Текст книги "В волчьей пасти"

Автор книги: Бруно Апиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

* * *

Тем временем Швааль приступил к первым мероприятиям по эвакуации. В его кабинете собрался весь штаб: адъютант начальника лагеря Виттиг, Камлот, Клуттиг, Вейзанг и офицеры эсэсовских частей. Швааль отдавал распоряжения. Офицеры поспешно удалялись выполнять их. Вскоре местность вокруг лагеря зашумела и загудела от марширующих эсэсовских отрядов и грохочущих грузовиков. Наружная цепь часовых по приказанию Швааля была усилена, сторожевые посты на вышках удвоены; помимо легких пулеметов, там были установлены тяжелые, эсэсовцам розданы ручные гранаты и фаустпатроны.

Служебный кабинет Швааля превратился в штаб-квартиру. Беспрерывно звонил телефон. Поступали сообщения о выполнении приказов, передавались новые. Люди приходили и уходили, и Швааль, который должен был все решать один и к которому у каждого было дело, очутился в центре этого водоворота. Среди общей сутолоки примчалась легковая машина с армейскими офицерами. Они привезли Шваалю приказ коменданта города Веймара немедленно отправить хранящиеся на складах лагерных частей СС огромные резервы боевых припасов. Эти припасы настоятельно нужны в районе между Галле и Гофом, где отступающие перед американцами группы войск пытаются создать новую линию обороны.

– Господа, господа! – в отчаянии воскликнул Швааль. – Вы же видите, что у нас полным ходом идет подготовка к эвакуации лагеря.

Однако приказ нужно было выполнить, и Швааль передал его Камлоту. Тот устремился с офицерами к войсковым гаражам, где разыскал Брауэра и Мейсгейера.

– Немедленно приготовить двадцать грузовиков!

Вскоре колонна грузовиков с грохотом покатила к складам, которые находились позади казарм эсэсовцев. Кряхтя и потея, эсэсовцы начали вытаскивать из бетонных хранилищ тяжелые ящики с боеприпасами.

Громко выкрикивались приказания, и стоял такой галдеж и шум, как при беспорядочном бегстве…

У Швааля не было ни минуты покоя. Поступило телефонное донесение: к шлагбауму только что подошел большой эшелон заключенных.

Это окончательно выбило Швааля из колеи, он стал что-то кричать в трубку, затем ударил ею по рычагу, позвонил Рейнеботу, приказал ему позаботиться о вновь прибывших, поручил Клуттигу общий надзор за тем, как Кремер разместит людей, и наконец со стоном опустился в кресло, театрально разводя руками:

– Господа, господа!..

Вейзанг налил измученному начальнику шнапса из бутылки, которая уже с утра стояла на столе.

– Лакай, это успокаивает!

Мимо марширующих взводов и грохочущих грузовиков несся на мотоцикле по подъездной дороге Рейнебот. Обычная самоуверенность покинула его, когда он увидел тысячи оборванных, изголодавшихся и совершенно изможденных заключенных, лежавших или стоявших в ста шагах от шлагбаума на обочине горной дороги. Он слез с мотоцикла и не знал, что делать. В растерянности сдвинул на затылок фуражку. Несколько эсэсовских унтерштурмфюреров и шарфюреров, замызганных, запыленных и небритых, вышли навстречу Рейнеботу.

– Что здесь такое, почему вы нас не впускаете?

– Откуда вы? – спросил Рейнебот.

Унтерштурмфюрер, говоривший от имени других, злобно рассмеялся.

– Этот еще спрашивает, откуда мы! Нам американцы наступают на пятки, а вы здесь, видно, все еще живете тихо и мирно. Ну, открывайте же врата рая!

Рейнеботу ничего не оставалось, как приказать, чтобы пропустили эшелон. Эсэсовские конвоиры, сторожившие жалкую толпу, начали прикладами поднимать людей. Рейнебот помчался назад в лагерь. У него голова шла кругом: еще сегодня должна была начаться эвакуация, а вместо этого в лагерь вливались новые тысячи заключенных. Выругавшись, соскочил он с машины. Клуттиг уже находился у него в кабинете.

– Сердечно поздравляю с успехами на пути к отставке! – злобно бросил ему Рейнебот.

Клуттигу было не до шуток.

С нервным смехом Рейнебот бросился на стул.

– Пожалуйте, не стесняйтесь! Его величество господин лагерный староста позаботится о том, чтобы всех разместили. Захочет – и без следа исчезают сорок шесть человек. Отчего же и не три тысячи?..

– Заткни хайло! – рявкнул Клуттиг, раздраженный насмешками. – Если бы я не слушал тебя, их давно уже прикончили бы в каменоломне.

– Ба-ба-ба! – воскликнул Рейнебот, подражая начальнику лагеря. – Выполнить приказ осторожно и умно! Да простит мне бог, я так и действовал. – Он подскочил к окну. – Гунны идут!

По подъездной дороге двигался подгоняемый конвоем эшелон. Машинам приходилось отъезжать в сторону и останавливаться. Из здания комендатуры высыпали блокфюреры. Клуттиг и Рейнебот тоже поспешили выйти. Они приказали страже открыть железные ворота. Клуттиг направил блокфюреров на апельплац и приказал оцепить его. Пинками и ударами прикладов конвоиры-эсэсовцы погнали заключенных в ворота. Создалась ужасная толчея и путаница. Тесный проход сдавливал вливавшуюся в ворота массу, которая затем, подобно гигантскому пчелиному рою, растекалась по апельплацу. Гул возбужденных голосов перекрывался бранью и окриками блокфюреров. Они взялись за руки и, действуя сапогами и коленями, сдерживали натиск. У многих из пригнанных сюда уже не было сил, чтобы стоять. Задыхаясь, они со стоном опускались на землю. Ворота заперли. Эсэсовский конвой ушел в казармы.

В первых рядах бараков заключенные прилипли к окнам.

– Староста лагеря, все старосты блоков и лагерная охрана – к воротам! – раздался в громкоговорителе голос Рейнебота.

Что опять случилось? Парализованный неопределенностью, лагерь насторожился. Заключенных из лагерной охраны приказ обрадовал: он означал, что прекращаются их мнимые поиски. Они выскочили из тех бараков, где в эту минуту находились, собрались перед своей штаб-квартирой и поспешили во главе с капо через апельплац к воротам, по дороге соединившись со старостами блоков.

Кремеру не пришлось выстраивать людей и, как обычно, рапортовать Рейнеботу. Тот сразу же отдал приказ:

– Немедленно поместить всех в лагере, распределить по баракам.

Выполняя распоряжение Клуттига, лагерная охрана, сменив блокфюреров, образовала цепь вокруг толпы новоприбывших. Кремер сразу оценил сложившуюся ситуацию и понял, что властный тон Клуттига и Рейнебота показывает всего лишь их неспособность справиться с задачей. Нужно избрать правильную тактику, и тогда он овладеет положением. Освободившиеся блокфюреры уже готовы были, подобно свирепым псам, накинуться на измученных людей. Кремер начал действовать.

– Старостам блоков подходить по очереди! – распорядился он.

Блоковые мгновенно построились в две шеренги.

– Смирно!

Не обращая внимания на Рейнебота и Клуттига, Кремер подошел к оцепленной толпе.

– Товарищи! – крикнул он. – Вас сейчас распределят по сто человек на блок. Товарищи из лагерной охраны составят группы и поведут вас в бараки. Соблюдайте дисциплину и порядок! Тогда дело пойдет живо!

Капо лагерной охраны разделил свою команду на группы по десять человек, которые в свою очередь выделили по десять человек из массы новоприбывших, и начали составлять партии по сто человек. Все это происходило, правда, не так гладко, ибо усталыми людьми нельзя было командовать, как полком солдат. Однако заключенные инстинктивно шли, куда надо, и это лишало блокфюреров повода вмешиваться в распределение. Они были вынуждены предоставить заключенным самим распределяться и лишь здесь и там подгоняли особенно слабых ловко нацеленными ударами сапога. Тем временем Кремер вызывал отдельных старост, и вскоре первые группы уже двинулись по апельплацу вниз. За какой-нибудь час все было окончено. Блокфюреры удалились, а Рейнебот и Клуттиг все еще стояли и смотрели: один – с презрительно-насмешливым видом, барабаня пальцами по борту кителя, другой – злобно. Но вот Кремер, сняв фуражку, доложил:

– Приказание выполнено. Прибывшие размещены по баракам.

Клуттиг выпятил нижнюю челюсть.

– Вы, видно, уже чувствуете себя командующим, а?

И как всегда, стоя перед Клуттигом, Кремер и на сей раз вынужден был сдерживать в себе прилив ненависти, чтобы еще более не рассердить этого опасного человека. Но оставить провокационный вопрос без ответа значило бы подтвердить его.

– Нет, гауптштурмфюрер, я только исполнил ваше приказание.

– Исполнил приказание! – заорал Клуттиг. – Если до полудня те сорок шесть мерзавцев не явятся, я прикончу вас своими руками!

Этот неожиданный оборот разговора послужил Кремеру предостережением: он втайне надеялся, что поиски сорока шести человек заглохнут, как заглохли поиски ребенка. Однако на угрозу надо было как-то реагировать. Но разве найдешь правильный ответ в мгновение ока?

Тут его совершенно невольно выручил Рейнебот.

– Лагерная охрана пусть продолжает поиски, понятно?

– Так точно! – ответил Кремер и облегченно вздохнул.

– Идите.

Когда партии по сто человек ввалились в бараки, там началась суета. Многие истомленные пришельцы падали, как попало, на радушно освобожденные нары или со вздохом облегчения растягивались на полу, не видя и не желая видеть ничего вокруг. На лицах этих затравленных людей можно было прочесть радость: наконец-то после тяжких скитаний у них опять крыша над головой.

Бохов, замещая Рунки, тоже привел в свой барак сто человек. Он распределил их по нижнему и по верхнему этажам, сдерживая любопытных обитателей блока.

– Дайте им отдохнуть. Напоите их. Кто может, уступите им кусок хлеба!

Достав из шкафа свой паек, он отдал его. Примеру Бохова последовали и другие. Дневальные принесли кофе. Заключенные притаскивали одеяла, устраивали для пришельцев постели. Многие из обитателей освобождали свои места на нарах и укладывали больных. Никто уже не думал о том, что пользоваться постелями днем было строго запрещено.

– Кто еще станет нам теперь запрещать? Кладите товарищей сюда!

С тела прибывших стаскивали грязные лохмотья, и измученные люди, растягиваясь на нарах, всхлипывали от счастья. Спать, спать, ничего не нужно – только спать! Даже голод отступал перед этой более сильной потребностью. Когда в бараке стало тише и самые выносливые из новоприбывших немного пришли в себя, Бохов мог побеседовать с ними. Окруженные любопытными, они рассказывали о своих скитаниях.

Прошло немало недель с тех пор, как их эвакуировали из подземного лагеря близ Нордгаузена, где в недрах горы был устроен завод реактивного оружия. В пути они сливались с эшелонами заключенных из Гальберштадта, Мюльгаузена и Лангезальцы. Их кидали то туда, то сюда меж двух фронтов. Эсэсовцы гнали их вперед, удирая от наступающих американцев. Особенно туго приходилось вблизи фронта. Их длинные эшелоны служили удобной мишенью для штурмовиков, которые, по-видимому, не могли распознать, что это заключенные, и беспощадно палили по колоннам. Потери были колоссальные, даже если не считать больных и окончательно обессилевших, которых пристреливали в дороге эсэсовцы и – когда проходили через населенные пункты – члены гитлерюгенда. Нередко эшелонам приходилось пробираться проселочными дорогами, так как шоссе были забиты танками, орудиями и марширующими колоннами солдат. Усиливая тарахтенье и трескотню на дорогах, бешено проносились мотоциклы и машины с офицерами. И среди всей этой военной сумятицы – толпы гражданского населения. Так побежденные откатывались назад по дорогам Тюрингии. На обочинах шоссе валялись целые горы артиллерийского снаряжения, которое отступающие не могли захватить с собой, настолько стремительным было их бегство!

С большим вниманием слушали обитатели барака эти сообщения. Вот, значит, что творилось за стенами лагеря! Как близок должен быть фронт, если уже в Тюрингии идет такая эвакуация! И в других бараках заключенные узнавали о событиях. Надежда возникла в набитом людьми лагере. Ведь со дня на день можно было ожидать появления американского авангарда.

В самом начале одиннадцатого часа завыла сирена. Воздушная тревога! Так рано она еще никогда не начиналась. На этот раз в лагере не было сутолоки. Не возвращались в бараки рабочие команды. Только шестнадцать санитаров промчались по апельплацу. Опустелым лежал лагерь 4 апреля под лучами раннего солнца. По небу не тянулись в тот день птицы, отблескивающие серебром. Тревога началась из-за американских штурмовиков, которые с высоты устремлялись на колонны грузовых машин, торопливо спускавшихся с горы к Веймару. В районе эсэсовских казарм тревога пресекла спешные приготовления. Перед складами стояли почти готовые к отправке грузовики. Эсэсовцы исчезли в убежищах. Стрелки тройной цепи сторожевых постов попрятались в противоосколочные щели. Из долины доносился заглушённый расстоянием лай и кашель орудий.

Тревога продолжалась не больше часа, и уже вскоре после отбоя Кремер получил от Кёна сведения обо всем, что его шестнадцать человек увидели за пределами лагеря. Они обнаружили формирующиеся колонны машин с боеприпасами. На границе охраняемой зоны они натолкнулись на тройную цепь часовых, между постами стояли пулеметы. На вышках они разглядели удвоенные посты и тяжелые пулеметы. Все говорило о том, что вне лагеря шла лихорадочная деятельность, прерванная только тревогой. Нужно было немедленно уведомить Бохова. Кремер поспешил к нему в барак. Бохов поднялся за старостой лагеря по наружной каменной лестнице в верхний этаж барака. Здесь им никто не помешает.

Кремер докладывал, Бохов слушал. Его взгляд скользил по той части лагерной территории, которая была видна из окна. Безмолвные и тихие, тянулись бараки. Нигде – ни души. Безмолвные и застывшие, стояли вышки вдоль забора. Из закопченной трубы крематория лениво полз дым, подцвеченный отблеском огня. Опять кого-то сжигали. Вонь от сжигаемого тела смешивалась с острым запахом варившейся в кухне похлебки. Бохов прищурился. Через крыши бараков ему были видны апельплац и здание у ворот. Ему казалось, что на верхней площадке главной вышки он различает четыре пулемета вместо обычных двух. В зловещей тишине и неподвижности чернели железные ворота, в зловещей тишине и неподвижности застыл весь лагерь, как в душный день перед грозой.

– Бедой пахнет! – глухо пробормотал Бохов.

Однако теперь не время было предаваться своим мыслям. Каждый час это оцепенение могло взорваться и уничтожить множество людей. Обстановка требовала встречи с товарищами из ИЛКа. Но как незаметно добраться им двоим до семнадцатого барака? Помог Кремер. Как ни странно, хороший способ маскировки ему подсказал кухонный чад.

– Слушай! – сказал он. – Товарищи из ИЛКа могут вместо дневальных пойти на кухню и отнести еду в семнадцатый барак. В толкотне никто не обратит на это внимания. Я все подготовлю. Но как ты сообщишь об этом своим подопечным?

Бохов понял Кремера. Лагерный староста был единственный, кто, несмотря на запрет Вейзанга, имел право ходить по территории лагеря, и только через Кремера можно было проинструктировать членов ИЛКа.

До сих пор Бохов очень строго соблюдал осторожность, но теперь в этом уже не было необходимости. Он назвал Кремеру номера бараков и имена тех товарищей, которых нужно было немедленно уведомить.

– Начинается очень трудное для тебя время, Вальтер. Все сосредоточивается в твоих руках, – сказал Бохов, обнимая за плечи Кремера.

Кремер ничего не ответил. Он крепко сжимал ржавую трубу перил. После долгого молчания Бохов продолжал:

– Твоя жизнь каждый час под угрозой. Не будем закрывать на это глаза. Если фашисты не поймают никого из сорока шести, может случиться, что ты… тогда можно опасаться, что тебя… Что делать, они считают тебя руководителем!

– Знаю.

– Не будет ли для тебя лучше, если ты своевременно скроешься? Исчезнут сорок шесть человек или сорок семь – это уже не играет роли.

Кремер взглянул на Бохова. На лицах обоих отражались их мысли. Кремер вспомнил об угрозе Клуттига, которую он скрыл от Бохова.

– Может быть, Герберт, у нас больше не будет времени и случая поговорить, – промолвил он, – поэтому я хочу тебе еще кое-что сказать. Пусть это останется между нами. Я хочу жить и особенно не хочу умирать перед самым концом. Пойми меня правильно. Каков бы ни был этот конец. Может быть, я хочу жить лишь потому, что… Я хочу сказать, ведь всем нам любопытно взглянуть, что будет дальше.

Шутка Кремеру явно не удалась. Он посмотрел на небо.

– На прошлой неделе исполнилось одиннадцать лет, как я в заключении. Одиннадцать лет! Вот проклятие! И так хочется знать, стоило ли терпеть.

Кремер умолк, закусив губу. Бохов из уважения к нему не нарушал молчания. Злясь, что расчувствовался, Кремер заворчал:

– Вздор! Прикончить меня?.. Ну, а если даже так… Тогда они вообразят, что отрубили голову организации. В конце концов, это тоже хорошо – для ИЛКа, разве не правда? – Конечно, нелепо было ожидать, что Бохов согласится с этой мыслью. Кремер смущенно рассмеялся. – Вот мы стоим, и я болтаю глупости…

Кремер подал хорошую идею. Последовал краткий разговор со старостой семнадцатого барака. Староста в немногих словах объяснил все дневальным:

– Слушайте! Когда понесете еду, захватите с собой двух-трех товарищей. Они хотят, чтобы им здесь часок-другой не мешали. И не болтать!

Ни о чем не спрашивая, двое дневальных направились на кухню и незаметно проводили товарищей из ИЛКа в барак. Они тотчас же удалились в пустовавшее спальное помещение. Разноплеменная толпа заключенных карантинного блока – такие же отупелые, жалкие создания, как и обитатели Малого лагеря, – не обратила на них внимания. Совещание нужно было провести быстро. После раздачи пищи товарищам предстояло отнести пустые чаны обратно на кухню, чтобы так же незаметно, как пришли, покинуть барак и исчезнуть каждому в своем жилье.

Бохов рассказал о наблюдениях санитарной команды, о тройной цепи постов за забором, о пулеметах, притаившихся на вышках, о подготовленных ручных гранатах и фаустпатронах… Опасность, как хищная птица, чертя в воздухе круги, все ниже спускалась над лагерем. Что делать, когда начнется эвакуация? Сколько раз поднимался этот вопрос. И ответ по-прежнему был один: когда хищник налетит, нужно путем пассивного сопротивления и проволочек вырвать из его когтей столько жертв, сколько возможно.

Оружие, группы Сопротивления, а также тщательные приготовления к решающим часам – неужели все это потеряло смысл? Ведь все члены ИЛКа возражали пылкому Прибуле, который не желал слышать о проволочках и требовал вооруженного восстания. Судя поверхностно, можно было подумать, что он прав.

– Я не понимать, – говорил он. – Мы не должны делать восстание, если много-много людей гнать на смерть? И мы должны сделать удар, если найден хоть один из сорок шесть? Я это не понимать.

– И все-таки ты неправ, – ответил Бохов этой горячей голове. – Мы хотим надеяться, что нас минует необходимость решиться на этот шаг отчаяния. Жизнь – это последнее, что мы еще можем отдать. Но пока жизнь в нас не погасла, мы будем ее защищать. Я за восстание, когда придет его час. Он еще не пришел.

Богорский поддержал Бохова. Неравенство боевых сил допускало вооруженное восстание лишь при условии, если фронт окажется так близко, что с ним можно будет установить связь. Но до этого дело еще не дошло. Теперь важно было указать людям общее направление, пробить стену неуверенности и неизвестности.

Бохов предложил распространить по всему лагерю через участников групп Сопротивления, через старост блоков, через всех надежных товарищей основной лозунг: «Задерживать эвакуацию! Каждый день и каждый час – выигрыш!»

– Возможно, – добавил он, – что уже завтра положение коренным образом изменится и мы будем вынуждены принять совершенно иные решения. Возможно, что уже завтра фронт настолько приблизится, что у нас хватит сил активным сопротивлением воспрепятствовать продолжению эвакуации.

Его слова были обращены к Прибуле. Опасность положения настолько обострилась, что прежние заботы и сомнения, связанные с исчезновением ребенка, отодвинулись куда-то вдаль. В этот миг никто не думал о ребенке, не думал о Гефеле и Кропинском. Даже так мужественно проведенная недавно операция по спасанию сорока шести смертников, казалось, была забыта. Все это отошло на задний план перед вопросом о судьбе всех заключенных.

В то же самое время, когда совещались члены ИЛКа, в кабинете Швааля возобновилось собрание, прерванное воздушной тревогой и внезапным налетом американских штурмовиков. Короткого часа тревоги было достаточно, чтобы лопнуло сохранявшееся участниками совещания показное самообладание. Даже Швааль, который обычно прилагал все усилия, чтобы казаться самым уравновешенным, больше не мог себя сдерживать. Он поддался общей растерянности и возбуждению. Все говорили, перебивая друг друга, размахивали руками. Всякий порядок был нарушен.

– Прошу вас, господа, выслушать! – бросал Швааль в общую сумятицу. – Американцы вцепились нам в шкуру. Я получил сообщение, что передовые танковые подразделения американцев уже проникли в окрестности Готы.

– А мы все еще топчемся на месте и произносим речи! – вне себя заревел Клуттиг. – Зачем, собственно, вы распорядились поставить на вышках тяжелые пулеметы? – заорал он на Швааля и, как безумный, кинулся в толпу собравших. – Расстрелять всю банду и – смотаться!

Трудно было разобрать, означала ли начавшаяся сутолока одобрение или протест. Все смешалось в водовороте потерявших голову, метавшихся по комнате людей. Стремительно рванувшись за письменный стол, Швааль выхватил из ящика пистолет.

– Господа!

Все повернулись к Шваалю и увидели оружие в его руке. С искаженным лицом Клуттиг уставился на начальника лагеря.

– Я готов у вас на глазах пустить себе пулю в лоб! Тогда – пожалуйста, можете слушаться приказов Клуттига! Но пока я жив, имеет силу мой приказ!

Театральный жест Швааля оказал действие. Швырнув пистолет обратно в стол, Швааль захлопнул ящик.

– Без паники, господа! Наши войска еще удерживают позиции. Через несколько дней лагерь опустеет, и мы получим возможность уйти сами. Мой приказ сохраняет силу. Это приказ рейхсфюрера СС!

Цвейлинг все еще не показывался в вещевой камере. Никто в команде и не думал о том, чтобы работать. Заключенные толпились в канцелярии и на складе. Каждый из них ощущал всю тяжесть судьбы, выпавшей на долю команды. Весть о смерти Пиппига пресекала все разговоры.

Розе сидел на своем рабочем месте. Ни один заключенный не разговаривал с ним, и он не отваживался ни на кого поднять глаза. Почему товарищи чуждаются его?! Однако безмолвное презрение всех, казалось, отняло у него язык, и он, единственный из команды, торчал за столом, желчно и ожесточенно чем-то занимаясь. Но не на нем было сосредоточено молчаливое внимание заключенных, а на доносчике Вурахе. Тот угадывал единодушную враждебность окружающих и лез из кожи, чтобы казаться веселым. Он один во всей камере непрерывно болтал. Вообще же если и завязывался разговор, он вращался только вокруг вопроса об эвакуации.

– По мне, пусть она начинается хоть сегодня. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

Замечание Вураха было встречено молчанием, но затем один из заключенных не удержался и сказал:

– Найдутся такие, которые и тогда ловко вывернутся.

– Если только не прихлопнут их раньше! – добавил другой.

Намек был достаточно ясен. Вурах чувствовал, что его подстерегают, и растерянно пробурчал что-то, словно не замечая скрытой угрозы. Заключенные снова умолкли. Но каждого из них сверлила одна мысль: схватить бы доносчика и бросить ему в рожу: «Это ты, пес, нас предал! И Пиппиг на твоей совести!» Но они не решались. Пока еще было слишком опасно хватать его за горло.

Во второй половине дня явился Цвейлинг. Его приход был следствием объяснения, которое состоялось у него с Гортензией. Цвейлинг решил было вообще не показываться больше в лагере.

– Никогда нельзя знать… – таково было философское обоснование этого намерения.

Но Гортензия погнала супруга в лагерь.

– Каждый сейчас на своем посту, а ты что, хочешь улизнуть?

– Надо подумать и о себе…

– О себе! – передразнила его Гортензия. – О тебе подумают другие. Твои же сослуживцы укокошат тебя!

– Это почему? – с глупым видом спросил Цвейлинг.

– Нет, вы послушайте господина гауптшарфюрера! Сначала он затевает делишки с каким-то еврейским ублюдком, потом затевает делишки с коммунистами…

Гортензия воинственно подбоченилась.

– На месте Клуттига я бы сказала: «Вот оно, доказательство: теперь он жмется в сторонку, трусливый пес!» Как раз теперь ты должен показать стойкость, – напустилась она на Цвейлинга. – В конце концов, тебе придется уходить со всеми нашими. Или ты все еще воображаешь, что проползешь у коммунистов под ногами? – Гортензия презрительно расхохоталась. – Где твой еврейский ублюдок? Мерзавцы ловко посадили тебя в калошу.

Цвейлинг, высунув язык, моргал в раздумье. Обстановка успела настолько проясниться, что эвакуация лагеря до прихода первых американцев казалась несомненной.

Итак, надо было решаться, Гортензия опять права. Придется уходить со всеми.

Команда заметила, что настроение Цвейлинга изменилось Он ни на кого не взглянул, не поинтересовался, чем они заняты, а сразу ушел к себе в кабинет и там остался. Для Вураха поведение Цвейлинга было сигналом. Он понял, что от этого слизняка ему больше нечего ждать, а вот со стороны заключенных следовало ждать худшего. Он попал между двух огней… Однако Вурах и виду не подал, с каким старанием он уже ищет лазейку.

Приказа ждали давно. И все же, когда под вечер приказ прозвучал на опустевшем апельплаце и ворвался в бараки, он был подобен парализующему удару.

– Всем евреям немедленно построиться на апельплаце!

От голоса Рейнебота шум и гам в бараках прекратились, по как только люди перевели дух, они загалдели пуще прежнего.

– Теперь пошло, теперь пошло! Евреи только первые!

Жребий был брошен!

Эвакуация началась!

Евреи были первыми, и каждый заключенный думал о том, что следующая очередь за ним. Многие уже приготовились к путешествию, скатали одеяло и упаковали свои скудные пожитки.

Другие, мечтая о том, чтобы ускользнуть от эвакуации, строили невероятные планы. Где-нибудь на пустыре выковырять себе ямку в земле или заползти под бараки… Но это оставалось только фантазией. Неумолимый приказ загипнотизировал всех, объединил в покорности судьбе.

Среди шести тысяч заключенных-евреев приказ вызвал взрыв страха и отчаяния. Сначала поднялся общий крик ужаса. Они не хотели уходить из защищавших их бараков. Вопили, рыдали и не знали, что им делать. Страшный приказ набросился на них, как разъяренный волк, запустил в них зубы, и они не в силах были его стряхнуть. Они пренебрегали распоряжением Вейзанга не покидать бараки. Близкие к помешательству, многие евреи разбежались куда глаза глядят. Они вбегали в другие бараки, в инфекционный барак Малого лагеря, в лазарет для заключенных.

– Помогите нам! Спрячьте нас!

– Стоит ли прятать? Ведь скоро и наш черед.

И все-таки блоки принимали их. С их одежды срывали опознавательные знаки евреев, взамен давали им другие. Моливших о помощи Кён укладывал в постели в качестве больных и тоже давал им другие знаки и номера. Некоторые из затравленных евреев прятались на свой страх и риск, заползая в лазаретный подвал для трупов. Другие кидались в «конюшни» Малого лагеря и там растворялись в массе. Однако скрываться там было особенно бессмысленно, так как именно в Малом лагере находилось много евреев из разных стран. Но кто ясно мыслит, когда за ним гонится волк?..

Те евреи, что остались в бараках, в конце концов окаменели под впечатлением убийственного приказа. Безвольно ждали они, что будет дальше. Старосты блоков не находили в себе мужества, чтобы дать команду о выступлении к воротам. Там ждала смерть! Они предпочитали встретить ее здесь!

Бохов боролся с собой. Стоит ли ему рисковать, выбегая в обезлюдевший лагерь? Но кто из товарищей по ИЛКу, кроме него, может теперь помочь Кремеру? И Бохов бросился в канцелярию.

– Ну? Что же теперь? – встретил его Кремер, словно он давно ждал гостя.

Оба делали вид, будто этот вопрос не был продиктован растерянностью.

– Задержать выход первой партии насколько удастся!

– А надолго ли это нам удастся?

– Все равно! Хоть на несколько часов, Вальтер, хоть на несколько часов.

В громкоговорителе щелкнуло. Раздался голос Рейнебота, теперь он не был таким вялым и наглым:

– Лагерный староста к коменданту!

Каждый вызов таил в себе новые опасности. Кремер негодующе топнул ногой и покосился в сторону вражеского громкоговорителя.

– Ну вот!

Затем он нахлобучил шапку и набросил шинель. Бохов следил за его торопливыми движениями.

– Вальтер! – окликнул он Кремера.

– Ну что?

Все, что они могли и хотели друг другу сказать, было вложено в эти скупые слова. Оба они это чувствовали. Кремер махнул рукой не надо об этом говорить.

– Возвращайся в барак. Я сам справлюсь…

Рейнебот встретил Кремера нетерпеливым вопросом:

– Почему до сих пор нет евреев? Будьте любезны позаботиться, чтобы они шли сюда. Или вы считаете, что они уже не обязаны повиноваться?

– Я обошел блоки и потребовал, чтобы ваш приказ был выполнен, – солгал Кремер.

– Потребовал, потребовал! – закричал Рейнебот. – Вся эта сволочь должна явиться для отправки на работу. Чтоб через час они построились здесь, не то вам не несдобровать!

Тяжело было Кремеру идти к евреям в бараки. Ноги у него, казалось, были налиты свинцом. Сердце в груди кричало: «Оставайтесь на местах, товарищи! Пусть никто не идет к воротам! У нас есть оружие! Мы вас защитим!» Но пламенный зов сердца умолк, Кремер вошел в первый барак.

С перепуганными лицами, дрожа от застрявшего в горле плача, обступили его несчастные, будто он нес им спасение.

– Мы останемся здесь! Мы не пойдем!

Кремеру пришлось сделать над собой нечеловеческое усилие, чтобы выполнить свою обязанность.

– Вы должны идти, товарищи! Мы тоже должны идти… – Кремер повернулся к молодому старосте, которого хорошо знал. – Вели своим идти, Аким, иначе нельзя. Не торопясь, ты меня понимаешь, не торопясь! Пусть этот гад наверху еще разок-другой покричит. Может быть, удастся затянуть дело до темноты. Ночью они производить эвакуацию не станут. А до завтра, глядишь, что-нибудь и изменится.

Когда заключенные, по требованию старосты, начали очень медленно собираться, Кремер пошел в другие бараки. Здесь было то же самое. Охваченные отчаянием люди, не успев стать в ряды, убегали обратно. Маршевые колонны не удавалось построить. К окнам бараков, находившихся поблизости, прильнули заключенные, наблюдая за мечущейся, подстегиваемой отчаянием толпой. Эту картину можно было видеть и из окон польского барака. Вместе с несколькими своими товарищами из группы Сопротивления Прибула не отрываясь глядел в окно, прижав кулаки к стеклу.

– Черт знает что! Мы стоять здесь и смотреть! Черт знает что!