Текст книги "В волчьей пасти"

Автор книги: Бруно Апиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Нет, – возразил Богорский. – Когда песок лежит кучкой, его можно убрать, один раз взмахнув лопатой. Нужно рассыпать песок тонким слоем, тогда он исчезнет. Спрятать в лазарете, как предлагает ван Дален, можно не больше двух обреченных, остальных нужно разместить в лагере.

– А если все-таки кого-нибудь найдут? – спросил Кодичек. – Неужели предоставить его собственной судьбе?

– Мы никого не выдадим, – просто ответил Бохов.

– До сих пор мы всегда лишь обходили опасности. Это было хорошо, очень хорошо. Мы умели умно и ловко, используя удачу и случай, уклоняться от опасностей. Таков был наш путь за все эти годы. Звание Человека мы оберегали и защищали с хитростью зверя, и Человека нам нередко приходилось прятать глубоко в себе. Ведь так было, товарищи, не правда ли? Теперь мы вступаем на наш последний путь, впереди свобода или смерть! Увиливать больше не будем. Мы уйдем отсюда уже не как заключенные! С этого часа мы хотим быть людьми! Сегодня и впредь – до конца пути. Заключенному было дозволено обходить опасность. У человека только один путь, и он ведет вперед, прямо на опасность! Пусть это будет нашей волей и нашей гордостью. Я знаю, что говорю, товарищи! Если найдут хоть одного, будем его защищать во что бы то ни стало, если нужно – с оружием в руках! Примем же такое решение. И тогда начнется восстание. Свобода или смерть! Со времен Спартака история не раз являла примеры гордости и величия Человека. Итак, решаем – восстание?

Бохов протянул вперед руку.

В глубоком молчании встретились руки людей, встретились их взгляды, и на их лицах впервые блеснул свет той жизни, которая ждала их впереди.

Было постановлено подать руководителям групп Сопротивления сигнал тревоги второй ступени, что значило – учредить в бараках дежурные посты, поставить у хранилищ оружия намеченных для этой цели людей из лагерной охраны и немедленно, не позже вечера, найти и подготовить убежища для сорока шести человек. Начиная с этого часа – всему подпольному аппарату быть начеку, правда, втайне от лагеря, но в любую минуту быть наготове для выступления. Было также решено начать бой только в том случае, если лагерь будет к этому принужден. Эвакуацию тормозить, чтобы спасти как можно больше людей.

Каждый день и каждый час был выигрышем, так как фронт все приближался.

– У меня есть к вам еще одно предложение, – сказал Бохов. – Все распоряжения будем передавать Вальтеру Кремеру. В его руках сосредоточатся все нити. Следует ожидать, что предстоящая эвакуация изменит, если не разрушит совсем, весь лагерный распорядок. Тем самым у меня – а я единственный из членов ИЛКа, кто имеет прямой контакт с Кремером – появится больше свободы действий.

Товарищи одобрили предложение Бохова.

С нетерпением ждал Кремер конца тревоги. Лишь через два часа завыла сирена, и он сразу же зашагал вниз по «лазаретной дороге», чтобы встретиться с Боховом.

– Ну что? – спросил он, увидев Бохова, и они вместе пошли по дороге в сторону лазарета, незаметно беседуя приглушенными голосами.

– Не позже вечера все сорок шесть человек должны исчезнуть. Ни один из них не явится ко второму щиту.

Иного решения Кремер и не ожидал.

– Куда их деть? – был его единственный вопрос.

– В любое надежное убежище, – ответил Бохов: – в угольный подвал бани, в картофельный погреб кухни, в любой ящик или чулан! Поверх – уголь, поверх – картошку! Спрячем их под полом в бараках. Пусть заползут в сточные каналы канализации. Укроем их в «конюшнях» Малого лагеря и дадим им фальшивые номера. Пусть носят такую же рвань, как и прочие там. – Бохов широко развел руки. – Всюду, понимаешь? После вечерней переклички, когда стемнеет, все должно быть кончено. Если кто-нибудь из сорока шести сам может устроиться лучше, пусть устраивается.

Кремер слушал молча и только пыхтел. Да, задача была не из легких.

– А если кого-нибудь из них найдут?

Бохов остановился.

– Слушай, Вальтер…

Бохов заговорил теперь еще тише. Кремер с глубокой серьезностью выслушал постановление, решавшее судьбы великого множества людей. И это постановление не удивило его, оно только лишний раз подчеркнуло неизбежность развертывавшихся событий.

Когда Бохов сообщил ему, что отныне он является непосредственным соединительным звеном между ИЛКом и лагерем, Кремер только кивнул. Они пошли дальше.

– Это ты унес ребенка? – спросил Бохов! – Скажи мне, если это был ты.

Его вопрос поразил Кремера. Он сам предполагал, что тут приложил руку ИЛК.

– Нет, – коротко ответил он и добавил: – Я бы заранее поговорил с тобой – открыто и начистоту.

Бохов не мог ему не верить.

– Как же так? – в недоумении произнес Кремер. Вопрос Бохова только теперь полностью дошел до его сознания. – Ты не знаешь… вы в самом деле не знаете, где ребенок?

Бохов покачал головой и устало улыбнулся.

* * *

Ранним вечером, когда оставалось меньше часа до переклички, произошло нечто неожиданное. Громкоговоритель разнес по лагерю картавый голос Рейнебота:

– Лагерный староста, слушать! Вместе со всеми старостами блоков – к воротам! Живо!

Когда послышалась эта передача, в комнате Кремера находилось несколько старост: Кремер собрал их, чтобы обсудить, куда спрятать обреченных товарищей. В бараке Бохова Рунки, тоже стоявший в списке, и сам Бохов были заняты тем, что освобождали половицы под конторкой, чтобы устроить лазейку в яму под бараком, где Рунки предстояло скрываться.

Уловив голос Рейнебота, они прислушались. Заключенные слушали везде – в бараках, в лагерных мастерских.

Передача повторилась.

Выбегая из бараков, старосты собирались возле канцелярии рядом с комнатой Кремера. Их обступили любопытные заключенные, находившиеся в это время в лагере. Что случилось? Почему старост потребовали к воротам? Эвакуация? Уже сегодня? Или завтра?..

Вышел Кремер. Старосты построились.

– Товарищи, – крикнул Кремер, – как всегда, спокойствие, порядок, дисциплина, понятно?

Клуттиг, стоя у окна в кабинете Рейнебота, смотрел на колонну, подымавшуюся по апельплацу.

– Балаган! – проворчал он.

– Дипломатия, искусство! – высмеивал Рейнебот помощника начальника лагеря.

Клуттиг круто повернулся и отошел от окна.

– Ослиная задница! – отпустил он в адрес Швааля, по чьему приказу теперь маршировали блоковые старосты.

– Мудрая задница! – поправил его Рейнебот, насмешливо скривив лицо.

– Не стану слушать его разглагольствований, – прошипел Клуттиг, направляясь к двери.

– Ты ему и не нужен. Только мешать будешь, – Рейнебот зло рассмеялся. – Каждому свое: завтра утром ты будешь наслаждаться.

Он многозначительно согнул указательный палец. Клуттиг яростно хлопнул дверью.

Старосты ждали у ворот. Никто не показывался, даже Рейнебот. Кремер следил за дорогой, которая шла от ворот. Он видел, как Клуттиг большими шагами прошел по дороге и исчез за административным зданием. У окошка слонялся дежурный блокфюрер.

На дороге показался грузовик с брезентовым верхом. Перед воротами он остановился. Сначала на землю сошли несколько эсэсовцев, за ними последовали заключенные. Кремер от удивления широко раскрыл глаза. С любопытством смотрели старосты сквозь ворота: ведь это же были…

У Кремера сильно забилось сердце. Это были заключенные из вещевой камеры. Их принимал блокфюрер. Появился Рейнебот и собирался сам распорядиться прибывшими. Но тут из здания вышел Швааль в сопровождении Вейзанга и адъютанта Виттига и направился к воротам. Рейнеботу не оставалось ничего другого, как приказать заключенным построиться вдоль стены у ворот. Он двинулся навстречу начальнику лагеря.

Швааль остановился перед заключенными.

– Что здесь происходит?

Рейнебот доложил:

– По распоряжению гауптштурмфюрера Клуттига девять заключенных и один мертвый доставлены из гестапо в Веймаре обратно в лагерь.

– А-а! – с интересом протянул Швааль, рассматривая заключенных, которые положили на землю что то тяжелое, завернутое в одеяло.

У Кремера перехватило дыхание: среди прибывших он не находил Пиппига… А там лежал мертвец…

Швааль заговорил, обращаясь к заключенным, притом настолько громко, что его могли слышать и старосты блоков.

– Благодарите создателя, что вы попались мне навстречу. – Затем повернулся к Рейнеботу: – Отпустить этих людей в лагерь!

Рейнебот щелкнул каблуками. Блокфюрер отпер ворота, заключенные пробежали мимо Кремера и блоковых старост и дальше – через апельплац. У стены остался мертвый.

Это происшествие вывело Кремера из равновесия, однако начальник лагеря уже вошел в ворота, и Кремер должен был исполнять свои нелегкие обязанности.

– Старосты блоков, смирно! Шапки долой! – скомандовал он.

– Вольно! – махнул рукой Швааль.

Рейнебот держался в стороне. Заложив большой палец за борт кителя, он барабанил остальными.

Швааль прошелся взад и вперед, затем остановился. Подперев кулаками бока, он выпятил живот и расправил плечи.

– Я отпустил тех людей в лагерь. Вы видели? – Он посмотрел на Кремера.

– Так точно! – ответил тот.

– Следовательно, им больше ничего не грозит. Вам ясно?

И снова Кремеру пришлось ответить:

– Так точно!

Швааль стал в позу, рисуясь перед Вейзангом и Виттигом.

– И вообще им уже ничего больше не грозит. Даю вам честное слово офицера, что лагерь не будет эвакуирован. Я останусь с вами до конца. Если при вступлении союзников еще буду жив, я сдам лагерь, согласно правилам. – Он выдержал паузу, обводя взглядом всю группу. – Вы меня поняли?

– Так точно! – пробормотали старосты. Их ответ прозвучал глухо, словно мешок на землю упал.

Швааль снова прошелся взад и вперед.

– Иностранные радиостанции, – продолжал он, – передают, что с тех пор, как я здесь начальником, условия в Бухенвальде улучшились. Меня радует, что это стало известно общественности. Что принесут нам ближайшие дни, мы не знаем. Я даю вам полномочия сообщить людям то, что я вам сказал, и, полагаясь на мое честное слово, признать их соблюдать порядок и дисциплину, что бы ни случилось. Я получил от рейхсфюрера СС приказ разослать в близлежащие населенные пункты заключенных в качестве команд по уборке и расчистке. Работники этих команд получат полный гражданский паек, во время воздушных налетов они будут находиться в надежных бомбоубежищах и по окончании работ вернутся в лагерь. Надеюсь, заключенные исполнят свой долг.

Он молча постоял перед группой, всматриваясь в лица блоковых старост. По-видимому, он сказал все.

– Лагерный староста, уведите людей!

Ни один мускул не дрогнул на лице Кремера. Он тотчас же повернулся к группе и скомандовал:

– Шапки надеть! Налево кру-гом! Шагом марш!

Сам он пошел последним. Железный обруч, казалось, сдавил грудь Кремера: у ворот лежал Пиппиг.

Швааль смотрел вслед уходящим. Собираясь и сам уйти, он бросил Рейнеботу:

– Ну, каково ваше мнение?

Рейнебот отдал честь.

– Поразительная дипломатическая мудрость, господин начальник лагеря!

Швааль выдвинул подбородок из воротника. Вейзанг, следуя за начальником, мимоходом ткнул Рейнебота в живот.

– Он у нас молодчага, а?

Рейнебот усмехнулся, скаля зубы.

Гефелю и Кропинскому было отчетливо слышно все, что говорилось у ворот. Уже несколько дней Мандрил держал их в камере на ногах. С самого раннего утра. Лишь после вечерней переклички им разрешалось лечь, Тогда они по холодному, как лед, цементному полу подползали как можно ближе друг к другу. Однако ночная стужа гнала сон из тела. Ослабленные постоянным голодом, измученные болью в разбитых членах, они в полузабытьи томились всю бесконечную ночь, которая обрывалась в пять утра, когда Мандрил отпирал камеры.

Тогда в коридоре и умывальне карцера начинался кромешный ад. За три минуты все заключенные должны были раздеться, умыться, снова одеться, подмести камеру и опорожнить ведро для нечистот. Как в пляске святого Витта, метались тела, и, словно обуянные сатанинским духом, сновали взад и вперед арестованные. Молча, подобно теням. Слышен был только стук башмаков. Среди чудовищной сумятицы голых тел стоял Мандрил и четырехгранным кожаным ремнем полосовал людей, кидавшихся обратно в камеры. Они в бешеной спешке натягивали через головы рубашки, заправляли их в штаны и набрасывали на себя куртки, стараясь выиграть время для уборки камер.

И только Гефель с Кропинским не были участниками этого шабаша ведьм! Им не было разрешено ни мыться, ни даже опорожнять ведро для нечистот. Его заменяла им помятая жестянка из-под мармелада. Она стояла в углу камеры, и так как ее не опорожняли уже несколько дней, содержимое переливалось через край, отравляя воздух. Начинался день, и Гефель с Кропинским опять должны были стоять до самого вечера. Уже два раза Мандрил выгонял всех обитателей карцера из их камер и заставлял в коридоре прыгать и приседать до изнеможения.

Гефель и Кропинский были слишком углублены в собственные страдания, чтобы ужасаться тому, что происходило за дверью камеры. Слабо воспринимали они шумную возню в коридоре, хлесткие удары Мандрила и вопли терзаемых людей. Все их чувства до предела отупели. Пока Мандрил бушевал в проходе, они могли быть спокойны, что он не следит за ними в глазок. Поэтому они осторожно сближали плечи, подпирая друг друга. Когда за дверью воцарялась тишина, они быстро отталкивались друг от друга и снова стояли прямо. Час за часом. Их силы таяли. Утомление, словно нож, сидело в их спинах. Вновь и вновь Гефель с отчаянным напряжением выпрямлялся, но скоро весь оседал опять.

Он беспомощно всхлипывал, у него даже не было сил, чтобы собраться с мыслями. Кропинский, тоже терявший последние остатки энергии, все же пытался его утешить.

– Скоро перекличка, и нам можно спать. Много спать, хорошо спать.

Но утешения больше не доходили до Гефеля. Ему становилось все хуже.

– С меня хватит, – жалобно лепетал он, – я повешусь… Не стоит больше тянуть…

Кропинский испугался, принялся его умолять:

– Не надо, брат, не надо! Еще немножко, ведь скоро перекличка!

Гефель стонал. Голова его упала на грудь, в жилах билась разжиженная кровь, он шатался.

И вдруг Кропинский зашептал:

– Ты, слушать! За стеной! Кто говорить?

Гефель, очнувшись от полудремоты, поднял голову и услышал слова команды. Голос Кремера… Гефель слышал его впервые с тех пор, как был посажен в карцер.

Оторванный от друзей, ужасающе беспомощный и одинокий, Гефель, казалось, впивал этот голос, такой родной и привычный. Каждое слово, произносимое Кремером, звучало для Гефеля музыкой.

Его сознание пробуждалось. Он теперь отчетливо слышал голос начальника лагеря. Гефель был поражен.

– Мариан?

– Так?

– Эвакуации не будет. Лагерь сдадут…

– Правда?

– Вот, слушай!..

Гефель напряженно прислушивался.

– Если это правда, – возбужденно зашептал он, – если это правда…

Лицо Кропинского сияло.

– Матерь божия, – чуть дохнул он, и его слова тонкой ниточкой протянулись к измученному сердцу Гефеля, – мы тогда… может быть… не умрем.

Взволнованные старосты еще долго спорили перед канцелярией. Своей необычайной речью начальник лагеря посеял между ними рознь. Были ли его слова искренни? Разные мнения высказывались на этот счет. Едва ли хоть один из заключенных поверил обещаниям начальника, и тем не менее они чисто по-человечески цеплялись за смутную надежду, что приближающиеся события не принесут беды. Может быть, лагерь в самом деле будет сдан американцам в полном составе? Другие старосты высмеивали эти бредни. Своими обещаниями начальник лагеря только пустил им пыль в глаза.

Кремер находился среди этих возбужденных людей, он мог бы двумя словами внести ясность. Подобно группе сомневающихся, он тоже разгадал демагогию начальника лагеря, однако не все старосты были одинаково настроены. Среди них были такие, чьи политические взгляды или свойства характера заставляли соблюдать осторожность. Поэтому Кремер не решился раскрыть старостам глаза. Как всегда в подобных случаях, он остался в стороне от спора.

– Товарищи, надо выждать!

Подошли два блокфюрера.

– Что здесь такое?

Несколько заключенных, из любопытства затесавшихся в толпу старост, поспешно отошли. Кремер и блоковые сняли шапки.

– Мы были у ворот, – объяснил Кремер. – С нами говорил начальник лагеря.

– Лагерь будет сдан, – крикнули несколько старост. Блокфюреры не вступали в прения с заключенными.

– Разойтись живо по блокам! – заорали они.

Повинуясь приказанию, группа рассеялась.

Уныло сидел Цвейлинг за письменным столом. Дело с еврейским ублюдком вышло ему боком. Хитрый Рейнебот забрал у него с доски все фигуры. Гефель и Кропинский – в карцере. Пиппиг, которого он хотел оставить взамен Гефеля, исчез. Остальная команда с того дня, как десять человек отправили в Веймар, ходила вокруг него с такими лицами, на которых он ясно мог прочесть, что заключенные о нем думают. Больше всего донимал Цвейлинга нагло фамильярный тон Вураха. Тот с первого же дня пытался примазаться к команде. Но у людей был слишком тонкий нюх, они, видно, сразу почуяли в нем врага и обходили Вураха за сто шагов.

С тех пор как Вурах принес список с сорока шестью именами, он становился все назойливее. Всего час назад он был в кабинете у Цвейлинга.

– Ну как, гауптшарфюрер, вы поговорили с начальником лагеря?

– Не являйтесь ко мне так часто, это бросается в глаза, – зашипел на него Цвейлинг. – Когда придет время, сделаем что-нибудь для вас.

– Впереди не так много времени, гауптшарфюрер! Я не могу оставаться в лагере. Если дело со списком выплывет наружу, меня убьют.

Этот человек висел на Цвейлинге, как колода каторжника.

– Вы должны мне помочь, гауптшарфюрер. Ведь и я вам помог. С моим освобождением что-то не клеится. Я уже перестал в это верить. Каждый день вся эта свора может сорваться с цепи. Неужели вы хотите, чтобы я отправился на тот свет?

Чтобы отделаться от навязчивого типа, Цвейлинг давал ему самые нелепые обещания. Он, мол, своевременно отправит Вураха из лагеря, устроит его при войсковых частях. Вурах не очень верил в эти посулы, но, находясь в таком бедственном положении, все же хватался за них. И вот Цвейлинг сидит за столом и размышляет. Его рот разинут, и язык свисает на нижнюю губу. Лазейка, на которую он рассчитывал, закупорена. Теперь ему не удастся сбросить мундир, который он носил. С кем якшался, с тем и попался, с тем и в петле болт…

Цвейлингу было невесело…

За стеклянной перегородкой поднялся шум. Беготня, возгласы. Цвейлинг вздрогнул. Он быстро вышел из кабинета и остановился у двери пораженный. Перед длинным столом стояли те, кто был отправлен в Веймар. Заключенные радостно обнимали и целовали их, жали им руки. Особенно поразило Цвейлинга поведение Вураха. Он хватал каждого и громко кричал:

– Замечательно, товарищи! Вот здорово, что вы опять здесь!

С кислой улыбкой на лице Цвейлинг шагнул ближе.

– Откуда это вы?

Заключенные смущенно молчали. Вурах счел уместным выступить от их имени:

– Гестапо отпустило их, гауптшарфюрер!

Цвейлинг почувствовал себя неловко среди томительного молчания, но от неожиданности он растерялся и брякнул первое, что пришло на язык:

– Так, значит, вы вернулись… Пусть вас побреют. Очень уж вы запаршивели!

Заключенные ничего не ответили. С ним они не хотели делить свою радость.

Цвейлинг удалился в кабинет. Он еще долго прислушивался к шумным, возбужденным голосам и не понимал, что могло привести к столь неожиданному освобождению арестованных. И вдруг у него мелькнула мысль. Цвейлинг направился в канцелярию. Там находилось несколько заключенных. При его появлении они стали во фронт и замолкли. Цвейлинг остановился перед Розе. Тот уставился на гауптшарфюрера, и на лице его был тот дикий страх, который не покидал его все это время. Цвейлинг разглядывал безмолвных заключенных.

– А где же… где Пиппиг?

Все опустили глаза и молчали. Только Вурах шнырял взглядом по лицам заключенных. Цвейлинг обратился к Розе.

– Ну, где же он?

Лицо Розе исказилось плаксивой гримасой. Он, судорожно глотнув, открыл было рот для ответа. Но тут щелкнул громкоговоритель, и раздался голос Рейнебота:

– Двое носильщиков – за трупом к воротам!

Розе вдруг заговорил, запинаясь:

– Господин гауптшарфюрер… я… Пиппиг… он…

– Двое носильщиков – за трупом к воротам! – повторил громкоговоритель.

Заключенные посмотрели на Цвейлинга. Никто ничего не сказал. Розе снова глотнул. Цвейлинг, казалось, начал понимать. Он высунул язык.

– Как же это? – глупо спросил он и, так как никто не отвечал, добавил: – Да, так вот…

Он пожал плечами и ушел в кабинет.

Медленно и тяжело двигались по вещевой камере заключенные, а Розе со сведенным судорогой лицом жалобно оправдывался:

– Я… я… ведь не виноват…

Остальные не стали слушать его беспомощный лепет и молча отошли от ничтожного человека.

Кремер и Прелль стояли у окна своего барака и смотрели в сторону ворот. Заходящее солнце, окрашивая административное здание в алый цвет, отбрасывало длинные тени.

Два носильщика в бесцветных тиковых балахонах пробежали от крематория к воротам. Между ними раскачивались носилки. Дежурный блокфюрер раскрыл железные ворота, и носильщики скользнули в них.

Кремер и Прелль молча ждали. Вскоре носильщики снова вошли в лагерь. Серое одеяло свисало с обеих сторон носилок.

Ни один мускул не дрогнул на лице Кремера. Когда носильщики повернули в сторону крематория, он снял с головы шапку и судорожно сжал ее в руках. Он прощался глазами.

Медленно прошли носильщики со своей ношей по пустому апельплацу, и их удлиненные тени, как призраки, двигались перед ними, будто указывая ту короткую последнюю часть пути, которая еще оставалась покойнику на земле…

Когда вечерний мрак опустился на лагерь, было исполнено то, что решил ИЛК днем в операционной лазарета. Аппарат действовал быстро и бесшумно. Связные известили в блоках руководителей групп Сопротивления. Все это происходило незаметно – произносилось несколько слов, которые мог слышать всякий, но вперемежку с ними шепотом передавались распоряжения ИЛКа.

Вторая ступень тревоги! Ни один участник групп Сопротивления с этой минуты не смел покидать барак, всем надлежало быть наготове. Каждый знал, что было поставлено на карту.

Старосты блоков в Малом лагере тоже были предупреждены. Среди обитателей «конюшен», и так стесненных до крайности, появились теперь новые. Они были направлены из лазарета. Кён и его санитары так забинтовали им головы, что их нельзя было узнать. В своих ветхих лохмотьях они ничем не отличались от остальных. Некоторые из сорока шести приговоренных к расстрелу сами нашли себе убежище. Прелль еще днем побывал в Малом лагере и все осмотрел. Сейчас он прощался с Кремером.

– Ступай, мальчик, – сказал тот. – Это, наверно, не надолго, а тогда мы вас вытащим…

Немец – блоковой писарь и два поляка – дневальные из Малого лагеря ждали Прелля. На пустыре, в стороне от бараков, Прелль обнаружил под слоем мусора канализационную шахту. Поблизости валялся рваный, загаженный сенник, когда-то выброшенный из «конюшен» и забытый. Прелль сразу же оценил это место как подходящее убежище. Писарь не хотел и слышать об этом, но Прелль настоял на том, чтобы спрятаться именно здесь, и теперь три помощника поджидали его в темноте. Они уже подняли крышку люка, и когда Прелль явился, его исчезновение было делом нескольких минут. Шахта, в которую спустился Прелль, представляла собой колодец глубиной в полтора метра над трубопроводом для стока нечистот. Этот трубопровод шел от лагерных уборных к очистительным бассейнам. Только раздвинув ноги, Прелль мог стоять на краях сточного желоба. Голову ему пришлось втянуть, иначе не могла сесть на место крышка. Поляки поспешно нагребли поверх щебень и положили сенник, после чего тройка прокралась назад в свои бараки. Прелль остался один. У него было чувство полнейшей безопасности, и он лишь старался найти наиболее удобное положение. В обоих карманах его шинели было припасено по краюхе хлеба.

У него под ногами хлюпала мутная сточная вода, и если бы не вонь, ее звук был бы даже приятен Преллю, как журчанье веселого ручейка. С юмором висельника Прелль похвалил свое малоуютное убежище: «По крайней мере, если понадобится освободить желудок, здесь есть все удобства!»– сказал он себе, обосновываясь на длительное пребывание.

Кремер сам устроил или помог устроить еще несколько человек. По его предложению Богорский днем поручил заключенным из банной команды подготовить тайник в угольном подвале. В куче угля выбрали лопатами полость и поместили туда наскоро сколоченную из планок клетку. При помощи старой гончарной трубы заключенные соорудили достаточно замаскированный подвод для воздуха. В клетку заполз один из осужденных. Тайник тут же замаскировали, насыпав поверх уголь. В картофельном погребе при кухне дело обстояло проще. Здесь под картофельную гору просто задвинули большой ящик. В погребе была вентиляция, так что воздуха для дыхания хватало.

Когда Кремер шел по лагерю, давая ночной свисток, операция уже везде была закончена. Все сорок шесть человек исчезли. До предела измученный и усталый, добрался Кремер до третьего барака, где спали «прикомандированные» и где была его, Кремера, постель. Помещавшиеся здесь заключенные еще не улеглись. Взволнованные, обступили они Кремера, который тяжело опустился на скамью.

– Сошло благополучно? – спросил Вундерлих.

Кремер, расшнуровывая башмаки, угрюмо молчал. Но заключенные знали его слишком хорошо, чтобы неправильно понять его поведение, – подумать только, как много у него было забот! Лишь через некоторое время Кремер сказал:

– Если мы благополучно переживем завтрашний день…

Конец фразы потонул в тяжком вздохе. Кремер сунул башмаки под скамью. К нему подошел Вундерлих.

– Не знаю, верно ли это, Вальтер, но говорят, что завтра начнется эвакуация.

Кремер вопросительно посмотрел на Вундерлиха, и тот неопределенно пожал плечами. Никто из заключенных, стоявших вокруг Кремера, не произнес ни слова. То, что они чувствовали, выразилось в их молчании. Да и откуда им было взять слова, чтобы говорить о непостижимом? Не сама эвакуация делала людей такими молчаливыми, а тот почти не умещавшийся в сознании факт, что решающие события придвинулись к ним вплотную. Сколько тысяч дней и ночей должны были кануть в пустоту их лагерного прозябания, для того чтобы одна-единственная ночь внезапно преградила этот поток, уходивший в ничто. У людей не хватало воображения, чтобы представить себе эту перемену, а потому не хватало и слов в их языке. Даже Кремер не находил слова, достаточно всеобъемлющего, чтобы выразить то, что они чувствовали в эти минуты.

– Когда-нибудь должно же было это прийти, – только и сказал он, вставая и снимая куртку. И не зная, что к этому добавить, промолвил – Ляжем спать, это лучше всего…

Долго еще в эту ночь беспокойно ворочался Бохов. Свершилось! Под ним в фундаментной яме находился Рунки, а во многих тайных местах лагеря – остальные. Свершилось то, чего нельзя было отменить или повернуть вспять. Это его устами было высказано решение восстать, чреватое великими последствиями! Бохов закрыл глаза, но сон не шел. Бохов погрузился в раздумье. «Мне страшно? Я дрожу? В чем дело? Разве не соединились воедино руки товарищей? Разве моя воля не стала волей всех? Всех! Всех пятидесяти тысяч человек, а не только двух-трех членов ИЛКа! Но хватит ли их немногих рук, чтобы распределить бремя ответственности между всеми? А может быть, тысячи пальцев будут указывать на меня: ты несешь это бремя! Ты один! Из твоих уст раздалось это слово. Ты виноват!..» Мысли Бохова смешались, по он привел их в порядок. Он высказал лишь то, что для всех было бесспорной необходимостью, успокаивал себя Бохов, тщетно пытаясь заснуть. А ночь не хотела уходить. Она навалилась ему на грудь, черная и немая.