Текст книги "В волчьей пасти"

Автор книги: Бруно Апиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

В подвале Пиппиг и Кропинский, открыв дверцу дымохода с напряжением прислушивались к звукам сверху. Нетерпеливый Пиппиг просунул голову в тесное отверстие. Видеть он ничего не мог, в дымоходе стояла кромешная тьма. На лицо ему падала сажа. Пиппиг вытащил голову из трубы и, чертыхаясь, вытер запорошенные глаза. Веревка шуршала, задевая за острые края устья дымовой трубы. Что, если она перетрется?

Гефель испугался и остановил ее, быстро соображая, что делать. Затем пренебрегая опасностью, выпрямился, держась за трубу, подложил под веревку руку, и отпустил ее.

Веревка соскользнула с рукава на голое запястье и начала разматываться, сдирая с руки кожу. Чтобы не застонать, Гефель прижался лбом к трубе. Наконец из подвала был подан условный сигнал – кто-то дернул за веревку. Гефель ослабил ее. Сунув ободранную руку под мышку, он в изнеможении опустился на крышу. Так просидел он довольно долго, пока боль не утихла.

В подвале двое друзей старались протащить мешок сквозь отверстие дверцы. Мальчик застонал.

– Мариан, что ты! Осторожно!

Кропинский остановился и начал шепотом уговаривать ребенка. Мальчик умолк и задвигался. Придерживая свисающую часть мешка, Кропинский помогал ему, и ребенок сам протиснулся наружу из узкого отверстия.

– Тут он?

– Тут.

Кропинский дрожащими пальцами развязал веревку и открыл мешок.

– Слава богу! – вздохнул Пиппиг. – Вот уж действительно роды с наложением щипцов!

Малютка дрожал всем телом, его крохотная душа испытала сильное потрясение. Кропинский гладил и утешал мальчика, который всхлипывая, ища помощи, прижимался к взрослому человеку. Наконец ребенок настолько успокоился, что можно было начать опасный путь через лагерь. Они снова посадили мальчика в мешок и прибрали сор у дверцы. Гефель уже втянул веревку наверх. Пиппиг и Кропинский посовещались. Кропинский должен был пойти вперед и выяснить, все ли там в порядке. Если он на расстоянии двадцати метров не заметит ничего подозрительного, он должен вернуться за Пиппигом. Они выползли из световой шахты на открытый воздух. К счастью, дождь полил сильнее. Они сверлили глазами мрак.

– Вперед, Мариан!

Кропинский ушел, а Пиппиг остался в темном углу у стены вещевой камеры. Кропинский шел мимо бараков. В некоторых двери были открыты. Там стояли заключенные и курили. Кропинский остановился и прислушался. Его великолепный слух далеко проникал в тишину. Он безошибочно отличал шаг шарфюрера от шага заключенного: шаг первого, в тяжелых, прочных сапогах, хрустел и звучал уверенно, шаг второго – в неудобных деревянных башмаках, да еще в такой мерзкий дождь – гулко стучал и был тороплив. Кропинский прислушался. Поблизости никого не было. Быстро побежал он назад и позвал Пиппига. Они вместе дошли до того места, где только что стоял Кропинский. Здесь, в тени одного из бараков, Пиппиг остановился, а Кропинский продвинулся еще на двадцать метров. Словно лоцман, вел он Пиппига мимо бараков, указывая, когда пересекать переулки. Так добрались они до Малого лагеря. Последний участок пути был наиболее опасным. Выйдя из-под защиты бараков, они вынуждены были, никуда не сворачивая, пройти значительное расстояние по широкой дороге, которая вела к лазарету. По ней брели в амбулаторию заключенные; правда, из-за дождя их было меньше, чем обычно. Спрятавшись в тени барака, Пиппиг и Кропинский следили за дорогой. Лишь немногие заключенные были теперь в пути – признак, что скоро прозвучит ночной свисток. Некоторые из заключенных для защиты от дождя накинули на голову тонкую полосатую шинель или обрывок мешка.

– Ну как, Мариан? – спросил Пиппиг.

– Надо попытать счастья, – ответил поляк.

– Пошли за теми тремя. Давай!

И Пиппиг выскочил на дорогу, Кропинский – за ним. Они шагали по пятам троих заключенных, шедших в лазарет. Двое из них закутались от дождя. Пройдя несколько шагов, Кропинский схватил Пиппига за руку.

– Эсэсовцы!

И в самом деле, навстречу им двигались два шарфюрера. Пиппиг испугался не меньше Кропинского, но натренированная в лагере находчивость мгновенно подсказала ему, что делать. Не успели шарфюреры приблизиться, как Пиппиг быстро подтянул мешок на плечо и свисающий конец его набросил на голову. Он чувствовал, как тельце ребенка прижалось к его телу, а ручонки искали в мешке, за что зацепиться. Придав себе вид закутанного от дождя человека и прячась за спинами трех заключенных, Пиппиг ловко проскользнул мимо шарфюреров. Те ничего не заметили и продолжали с ожесточением топать сапогами, поднимаясь по мокрой от дождя дороге.

Наконец можно было свернуть в Малый лагерь, за колючей проволокой которого они будут в безопасности. Сюда эсэсовцы никогда не заходили. Отвратительный запах ударил им в нос, когда они вступили в шестьдесят первый барак, мрачное здание без окон, внутренность которого слабо освещалась двумя-тремя электрическими лампочками. Повсюду лежали сенники – Цидковскому и его помощникам приходилось хозяйничать в этой тесноте, используя каждый уголок для размещения больных. Умирающие лежали на сенниках. Покойника проще было вынести, подняв с пола, чем вытаскивать его из гнезда в трехъярусных деревянных стеллажах, тянувшихся вдоль стен. Там лежали «легкие» пациенты. Они, несомненно, больше нуждались в сенниках, чем умирающие, которым все равно уже ничто не могло помочь. Тем не менее последние, все без исключения, лежали на «мягком» ложе. Тут решал не разум, а простое чувство человечности. Поэтому более легкие больные лежали на голых досках, защищенные от холода лишь драным одеялом или изношенной «зебровой» шинелью.

Безмолвные и неподвижные лежали «легкие» больные и умирающие, на чьи черты смерть уже поспешила наложить свою печать; о том, что они еще живы, можно было судить лишь по младенчески слабым стонам или по сиплому дыханию.

Пиппиг и Кропинский поспешили по узкому проходу между сенниками. Навстречу им вышел поляк-санитар. Пиппиг и Кропинский вместе с ним исчезли за перегородкой. Цидковский был уже предупрежден об их приходе. Он помог Пиппигу высвободить малыша из мешка, по-отечески заботливо взял его на руки и осторожно посадил на нары. Все стояли вокруг малыша и, улыбаясь, с любопытством глядели на него. Мальчик, еще не пришедший в себя от последних переживаний, боязливо озирался в кругу чужих людей. Он готов был заплакать и тянулся ручонками к Кропинскому.

Пиппиг торопил. Надо было уходить.

Когда оба были уже на пути к своим баракам, Кропинский глубоко вздохнул:

– Я никак не забыть два шарфюрер. Что, если они тебя спросить, что там в мешке? Ох, ох!..

Он все еще не мог прийти в себя от пережитого страха, и Пиппиг успокаивающе похлопал его по спине.

– Не бойся, Мариан, милый боженька не покинет в беде вольнодумца!

* * *

Шюпп выполнил поручение Кремера. Такая возможность явилась, когда однажды электрик был вызван в войсковые гаражи. Он должен был исправить радиоприемник унтершарфюрера Брауэра, надзиравшего за гаражами.

– Воспользуйся случаем и немного послушай, – сказал Кремер, имея в виду передачи иностранных станций. За последнее время, после сдачи Ремагена, сообщения с фронта стали очень туманными.

Брауэр был в комнате не один, когда Шюпп, открыв дверь, заявил о себе, как обычно:

– Лагерный электрик просит разрешения войти!

Тут же сидел роттенфюрер Мейсгейер, деливший с Брауэром обязанности по надзору.

– Входи, входи, радиот! – заорал Брауэр, явно находившийся в отменном настроении. – Чтобы через пять минут эта рухлядь была в порядке! Не то выверну тебе все пальцы, один за другим.

Шюпп сразу заметил, что оба подвыпили. Тощий, прыщавый роттенфюрер в фуражке набекрень сидел перед испорченным приемником и тщетно пытался извлечь из него какие-нибудь звуки. Высоким сдавленным голосом он тоже закричал на Шюппа:

– Тут в лампе какая-то дрянь. Потрудись живо выковырять ее. А не справишься, собачий выродок, так я тебе вдобавок еще и шею сверну!

Грубый тон эсэсовцев не вывел Шюппа из равновесия. Он поставил на пол ящик с инструментами и бесстрашно возразил:

– Ну, это вы лучше оставьте. Кто же вам тогда приведет этого брехуна в порядок? А вы ведь любите сворачивать ручки настройки.

– Сворачивать ручки! – прохрипел, развеселившись, Мейсгейер и презрительно крутнул волноискатель. Такое обращение с приемником возмутило Шюппа как специалиста.

– Это никуда не годится! – упрекнул он Мейсгейера. Он мог позволить себе подобный вольный тон, зная, что эсэсовцам не обойтись без электрика. Оба болвана расхохотались, и Брауэр, сидевший за столом, теперь тоже, пошатываясь, подошел к приемнику и, ухмыляясь, посмотрел на Шюппа.

Вдруг физиономия эсэсовца изменилась. С удивлением указывая пальцем на Шюппа, он подозвал к себе Мейсгейера.

– Погляди-ка на эту глупую рожу, – сказал он, и оба уставились на электрика.

Ничего не понимая, Шюпп еще шире раскрыл свои круглые глаза.

– Этот радиот смахивает на нашего «всеимперского умника»! – заорал Брауэр.

Мейсгейер подтвердил это необычайное открытие. Шюппа пронизал страх. Эти два негодяя были опасны. Еще миг, и Брауэр может заехать ему кулаком в лицо только за то, что он смеет быть похожим на Гиммлера.

Но эта страшная минута исчезла так же внезапно, как возникла. Брауэр и Мейсгейер одновременно разразились гулким хохотом. Брауэр одобрительно хлопнул Шюппа по плечу. Он ревел и давился смехом под аккомпанемент мейсгейеровского дисканта.

Опасность пронесло, и Шюпп благоразумно сделал «хорошую мину при плохой игре», которую эсэсовцы не пожелали прекратить, сделав такое грандиозное открытие.

Брауэр сорвал с головы Мейсгейера эсэсовскую фуражку и нахлобучил ее на Шюппа, затем, выхватив из рук Шюппа шапку заключенного, он напялил ее на острый череп Мейсгейера. Теперь наконец шутка получила свое завершение. Перед ними стояла удачная карикатура на их «всеимперского умника», и Мейсгейер, хохоча, вытянулся перед ней по фронт.

Через четверть часа англичане начнут передавать военные сводки, и Шюпп должен их услышать.

Мужественно подавляя в себе боль унижения, Шюпп терпеливо выжидал, пока оба горе-вояки не нахохотались вволю и не устали от своей забавы. Тогда он снял с себя эсэсовскую фуражку и положил ее на стол. Его жест при этом был настолько недвусмыслен, что это не ускользнуло от Брауэра. Тот восхищенно поднял брови и обратился к Мейсгейеру:

– Глянь-ка, этот тип способен обижаться!

У Шюппа готовы были сорваться резкие слова, но он сдержался.

Если бы он дал понять эсэсовцам, что считает себя оскорбленным, шутка окончилась бы для него плохо. Он знал по опыту, что от подобных субъектов можно ждать чего угодно. Они напоминали хищных зверей в клетке, у которых когтистые лапы уже лишились былой силы, но еще способны внезапно ударить. Поэтому Шюпп, приняв деловой вид, подошел к радиоприемнику и начал с ним возиться.

Здесь, занимаясь своим прямым делом, Шюпп был неприкосновенен, и он с удовлетворением отметил, что смех эсэсовцев идет на убыль. Мейсгейер бросил ему уже ненужный реквизит – шапку заключенного, надел свою и вышел из комнаты. Шюпп облегченно вздохнул – от одного он избавился.

Он уже обнаружил в аппарате повреждение. Отошел один из контактов, и Шюпп мог его мгновенно исправить. Но он не спешил. Прежде всего надо было отделаться от Брауэра. Тот совал свой нос в ящик и желал знать, в чем, собственно, загвоздка. У Шюппа был разработан метод отпугивания назойливых эсэсовцев, который он применял почти всегда успешно. Чем невежественнее эсэсовцы были в технических вопросах, тем охотнее разыгрывали знатоков, дабы скрыть от заключенного свои слабые места. Шюпп пользовался этим. Вот и теперь, отвечая Брауэру, он пустился в пространное изложение истории радио. Он заговорил о Фарадее и Максвелле, от Генриха Герца перешел к Маркони, украсил свой «доклад» технической кабалистикой, пускал в уши унтершарфюреру электрические волны, забивал ему мозги конденсаторами, катушками, лампами, навел туману, распространяясь о колебательных контурах и магнитных полях, об индукции, высоких и низких частотах, пока у эсэсовца не пошла голова кругом.

– Ну, а что с этой рухлядью? – нетерпеливо проворчал Брауэр.

Шюпп состроил невинную мину.

– Это мы и должны установить.

Брауэру стало невмоготу. Он глубже надвинул фуражку и проревел:

– Если через четверть часа не будет готово, я тебя в порошок изотру! Ты слышал, радиот?

Он яростно хлопнул дверью.

Шюпп озорно усмехнулся. Он быстро исправил контакт и включил приемник. Очень тихо и словно издалека донеслись до него знакомые четыре удара литавров. Англичане! А затем так же тихо и издалека – на немецком языке с английским акцентом:

«От нижнего Зига до излучины Рейна, к северу от Кобленца кипит сражение».

«Американские танковые силы от предмостного укрепления под Оппенгеймом прорвались на восток. Их передовые части достигли Майна у Ганау и Ашаффенбурга. Между северными отрогами Оденвальда и Рейном завязались ожесточенные маневренные бои…»

Шюпп чуть не влез в коробку радиоприемника. Каждое слово буквально выжигалось у него в мозгу, он ничего не должен забыть.

Когда Брауэр вернулся, Шюпп все еще увлеченно слушал. Он тотчас же погасил прием и дал такой громкий звук, что аппарат взвизгнул. Брауэр в восторге бросился к приемнику.

– Ловкач! Радиот! Как тебе удалось? Я тут сам мудрил, но у меня ни черта не вышло. Ты и вправду…

Но хвалить заключенного не полагалось. Поэтому Брауэр оборвал свои излияния, грубо бросив:

– Ах ты, чертов сын, главное, что ящик снова в порядке!

Шюпп собрал свои инструменты.

Вскоре Шюпп и Кремер уже стояли перед картой, которую Кремер прикрепил у себя к стене. От Ремагена союзники за несколько дней пробились до Оппенгейма. Отсюда наступление шло в направлении Франкфурта, а севернее Кобленца уже обозначился удар в сторону Касселя. Фронт несомненно приближался к Тюрингии!

Шюпп и Кремер переглянулись без слов, оба думая об одном и том же. Кремер взял линейку и измерил расстояние от Ремагена до Франкфурта. Затем – оттуда до Веймара. Оставалось менее двух третей уже пройденного пути, и тогда…

Кремер глубоко вздохнул, снова положил линейку на стол и глухо произнес:

– Через две недели мы будем либо свободны, либо мертвы…

Шюпп рассмеялся:

– Мертвы? Друг, Вальтер, эсэсовцы ничего нам больше не сделают. У них уже и теперь полны штаны.

– Надо выждать… – предостерегающе произнес Кремер.

Вдруг он схватил Шюппа за руку и показал в окно на ворота. По апельплацу быстрым шагом шли от ворот Клуттиг и Рейнебот. Заключенные, попадавшиеся им навстречу, снимали шапки, а потом украдкой оборачивались и глядели им вслед. Кремер и Шюпп тоже взволнованно следили за ними, пока те не скрылись из виду.

– Что-то случилось! Беги за ними, Генрих, и посмотри, куда их понесло.

Шюпп убежал.

Кремера охватила тревога. У него вдруг возникло чувство, будто те двое явились в лагерь за ним. Вот сейчас распахнется дверь и голос Клуттига резнет как плетью: «Следуйте немедленно за нами!»

Кремер прижал к вискам кулаки, тревога переросла в страх. Что если все открыто? Все!

И когда на самом деле распахнулась дверь, Кремер, вздрогнув, обернулся. В комнату торопливо вошел Шюпп.

– Они направились к вещевой камере.

На какой-то миг Кремер испытал блаженное чувство облегчения, но оно тут же сменилось еще большим страхом. Он смотрел на Шюппа невидящим взглядом.

Рейнебот утром нашел под дверью своего кабинета записку и долго вертел ее, ничего не понимая.

«Гефель и Кропинский хотят насолить гауптшарфюреру Цвейлингу. Они спрятали в вещевом складе, в правом дальнем углу, еврейского ребенка…»

Рейнебот перечел записку несколько раз.

«Заключенный из вещевой камеры», – гласила подпись.

Рейнеботу вдруг припомнилась вчерашняя маленькая сцена с Цвейлингом. Тот открыл дверь, растерянно остановился на пороге, потом смущенно пробормотав приветствие, удалился.

Рейнебот свистнул сквозь зубы и сунул записку в карман. Позже он показал ее Клуттигу. Тот тоже перечитал ее несколько раз, не понимая, в чем дело. Он закрыл воспаленные глаза, и в толстых стеклах его очков резко преломился свет.

Рейнебот развалился в кресле за письменным столом.

– Что ты скажешь по поводу подписи?

Клуттиг туповато ответил:

– Чей-то донос.

– Заключенного?

– А чей же еще?

Рейнебот улыбнулся с сознанием своего превосходства.

– Цвейлинга! – сказал он и неторопливо поднялся. Взяв у Клуттига записку, он заговорил резким тоном: – Это написал Цвейлинг, и никто иной!

Глупо-недоуменное лицо Клуттига рассердило Рейнебота.

– Ну как же ты не понимаешь? – желчно напустился он на помощника начальника лагеря. – Дело совершенно ясное. Этот чертов олух спутался с коммунистами, а теперь у него зад чешется.

Клуттиг старался уследить за ходом мысли догадливого молодого коменданта. Тот заложил левую руку за спину и сунул большой палец правой руки за борт кителя. Тот шагал он перед Клуттигом взад и вперед, и слова его были полны цинизма.

– Не угодно ли господину гаупштурмфюреру сравнить сообщение высокочтимого ВКВ[2]2
  Верховное командование вооруженных сил гитлеровской Германии.


[Закрыть] с передачей англичан?

Он остановился перед Клуттигом и, повысив голос, продолжал:

– Тогда бы ты увидел, мой милый, что американцы наступают от Оппенгейма. Они уже под Ашаффенбургом. Угодно взглянуть на театр военных действий? – С любезной насмешливостью Рейнебот указал на висевшую на стене карту. – Направление удара – Тюрингия! Ну, так как? Не будем обманывать себя, господа! – как говорит наш дипломат. А я добавлю: сопоставляйте факты! – Он с довольным видом прошелся взад и вперед и обратился к безмолвному Клуттигу – Так вот, прошу вас, господин помощник начальника, сопоставляйте!

Клуттиг, по-видимому, начал что-то соображать:

– Ты хочешь сказать, что Цвейлинг подъехал к коммунистам, чтобы в случае чего…

– Весьма проницательно! – насмехался Рейнебот. – Каждый на свой лад. Все может пойти быстро, даже очень. За неделю – от Ремагена до Франкфурта! Ты сам можешь подсчитать, когда они будут здесь. А теперь послушай, какие выводы делаю из фактов я. При помощи еврейского детеныша они окрутили Цвейлинга. «Господин гауптшарфюрер, посмотрите разок сквозь пальцы! Если обстановка переменится, мы поступим так же!» Верно? – Рейнебот не стал ждать ответа Клуттига и ткнул пальцем в воздух. – Кашу заварил Гефель, он из их организации. Итак, кто стоит за всей этой историей? Подпольная организация! Что? Надо схватить Гефеля и поляка впридачу, как его там?

Теперь Клуттиг понял. Он был возмущен.

– А что мы сделаем с Цвейлингом?

– Ничего, – ответил Рейнебот. – Сцапаем Гефеля и этого самого поляка – и конец нити у нас в руках. Долговязый осел будет еще рад помочь нам разматывать клубок.

Клуттиг глядел на него с нескрываемым восхищением.

– Ну и продувная ж ты бестия!

Такое восторженное признание его дальновидности пришлось тщеславному юнцу по душе. Он побарабанил пальцами по борту кителя.

– Мы займемся этой историей сами, без нашего дипломата, скорее даже – пойдем против него. Мы должны быть умны, господин гауптштурмфюрер, очень умны! Дело может провалиться. Я уже говорил тебе и повторяю: если мы ударим, то уж по-настоящему, понятно? Мы можем позволить себе только один удар, и он должен попасть в точку. – Рейнебот подошел к Клуттигу вплотную и проговорил настойчивым тоном – Теперь не вздумай делать глупости. Об организации – ни слова, она не существует, понятно? Дело идет только о еврейском ублюдке, уразумел?

Клуттиг кивнул и доверился мудрости Рейнебота. Тот не желал терять ни минуты и решительно надвинул на лоб фуражку.

– Ну, пошли!

Они рванули дверь в вещевую камеру и быстро вошли. Заключенные, работавшие в переднем помещении, обернулись в недоумении, и кто-то крикнул:

– Смирно!

Все заключенные стали навытяжку; каждый остался там, где работал. Гефель, которого окрик «смирно» застал в канцелярии, оторопел, увидев помощника начальника лагеря и Рейнебота. Он поспешно вышел вперед и по привычке отрапортовал:

– Команда вещевой камеры за работой!

Рейнебот, держа палец за бортом кителя, прокартавил:

– Пусть построятся!

Преувеличенно громким голосом Гефель передал приказ по всем помещениям. В голове у него был сумбур. Заключенные стекались со всех сторон, сознавая опасность, которая таилась во внезапном появлении начальства, и торопливо строились в обычные две шеренги. Тем временем Клуттиг спросил, где Цвейлинг.

Гефель доложил:

– Гауптшарфюрер Цвейлинг сегодня еще не был здесь.

Наступила зловещая тишина. Заключенные стояли не шевелясь и смотрели на Клуттига и Рейнебота, которые не произносили ни слова. Первые, самые напряженные мгновения после прихода эсэсовцев пронеслись, как дикие птицы, над головами заключенных, неся беду. Теперь тишина казалась оледенелой.

Клуттиг подал Рейнеботу знак, и тот быстро направился в правый дальний угол склада. А пока что Клуттиг, присев на длинный стол, болтал ногой. В задней шеренге стояли рядом Пиппиг и Кропинский. Пиппиг незаметно ткнул кулаком Кропинского. В первой шеренге стоял Розе. Его откровенно испуганное лицо заметно отличалось от замкнутых лиц остальных. В голове Гефеля, как всегда стоявшего в конце первой шеренги, бурно проносились мысли. Сильно бился пульс в шейной артерии, и он отчетливо слышал его частое туканье. Как ни странно, приход Клуттига и Рейнебота он связывал не столько с исчезнувшим ребенком, сколько с «Вальтером», калибра 7,65 миллиметра. Кроме Гефеля, никто не знал про тайник, где он хранится.

Ему вдруг пришла на память старинная детская игра с поисками спрятанной вещи, и он возликовал: «Холодно, холодно, холодно!» Он мысленно осматривал тайник с оружием, прикидывал возможности его обнаружения и вспоминал, как он мальчиком радовался, когда спрятанную им вещь, несмотря на усердные поиски, никому не удавалось найти.

«Холодно, холодно, холодно!» Он совсем успокоился, тягостное туканье затихло, волнение улеглось. Теперь он даже мог искоса наблюдать за Клуттигом, который сидел на столе, постукивая пальцами по колену. Подстерегающий взгляд Клуттига бегал по неподвижным рядам заключенных, останавливаясь на каждом из них; заключенные смотрели прямо перед собой, в пустоту. В помещении царило то парализующее напряжение, которое в любую минуту грозит взрывом. Прошло довольно много времени, пока возвратился Рейнебот. На его лице блуждала насмешливая улыбка, брови были подняты.

– Пусто! – лаконично изрек он.

Клуттиг соскочил со стола. Напряжение взорвалось. Клуттига захлестнула волна ярости, подобная шквалу.

– Гефель, вперед!

Гефель вышел из ряда и остановился в двух шагах перед Клуттигом. Но тот смотрел не на него, а искал кого-то глазами среди других заключенных.

– Где тут польская свинья Кропинский? Сюда!

Кропинский медленно двинулся с места, прошел между, шеренгами и стал рядом с Гефелем. Рейнебот подрагивал коленями. Розе стоял, оцепенев и стараясь изо всех сил не сгибать ног, которые, казалось, стали ватными. Лица остальных заключенных были жестки, сумрачны, неподвижны. Пиппиг переводил взгляд с Рейнебота на Клуттига.

А у того ком ярости подкатил к горлу. Голова странно торчала на вытянутой шее. Он пытался овладеть собой.

– Где ребенок? – зловеще прошипел он сквозь зубы.

Кропинский от волнения проглотил слюну. Никто не отвечал. Клуттиг мгновенно потерял самообладание:

– Где еврейский ублюдок, хотел бы я знать?! – визгливо прокричал он, и тут же накинулся на Гефеля – Отвечайте немедленно!

Он брызгал слюной.

– Здесь нет никакого ребенка.

Клуттиг взглядом призвал на помощь Рейнебота; от ярости слова застревали у него в глотке.

Рейнебот неторопливо подошел к Кропинскому, притянул его за куртку к себе и почти дружелюбно спросил:

– Скажи же, поляк, где ребенок?

Кропинский усиленно замотал головой.

– Я не знать…

Рейнебот размахнулся. Искусный боксерский удар пришелся точно в подбородок Кропинскому. Этот удар был так силен, что Кропинский пошатнулся и упал назад в ряды заключенных. Товарищи подхватили его под руки. Из угла рта у Кропинского текла тонкая алая струйка.

Рейнебот опять притянул Кропинского к себе и повторил удар. Кропинский осел, как пустой мешок.

Рейнебот отряхнул руки, как от пыли, и снова сунул палец за борт кителя.

Своими двумя ударами он подал Клуттигу сигнал, и тот принялся дико и исступленно обоими кулаками молотить по лицу Гефеля, потом прохрипел:

– Где еврейский ублюдок? Выкладывай!

Гефель прикрыл руками голову. Тогда Клуттиг с такой яростью пнул его сапогом в живот, что Гефель с воплем согнулся пополам.

У Пиппига срывалось дыхание. Он судорожно сжимал кулаки. «Продержаться, продержаться! – внушал он себе. – Они уже под Оппенгеймом! Это протянется не долго. Продержаться, продержаться!..»

У Клуттига дрожала нижняя губа. Он оправил на себе китель. Гефель с трудом выпрямился. Удар сапогом чуть не вышиб из него дух. Он стоял, опустив голову, и кряхтел. Кропинский лежал без движения.

Рейнебот небрежно взглянул на ручные часы.

– Даю вам всем минуту сроку. Кто скажет, где спрятан еврейский ублюдок, получит награду.

Заключенные стояли, словно оцепенев. Пиппиг вслушивался в тишину. Неужели кто-нибудь заговорит? Он искал глазами Розе. Хотя Пиппиг видел лишь его спину, он заметил, что у Розе дрожат руки.

После бесконечно долгих тридцати секунд Рейнебот снова взглянул на часы. Внешне он казался беззаботным, на самом же деле быстро взвешивал дальнейшую тактику. Нагнать на болванов страху, думал он, и они размякнут!

– Еще тридцать секунд, – любезно сообщил он, – и мы заберем этих двух… к Мандрилу… – Он сделал выразительную паузу и растянул губы в многозначительной усмешке. – Если с ними там что-нибудь случится, это будет на вашей совести.

Он избегал смотреть на заключенных, уставившись на часы, как стартер.

Безумный взгляд Клуттига блуждал по лицам. Ряды стояли неподвижно и казались отлитыми из металла. Пиппиг дрожал от волнения. Не взять ли все на себя? Выйти вперед и сказать: «Я спрятал ребенка, я один!..»

Минута истекла. Рейнебот опустил руку с часами. Пиппига как будто кто-то толкал в спину: «Вот! Сейчас! Выходи вперед!» Но он не тронулся с места.

Рейнебот кончиком сапога ткнул Кропинского в бок.

– Встать!

«Теперь, теперь, теперь!» – кричало у Пиппига внутри, и у него вдруг возникло чувство, что вот он уже выходит вперед, невесомый, как во сне. Кропинский поднялся, шатаясь, и получил от Рейнебота такой пинок в поясницу, что отлетел к двери. Но не страх и не трусость удерживали Пиппига. Остановившимися глазами смотрел он вслед Гефелю, когда тот шел к двери…

Оставшись одни, заключенные еще долго стояли, застывшие и немые, парализованные пережитым потрясением; потом Розе вскинул в воздух кулаки. У него сдали нервы, и он истошным голосом заорал:

– Я больше не могу!

Тогда наконец ожили ряды, и Пиппиг очнулся от оцепенения. Сквозь неразбериху расстроившихся рядов он кинулся к Розе и, грубо схватив его, пригрозил кулаком:

– Заткнись!

Цвейлинг действительно выжидал, пока все не окончится, и лишь после этого появился в камере. Он искоса поглядывал на заключенных. Бездеятельно сидели они в канцелярии, а в переднем помещении у длинного стола стояло несколько человек, которые, очевидно, тоже ничего не делали, но при его появлении поспешно взялись за работу.

Цвейлинг, стараясь не замечать угнетенного состояния заключенных, направился в свой кабинет. Но вдруг в него закралось неприятное чувство. Неужели они догадались, что записку подбросил он? Цвейлинг нерешительно остановился и скривил лицо, изображая улыбку.

– Что это у вас такие глупые рожи? Где Гефель?

Пиппиг, тоже стоявший у стола, дергая за шнуровку, вскрывал вещевой мешок.

– В карцере, – мрачно ответил он, не взглянув на Цвейлинга, и тот уловил намек в его словах.

– Он что-нибудь выкинул?

Цвейлинг высунул язык и облизнул нижнюю губу. Пиппиг не ответил, упорно молчали и другие, и это отбило у Цвейлинга охоту продолжать расспросы. Не произнеся больше ни слова, он ушел в кабинет, провожаемый враждебными взглядами заключенных. Пиппиг тихонько послал ему вслед ругательство. Цвейлинг, не глядя, сбросил на стул коричневый кожаный плащ и задумался. Неприятное чувство не исчезало. Все говорило о том, что заключенные его подозревают. Он угрюмо моргал, глядя перед собой. Лучше всего казаться приветливым, а в остальном делать вид, будто ничего не знаешь.

Он вызвал к себе Пиппига.

– Ну, рассказывайте, что тут стряслось?

Пиппиг ответил не сразу.

В эту минуту, когда речь шла о судьбе двух его любимых товарищей, у Пиппига было непреодолимое желание дать волю своим самым глубоким человеческим чувствам в обманчивой надежде, что удастся пробиться к сердцу того, кто сидит сейчас перед ним, прощупывая его взглядом. Что более высокое и благородное мог доверить Пиппиг эсэсовцу, чем свое вечно попираемое человеческое «я», плененное, как за прутьями решетки, за полосами серо-синей одежды заключенного? Стремление говорить, как человек, было так сильно, что сердце уже готово было размягчиться, и на какой-то короткий миг Пиппиг поверил, что это осуществимо, мысли уже начали складываться в слова. Но вдруг осознав весь цинизм и всю порочность, написанные на лице Цвейлинга, он сдержал свой порыв.

Если его полосатая одежда была решеткой, за которой был пленен человек, то серая форма эсэсовца была броней, непробиваемой броней, за которой таился враг, хитрый, трусливый и опасный, как дикая кошка в дебрях лесных.

Перед Пиппигом сидел доносчик, достаточно хладнокровный, чтобы использовать предложенное ему в слабую минуту человеческое доверие, а потом его растоптать, если это будет выгодно.

Пиппигу стало стыдно, что он хоть на минуту поддался стремлению сердца.

– Ну рассказывайте же!.. – услышал он голос Цвейлинга.

Пиппиг был теперь холоден и спокоен.

– Что же могло случиться? Гефеля и Кропинского из-за ребенка погнали в карцер.

Цвейлинг заморгал.

– Выходит, кто-то донес.

– Так точно, гауптшарфюрер, – быстро ответил Пиппиг, – кто-то донес.

Цвейлинг немного помедлил и сказал:

– Значит, среди вас есть подлец?

– Так точно, гауптшарфюрер, среди нас есть подлец!

С каким ударением произнес он эти слова! – И они, наверно… взяли… это самое с собой?

– Нет, гауптшарфюрер!

– Где же оно?

– Не знаю.

Цвейлинг явно был поражен.

– Как так? Вчера вечером оно еще было здесь.

– Не знаю.

Цвейлинг вскочил.

– Я сам его видел!

Теперь он себя выдал. То, что в мыслях Пиппига до сих пор было только подозрением, превратилось в уверенность. Доносчиком был Цвейлинг. Он!

Цвейлинг уставился в непроницаемое лицо Пиппига. И вдруг заорал:

– Пусть все построятся, вся команда! Мы найдем этого подлого пса!

Но в тот же миг он переменил тактику. Одним прыжком подскочив к Пиппигу, который уже держался за ручку двери, он проговорил доверительно: