Текст книги "В волчьей пасти"

Автор книги: Бруно Апиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

* * *

Собрание ИЛКа прошло никем не замеченным. Незадолго до назначенного часа Бохов отправился к условленному месту встречи. Было холодно и темно. Между бараками почти не было видно заключенных. Они стояли по нескольку человек у входов в бараки, затемненных на случай налетов, и курили, прикрывая сигарету рукой. Только на длинной дороге, которая вела от апельплаца к лазарету, заметно было оживление. Заключенные шли в амбулаторию или возвращались оттуда, торопясь в свои бараки. Рядом с лазаретом находился барак, служивший складом для сенников и разных больничных принадлежностей. Бохов вошел туда. В помещении склада два санитара при слабом свете электрической лампочки, казалось, были заняты набивкой сенников. При входе Бохова они прервали работу и отодвинули в сторону большой ворох соломы. В грубо сколоченном полу неприметно для глаза был вырезан прямоугольник, прикрытый щитом, который Бохов приподнял, чтобы протиснуться сквозь узкую щель вниз. Санитары тотчас замаскировали люк сверху соломой. Под бараком находился подвал, глубиной немногим более одного метра. Во всю длину подвала стояли низкие, сложенные из кирпича, столбы, на которых стоял барак, а в поперечном направлении тянулись ряды опорных балок, поддерживавших пол. Все это напоминало рудничную штольню. По голой земле был рассыпан слой мелких осколков известняка, спотыкаясь о которые Бохов пробрался в глубь подвала.

Члены ИЛКа на корточках сидели вокруг свечи. Прервав разговор, они взглянули на приближавшегося Бохова. Тот расположился возле них и стал прислушиваться к спору, разгоревшемуся из-за Иозефа Прибулы. Весть о том, что фашисты оставили город Майнц, со всей очевидностью показывала: американцы расширяли предмостное укрепление у Ремагена и продвигались дальше. Добрая весть! И Прибула, ликуя, хватил кулаком по ладони.

– Скоро и мы ударить!

Но его чрезмерная уверенность вызвала возражения у других. Кодичек что-то недовольно проворчал, а ван Дален хлопнул Прибулу по плечу.

– Ты очень дельный малый, – сказал он, растягивая немецкие слова, – но очень нетерпеливый.

Прибула, самый молодой среди них, был и вправду самым нетерпеливым. Ему всегда казалось, что события развиваются слишком медленно.

– Очень нетерпеливый, – повторил ван Дален и, как наставник, предостерегающе поднял указательный палец. Богорский, положив руку на колено поляку, рассказал о том, что он узнал от бывших обитателей Освенцима.

– Ударить? Скоро?

Богорский с сомнением покачал головой и нагнулся вперед, так что свеча, призрачно осветив его лицо, проложила на лбу резкие тени.

– Из трех тысяч человек только восемьсот добрались до Бухенвальда, – многозначительно сказал он.

– Эвакуация – это всегда смерть, – добавил Богорский, крутым взмахом руки подчеркивая свои последние слова. И в тот же миг его увеличенная тень метнулась по потолку.

Члены ИЛКа поняли, почему Богорский об этом говорил. Риоман отбросил кусочек известняка, который он рассеянно перекатывал из одной руки в другую. Только Прибула не желал понять Богорского.

– Я говорить, мы не ждать, пока фашисты гнать нас из лагерь. Я говорить, мы пробить сквозь забор и бежать к американцам.

Бохов недовольно засопел, другие подняли шум, а Богорский покачал головой.

– Нехорошо. Совсем нехорошо. Американцы еще далеко. Очень далеко. Мы должны подождать или… извините, как это по-немецки?

Он повернулся за помощью к остальным.

– Отложить, – выручил его Бохов.

– Хорошо, отложить. – Богорский поблагодарил улыбкой и продолжал развивать свою мысль. – Мы должны каждый день знать, где проходит линия фронта, и все время следить за фашистами в лагере. Эсэсовцы не рискнут сражаться с американцами, они убегут. Тогда придет наш час!

Прибула подался вперед и лег ничком.

– Убегут? – продолжал он спорить. – А что, если они стрелять?

– Ну что ж, – усмехнулся Богорский. – Тогда и мы будем стрелять!

Прибула с недовольным видом снова поднялся.

– Из один или два пистолет, который у нас есть?

Прежде чем Богорский успел ответить, заговорил Риоман.

Сопровождая свои слова выразительными жестами, он стал доказывать неукротимому поляку, что тот неправ.

– Ты сам сказать, у нас почти нет пистоле. Как же ты хотеть делать восстань с один или два пистоле? Это ведь… – Он щелкнул пальцами, не находя нужного немецкого выражения. – Это ведь nonsense[1]1
  Бессмыслица (англ.).


[Закрыть].

И тут все разом накинулись на Прибулу, говоря шепотом и взволнованно перебивая друг друга. Они старались разъяснить ему, что преждевременное выступление может привести к гибели всего лагеря. Но Прибулу не так просто было переубедить. Он молча выслушивал их веские аргументы, а меж бровей у него залегла негодующая складка. Ван Дален примирительно похлопал Прибулу по плечу: он все-таки должен понять, что нельзя так легкомысленно ставить на карту жизнь пятидесяти тысяч человек.

Бохов взял на себя задачу успокоить возбужденных товарищей.

– Не горячитесь так! – прервал он их спор. – Именно сейчас мы должны с холодной головой оценивать события. – Он выпрямился и уперся руками в колени, широко расставив локти. – Есть еще одно дело. Вот послушайте! Мне не ясно, как нам следует поступить.

Товарищи насторожились, и он сообщил им о санитарной команде, высказав тут же свои сомнения. Богорский покачал головой.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Они нас ищут, ищут уже давно и все еще не нашли. Если найдут – ловушка это будет или не ловушка – все равно… Понимаете? Я говорю, не надо бояться. Я говорю, нужна большая осторожность, и все шестнадцать товарищей должны быть умные, очень умные. Понимаете?

С трудом подбирая немецкие выражения, он объяснил, что совершенно безразлично, невинна ли затея с санитарной командой или скрывает ловушку. Существенна при этом возможность делать наблюдения в районе лагеря. Команда будет бродить повсюду, будет подходить к казармам, к войсковым гаражам, к интендантским складам…

Бохов прервал его.

– Может быть, эсэсовцы как раз и хотят заманить команду туда. Что, если они потом посадят одного из этих товарищей, а то и всех шестнадцать? В карцере их будут терзать до тех пор, пока они не скажут, кому сообщают о своих наблюдениях. Ведь эсэсовцам достаточно довести до точки хоть одного, чтобы узнать, как налажена связь с аппаратом.

Богорский не желал ничего слышать.

– Нет, нет, нет! – сказал он упрямо. – Не с аппаратом, вовсе не с аппаратом!

Он предложил установить связь только между ним самим и каким-нибудь товарищем из санитарной команды. Но Бохов тоже оставался непреклонным.

– А если тебя выдадут?..

Богорский улыбнулся.

– Тогда умрет не аппарат, а один я.

Против этого восстали все. Богорский рассердился. Опасность есть всегда, сказал он. Разве не опасно было создавать такую разветвленную сеть Сопротивления, куда вошли и интернациональные группы? Разве не опасно хранить оружие?

– Мы поклялись молчать и умереть, и я хочу сдержать клятву.

– Эту клятву нельзя так понимать, – возразил Бохов.

– Разве можно рассчитывать на кого-нибудь еще, кроме нас? – спросил Богорский.

– Да, – ответил Бохов и рассказал товарищам о предложении Кремера.

Чем больше Бохов обдумывал это предложение, тем более находил его приемлемым. Остальные товарищи тоже оценили идею Кремера: новых связей устанавливать не придется, а Бохов и без того поддерживал со старостой постоянный контакт. Даже Богорский отказался от своего плана. Он поднял обе руки и дружелюбно улыбнулся.

– Ну что ж, я буду считать, что меня, как это говорится, убедили…

Совещание длилось менее получаса. Его участники поодиночке, незаметно покинули место встречи и разошлись по баракам.

Кремер как раз собирался идти в лазарет, чтобы сформировать из санитаров команду, когда к нему явился Бохов. Им не нужны были долгие разговоры. Бохов сообщил Кремеру, что товарищи согласились с его предложением. Кремер возьмет на себя руководство санитарной командой. Они обсудили, кого из санитаров выбрать. Тут нужны надежные, испытанные товарищи. Немного позже Кремер отправился в лазарет. В длинном коридоре перед амбулаторией теснились больные.

Кремер пробрался между ними в амбулаторию. Здесь кипела работа. Больных впускали по десять человек. Кислый запах ихтиола и зловоние, распространявшееся от всевозможных болячек, делали воздух почти непригодным для дыхания. Санитары в изношенных белых халатах обслуживали заключенных. Все делалось молча, по раз навсегда заведенному порядку. Санитары сдергивали с больного места грязные размокшие бумажные повязки и очищали воспаленные раны от чёрной корки – застывшей ихтиоловой мази. Деревянной лопаточкой они размазывали по ране порцию свежего ихтиола. Быстро, привычными движениями наматывали бумажный бинт, подобно тому как наматывают бумажную манжету вокруг цветочного горшка. При этом, как правило, не произносилось ни слова. Приходилось как можно полнее использовать короткий промежуток между вечерней перекличкой и сигналом для отхода ко сну. Легким толчком в спину санитар отсылал пациента.

– Готово, следующий!

Следующий, уже успев спустить штаны, с безмолвной мольбой показывал санитару черно-синюю флегмону на тощей ляжке. Его отделили от прочих, и он, придерживая рукой сползавшие штаны, заковылял к тем, кто уже ждал очереди у операционного стола.

Оперировал старший санитар Эрих Кён, коммунист, в прошлом актер. У него не было времени даже взглянуть в лицо больного, которого клали на операционный стол – деревянный помост с черной клеенчатой подушкой. Кён видел только нарывы и опухоли, и пока его ассистенты накладывали эфирную маску, он прикидывал взглядом продольные и поперечные разрезы, которые ему предстояло сделать, и вот его скальпель уже врезался в больную ткань. Большими пальцами обеих рук он выдавливал гной и очищал рану. Ассистент, стоя наготове с ихтиолом и бинтом, тут же накладывал повязку.

Другой ассистент приподнимал оперированного и, посадив, быстро приводил его в чувство парой крепких затрещин по правой и левой щеке. (Не обижайся, товарищ, нам некогда ждать, пока ты очухаешься сам!)

Еще оглушенный эфиром, пациент после такого подбадривания сползал со стола и, не замечая ничего вокруг, тащился к скамье у стены. Здесь ему разрешалось сидеть и вместе с другими, прошедшими через такую же процедуру, клевать носом, пока не выветрится наркоз. Никому до них больше не было дела. Лишь время от времени один из санитаров поглядывал на шаткую скамью.

– Ну, товарищ, очухался? Ступай-ка домой, освободи место!

Кремер с внутренним содроганием наблюдал за всем происходящим. Охотно и покорно ложились больные на стол. Жадно впивали наркоз. Для них важно было, что придет скорее – сон или нож. Девятнадцать секунд… двадцать., двадцать од… Многие вдруг издавали стон – нож опережал сон.

Кён только коротко кивнул Кремеру, когда тот вошел, хотя сразу понял, что староста лагеря хочет с ним поговорить. Проделав еще три операции, Кён закончил работу. Он прошел с Кремером в общее помещение санитаров и вымыл руки. Кремер, все еще под впечатлением тяжелой картины, сказал:

– Как ты это гонишь…

Вытирая руки, Кён сел на скамью возле Кремера и усмехнулся, как человек, видавший всякие виды.

– М-да, так вот и гоним… – Страдая желудком, он несколько лет назад попал в лазарет, там санитары понемногу отходили его, и… он остался. В дальнейшем из него вышло что-то вреде полумедика, и мало-помалу, под давлением необходимости, он усвоил хирургические приемы. Теперь он оперировал, как настоящий врач. – М-да, так вот и гоним!

В тоне, каким он произнес эти слова, звучала нотка тщеславия.

Немногословный и сосредоточенный у операционного стола, он становился беспечным и благодушным, когда тяжелый труд оставался позади. Этот худощавый сорокалетний человек веселил своих друзей в лазарете, черпая темы из неистощимого источника театральных воспоминаний, а в палате бодростью своего большого сердца он раздул не одну истлевавшую искорку жизненной силы.

– Ну, парень, дело идет на лад? – обычно приветствовал он больного, подходя к койке. – Видишь, я тебе всегда говорил: все не так плохо без аха и оха!

Но теперь он сидел подле Кремера, серьезный и задумчивый.

– Да-да, – закивал он, когда Кремер объяснил ему причину своего прихода. – Начинается блицкригом, а кончается санитарной командой из заключенных. Сперва – победные фанфары, затем – сирены противовоздушной обороны.

Он встал и повесил полотенце на гвоздь.

– Немецкий народ, какое ты, в общем и целом, тупое стадо! Затемняешь себе мозги, а потом приходится затемнять окна…

Он горько рассмеялся. Затем вдруг круто повернулся к Кремеру, и его серые глаза проницательно поглядели на старосту.

– Без охраны за цепь постов? Послушай, ведь это же…

– Потому я и пришел с тобой поговорить, – отозвался Кремер.

Кён, заинтересовавшись идеей, подсел к нему, и они беседовали до тех пор, пока Кремер не был вынужден покинуть лазарет, чтобы дать ночной сигнальный свисток. Они отобрали шестнадцать санитаров для команды.

– Пока ничего не говори! – посоветовал Кремер. – Я с ними сам потолкую.

На другое утро Пиппиг принес из канцелярии список отправлявшихся с эшелоном. С озабоченным лицом он передал его Гефелю. Тот молча взял список. С того дня, как они приютили ребенка, между ними возникла какая-то отчужденность. Прежние отношения были нарушены.

Гефель, обычно ровный и приветливый, стал скуп на слова и отмалчивался, когда дело касалось ребенка. Все уговоры Пипинга оставить малютку ни к чему не привели. У них не было принято в случае разногласия допытываться о причинах. Один уступал другому, если чувствовал, что тот прав. В вопросе о ребенке Пиппиг никак не мог понять приятеля, ему казалось, что все не так уж сложно.

Фронт все ближе придвигался к лагерю. Неясное положение должно было так или иначе разрешиться. Все они скоро будут либо свободны, либо… мертвы. Третьей возможности для них не было.

Чего же проще? Спрятать ребенка здесь, пока стрелка весов не качнется в ту или другую сторону. Он вместе с ними выйдет на свободу или вместе с ними умрет.

Придя к такому простому выводу, Пиппиг не мог взять в толк, почему Гефель так твердо решил отдать малыша. Трусил он, что ли?

Гефель бросил список на стол.

– Приготовь вещи. Когда мы в полдень будем их выдавать, ты приведешь поляка и вернешь ему чемодан, – коротко сказал он.

Пиппиг засунул руки в карманы брюк и сощурился.

– Конечно, пустой?

В вопросе чувствовался вызов.

Гефель взглянул коротышке прямо в глаза.

– Нет! – бросил он и хотел уйти.

Пиппиг удержал его за руку.

– Ребенок останется здесь!

Гефель круто повернулся к нему.

– Это не тебе решать!

– И не тебе! – отрезал Пиппиг.

Жесткими глазами смотрели они друг на друга. Оба были разгорячены.

– Ты боишься? – примирительно спросил Пиппиг.

Гефель презрительно отвернулся.

– Не болтай вздора!

Пиппиг снова схватил его за рукав, начал просить.

– Оставь ребенка, Андре! Тебе не придется ни о чем беспокоиться, я отвечаю за все.

Гефель сухо рассмеялся.

– Ты отвечаешь за все? А если дело выплывет, кого возьмут за жабры? Тебя или меня? Меня, я капо! Ничего не поделаешь, ребенок отправится с поляком.

Оставив Пиппига, он ушел в канцелярию.

Пиппиг печально посмотрел на дверь. Ему стало ясно: Гефель трусил. В Пиппиге поднялась волна негодования и презрения. «Ладно, если он трусит и не желает рисковать, я сам позабочусь о том, чтобы малыш был в безопасности. Его надо убрать из вещевой камеры, притом – немедленно. Если спрятать мальчонку в другом месте, Гефель уже не будет за него отвечать». Пиппиг озабоченно засопел.

Куда же деть ребенка? В настоящую минуту он еще не знал, но это нисколько не меняло его решения.

«Надо посоветоваться с Кропинским, что-нибудь да придумаем!»

Гефелю было нелегко так круто обойтись со славным Пиппигом, и он знал, что тот теперь о нем думает.

Достаточно было одного слова, и Пиппиг все понял бы. Но этого слова нельзя было произнести.

Позже пришел Кремер. Он отошел с Гефелем в угол вещевой камеры.

– Эшелон уходит во второй половине дня.

– У меня уже есть список, – кивнул Гефель.

– Ну и как? – спросил Кремер.

Гефель смотрел мимо Кремера в окно.

– Что «ну и как»? – переспросил он и пожал плечами.

– Ребенок, конечно, уедет. – И, почувствовав боль в вопросе Гефеля, Кремер добавил тепло – Я ведь не изверг, Андре, но ты должен понять…

– А я, по-твоему, не понимаю? – голос Гефеля звучал почти враждебно.

Кремер не пожелал ввязываться в спор. Он должен был проявить твердость, как бы это ни было мучительно для него самого. Поэтому он молча кивнул, протянул Гефелю руку и сказал примирительно:

– Я не стану больше с этим возиться. Так и знай! Теперь все в твоих руках.

Он ушел.

Гефель мрачно смотрел ему вслед. «Теперь все в твоих руках!» Устало направился он в дальний угол склада.

Мальчик сидел на шинели и забавлялся старыми картами для игры в скат, которые принес ему Кропинский.

Тот примостился на корточках перед ребенком. Увидев Гефеля, он с благодарностью взглянул на него. Гефель сдвинул шапку на затылок и провел рукой по лбу.

Ребенок уже привык к нему и улыбнулся. Но Гефель оставался необычно серьезен. Его взгляд скользнул куда-то поверх головки мальчика, и он заговорил с Кропинским голосом, который ему самому показался чужим.

– Ты отнесешь ребенка к поляку.

Кропинский, казалось, не понял его, и Гефель резким тоном добавил:

– Поляк сегодня уходит с эшелоном.

Кропинский медленно поднялся.

– С эшелоном?

Гефель был уже достаточно раздражен, ему хотелось как можно скорее покончить с этим делом.

– Что тут особенного? – накинулся он вдруг на Кропинского.

Кропинский машинально закивал головой. В эшелоне действительно не было ничего особенного. Но почему Гефель говорил с такой злобой?

– Куда эшелон? – спросил Кропинский.

Лицо Гефеля еще больше помрачнело.

– Не знаю! – отрезал он. – Делай что сказано.

Глаза Кропинского широко раскрылись – в них застыл страх. С его губ уже готово было слететь слово недовольства, но он промолчал и только смотрел с растерянной и безнадежной улыбкой в нахмуренное лицо Гефеля. А тот, боясь потерять власть над собой, прикрикнул на Кропинского:

– Унеси ребенка, пока не пришел Цвейлинг, и…

Кропинский опустился на корточки, осторожно отобрал у малютки «картинки», заботливо сложил их и взял ребенка на руки, собираясь идти.

Гефель вдруг провел рукой по мягким волосикам ребенка.

Лицо Кропинского просияло надеждой, он одобрительно закивал Гефелю, и в его голосе звучала мольба:

– Хорошо посмотри малое дитя! – нежно произнес он, – какие красивые глазки, и малый носик, и малые ушки, и малые ручки… Все такое малое…

У Гефеля стеснило грудь, он медленно опустил руку, словно завешивая каким-то покровом лицо малютки.

– Да, да, маленькое еврейское дитя из Польши…

Кропинский оживился.

– Что значит дитя из Польши? – сказал он, покачивая головой. – Дети есть на весь свет. Надо любить дети и защищать…

Измученный Гефель разразился проклятиями:

– Черт побери! Хоть лопни, а я не могу иначе! Кремер сказал мне… он требует, чтобы я ребенка…

У Кропинского заблестели глаза, он решительно перебил Гефеля:

– Ты не слушай Кремер. Кремер крутой человек. Ты смотри на Красная Армия. Идет все ближе, все ближе, и американцы тоже. Что же будет? Еще две недели, и фашисты все вон, и мы свободны… и малое дитя.

Гефель так крепко сжал губы, что они побелели. Он уставился перед собой, словно потеряв нужную мысль. Наконец он очнулся и махнул рукой – казалось, он отбрасывал в сторону все свои сомнения.

– Я подумал и решил, – совершенно другим голосом сказал он. – Тебе нельзя сейчас нести ребенка к поляку. Что тот будет с ним делать? Когда готовится эшелон, там всегда ужасная суматоха. Подожди часов до двух.

Кропинский облегченно вздохнул.

Тем временем Кремер отправился в лазарет. Там в одном из помещений его ждали шестнадцать человек, отобранные в команду. Они еще не знали, зачем им велено было явиться. Это должен был сообщить им Кремер. Он поспешно вошел в комнату и начал без обиняков:

– Товарищи, вы с нынешнего дня числитесь в санитарной команде.

Санитары с любопытством обступили его. Он знал их всех. Они были молодые, смелые, надежные товарищи и в лагере находились давно.

– Что это за штука – «санитарная команда»?

Кремер в немногих словах объяснил им смысл их назначения. В случае налета на лагерь их используют как санитарный персонал в помощь эсэсовцам.

– Мы, наверно, должны будем подавать им сухие штаны? – ехидно заметил один из санитаров.

Другие рассмеялись и затем с интересом выслушали Кремера, который сообщил, что их снабдят касками, противогазами, санитарными ящиками и разрешат выходить без охраны за наружную цепь постов.

– Ну и ну! – зашумели санитары. – Ведь это неслыханное дело!

Кремер усмехнулся и кивнул.

– Видно, скоро конец, – сказал он.

– И начальнички занервничали. Так ведь? – сказал кто-то.

Кремер снова кивнул.

– Мне незачем вам все подробно расписывать. Вы и сами поймете, что к чему. – Он оглядел каждого в отдельности и продолжал: – Отобрали вас мы, а не начальство. Для них вы санитарная команда – и только. Понятно?

Он остановился. Шестнадцать молодых людей сразу смекнули, что за этими словами что-то кроется, и когда Кремер продолжал с ударением, в то же время понизив голос, они мгновенно поняли, чего от них ждут.

– Не зевайте, хорошенько смотрите по сторонам, вам придется бывать везде. Обо всем, что заметите, сообщайте Эриху Кёну, он будет вашим командиром. Все прочее я уже с ним обсудил.

Кён кивком подтвердил его слова.

– Это еще не все! – Кремер повернулся в кругу слушателей. – Необходимо соблюдать строжайшую дисциплину и строжайшую секретность! Чтобы начальству не к чему было придраться. Вы меня поняли?

Он молча оценивал взглядом каждого из шестнадцати. Они знали Кремера и больше ни о чем не спрашивали. Задача была им ясна.

Кремер повел санитарную команду к воротам.

Рейнебот встретил их высокомерной улыбкой. Он вышел из своего кабинета, остановился перед командой и с явным наслаждением стал натягивать перчатки из свиной кожи. Затем изящным шагом прошелся по ряду. Заключенные стояли навытяжку, ни один мускул не дрогнул на их лицах.

Улыбка Рейнебота становилась все более насмешливой.

– Вы, конечно, отобрали самых лучших? – обратился он к Кремеру.

– Самых что ни на есть лучших, господин комендант, так точно! – безбоязненно ответил Кремер.

И вопрос и ответ были одинаково двусмысленны.

– Надеюсь, вы деликатно предупредили ваших товарищей о том, какие удовольствия ожидают лагерь, если хоть один из них вздумает улизнуть?

– Так точно, господин комендант! Заключенные получили от меня необходимые инструкции.

– Великолепно! – с той же двусмысленной интонацией ответил Рейнебот. – Кто же у них главный?

– Я! – выступил вперед Кён.

– Ага! – Рейнебот засунул большой палец за борт элегантной шинели и забарабанил по ней остальными пальцами.

– Конечно, Кён! Что бы ни случилось, без него никогда не обходится.

Кремер, выгораживая Кёна, пояснил:

– Он старший санитар лазарета.

– Ага! – снова повторил Рейнебот. – Вот, значит, как обстоит дело! – и кивком дал понять Кремеру, что тот ему больше не нужен.

Команда зашагала назад.

Двое сидевшие в углу вещевого склада не знали, что у них был тайный слушатель в лице Цвейлинга.

Он пришел в камеру совершенно неожиданно. Пиппиг, стоявший в проходе между мешками с одеждой и внимательно следивший за тем, что происходило в углу, его не заметил. Но Цвейлинг, взглянув на Пиппига, сразу понял, что в глубине склада творится что-то необычное. Он тихонько подкрался сзади к ничего не подозревавшему Пиппингу и своим тягучим голосом спросил:

– На что это вы пялите глаза?

Пиппиг мгновенно повернулся и в страхе уставился на открытый рот Цвейлинга. Шарфюрер криво усмехнулся и злобно сказал:

– Теперь – ни звука!

– Господин гауптшар…

– Молчать! – грозно зашипел тот на Пиппига, на цыпочках приблизился к штабелям из мешков и стал прислушиваться.

Гефель и Кропинский вышли из глубины склада, заставили проход мешками и уже направились к выходу, как вдруг очутились лицом к лицу с начальником камеры. У Гефеля застыла кровь в жилах, сердце заледенело. Но он мгновенно овладел собой. Равнодушно указав на несколько штабелей, он внешне спокойно обратился к Кропинскому:

– А потом положишь мешки с вещами сюда.

Цвейлинг тоже принял равнодушный вид.

– Разбираете вещи?

– Так точно, гауптшарфюрер, – чтобы не завелась моль.

Кропинский, хорошо владея собой, загородил проход еще одним штабелем.

Цвейлинг быстро подошел к Кропинскому, пнул его коленом пониже спины и отодвинул мешки в сторону.

В передней части вещевой камеры стоял Пиппиг и, дрожа от страха, следил за Цвейлингом, который исчез в глубине склада. Понимая всю опасность положения, Гефель и Кропинский обменивались взглядами.

Когда Цвейлинг вдруг вырос из-за мешков, малыш, спасаясь от эсэсовца, забился в угол и сжался в комок. Тут подошел Гефель. Цвейлинг растянул рот в глупой ухмылке, отчего кожа складками легка вокруг подбородка, образовав что-то вроде венца.

– Так! Ясно! Здесь завелась моль, – хитро сказал он.

Коварное дружелюбие его тона насторожило Гефеля, и он решил пойти прямо навстречу опасности. Только мужество и полнейшая откровенность могли как-то спасти положение.

– Гауптшарфюрер… – начал Гефель.

– Ну что?

– Мне хотелось бы вам объяснить…

– Ну, понятно. Как же иначе? – Цвейлинг носком сапога указал на ребенка. – Захватите-ка эту моль с собой.

Кропинский побрел за Гефелем и Цвейлингом и тоже вошел в кабинет начальника. Гефель опустил ребенка на пол, и малыш робко заполз в угол. Цвейлинг пренебрежительно махнул рукой в сторону Кропинского, и тому пришлось удалиться.

Не успел Цвейлинг сесть за письменный стол, как у ворот завыла сирена. Она ревела, как голодный хищник. Цвейлинг выглянул в окно, и Гефель воспользовался благоприятной возможностью, чтобы заговорить на постороннюю тему.

– Воздушная тревога, гауптшарфюрер! Не сойдете ли в подвал?

Цвейлинг осклабился, по-видимому силясь улыбнуться. И только когда сирена стихла, испустив гортанный звук, он ответил:

– Не-ет! На этот раз я останусь наверху, с вами.

Он закурил сигарету и стал дымить, глядя перед собой. После каждой затяжки челюсть его отвисала. Казалось, он что-то обдумывал.

Гефель, готовый ко всему, недоверчиво следил за странным поведением Цвейлинга. Наконец Цвейлинг поднял глаза на Гефеля. И опять Гефелю показалось, будто он что-то взвешивает.

– Вчера они уже были за Эрфуртом, – неожиданно проговорил он.

Гефель молчал. «Что ему от меня нужно?» Цвейлинг высунул язык, коснулся его кончиком отвислой нижней губы и долго смотрел на заключенного, который с самым безучастным видом стоял перед ним. Наконец он сказал:

– Собственно говоря, я всегда хорошо с вами обращался… – И, сощурив глаза, через щелки стал наблюдать за Гефелем, ожидая ответа. Но Гефель упорно молчал, еще не понимая, к чему тот клонит.

Цвейлинг встал и прошел, волоча ноги, в угол, куда забился ребенок. Бессмысленным взглядом уставился фашист на маленькое живое существо, потом осторожно потрогал его кончиком сапога. Малютка отполз, насколько мог, дальше. В Гефеле каждый нерв был напряжен.

В переднем помещении у длинного стола стояли Кропинский и Пиппиг. Они усердно занимались подготовкой вещей для эшелона и в то же время все посматривали на застекленную перегородку. Они ожидали ужасной сцены и дивились, что в комнате Цвейлинга так тихо. Вот они увидели, как Цвейлинг подошел к Гефелю И сказал ему, по-видимому, что-то приветливое. Что же там происходит?

На лице Цвейлинга застыла широкая улыбка.

– Стоит мне захотеть, – сказал он, – стоит мне захотеть, и вы сегодня же очутитесь в карцере…

Он весело поморгал, в то же время пристально следя за Гефелем.

Кропинский и Пиппиг увидели, как Цвейлинг, оскалив зубы, провел себе указательным пальцем поперек гортани.

– Смотри! Кажется, дело дрянь, – испуганно прошептал Пиппиг.

Гефель стоял перед Цвейлингом неподвижно, все с тем же безучастным видом. Но мысль его лихорадочно работала. «Ему, безусловно, что-то от тебя нужно!»

Вдруг Цвейлинг поднял голову и прислушался. Злобный гул самолетов раздавался как раз над вещевой камерой. Он долго следил за угрожающим ревом, потом опять перевел взгляд на Гефеля. Оба молча смотрели друг другу в глаза, и каждый был занят своим. Маловыразительное лицо Цвейлинга не могло служить зеркалом его мыслей, и только моргающие глаза показывали, что за узким лбом что-то шевелится.

– Но я не захочу… – после долгой паузы произнес он.

– Знать бы, что он задумал сделать с Гефелем! – возбужденно прошептал Пиппиг.

И Кропинский отозвался таким же взволнованным шепотом:

– Неужели пошлет его в карцер?

Вдруг кровь бросилась Гефелю в голову. Он наконец понял смысл поведения Цвейлинга. Потрясение было так велико, что он не мог произнести ни слова. Между тем Цвейлинг почувствовал, что Гефель его понял. Испугавшись собственной храбрости, он снова сел за стол и начал бесцельно перебирать бумаги. Испытующий взгляд Гефеля лишал его уверенности, но идти на попятный уже было поздно. Решительное слово было произнесено. И он еще более доверительно промолвил:

– Пока эта моль здесь наверху, она в безопасности…

Теперь он высказался уже совсем недвусмысленно. В Гефеле боролись противоречивые чувства. Все, что до сих пор угнетало его, было отброшено одним махом, и он наконец видел возможность надежно спрятать ребенка. Он решительно подошел к Цвейлингу. Тому вдруг стало страшно. Он затряс указательным пальцем перед лицом Гефеля и прокаркал:

– Если вас накроют, виноваты будете вы, а не я! Вы меня поняли?

Отбросив всякую осторожность, Гефель ответил:

– Я вас очень хорошо понял.

Цвейлинг испугался, что зашел слишком далеко, и, сделав над собой усилие, принял обычный повелительный тон, он сердито кивнул в сторону ребенка:

– Убрать!

Гефель взял мальчика на руки и хотел выйти. Когда он был уже у двери, Цвейлинг еще раз позвал его:

– Гефель! – Они молча оценивали друг друга взглядами. Цвейлинг прищурил глаза: – Вы хотите выйти отсюда живым?

Краткое молчание. Они, казалось, подстерегали друг друга.

– Так же, как и вы, гауптшарфюрер! – ответил Гефель и поспешно вышел из кабинета.

Гефель подошел к столу, все еще сильно возбужденный. Пиппиг заметил это и благоразумно удержался от вопросов. Гефель заставил себя успокоиться.

– Отнеси его обратно в дальний угол, – сказал он, передавая Кропинскому ребенка.

Кропинский хотел что-то спросить, но Пиппиг цыкнул на него:

– Унеси, живо!

Кропинский, прижимая к груди ребенка, поспешно ушел в глубь склада.

Ожидаемая катастрофа не разразилась, но вместо нее создалась совершенно новая и пока еще не поддававшаяся оценке ситуация. Гефель был не в состоянии что-либо объяснить, но Пиппиг этого и не требовал. По тому, как он взглянул на Гефеля, видно было, что он догадывается о содержании разговора в кабинете Цвейлинга. Он и Гефель не обменялись ни словом. Гефель устало повернулся и тяжелой походкой ушел в канцелярию. Пиппиг за ним не последовал.