживали его метавшееся тело. Градом сыпались свирепые удары, пока наконец оба начальника не нашли, что довольно. Блокфюреры стащили истерзанного Кропинского с «кобылы» и отшвырнули в сторону. Кропинский рухнул, как мешок.

– Встать! – заревел Клуттиг.

Кропинский машинально повиновался. Цепляясь дрожащими руками за стену, он поднялся и стоял, шатаясь.

– Натяни штаны, свинья! – снова заревел Клуттиг. – Ты что, своим добром похвастать захотел?

Кропинский повиновался, как автомат.

Окровавленным концом камышовой трости Рейнебот ткнул Гефеля в грудь и указал на «кобылу». Жест означал приглашение: прошу занять место.

Негнущимися ногами Гефель сделал несколько шагов, и блокфюреры распластали его на «кобыле».