Текст книги "В волчьей пасти"

Автор книги: Бруно Апиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Злобными, ненавидящими глазами следил Цвейлинг из окна своего кабинета за тем, что происходило вокруг. Те, что за стеклянной перегородкой, стали теперь его сообщниками. Его так и подмывало наброситься на них, заорать и в привычном опьянении властью утопить свою собственную неуверенность. Но вдруг он испуганно обернулся, совершенно отчетливо услыхав далекое буханье и громыханье – где-то одна за другой рвались бомбы. Разинув в ужасе рот, он смотрел в пустоту и прислушивался. Потом нервно потер щеку, словно проверяя, выбрита ли она.

Воздушная тревога застигла шестнадцать санитаров в тот момент, когда они в своем необычном обмундировании выстроились перед служебным помещением начальника лагеря.

Заключенные разбегались по баракам. На дороге перед лагерем было оживленно. Рабочие команды беглым шагом устремлялись в лагерь. Эсэсовцы спешили в свои убежища.

В связи с тревогой в кабинете Швааля собралось высшее начальство, и когда Рейнебот вошел доложить о прибытии санитарной команды, начальник лагеря нервно повернулся к коменданту.

– Что такое? Ах, так!

Он небрежно махнул рукой: теперь не время произносить речи. Пусть команда немедленно приступит к своим обязанностям.

Гул самолетов наполнял воздух. Где-то неподалеку слышны были разрывы.

Рейнебот вышел из административного здания и с обычным нахальным видом передал санитарной команде приказание начальника лагеря:

– Эй, орлы, убирайтесь-ка прочь!

Кён крикнул:

– Санитарная команда, смирно! – Шеренга застыла. – Налево кругом! Бегом… марш!

Рейнебот насмешливо глянул им вслед, вздохнул и поспешно удалился в бомбоубежище.

Нигде не было видно ни души, только шестнадцать санитаров в необычных головных уборах рысью бежали по наружной территории лагеря. Усмехаясь, они понимающе подмигивали друг другу.

Над ними с ревом проносились бомбардировщики. Разрывы рявкали и грохотали.

Где это – в Готе или в Эрфурте?

Достигнув наружной цепи постов, Кён доложил начальнику стражи о прибытии команды и с особым удовольствием молодцевато гаркнул:

– Четыре человека – к казармам СС! Четыре – к интендантскому складу! Четыре – к войсковым гаражам! Остальные вместе со мной пойдут к домам начальства. Через десять минут после отбоя команде быть здесь в полном составе. Понятно?

– Так точно! – ответили санитары хором.

– Разойдись!

Санитары разбежались в указанных направлениях, а начальник стражи молча стоял и смотрел. На этот раз не ему пришлось командовать.

* * *

Гефель сел за стол и уставился на лежавший перед ним список эшелона. К счастью, заключенные, работавшие в канцелярии, не заметили того, что произошло в вещевой камере, и это спасло Гефеля от любопытных расспросов. Гефель все еще был очень возбужден. Но его взволновало вовсе не коварное предложение Цвейлинга, его взволновала неожиданная возможность спасти ребенка. Все казалось таким заманчивым, легким и простым, а между тем что-то сжимало и теснило ему грудь. Ведь он только что обещал Кремеру убрать ребенка из лагеря. А Кремер верил его слову. Что, если он нарушит обещание? Если он сам спрячет малыша? Цвейлинга ему теперь нечего бояться. Гефель неподвижно смотрел на столбцы цифр. За каждым номером стоит человек, но один номер пропущен – ребенок. У него нет номера. Он не существует. Достаточно ткнуть его в чемодан и… Один из тысяч, выходя после обеда из ворот, потащит что-то с собой… Гефель закрыл глаза. Разве строгое выполнение долга не есть самое лучшее алиби перед собственной совестью?

Но вот мучительное чувство вины нахлынуло снова. И снова у Гефеля появилось гнетущее ощущение, будто издалека на него устремлены два глаза, немые и неотступные. Были это глаза ребенка? Были это глаза жены? Еще никогда за все годы заточения Гефель не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас.

Он бежал от заманчивого предложения Цвейлинга. Бежал от безмолвного взора Пиппига. Только от себя он не мог убежать, хотя и сознавал, что слишком слаб, чтобы принять решение на свой страх и риск.

Гефель вышел к Пиппигу. Тот по-прежнему стоял у длинного стола, словно поджидая товарища. В воздухе висел непрерывный гул. Похоже было на массированный налет. Цвейлинг стоял перед угловым окном своего кабинета и смотрел на небо. Быстро взглянув в сторону Цвейлинга и убедившись, что тот его не видит, Гефель шепнул Пиппигу:

– Пойдем!

Они прошли в дальний угол склада. Кропинский, который все это время не отходил от ребенка, поднялся им навстречу. Он был весь ожидание. Трое товарищей стояли тесной кучкой. Гефель мотнул головой в сторону переднего помещения.

– Цвейлинг предложил мне оставить ребенка.

– Так! – сухо заметил Пиппиг. – Вроде бы выкупа, если дела повернутся иначе. Совсем не глупо. Ну, а что ты?

Гефель нерешительно пожал плечами. Пиппиг рассердился.

– Чего ты боишься? Ведь он у тебя в руках, теперь он тебя не выдаст.

Гефель, все еще колеблясь, пытался возражать.

– Если мы оставим ребенка, Цвейлинг решит, что мы приняли его предложение…

– А если даже так, не все ли нам равно? – настаивал Пиппиг и вдруг решительно заявил:

– Ребенок останется!

Гефель из последних сил хотел что-то резко возразить, но тут Кропинский похлопал его по плечу.

– Ты хороший товарищ!

Гефель молча засунул руки в карманы. Его взяли с наскока, и он печально усмехнулся, огорченный своей нерешительностью.

Воздушная тревога продолжалась. Заключенные томились у больших печей, вокруг которых была лишь узкая зона тепла, ибо топили скупо. Воздух нагревался от испарений человеческих тел, сгрудившихся здесь на тесном пространстве. Многие обитатели бараков спали, положив руки на стол, – окружающий шум им не мешал. Лагерь словно вымер, и просторный апельплац опустел. У ворот тоже никого не было видно. Только на вышках вокруг лагеря часовые, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали на небо.

На наружной территории лагеря, у казарм эсэсовцев, патрулировали четверо из санитарной команды. Неторопливо шагали они от казармы к казарме, внимательно ко всему присматриваясь. Сколько же казарм занято?

Другая группа ходила по лесу с северной стороны лагеря. Отсюда, в местах, где не мешали деревья, далеко видна была Тюрингия. Под недружелюбными взглядами часовых четверка шла вдоль ограды.

У них тоже было задание. Найти, учитывая расположение леса и вышек, место в ограде лагеря, наиболее удобное для прорыва при массовом выступлении.

Каски скрывали пытливые взгляды команды от часовых. Временами четверо санитаров останавливались, казалось бы, для того, чтобы оглядеть местность и тем разогнать скуку многочасового патрулирования. Но при этом безобидном развлечении шла ориентировка и оценка расстояний. Четверка шепотом, чтобы не услышали часовые, делилась результатами наблюдений.

Лишь во второй половине дня дали отбой тревоги. Сирена возвестила об этом продолжительным воем. Лагерь ожил. Из бараков высыпали заключенные. На кухне загремели чанами, но жалкая похлебка уже успела остыть. У ворот тоже зашевелились, и вскоре Рейнебот объявил в громкоговоритель, чтобы к воротам явились отбывающие с эшелоном. Услышав приказ, Малый лагерь засуетился, как потревоженный муравейник. Перед «конюшнями» во все стороны сновали заключенные. К этому времени подтаяло, и кишевший здесь люд шлепал по топкой грязи. Старосты блоков и дневальные с ног сбились, стараясь внести в эту сумятицу хоть какой-нибудь порядок. Люди кричали, толкались, куда то протискивались, пока наконец после бесконечного шума и беготни не были сформированы маршевые колонны.

В вещевой камере выдача скудного скарба была быстро окончена. Как три заговорщика, стояли рядом Гефель, Пиппиг и Кропинский. Гефель чувствовал, что настала критическая минута. Пиппиг предложил привести Янковского, чтобы тот мог проститься с ребенком. Но Гефель не согласился, он не хотел видеть поляка, не хотел ничего знать, не хотел ни о чем слышать.

– Дружище, Андре, нельзя же, чтобы бедняга так и уехал…

– Оставь меня в покое!

Гефель был как в лихорадке. Он ушел от товарищей в канцелярию.

Пиппига охватило отчаяние.

– Сходи, Мариан, – сказал он наконец. – Сбегай в Малый лагерь и расскажи Янковскому про малыша.

Янковский находился в величайшем смятении. Эшелон вот-вот должен выступить, и никто не принес ему ребенка. Он то и дело выбегал из рядов и извергал на круглоголового старосту поток польских слов, заклиная его, чтобы тот разрешил ему сходить в вещевую камеру. Староста блока, довольный тем, что наконец собрал свою колонну, был глух к мольбам Янковского и нетерпеливо пихал его обратно в строй. Янковский был похож на пойманную птицу.

Увидев вдруг Кропинского, возбужденный поляк кинулся ему навстречу. Слезы бежали по его лицу. Почему он должен покинуть лагерь без ребенка? Кропинский не находил слов, чтобы утешить несчастного.

– Не надо плакать, братишка, – без конца твердил он. – Поверь мне, мы лучше, чем ты, защитим маленького Стефана.

Янковский усиленно мотал головой. Вид у него был жалкий. Серую «зебровую» шапку Янковский для защиты от холода натянул на уши, она сползла ему низко на лоб, штаны и куртка, слишком большие, болтались на нем, голые ноги были засунуты в бесформенные деревянные башмаки. Длинным обтрепанным рукавом Янковский вытирал слезы, застилавшие ему глаза. Исстрадавшееся, несчастное существо. У него хватало душевных сил только на то, чтобы смиренно просить:

– Отдайте его мне, ну, пожалуйста, отдайте его мне!

Он хотел броситься перед Кропинским на колени, но тот, схватив его за локти, сильно тряхнул, словно этим можно было его вразумить.

– Не плачь, братишка, не плачь! – все повторял Кропинский – Ну чего ты плачешь? Ты ведь даже не отец малютки.

Янковский возмутился.

– Я больше, чем отец!

В бурном приливе чувств Кропинский прижал несчастного к себе и поцеловал.

– Иди, брат, да будет тебе защитой пресвятая матерь божия!

Но Янковский, крепко вцепившись в Кропинского, не желал уходить. Кропинский едва выносил эту муку. Он снова и снова прижимал к себе одинокого горемыку, потом оторвал его от себя и быстро пошел прочь.

– Брат, брат! – кричал ему вслед Янковский, но тот уже не слышал. Янковский, бессильно уронив руки, тихонько застонал, а возбужденный староста, опять увидев поляка не в ряду, бешено накинулся на него:

– Черт бы тебя побрал! Чего ты все тут торчишь? Убирайся-ка на свое место, живо!

Янковский покорно вернулся в свой ряд и, корчась от душевной муки, поплелся вместе с длинной колонной в гору, на апельплац. Здесь опять поднялась страшная суматоха. Наконец Рейнебот, пересчитав партию, построил ее, затем ворота раскрылись, и серая тысяченожка медленно и с трудом поползла из лагеря.

В суете отправки эшелона Кремер забыл о ребенке. Но теперь, когда жалкое шествие двигалось мимо него, он, заметив в рядах заключенного с мешком на спине, подумал: «Не этот ли?»

Но это был не польский еврей Захарий Янковский. Тот, шатаясь, брел без багажа к неведомой следующей остановке.

Итак, все было кончено! Того, что Гефель сделал, уже нельзя было поправить, он это понимал. Усталый, сидел он в канцелярии и готовил для Цвейлинга вещевой список только что ушедшего эшелона.

Пиппиг меж тем вздохнул с облегчением. Все в порядке, ребенок спасен. Дело ясное! Пиппиг ликовал. Такую ловкую шутку удалось сыграть! И с кем? С эсэсовцами? С бедным польским евреем Янковским? С жизнью? С судьбой? Слишком сложные вопросы! Он не стал ломать себе голову, а только радовался, что сделал нечто полезное для малютки.

А Кропинский? Тот сидел в укромном углу, держал мальчика на коленях и тихо, очень тихо напевал ему песни родины.

Гефель подал Цвейлингу вещевой список.

– Кстати об этой моли, – сказал Цвейлинг. – Она должна была отправиться с эшелоном, не так ли?

Он оттянул нижнюю губу и высунул язык. Гефель секунду помедлил с ответом, но тут же принял решение.

– Так точно, гауптшарфюрер!

– А теперь вы должны помалкивать, и другие тоже.

– Так точно, гауптшарфюрер!

Цвейлинг скривился.

– «Так точно, так точно!» – передразнил он. – Нечего нам дурачить друг друга. Через неделю-другую американцы будут здесь, и тогда вы возьмете свою моль на руки и скажете американцам: «Вот этим мы обязаны нашему гауптшарфюреру»…

– Так точно, гауптшарфюрер! – с трудом выдавил из себя Гефель.

Цвейлинг отбросил дружеский тон.

– К черту вас с вашим вечным «так точно»! В конце концов, это большая глупость, что я… Если история выплывет, все вы очутитесь в карцере. Мне-то ничего не будет. Надеюсь, это вам ясно?

– Так точно!

Цвейлинг откинулся в кресле.

– Стало быть, скажите своим, чтоб они держали язык за зубами.

– Так точно, гауптшарфюрер!

Пиппиг принес ребенку чашку жидкого кофе, куда добавил несколько ложек свекольного сока. Ребенок глотнул и отодвинул чашку.

– И мне это было бы не по вкусу, – озабоченно вздохнул Пиппиг.

– Что же мы давать для малый ребенок? – Кропинский беспомощно повел плечами. – У него такие тонкие ручки, такие тонкие ножки!..

Пиппиг ощупал худенькое тельце. Да, в чем только душа держится!

– Малый ребенок надо иметь хлеб, белый хлеб, и сахар и молоко.

Пиппиг рассмеялся.

– Молоко? Да что с тобой, Мариан! Не могу же я кормить его грудью.

Кропинский озабоченно покачал головой. Пиппиг двумя руками потер бритый затылок и вдруг выпалил:

– Ну, ясно! Малышу нужно молоко.

– Откуда же ты возьмешь?

Но у Пиппига, по-видимому, уже возник план, а если он что-либо решал, то не допускал колебаний.

– Пиппиг-цыпик, не тужи и себя покажи! – задорно произнес Пиппиг, но тут же подсел к ребенку и ласково похлопал по его ручонке. – Вот увидишь, мой маленький, завтра дядя Пиппиг пойдет на большой луг, там много коров, и они делают «му-у»… – Ребенок улыбнулся. Пиппиг обрадованно взял его личико в руки. – Ты еще научишься у нас смеяться, малыш! – И, хитро подмигнув, ткнул недоумевающего Кропинского пальцем в плечо. – А ты завтра покормишь его грудью, понятно?

В канцелярии Гефель не стал распространяться о том, как изменилось положение. Ребенок останется в камере, все понемногу улаживается, объяснил он, многозначительно кивнув в сторону кабинета Цвейлинга. Заключенные из вещевой команды сразу его поняли.

– Не болтайте о том, что у нас тут в камере…

Конец фразы Пиппиг заменил выразительным жестом. Этим все было сказано.

По окончании работ Гефель сидел за своим столом. Пиппига не было. Многие заключенные уже улеглись на нары. Позади Гефеля тесной кучкой сидели несколько человек и усиленно перешептывались.

У капо вещевой камеры путались мысли, теснило грудь. Он подпер руками голову и закрыл глаза. Ему давно уже было ясно, что он должен дать Бохову отчет в своих действиях. Неужели он трусил? Наверно, надо было спрятать ребенка и никому об этом не говорить? Даже Бохову, даже Кремеру?

Гефель все глубже погружался в унылые думы. Но вот шепот за спиной дошел до его сознания.

Под Оппенгеймом американцы создали новое предмостное укрепление. Танки прорвались на восток! Их авангард достиг Майна у Ганау и Ашаффенбурга. Восточнее Бонна идут маневренные бои. Гарнизон Кобленца отведен на восточный берег. В Бингене уже сражаются на улицах.

Гефель прислушался внимательнее. Вот как они уже близко! Как быстро идут дела!

«Ребенка просто надо было спрятать», – нашептывал ему внутренний голос. Он открыл глаза.

Действовал ли он обдуманно и последовательно? Он послушался веления сердца. Не устоял под напором чувств. Значит, сердце оказалось сильнее ума?

Чувствовать – мыслить, мыслить – чувствовать…

Думы Гефеля скользили, как корабль без руля. Измученный человек измышлял для себя тысячу оправданий. Что сделал бы он, проходя мимо стремительного потока, в котором тонет ребенок? Не думая о себе, он бросился бы в быстрину, и это было бы самым естественным.

Гефель глубоко вздохнул. Пойти к Бохову? К Кремеру? Кому сказать, что он набедокурил?

В третьем бараке помещались «прикомандированные», то есть заключенные, работавшие в офицерском казино кельнерами или на кухне, а также обслуживавшие эсэсовцев в качестве портных, сапожников, посыльных и слуг.

– Добрый вечер, Карл!

Пиппиг подсел к работавшему в эсэсовской кухне Вундерлиху и хитро ему подмигнул. Вундерлих сразу заметил, что у коротышки что-то на уме.

– Чего тебе?

– Молока!

– Молока? Для чего, собственно?

– Чтобы пить, дурень!

– Тебе?

Пиппиг сделал вид, что обиделся.

– Что до меня, я бы выпил пива, если бы оно было. – Он притянул Вундерлиха к себе и шепнул ему на ухо. – У нас ребенок.

– Ч-что такое?

– Тс-с!

Пиппиг осторожно огляделся и, положив руку на плечо Вундерлиху, шепотом посвятил его в «тайну».

– Такие-то дела, Карл, а малышке нужно молоко. Вот такие у него ручки, вот такие ножки. Как бы бедняжка не скапутился у нас. Так послушай, Карл, всего два стакана!

Вундерлих задумался.

– А как ты пронесешь молоко через ворота?

Значит, он согласен? Пиппиг просиял.

– Это уж моя забота.

– А если тебя накроют?

Пиппиг рассердился.

– Пиппиг-цыпик, не тужи и себя покажи!

Вундерлих засмеялся. Но задача была не из простых: как Пиппигу добраться до молока? Наконец было решено: Пиппиг придумает себе какое-нибудь дельце с выходом «наружу», ну хотя бы понесет старую одежду в эсэсовскую швальню. Итак, молоко требовалось доставить в швальню.

Вундерлих оглянулся и кивком подозвал одного из посыльных.

– В чем дело? – спросил тот, подходя к столу.

– Послушай, завтра с утра зайдешь ко мне и отнесешь в швальню бутылку молока. Руди придет за ней туда.

Посыльный протянул Пиппигу руку.

– Добрый вечер, Руди!

– Добрый вечер, Альфред!

Для посыльного такое поручение было пустяком. Он мог свободно ходить по всей территории лагеря.

– Будет сделано! – сказал он, не расспрашивая ни о чем, так как даже необычное дело всегда выполнялось как само собой разумеющееся.

– Нужно еще предупредить Отто, – сказал Вундерлих и отправился с Пиппигом в другой конец барака.

Отто Ланге, капо эсэсовской швальни, пожилой, в прошлом зажиточный портной, попавший в лагерь за «распространение слухов», стоял у громкоговорителя и слушал передачу последних известий.

Вундерлих отвел его в сторону.

– Завтра утром я пришлю тебе бутылку молока. Пиппиг зайдет к тебе за ней.

Портной кивнул и провел пальцем по верхней губе – привычка, оставшаяся еще со времени жизни на свободе, тогда он носил усы.

– Имей в виду, – наставлял Пиппиг портного, – я принесу тебе старые шинели. Ты затребовал их у нас, понятно?

Ланге кивнул.

– Ладно, тащи!

Какой замысловатый путь, чтобы раздобыть бутылку молока! И, несмотря на готовность всех участников, – путь опасный. Если Пиппига накроют у ворот лагеря, все дело лопнет. Он отправится прямой дорогой в карцер. Повезет ему – получит двадцать пять ударов. Не повезет – кончит свое земное странствие в крематории, и вопрос будет исчерпан. Но Пиппиг не трусил. При всевозможных отчаянных проделках, на какие он пускался, им всегда владело оптимистическое чувство: милый боженька не покинет в беде вольнодумца. Когда Пиппиг перед входом в барак прощался с Вундерлихом, тот вздумал предостеречь его:

– Только не попадись, приятель!

Пиппиг набрал в рот воздуха, уже готовый возмутиться, но Вундерлих со смехом махнул рукой.

– Я знаю, ты себя покажешь!

И Пиппиг засеменил прочь, удовлетворенный. Возвратясь в барак, Вундерлих наткнулся на санитара из эсэсовского лазарета.

– Слушай, Франц, можешь прислать мне завтра утром немного глюкозы?

Санитар с сомнением покачал головой.

– Глюкозы? У нас у самих ее почти нет.

– Мне для товарища.

– Один пакетик, не больше, – вздохнул санитар. – Пришлю с посыльным.

Вундерлих похлопал Франца по плечу.

Кремер сидел над рапортичками для завтрашней переклички, когда вошел Гефель. Опустившись на табурет, он закурил. Кремер бросил на него быстрый взгляд.

– Сошло благополучно?

Гефель молча курил.

– Один там в колонне нес мешок за спиной, это, наверно, и был тот самый поляк? – спросил Кремер, продолжая писать.

Гефелю достаточно было кивнуть, и Кремер был бы удовлетворен. Но Гефель не откликнулся и упорно глядел и пол. Кремер удивился.

– В чем дело?

Гефель сунул окурок под сапог и растоптал его.

– Я должен тебе кое-что сказать…

Кремер отложил карандаш.

– Ты что, не отдал ребенка?

Гефель поглядел ему в лицо.

– Нет.

Между ними легло молчание.

– Послушай!..

Кремер вскочил, подбежал к двери и открыл ее. Он по привычке хотел проверить, одни ли они. В канцелярии было пусто. Кремер закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Засунув руки в карманы и плотно сжав губы, он смотрел куда-то вдаль. Гефель ожидал бурной вспышки и намерен был защищаться изо всех сил.

Но Кремер сохранял странное спокойствие, и прошло немало времени, прежде чем он заговорил.

– Ты не выполнил данного тебе указания!

– И да и нет!

Кремер ждал, что Гефель будет продолжать, но тот молчал.

– Ну? – спросил наконец Кремер.

Гефель перевел дух.

– Случилось кое-что…

Он запнулся и так, запинаясь, поведал Кремеру, что произошло между ним и Цвейлингом. Его рассказ должен был служить одновременно и объяснением и оправданием.

Кремер дал ему договорить, у него подергивалась щека, и он долго молчал даже после того, как Гефель умолк. Его лицо приняло жесткое выражение, зрачки сузились. Наконец странно хриплым голосом он проговорил:

– Сам-то ты веришь тому, что мне рассказал?

Гефель уже снопа почувствовал себя уверенно и сердито ответил:

– Я тебе не вру.

Кремер резким движением оттолкнулся от двери, прошелся несколько раз по комнате и сказал, обращаясь скорее к самому себе:

– Конечно, ты мне не врешь, но… – Он остановился перед Гефелем. – Но, может быть, ты врешь себе?

Гефель недовольно пожал плечами, и тогда Кремера прорвало:

– Ты связался с негодяем! Цвейлинг самый настоящий негодяй! Он только и ищет, как бы прикрыть нами свой тыл!

Но тут и Гефель, решив принять сражение, возразил горячо:

– Зато он теперь у нас в руках!

Из горла Кремера вырвался сухой смех.

– У нас в руках? Дружище Андре, сколько времени ты в лагере? Всего полгода, не так ли? – Он повертел вправо и влево большим пальцем. – Тыл он сумеет прикрыть и своими дружками. Или так, или этак, смотря по тому, куда ветер подует. Но стоит им отбросить американцев хоть на пять километров, как наш Цвейлинг опять начнет петухом ходить. Вот тогда он возьмет тебя под ноготь, да и мальчонку тоже. Ах, Андре, что ты натворил!

Гефель поднял руки. Казалось, он хочет заткнуть себе уши.

– От того, что ты сказал, мне еще труднее.

– А от того, что ты сделал, еще труднее нам.

Измученный Гефель простонал:

– Не мог же я ребенка…

– Ты должен был вернуть ребенка тому, кто взял на себя заботу о нем. Вот что тебе было приказано. Но ты сделал по-своему. Ты нарушил дисциплину!

– Если мы выйдем отсюда живыми, я отвечу перед партией, на этот счет ты можешь быть спокоен, – возразил Гефель.

Кремер твердо посмотрел ему в глаза:

– Партия здесь!

У Гефеля готово было сорваться с уст резкое возражение, но он сдержал себя.

Под тяжелым взглядом Кремера Гефель опустил глаза. Как ни мучительно это было, он не мог не признать, что Кремер прав. Тем не менее все в нем восставало, когда он думал о том, что должен был предоставить ребенка его судьбе. Он как бы противился мощной руке, которая грозила воткнуть ему в сердце ключ и запереть его. Он чувствовал себя виноватым и перед ребенком и перед партией. Голова его упала на грудь.

– Я не мог иначе… я… не мог, – с горечью и мукой тихо проговорил он.

Кремер в эту минуту любил Гефеля и понимал его страдания, но он взял себя в руки.

– Не когда-нибудь, а здесь и сейчас надо с этим покончить, – твердо произнес он.

Оба помолчали. У Кремера между бровей легла глубокая складка. Он беспокойно ходил по комнате, по-видимому ища выход из создавшегося положения.

– Теперь никто не сумеет избавить меня от ребенка, – поразмыслив, сказал он наконец и тут же накинулся на Гефеля: – Или ты воображаешь, что я могу подсунуть его кому-нибудь в качестве багажа?

Им снова овладело раздражение, и он яростно шагал взад и вперед.

– Если бы ты вернул ребенка поляку, его уже увезли бы из лагеря, и все было бы хорошо. А что теперь делать? Что делать?

Он сел на стол и свесил руки между колен. Гефель устало опустился на табурет. Он был внутренне опустошен.

Ожидаемого столкновения не произошло, и все высокое и благородное в его поступке испарилось. Остался только голый и трезвый факт – нарушение дисциплины. Гефель уныло смотрел перед собой.

Кремер разнял крепко сплетенные пальцы рук и наконец, более мягко, чем раньше, сказал:

– Нам незачем становиться врагами, Андре. Только не врагами! Мерзавец Цвейлинг этого не стоит. – Он тяжело спустился со стола и, внезапно приняв решение, добавил – Ты должен поговорить с Боховом. Должен! – настойчиво повторил он в ответ на горячий протест Гефеля.

Но Гефель настаивал:

– Оставим это между нами, Вальтер! Пусть Бохов думает, что ребенок уехал с поляком.

Упрашивания Гефеля действовали Кремеру на нервы.

– Теперь, когда ребенка приходится оставить в лагере – ты слышишь, приходится, – прорычал он, – это уже не только наше дело. Я не знаю о твоих обязанностях. Не надо рассказывать мне о них, но ты должен понять, какой опасности ты подверг себя из-за ребенка.

– А что мне было делать, когда я его нашел?

– Вздор! Речь не об этом. Тебе был дан приказ отправить ребенка из лагеря.

– Да, конечно, но…

Этот возглас отчаяния ударил Кремера, как ножом. Он тяжело дышал, глаза его потемнели. Два товарища стояли друг против друга и мучительно искали выхода. Не выдержав, Кремер снова зашагал взад и вперед. Как быть?

Он почти не слушал Гефеля, который вновь принялся убеждать его:

– Это не протянется долго, Вальтер, поверь мне. Каждый день американцы могут оказаться здесь. Вальтер! Разве мы не продержимся день-другой? Зачем же мне говорить с Боховом и тревожить его? Ребенка теперь все равно не отправить из лагеря. Ты ведь сам сказал. Так в чем дело? Пусть это останется между нами. Никто ничего не знает. Только ты да я, больше никто.

– А Цвейлинг?

– Он не пикнет.

Кремер рассмеялся горько и язвительно. Создавшееся положение требовало действий, притом немедленных, все равно, будет Бохов уведомлен или нет. Ребенка не отправили из лагеря. Поручение, переданное Кремеру через Бохова, он не выполнил, как следовало. Его долг был – проверить действия Гефеля, он же предоставил все ему, а теперь?..

– Какая чертовщина! – ворчал Кремер, негодуя и на себя и на других, и метался по комнате, словно за ним гнались.

Ему не хотелось уступать Гефелю.

– Допустим, мы Бохову ничего не скажем. Что же тогда? Что тогда? – раздраженно напустился он на Гефеля.

Но это было уже почти согласие. Гефель обрадованно поднял руки, видимо желая положить их на плечи Кремеру, но тот увернулся и крикнул:

– Ребенка убрать из камеры, и подальше!

– Куда? – спросил Гефель.

– Вот именно, куда? Видишь, что ты наделал? Куда же нам его приткнуть? Его надо убрать от тебя и от проклятого Цвейлинга в такое место, куда не заглядывают эсэсовцы.

Таким местом – и единственным – был инфекционный барак в Малом лагере. Все эсэсовцы обходили его, делая большой крюк, из боязни схватить брюшной или сыпной тиф.

Кремер остановился перед Гефелем и посмотрел на него в упор.

– Барак шестьдесят первый, – лаконично изрек он.

Гефель пришел в ужас.

– В инфекционный барак? Ни в коем случае!

– Ребенок отправится в шестьдесят первый барак! – Говоря это, Кремер сам старался убедить себя в правильности решения. – Санитары-поляки живут там по нескольку месяцев, и никто из них еще не заразился. Они молодцы. О ребенке они позаботятся, будь спокоен. Это же их дитя, польское. Что ж, может, мне спрятать его у себя в корзине для бумаг, а?

Гефель молчал, кусая губы. Кремер продолжал бушевать:

– Другого выхода нет. Баста! Хватит и того, что ты втянул меня в эту историю. Так что без фокусов! Ребенка поместить в шестьдесят первом!

Гефель задумался. Все-таки это было лучше, чем эшелон. Он взглянул на Кремера.

– А Бохов?

Кремер рассердился.

– Надеюсь, это наше дело? Разве ты не сам сказал?

Гефель молча кивнул, у него уже не было сил радоваться.