Текст книги "В волчьей пасти"

Автор книги: Бруно Апиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Все старосты блоков и лагерная охрана – к воротам!

Снова всполошили всех эти слова. Что случилось? Старосты бросились в канцелярию. И опять из ворот начала извергаться в лагерь бурлящая масса.

– Пес меня ешь, с меня довольно! – выругался Клуттиг, глядя на валившую валом толпу.

– Ты хочешь, чтобы справлялся я один? – крикнул ему в ответ Рейнебот. – А ведь я всего лишь комендант. Как-никак, это твоя служебная обязанность…

– Моя обязанность? Я только второй помощник начальника. Пусть хлопочет Вейзанг. Он лакает у Швааля столько, что ему уже в глотку не лезет!

Оставив юного коменданта, Клуттиг направился в офицерское казино. Пусть юнец сам справляется с «наводнением».

Несколько спешно вызванных грузовиков остановились у ворот. С машин соскочили эсэсовцы. Апельплац на этот раз не был оцеплен, и человеческая масса, вливаясь через ворота, растекалась по всей площади.

– Разместить всю ораву по баракам, живо! – крикнул Рейнебот Кремеру, явившемуся вместе со старостами.

– Бараки переполнены, господин комендант.

– Меня это не касается! – во все горло заорал Рейнебот. – Очистить апельплац! – И тут же крикнул лагерной охране: – Двадцать пять человек – на машины! Живо! Подобрать с дороги трупы!

Все проходило в страшной спешке.

Грузовики затарахтели прочь. С помощью старост блоков и нескольких человек из лагерной охраны Кремер стал уводить новоприбывших большими партиями с апельплаца и направлять их всех в баню. Толпы заключенных из лагеря бросились с любопытством к новичкам, расспрашивая их. «Откуда вы? Что слышно за стенами лагеря?»

Старосты и лагерная охрана оттесняли любопытных, отгоняли их от новичков. Поднялось такое столпотворение, такая толкотня, что от какого-либо порядка не осталось и следа. Перед баней получился затор. Но Кремер сохранял самообладание. В переполненных до предела бараках надо во что бы то ни стало найти свободные места. Он не допускал никаких возражений. И если какой-нибудь староста в отчаянии вопил: «Куда же я приткну людей? Барак ведь не резиновый!» – Кремер кричал ему в ответ: «Весь лагерь переполнен до отказа, не только твой барак. Вот тебе пятьдесят человек и убирайся с ними!»

Малому лагерю тоже пришлось принять значительную партию новичков. В еврейских бараках, после того как угнали часть их собратьев, появились свободные места. Кремер направил туда новоприбывших. Раньше бараки были четко разграничены по национальному признаку. Теперь же допускалось все, только бы разместить людей. Кто знал, долго ли им придется пробыть здесь? Лагерь гудел и никак не мог успокоиться. Лишь под вечер удалось справиться с притоком новых заключенных. Тем временем прибыли грузовики с подобранными трупами. Двадцать пять человек из лагерной охраны промаршировали в свой барак. Машины исчезли за оградой крематория. Поляки-носильщики, взобравшись на машины, шагали, балансируя, по трупам и сбрасывали их вниз. Мертвецы летели то головой, то ногами вперед. Затем глухо стукались о землю. Иной мертвец, скатившись с кучи, оставался в сидячем положении и был похож на пьяного, выброшенного из кабака. Многие трупы, перекувырнувшись, с раскоряченными руками и ногами, становились на голову. Некоторые падали с машины вдвоем с товарищем, в последнем объятии. Другие принимали самые нелепые позы, возбуждавшие истерический смех. Иные, казалось, сами смеялись. С вытаращенными глазами и искаженным смехом лицом летели они вниз… А куча все росла.

Кремер был вызван к Рейнеботу. Юноша совсем утратил презрительно наглые манеры. Тот еще, правда, оставался наглым, по циничные ухватки исчезли без следа.

– Что, разместили ораву? – набросился он на Кремера, как только тот вошел.

– Так точно!

– Ну то-то! Теперь слушайте: к завтрашнему утру вы приготовите эшелон в десять тысяч человек. Из людей, годных к походу, понятно?

– Так точно!

Рейнебот подошел к Кремеру вплотную, глаза его злобно сверкали:

– Если опять начнутся такие фокусы, как с евреями, я своими руками повешу вас на воротах, понятно?

– Так точно!

– К завтрашнему утру – это значит, что в восемь часов эшелон должен быть готов. Идите!

Клуттиг, сидевший на письменном столе Рейнебота, вскочил и загородил Кремеру дорогу.

– Где сорок шесть?

У Кремера готово было сорваться с языка: «Не знаю», – но он сказал:

– В лагере кавардак. Лагерная охрана искала и никого не нашла.

Клуттиг яростно схватил Кремера за куртку.

– Мерзавец! – проскрежетал он. – Тебя я приберегаю на закуску. Не надейся, что уйдешь целым! Для тебя, Гефеля и поляка у меня найдется в обойме по патрону.

Он сунул Кремеру под нос пистолет. Кремер выслушал Клуттига молча. Молнией блеснула мысль: «Значит Гефель и Кропинский еще живы!»

– Еврейский ублюдок тоже от нас не уйдет! Мы уберем всех до единого!

Вмешался Рейнебот:

– Вы теперь знаете все, что требуется, – сказал он, отсылая Кремера, и, оставшись с Клуттигом наедине, круто повернулся к нему.

– Идиот! Я говорю ему, что поляк и Гефель давно подохли, а ты…

– Как ты разговариваешь со мной, твоим гауптштурмфюрером?

Рейнебот криво усмехнулся.

– Отвыкай величать себя «гауптштурмфюрером», сынок! Скоро придется нам стать вежливыми и… скромными людьми.

Желая поскорее узнать обо всем, Бохов поджидал Кремера в канцелярии и, завидев его на апельплаце, перешел в его комнату. Когда Кремер с размаху швырнул шапку на стол, Бохов сразу почувствовал, что произошло что-то особенное.

– Что случилось?

Кремер мрачно усмехнулся.

– Помахал он у меня перед носом своей хлопушкой…

– Кто?

– Клуттиг. – Кремер сел за стол и желчно рассмеялся. – А потом Рейнебот постарался как можно скорее выпроводить меня, чтобы я не слушал, как баран-гауптштурмфюрер выбалтывает секреты.

– Да в чем дело? – не терпелось узнать Бохову.

Кремера наполняло чувство торжества. Он воздел руки, ему хотелось кричать, радостная улыбка осветила его лицо, но чрезмерный восторг вдруг увял от внезапной усталости. Кровь отхлынула от напряженных мышц, Кремер опустил руки и встал.

– Подожди, подожди, Герберт. Дай мне сначала справиться с тем, что творится у меня внутри, – тепло сказал он и провел ладонями по груди. Затем, обойдя вокруг стола, он положил руки Бохову на плечи. – Оба… те, что в карцере… еще живы. Теперь я это знаю. И знаю больше: можно вытащить наших сорок шесть товарищей из нор: их больше никто не ищет.

– Наверно?

– Да. – Кремер глубоко вздохнул, и складка на переносице обозначилась еще резче. – Теперь колесо завертится. К завтрашнему утру я должен приготовить эшелон в десять тысяч человек. Может быть, мне удастся затянуть отправление до полуденной тревоги. Тогда мы выиграем несколько часов.

– Сделай все, что можешь, Вальтер!

И вдруг Кремер без всякой связи спросил:

– Где ребенок? Где он, Герберт?

– Я не знаю.

Кремер пристально смотрел на Бохова – правду ли тот говорит.

– Отыщи его! – сурово сказал он.

– Зачем?

– Как так – зачем? – раздраженно ответил Кремер. Он сел за стол, положил руки одна на другую и, посмотрев на них, тихо заговорил – Слишком много нам уже стоил этот малыш. Теперь он должен быть со всеми, как Гефель, Кропинский, как сорок шесть товарищей, как Пиппиг, ты, я… Он должен двинуться с нами вперед или умереть с нами. Но он должен быть здесь! – Он крепко ударил кулаком. – Где он? Найди его!

Бохов молчал. Он понимал друга, и требование Кремера находило отклик в его сердце.

Но Кремер, видя, что Бохов молчит, бесцеремонно и гневно продолжал:

– Его унес кто-то из вас, кто-то из ИЛКа! Кто?

Кремер становился все более нетерпелив.

– Найди его! – настаивал он. – Если товарищи будут возвращаться из своих нор, малыш тоже не должен больше… Кто знает, где он ютится?

Бохов вздохнул.

– Ты прав, Вальтер, – сказал он. – Отчего ему не двинуться с нами вперед или… Ты прав, Вальтер. Я постараюсь выяснить, куда его сунули.

Кремер медленно встал, он смягчился и стал миролюбивее.

Приказ о подготовке эшелона тяжело обрушился на многие блоки. Старосты принесли этот приказ из канцелярии, куда их вызывал Кремер.

– Мы должны быть готовы к завтрашнему дню, товарищи!.

Десять тысяч человек! Это означало, что уйдут целые блоки!

Все туже затягивалась петля, все более грозным и неотвратимым становился последний участок пути.

Парализованные этим приказом, заключенные затихли, однако вскоре засуетились и заметались вновь.

– Мы не пойдем! Уж если умирать, так здесь, в лагере!

Многим старостам приходилось произносить горькие слова, от которых у них самих сжималось сердце.

– Хорошенько подумайте, товарищи! Если в бараки придут эсэсовцы, они не станут разговаривать с вами. Я не могу призывать вас остаться, потому что я не хочу быть повинным в вашей смерти.

Меж тем повсюду в лагере шли тайные совещания. Связные аппарата передавали инструкции руководителям групп Сопротивления:

– Пусть от каждой группы часть товарищей отправляется с эшелоном – добровольно! Поговорите с людьми. Им выдадут холодное оружие. В пути они попытаются разделаться с конвоем и освободят колонну.

Это указание шло от Бохова и Богорского: у них не было времени созывать ИЛК. Предводители вызывали членов своих групп поодиночке на короткую прогулку между бараками или уединялись с ними в уголке спального помещения.

– Хочешь отправиться?

Молчание, сжатые губы, мысли, тенью скользнувшие вдаль, туда, где жена, дети, мать… или девушка… наконец – кивок или покачивание головой. Некоторые сразу давали решительный ответ – для них не существовало той дали, куда можно было бы устремиться мыслью:

– Конечно, я пойду.

И они добровольно шли на смерть.

Когда Бохов и Богорский после краткого разговора собирались уже разойтись, Бохов удержал друга.

– Скажи мне правду, Леонид, это ты унес ребенка? Скажи правду!

– Почему ты спрашиваешь? Я сказал тебе правду и говорю еще раз: я не уносил ребенка.

– Это мог быть только один из нас.

Богорский кивнул.

– А ты знаешь, где ребенок находится?

Богорский отрицательно покачал головой.

Бохов вздохнул. Он не верил Богорскому.

– Ребенка спрятал ты и никто другой. Почему ты не говоришь мне правду?

Богорский огорченно пожал плечами, глядя на недоверчивого товарища.

– Если ты мне не веришь – хорошо! Я ведь не могу вколотить в тебя правду.

На этом они и расстались.

К общему удивлению, в этот вечер после долгого перерыва вновь было передано сообщение командования немецких вооруженных сил. Швааль сейчас же распорядился ознакомить лагерь с этим сообщением, которое было получено, когда начальник лагеря обсуждал с Камлотом вопрос об отправке эшелона.

– Вы все еще хотите эвакуировать лагерь, штандартенфюрер?

Швааль, судорожно сплетя за спиной руки, обошел вокруг стола и не ответил Камлоту.

– Взгляните, черт возьми, на линию фронта! Помешавшись на служебной дисциплине, вы еще всех нас отправите в пекло. Мы только теряем время.

– У нас еще есть время! – истерично выкрикнул Швааль. – Наши войска удерживают позиции!

Камлот сухо рассмеялся.

– Надолго ли?

Одутловатое лицо Швааля расплылось, как тесто.

– Не отравляйте и вы мне жизнь! Завтра вы отправите десять тысяч в Дахау, и баста!

Камлот снова рассмеялся.

– «Дахауцы» встретят нас с распростертыми объятиями! Может быть, они как раз сами уводят свой лагерь и, может быть, в направлении Бухенвальда. Что за нелепая игра в мяч! Расстреляйте всю компанию здесь, и вы сразу избавитесь от этой мрази.

Швааль готов был вспылить. Он замахал руками на Камлота, затем опять принялся бегать вокруг стола.

– Вы же разумный человек, Камлот. Неужели вы еще полагаетесь на свои войска? Это уже не прежняя марка, в них затесалось много всякой шушеры.

– Мне достаточно приказать! – хвастливо заявил Камлот.

Лицо Швааля расплылось в ухмылке.

– Вы так считаете? На мой взгляд, картина несколько иная. Клуттиг с моего разрешения приказал вашим собаководам разыскать тех сорок шесть негодяев. Они не нашли ни одного!

– Потому что не сумели.

– Или не захотели… Возможно, я знаю наших молодцов лучше, чем вы сами… Война проиграна. Или как, простите? – Швааль остановился перед Камлотом. – Мы пиликаем на последней струне. Или как, простите? Кто проигрывает, становится осторожным, будь он генерал или солдат. Может быть, я выражаюсь недостаточно ясно?

Камлот отказывался признать неприятную истину.

– Дайте нам немного отойти от лагеря, и мои молодцы начнут палить, как по зайцам.

Швааль мгновенно ткнул в пространство пальцем, как бы подхватывая налету это заверение.

– Это же совсем другое дело!.. Но здесь, в мышеловке, мой милый…

– О чем вы только не подумаете!

– Я думаю о многом, – с тщеславием полководца ответил Швааль. – Например… – Он подошел к телефону и поручил Рейнеботу огласить в лагере последнее сообщение вооруженных сил. – Кто проигрывает, – повторил он затем, – становится осторожным. Это относится и к тем, за проволокой. Когда они услышат, что мы сдерживаем американцев, барометр упадет, и завтра утром они пойдут за ворота, как барашки.

С огромным вниманием слушали в бараках сообщение. Оно подействовало на людей так, как того и ожидал Швааль.

В районе Эйзенаха, Мейнингена и Готы наступление американцев было остановлено. Заключенные испуганно переглядывались. Что же теперь? Для групп Сопротивления по-прежнему сохраняла силу «вторая ступень тревоги». Они должны были все время оставаться в бараках и быть наготове. После призыва включаться в эшелон новых распоряжений не поступало. Неужели план операций, для осуществления которого задачи групп были распределены уже несколько месяцев назад, был отброшен? Неясной и запутанной была обстановка, а в этот вечер она усложнилась еще больше, когда по лагерю пробежали слухи, что с обеих сторон от Эрфурта опустились американские парашютисты. Эту новость принесли «прикомандированные», вернувшиеся в тот день раньше обычного. Ее усердно передавали и жадно выслушивали, тем более что она резко противоречила обескураживающему сообщению командования вооруженных сил. Если слух справедлив, эшелон не может тронуться в путь. Но как у Эрфурта могли опуститься парашютисты, если фронт стабилизировался? Разве это возможно? Правда, на войне все возможно. Однако если официальная сводка соответствует действительному положению, для эвакуации еще остается время. И если готовится такой огромный эшелон, разве не указывает это на подобную возможность. Где же правда? Кто знает наверняка? Кто может пролить свет на эту путаницу?

На лагерь опустился вечер. В подвале бани, в погребе кухни заключенные с лихорадочной торопливостью раскапывали тайные убежища. Писарь-поляк по распоряжению Кремера извлек Прелля из канализационной шахты. Незаметно пробравшись в бараки, где старосты были предупреждены Кремером, освобожденные растворялись затем в общей массе. Однако некоторым пришлось остаться на своих местах, например Рунки, который под полом барака, в яме, находился в большей безопасности. У Кремера было много хлопот, ему пришлось немало побегать, пока все необходимое не было сделано. Идя в свой барак, он встретил Бохова. Тот возвращался от Риомана, которого навестил, надеясь, что он подтвердит радостный слух о приземлении под Эрфуртом парашютистов. Но француз мог лишь сообщить, что об этом беседовали в казино эсэсовцы, ссылаясь на передачу иностранных станций. Таким образом, известие не было достоверным и не давало возможности составить точную картину положения на фронте.

– Ничего нельзя предпринять, – сказал Бохов Кремеру. – Эшелон придется отправить.

– А что с ребенком?

У Бохова не хватило мужества разочаровать Кремера, и он солгал:

– Я скоро буду знать, где он. Тогда я его заберу.

– Хорошо, Герберт, хорошо, – кивнул Кремер. – Ребенок должен быть с нами. Это наш долг перед теми двумя, что в карцере, и… перед Пиппигом.

Бохов молчал.

* * *

После тревожно проведенной ночи Кремер уже с рассветом был на ногах. В бараках заключенные, которые были назначены в эшелон, заканчивали последние приготовления. Добровольцы из групп Сопротивления тихо прощались с друзьями, спрятав на теле самодельное оружие. Что, если удастся освободить эшелон и пробиться к американцам? Сколько эсэсовцев будут сопровождать колонну? И куда она направится?

Кремер ходил от барака к бараку.

– Когда Рейнебот объявит, выходите. Но устройте сутолоку, понятно? Может быть, сегодня пораньше начнется тревога и нам удастся затянуть отправление.

Но все вышло иначе – неожиданно и непредвиденно! Все планы задержать эшелон полетели кувырком. За полчаса до назначенного срока к воротам подошло несколько сотен эсэсовцев. Они построились шпалерами, карабины на изготовку, у пояса – ручные гранаты. Железные ворота распахнулись и остались открытыми. Через пустынный апельплац к баракам помчались блокфюреры с дубинками и револьверами в руках. Они врывались в бараки и дубинками выпроваживали наружу обитателей, словно поставив себе целью пригнать к воротам весь лагерь. Началось столпотворение. Блокфюреры с ревом носились за людьми, которые, вопя, старались от них спастись. Вместо планомерной подготовки эшелона – паника, крики, беготня! Людей выталкивали из проходов между бараками на главные пути и затем гнали через апельплац за ворота. После этого эсэсовцы бегом возвращались в, лагерь и выметали через ворота новые толпы.

Согнанная масса теряла способность что-либо соображать и превратилась в бурлящий водоворот. Ею владели страх и отчаянное стремление уклониться от дубинок. Люди кидались за открытые ворота, словно там ждало спасение. Казалось, смерч пронесся над лагерем. Эсэсовские шпалеры протянулись по обеим сторонам гигантского эшелона. Когда облава принесла свои плоды, ворота захлопнулись и лихорадящая масса потянулась по дороге. Конвой почти на всем пути до шлагбаума избивал людей, силясь создать некоторое подобие походного порядка.

Меньше часа бушевала эта буря. Те, кто остался в бараках, не могли ни думать, ни говорить – взбудораженная кровь переполняла сердце и мозг. Люди опускались на столы и скамьи, на нары в спальном помещении, закрывали руками глаза, стараясь прийти в себя.

Через час после ужасной сцены завыла сирена. Завыла, как женщина, которую тащат за волосы. Новая воздушная тревога!

Команда вещевой камеры уже несколько дней не работала. Камера была для заключенных хорошим убежищем. Здесь они не подвергались опасности попасть в эшелон. Но когда в лагере начала свирепствовать эсэсовская банда, их тоже охватило возбуждение. Лишь после начала тревоги они снова пришли в себя и тут заметили, что исчез Вурах. Спрятался, что ли, негодяй? Вообще здесь ли он еще?

Пытались найти его, спрашивали товарищей во втором этаже, работников камеры технического имущества – в первом.

– Вы его не видели?

Никто ничего не мог сказать. Может быть, доносчик находился на территории, и его вместе с другими прогнали дубинками к воротам? Может быть, он добровольно примкнул к эшелону, чтобы уйти от расплаты? Заключенные возвратились к себе. Следует ли им доложить об этом Цвейлингу? Многие советовали воздержаться. Не трогай, обожжешься! Может, Цвейлинг сам позаботился о том, чтобы убрать доносчика? Решено было молчать.

Группы Сопротивления бурлили. Они требовали оружия. Их нетерпение грозило подорвать дисциплину. Сноситься с группами через связных было уже недостаточно.

Все чаще товарищам из ИЛКа приходилось пренебрегать конспирацией. Быстро все обсудив, они приняли решение созвать совещание с руководителями групп.

После наступления темноты больше ста человек сошлось в одном из опустевших бараков. Кремер тоже принял участие в этом собрании.

Не успел Бохов сказать вступительное слово, как из рядов послышались возгласы. Участники собрания требовали организовать вооруженное сопротивление дальнейшей эвакуации. Самым нетерпеливым снова оказался Прибула. Его товарищи из польских групп поддержали его. Руководители других групп тоже настаивали на прекращении пассивного сопротивления.

– Лучше погибнуть в бою, чем смотреть, как наших товарищей гонят на смерть, – заявляли они. – Сегодня их десять тысяч, а завтра, может быть, и тридцать тысяч! – Возбуждение нарастало. – Возьмемся за оружие! Завтра же!

Кремер, стоявший в стороне, больше не мог молчать.

– Прежде всего не орите так! – стараясь перекричать шум, воскликнул он. – У нас не забастовочное собрание, а собрание в лагере! Вы что, своим криком хотите привлечь сюда эсэсовцев? – Мгновенно воцарилась тишина. – Вы желаете взяться за оружие? Завтра же? Скажите пожалуйста!

Насмешка Кремера многим пришлась не по вкусу. Снова поднялся шум.

– Дайте мне говорить, черт бы вас побрал! В конце концов, мне, лагерному старосте, приходится тащить самую тяжелую ношу, и поэтому у меня есть что сказать. Сколько у нас оружия, я и сам точно не знаю. Вам это лучше известно. Но одно мне ясно: оружия не так много, и оно не настолько хорошо, чтобы можно было сразиться с шестью тысячами эсэсовцев. Я знаю также, что начальник лагеря остережется оставить здесь кладбище, если мы не принудим его нашей собственной глупостью.

– Нашей собственной глупостью?

– Вот так лагерный староста!

– Нет, послушайте! Он берет под защиту начальника лагеря!

Вмешался Бохов:

– Дайте старосте договорить.

Кремер тяжело дышал.

– Я не знаю, все ли вы коммунисты. Но я коммунист! Слушайте же меня внимательно, и вы поймете, что я хочу сказать.

Он выдержал паузу.

– Мы спрятали здесь, в лагере, маленького ребенка. Наверно, вы об этом слышали. Из-за этого ребенка нам пришлось немало испытать. Из-за него двое наших товарищей сидят в карцере – вы их знаете. Из-за ребенка пошел на смерть Пиппиг. Из-за ребенка многие наши товарищи рисковали головой. Вы сами, сидящие здесь, подвергались из-за ребенка большой опасности. Иногда судьба всего лагеря висела на волоске. Что же, выходит, это была глупость с нашей стороны – спрятать маленького ребенка? Если бы, найдя малыша, мы сдали его эсэсовцам, наш Пиппиг был бы жив, а Гефель и Кропинский не сидели бы сейчас в карцере, ожидая смерти. И тогда вам и всему лагерю не грозила бы опасность. Правда, тогда фашисты убили бы ребенка, но это было бы не так худо, не правда ли?

Все молча, с напряженным вниманием слушали Кремера.

– Скажи, вот ты отдал бы ребенка эсэсовцам? – спросил Кремер стоявшего поблизости Прибулу.

Молодой поляк не ответил. Но Кремер заметил гневный блеск его глаз.

– Вот видишь, как тяжело принимать решение о жизни и смерти! Ты думаешь, мне легко готовить эшелоны смертников?

Кремер повернулся ко всем:

– Что же мне делать? Пойти к Клуттигу и заявить: «Я отказываюсь выполнить приказ. Расстреляй меня к чертовой матери!..» Великолепный поступок, а?.. Вы наверняка поставили бы мне памятник… Но я отказываюсь от такой чести и посылаю людей на смерть, чтобы… спасти людей, которых иначе расстрелял бы Швааль!

Кремер всматривался в обращенные к нему лица.

– Понимаете вы это?.. Понять это, конечно, не так легко! И вообще все не так легко. Труден каждый шаг. Ибо теперь мы должны не просто принять решение! Мы не можем просто сделать выбор между жизнью и смертью! Если бы это было так, я сказал бы: «Хорошо, вооружаемся! Завтра начинаем стрелять!» Ответьте мне: потому ли мы довели Пиппига до гибели, что спасали ребенка? Скажите: должны ли мы были отдать малыша на гибель, чтобы спасти Пиппига?.. Ну, говорите! Кто даст верный ответ?

Кремер разволновался. Он хотел сказать еще многое, но говорить ему было все труднее, он начал помогать себе руками, но все-таки не находил нужных выражений и в конце концов сдался.

Люди молчали. Казалось, будто Кремер снимал каждое из своих тяжелых слов с чашки весов и клал его в руки слушателям: возьмите и взвесьте сами!

Слова Кремера отрезвили собравшихся. В дальнейшем обсуждение шло уже без резких выпадов и было доведено до конца.

Вместе с руководителями групп члены ИЛКа разработали тактику на ближайшие дни. Предложение начать вооруженное сопротивление было отклонено, как преждевременное. Обменявшись мнениями, люди пришли к выводу, что затишье на фронте может быть лишь кратковременным и что дни фашистов в лагере сочтены. Как ни горько было отправлять еще тысячи на смерть, тактику задержек и пассивного сопротивления решено было сохранить.

Пришел Брендель из лагерной охраны. Он шепотом сообщил что-то Бохову, на лице которого отразился живейший интерес.

– Товарищи! – воскликнул он. – Фронт снова двинулся! Только что получены достоверные известия! К востоку от Мюльгаузена идут напряженные бои! Лангензальца и Эйзенах пали!

– Спокойно! Не кричите так! Вы с ума сошли!

Кремер кинулся в гущу товарищей, которые повскакали со скамей, и с трудом восстановил тишину.

На следующий день Кремер с раннего утра получил новый приказ: в течение нескольких часов подготовить для отправки десять тысяч человек, за которыми должны последовать еще десять тысяч. На тот же день был назначен – особо от других – уход восьмисот советских военнопленных.

В казармах уже орало и командовало начальство, составляя конвой для больших эшелонов. Весть о падении Эйзенаха превратила спешное отступление в бегство. Тысячи заключенных уже несколько дней назад мысленно приготовились к походу. Лагерь был весь в движении. В то время как Кремер при содействии старост блоков и части лагерной охраны формировал первый эшелон, а от казарм к лагерю уже маршировали колонны эсэсовцев, ИЛК собрался в семнадцатом бараке на спешное совещание.

Уход советских военнопленных означал потерю мощных групп Сопротивления. Все же ИЛК решил, что военнопленные должны подчиниться приказу. Можно было предполагать, что наступающие американцы будут достигать все больших успехов. Поэтому военнопленные в пути, как только обнаружат близость американских авангардов, постараются одолеть конвой и пробиться к ним. Членов групп Сопротивления можно будет снабдить холодным оружием и несколькими пистолетами. Бохову поручили доставить оружие.

Это было решение биться насмерть.

Члены ИЛКа разошлись так же поспешно, как собрались.

Французы, поляки, русские, немцы, голландцы, чехи, австрийцы, югославы, румыны, болгары, венгры и многие другие национальные группы должны были сегодня войти в состав эшелона. Теснясь перед бараками, они метались, суетились, шумели и кричали вперебой на всех языках.

И вдруг в эту лихорадочную суету ворвался вой сирены: воздушная тревога! Ликуя, все бросились назад в бараки. Выстроившиеся было эсэсовцы помчались в казармы. По апельплацу пробежали шестнадцать человек санитарной команды. Рейнебот крикнул им сквозь запертые ворота:

– Убирайтесь назад!

Санитары на миг остановились в недоумении, потом повернули и побежали по апельплацу вниз. Заключенные, прильнувшие к окнам бараков, кричали друг другу:

– Санитарную команду больше не выпускают из лагеря!

Кён дал знак своим людям, чтобы они бежали в лазарет, а сам свернул в сторону канцелярии, рванул дверь в комнату Кремера и в радостном упоении закричал:

– Ура, ура! Бешеным гонкам конец!

Хлопнув дверью, он бросился догонять своих.

За несколько минут внутри лагеря и вне его стало пусто, словно все кругом подмели. Вдали слышалось глухое громыхание разрывов. Стены бараков сотрясались, и заключенные теснились, как люди, застигнутые грозой и спрятавшиеся от нее под крышу. Все еще со скатанным одеялом наискось через грудь, с кружкой и миской на веревочке, заменявшей пояс, с завязанным пакетом или картонкой под мышкой ждали они, прислушиваясь к удивительным звукам, долетавшим извне. А что, если американцы ближе, чем можно было надеяться и предполагать? Откуда идет это буханье, эти раскаты? Из Эрфурта или уже из Веймара?

В бетонных убежищах отсиживалось эсэсовское начальство – Швааль, Клуттиг, Вейзанг, Рейнебот, Камлот и офицеры войсковых частей. Стрелковые ячейки и противоосколочные щели были забиты эсэсовцами. Заслышав гул разрывов, они невольно пригибали шеи. Сила, превосходящая их силу, держала их под железным гнетом.

Уже час сидели эсэсовцы молча, охваченные паникой, потом еще час. Когда наконец сирена провыла отбой, они повылезали в дикой спешке из-под земли, как испуганные муравьи. Раздались пронзительные свистки, командные выкрики. Снова начали формироваться эсэсовские колонны. Швааль и его свита перебежали назад в административное здание. Рейнебот поспешил в свой кабинет, и через минуту в громкоговорителе зазвучал его голос:

– Лагерный староста, сейчас же двинуть эшелон! Сейчас же двинуть эшелон!

Во время тревоги тысячи заключенных клялись, что больше не покинут лагерь. Теперь, повинуясь властному приказу, они покорно потащились к воротам. Никто не вел счета – слишком велика была спешка. Кремер не мешал убегать всем, кто хотел.

– Удирайте, может, вам повезет!

Блокфюреры не появлялись – у них хватало дела на плацу, откуда они гнали толпу. За последней партией железные ворота захлопнулись.

Некоторые старосты, последовав за своими блоками, добровольно присоединились к эшелону. Остальных старост Кремер, когда окончился последний натиск, созвал в один из опустевших бараков.

– Сегодня должны уйти еще десять тысяч человек, – сообщил Кремер. У него был очень утомленный вид. На лицах старост последние душевные потрясения тоже провели глубокие борозды.

«Можем ли мы это допустить? В состоянии ли мы оказать сопротивление? Кто знает, насколько близко подошли американцы?»

– Кто знает! – устало заговорил опять Кремер. – Слушайте! Я больше не стану составлять эшелоны, так и знайте. Воздушная тревога подарила нам драгоценные часы. Может быть, сегодня тревога повторится и эвакуации не будет. А может быть, фашисты снова устроят облаву. Пока мы еще находимся во власти эсэсовцев, моя проклятая обязанность – выполнять приказы. Поэтому я сообщаю вам приказ о втором эшелоне, но я больше не буду составлять его, даже рискуя, что нас погонят силой. Вы меня поняли?

Кремер не стал ждать ответа, прочитав его на лицах.

– Держитесь! Стойко держитесь! И скажите это другим товарищам.

На пути к баракам старост останавливали взволнованные люди. Противоречивые слухи волновали заключенных.

– Правда ли, что у Буттштедта выброшен десант стрелков-парашютистов? И что американский авангард приближается к Эрфурту?

– Знаете ли вы что-нибудь точно? Выяснили вы что-нибудь? Верно ли, что сегодня должен уйти еще один эшелон?

Вопросы, надежды, опасения…

Жесткая лагерная дисциплина, все эти годы державшая заключенных под своим игом, распалась в хаотической суете последних дней. Никто больше не думал о предписаниях и запретах. Фашисты потеряли власть, и для массы заключенных оставалась только опасность эвакуации или уничтожения.

Бохов в сопровождении Кремера пошел в барак советских военнопленных. Богорский и несколько предводителей групп Сопротивления уединились с немецкими товарищами в уборной блока. Бохов принес с собой пять пистолетов, которые мгновенно исчезли под одеждой заключенных.