Текст книги "КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ"

Автор книги: Брэд Брекк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

Гм, на книгу у меня ушло больше времени, чем я рассчитывал. Гораздо больше…

Я оставил работу в "Геральд" и начал тотчас. Я думал, несложно будет подойти к засевшей у меня внутри войне. Однако я прятал её очень глубоко, практически закопал. Сегодня я мог искать войну и не найти. А завтра находил её, и она так меня ужасала, что я жалел о находке. И я бежал от неё эмоционально и физически. Понимаешь, чтобы писать о войне, я должен был её отыскать. Освежить память о ней. Надо было пережить её снова. Прочувствовать по-новой. Много-много раз. Опять и опять. И прежде чем я мог бы почувствовать хоть какое-то улучшение, мне должно было стать очень плохо. Книга вела меня прямо на лезвие бритвы. Это была бесконечная игра в "тяни-толкай" и "кошки-мышки". Шли месяцы, потом годы, а я топтался на месте.

Я устроился сторожем на неполный рабочий день. Через свои связи в АА я смог дополнительно подрабатывать фотографом-внештатником для нескольких компаний, осваивающих нефтеносный участок возле Калгари. За эти фотографии хорошо платили – по 300-500 долларов в день, не считая накладных расходов.

Книга продвигалась медленно. Первая её часть больше походила на изгнание дьявола и писалась ч е т ы р е д о л г и х и т р у д н ы х года.

У меня не было ощущения, что книга получается. Меня всегда что-то не устраивало. Я постоянно выискивал недостатки. И вносил правки, от которых, может быть, она стала только хуже. А потом я понял, что книга не кончается потому, что не окончена моя жизнь, что история продолжается.

Сейчас лето 1994-го года, я живу в Вильямс-Лейке, провинция Британская Колумбия, и по-прежнему работаю над книгой. Порой она так выматывает меня эмоционально, что для сохранения душевного здоровья я забрасываю работу на целые годы.

Я погружаюсь в книгу с головой, потом отступаю на шаг, чтобы остыть и оценить, что получилось хорошо, а что не очень. Возвращаюсь и переписываю. Книга цепко держит меня. Я пленён ею, а иногда я ею просто одержим.

Дело в том, что Вьетнам зажёг огонь в моей груди, и я, закончив новый набросок, кладу его в чемодан и прячу в подвале под лестницей – подальше, с глаз долой, но ещё месяцы после того он бурлит во мне и клокочет.

А после остаётся ожог. Всё это сильно напоминает несчастную любовь. Когда заканчивается роман, ты либо начинаешь новый, либо прокручиваешь в голове старый до умопомрачения. Стоит только попасть в этот круг, и жить становится невмоготу.

С книгой та же картина. Единственным средством от такого ожога может быть новая работа, чем я и занялся : написал роман "КРУЗО НА ОСТРОВЕ РОЖДЕСТВА" о возвращении с войны домой.

Весной 86-го, с трудом отрабатывая первый вариант рукописи "КРУЗО", я бросил курить. Через несколько недель после этого Джойс поставили диагноз "рак лёгких", и вскоре, перед самым Рождеством, она умерла.

Она была самой светлой страницей в моей жизни. Мы дружили 12 лет. Когда она заболела, я забросил книгу, чтобы ухаживать за нею.

Это был жестокий удар. Она умерла в постели, и я полчаса просидел с ней рядом. Её глаза были открыты. Я попробовал закрыть их, но они опять открылись, и мне почудилось, что она смотрит на меня. Я прикоснулся к её руке – она постепенно холодела. Словно из тела выпускали воздух. Меня поразило, как быстро её шея стала твёрдой, как камень. Я открыл окна в спальне, потому что тело начало портиться. Запах смерти – страшный запах.

Приехал доктор и выписал свидетельство о смерти. Потом появились два человека из погребальной конторы. Они положили тело Джойс на носилки, завернули его в фиолетовое одеяло, привязали к носилкам и из спальни через гостиную понесли к серому лимузину. Эти два чужака, уносящих любимого человека, нагнали на меня тоску. Я понял, что никогда её не увижу, что через несколько часов её бренное тело сожгут, чтобы очистить от грехов.

Слава, слава…

Я не знал, чем заняться. Я сделал несколько звонков и поплёлся в торговый центр "Вестбрук-Молл". Помню, как в изумлении я двигался по торговым рядам. Звучали рождественские песни. В кафешках сидели громко смеющиеся люди, переполненные праздничным настроением. Моя жизнь, напротив, разваливалась на части, и никому не было до меня никакого дела. Жизнь шла своим чередом. Ничего не было более реального. Я был как громом поражённый. Словно попал в другой мир.

Смерть Джойс опустошила меня. Много лет мы были с ней счастливы. Я не знал, что делать. Меня взбесила её смерть посреди моей жизни. В голове замелькали эгоистичные мысли. Но у всех у нас появляются мысли, которые не повесишь на Аттилу.

Разве не так?

Когда она болела, я не думал о себе. Но вот она умерла, и я почувствовал собственную боль и думать теперь мог только о себе. О себе и своей боли. Чёрт бы побрал эту боль! Я не собирался отвлекаться на кого бы то ни было.

Мне попался Санта-Клаус.

Я видел, как дети опускали в почтовые ящики письма на Северный полюс для Санты. Они писали Старине Нику привезти из своей игрушечной волшебной избушки, что на верхушке мира, ворохи игрушек.

Но в том году как-то не по-доброму размышлял я о весёлом толстяке.

В жопу Санта-Клауса! Сукин сын не одарит меня тем, что нужно. Мне нужна Джойс. Я хочу назад мою женщину. Не жди от меня писем в этом году, Членик-Ник. Но как бы я всё-таки хотел отправить письмецо с планеты Плоть в мир теней. Я хотел сказать Джойс, как я зол на неё за то, что она набралась нахальства заболеть и дать дуба. Я чувствовал себя мальчишкой, которого бросил лучший друг…

Я устроил ей хорошие проводы – как она хотела. Я написал надгробную речь, и на похоронах звучали только мелодии из альбома "Чайка по имени Джонатан Ливингстон" Нила Дайамонда.

 
Как много ушло с тобой…
Сколько юмора и скромности,
Сколько любви и мудрости…
 

Она хотела, чтобы её кремировали и развеяли прах на горе Игл-Маунтин, нашей любимой вершине Скалистых гор, что в 100 милях к северо-западу от Калгари у ранчо «Йа-Ха-Тинда».

 
Ты была одной из нас,
И когда ты ушла,
Что-то в нас умерло…
 

Я хранил урну с пеплом на рабочем столе, и, честно признаться, он всё время сыпался на пол.

 
Мы помним тебя, помним все мелочи,
За которые любили тебя…
 

Как-то вечером, через два месяца после её смерти, моё раздражение достигло апогея. Я поклялся небесами, что отыщу какую-нибудь девку и затрахаю её до смерти, чтобы сорвать злость.

– Если ты думаешь, что я до конца дней буду болтаться как говно в проруби и думать о тебе, то ты просто спятила! Уж как-нибудь справлюсь и без тебя …

Я чуть было не спустил её прах в унитаз. Я хотел разбить урну, высыпать пепел в воду, смыть и прокричать : "Счастливого пути, крошка, ступай на веки вечные в канализационную систему Калгари, а мне плевать, будешь знать, как умирать!

 
Твои жесты, твои слова,
Взгляды твои и твою речь,
То, за что ты боролась,
И то, против чего восставала…
 

Но я не сделал этого.

Хотя знал, что она бы над этим только посмеялась. Всю зиму я крепился, а по весне разметал её прах именно там, где она завещала, и любовался при этом видом на реку Ред-Дир-Ривер.

 
До свидания, прощай,
Не нужно лишних слов…
 

После её смерти мне всё уже было до лампочки. Я тоже хотел умереть. Я устал цепляться за жизнь. Сначала во Вьетнаме. Теперь вот в Канаде.

*****

Тоска – долгий и трудный процесс, и порой нужна помощь, чтобы с ним справиться. Оглядываясь на свой печальный опыт, я сожалею, что рядом не оказалось никого, кто мог бы мне помочь. Думаю, мне было бы легче. Сплошь и рядом я совершал ошибки. Я отдалился от друзей, соседей, вообще от общества. Я плотно задёрнул шторы. Не отвечал на телефонные звонки. Редко выходил из дому при свете дня – разве только в продуктовый магазин. А если всё-таки выходил, то это случалось обычно после полуночи : три или четыре часа я мотался на машине, чтобы расплескать хоть часть своей злости – и ничего не выходило. Отмерив 20 миль, я возвращался домой, и, как и прежде, раздражение так распирало меня, что всякий раз я почти срывал с петель входную дверь. Я не мог сосредоточиться. Не мог уснуть. Но потом я впал в ещё более глубокую депрессию, и теперь мог только спать. По утрам не хотелось вставать с постели. О пище я вообще не думал. Я не хотел делать ничего. Я хотел умереть, просто не быть. У меня не было ни будущего, ни прошлого. Я жил во мраке. Ни живой, ни мёртвый. Я был словно восставший из мёртвых. О себе я не думал и будущего не видел. К тому времени я уже почти 20 лет страдал от депрессии – с самого возвращения из Вьетнама, и лекарства мне не помогали. Они только маскировали боль, и я жил, ничего не чувствуя, как зомби. А пойти бы тогда к врачу, да получить бы рецепт на прозак.

Это был худший отрезок моей жизни. Как никогда раньше я приблизился к краю пропасти. Свет покинул мою жизнь, и мой мир был чернее "Чёрной норы" Калькутты. Так тянулось месяцы и месяцы. У меня не было ни энергии, ни побуждений. Это был жестокий удар для жизни, которая и без того с раннего детства изобиловала трагедиями… Я ни с кем не разговаривал, только с моим другом Фрэнком Витманом, который один иногда забегал ко мне и приглашал на ужин по-китайски.

Со дня похорон в начале декабря и до середины марта Фрэнк был единственным человеком, которого я видел. И я благодарен за него Господу, потому что он всегда поднимал мне настроение. Целыми днями я сидел в тёмном доме и барахтался в мрачных думах. Впервые я по-настоящему почувствовал жало тоски. Ибо ни смерть отца, ни даже Вьетнам, где было потеряно столько товарищей, не смогли меня к ней подготовить.

Преодолеть тоску трудно и начинать нужно с ясного понимания, со смелого взгляда на себя и на смерть. Люди должны вплотную подойти к осознанию реальности смерти, и это осознание должно быть как на уровне чувств, так и на уровне разума. Хотя то, что кажется пониманием, может оказаться фальшивкой. Если понимание только интеллектуальное, то оно может быть обманчивым и весьма разрушительным.

Я был несчастен и раздражён. Я сохранил одежду Джойс. Я развесил по стенам её фотографии. Она умерла, но я её не похоронил. Я был не готов дать ей умереть. В душе я понимал, что её больше нет, но эмоционально отрицал этот очевидный факт. Она мне тогда всё время снилась, и сейчас ещё снится. Только во сне я её вижу сейчас. Я просыпаюсь – и мне грустно, что это всего лишь сон, что она не дышит рядом со мной.

Отправляясь за покупками, я искал её среди отделов супермаркета "Сэйфвэй", на парковке и в кафе, где мы часто сидели и болтали перед тем, как идти домой. Я не принял эту смерть сердцем – и превратил свою жизнь в кошмар, не умея примириться с окружающим миром.

Эмоциональное осознание требует и времени, и усилий, и боли, и страданий. Впоследствии меня будут защищать от моей боли, но лишь продлят её, растянут процесс страданий. Понимаешь, никому не дано забрать чужую боль. И я хотел лишь не чувствовать боли, полностью отрешиться от мира, просто не быть. Чего я хотел и что мне было нужно – это были разные вещи.

Мы все должны понимать чрезвычайную опасность затянувшейся, пущенной на самотёк, тоски. У меня не получалось грустить здоровым образом. До этой смерти умом я знал о скорби всё. Но когда она случилась, я потерял способность действовать. Я понимал, что происходит, но помочь себе не мог и всё глубже и глубже погружался в печаль.

Ни для кого не секрет, что североамериканское общество – это общество, отрицающее смерть; это общество, которое молится на молодость, которое прячет старость и немощь в богадельнях – с глаз долой; которое в средствах массовой информации расписывает смерть как трагическое, страшное, незаконное, нежелательное, нечестное и редко умиротворяющее событие и которое печётся только о чёртовом комфорте и удобствах : в этом обществе смерть часто интерпретируется как оскорбление, незваный гость, как нежеланный и ненужный факт жизни. Понимание смерти и способность пройти через скорбь не вписываются в Американскую Мечту и картину добропорядочной, всеми нами желаемой жизни.

Если кому-нибудь нужно удалиться и отречься от всех и вся, пусть будет так, но вместе с тем человек должен понимать последствия такого шага : плохая приспособляемость и нарушения нормальной деятельности наряду с воздействием затянувшейся тоски.

Для меня это обернулось усилением посттравматического стресса – синдрома, которым я страдал со времён войны и от которого, как оказалось, так трудно излечиться : гораздо труднее, чем избавиться от алкоголизма и неопределённости в 13-летней борьбе с раком. У меня не было разверстой раны, рана моя гноилась глубоко внутри, и я не знал, как к ней подступиться. Вот почему я начал писать "МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ" : чтобы справиться с раной, чтобы изгнать засевшего во мне дьявола и дать отпор впившимся в мою жизнь призракам. У тоскующих людей в голове целый рой чувств, которые необходимо как-то выразить. Либо открыто, в дружеской беседе, либо слезами, либо через ритуал; хоть поэзией, хоть прозой – будь то книжка или несколько писем, в которых человек выплеснет на бумагу свои чувства к усопшим и начнёт подчинять эти чувства себе. Но чувствам нужно дать выход, иначе неосвобождённая тоска станет разрушительным ужасом, который разобьёт жизнь на миллионы мелких осколков. Людей надо подталкивать к разговору об умерших, а это не всегда возможно; тогда лучшим выходом может стать выплеск чувств на бумагу. Бумага поможет облечь в слова и стройные фразы наши чувства, чтобы они не буравили мозги снова и снова, день за днём и месяц за месяцем.

Со смертью ребёнка трудно смириться всегда. Однако высшей целью преодоления горя является возможность вспоминать любимых без эмоциональных страданий. И хоть нескорый и тяжёлый опыт такого преодоления изматывает, он в то же время обогащает и приносит удовлетворение.

Кто познал поражения, испытал страдания и понёс потери, но нашёл выход с самых глубин этого трудного процесса, тот самый прекрасный человек на нашем пути. Такие люди несут в себе благодарность и восприимчивость и понимание жизни, которые наполняют их состраданием, добротой и полной глубокой любви заботой. Прекрасные люди просто так не появляются. Их высекает и лепит судьба, пока они не становятся такими, как предначертано. В смерти и горе нам нужна не столько защита от страданий, сколько мужество, чтобы их встретить. И нам нужен не валиум, чтобы унять боль, а скорее сила, чтобы с ней бороться. Если мы имеем мужество любить человека, то мы должны иметь мужество и скорбеть о потере любимого. И пусть любимые уходят, наша способность любить остаётся. У смерти нет правил, к ней не применишь расписание, она забирает людей всех возрастов и жизненных укладов, согласуясь со своим собственным временем и местом, и нам в этой жизни не дано постичь эту тайну. И как ни болезненна эта тайна, она даёт нам стимул расти, если, конечно, мы принимаем вызов, если мы встречаем переживания смело, преодолеваем их и в результате выходим к свету примирённые со смертью и нацеленные на жизнь.

Для усопшего все проблемы прекращаются, но мы-то должны идти дальше, мы должны найти способ справиться с потерей, чтобы в итоге вернуть себе эмоциональное равновесие.

Взросление есть осознание факта, что все мы смертны, что наше тело обратится в прах и со временем всех нас ждёт забвение, даже самых известных, даже Шекспира и Микеланджело, живших за сотни лет до нас, и только Господь будет помнить о каждом. Жизнь коротка и посему часто кажется бессмысленной и тщетной, ибо со дня появления на свет мы начинаем умирать. И только смерть придаёт нашему пребыванию на земле – каким бы коротким оно не оказалось – какой-то смысл. Мы не можем жить мужественно и уверенно пока не наладим отношений со смертью, пока не смиримся с собственной смертностью. Иногда, когда близкие умирают неожиданно, мы впадаем в панику, но паникуем мы не из-за смерти, а из-за того, что это событие заставило нас прикоснуться к собственной бренности. Я думаю, что раковые больные подтверждают это положение ярче других, потому что являют собой живые символы человеческой смертности, а тот, кто ещё не смирился со смертью, всеми способами бежит от умирания и городит вокруг себя стену из отрицания его.

Вот таким я себя и увидел в смерти Джойс и в своей битве с раковой опухолью. Некоторых колотит от страха при виде людей, чьи дни сочтены, потому что, повторюсь, мы – продукт трусливой, отрицающей смерть культуры.

Но лучше всего мы познаём смерть, когда назначен конечный срок, когда выносится приговор, когда врач сообщает, что жить нам осталось от силы полгода. И лишь тогда мы учимся, лишь тогда начинаем жить по-настоящему, ибо знаем уже наверняка, что жизнь отнюдь не бесконечна, как привыкли о ней думать. Тогда мы живём на полную катушку. Слушаем любимую музыку. Читаем любимые книги. Последний раз веселимся с закадычными друзьями. Мы проводим время с теми, кого любим. Колесим по знакомым закоулкам. Подойдя вплотную к самому краю, мы не можем усидеть на месте. Зачем же – кто знает – смерти всё это нужно, чтобы пробудить нас?

Через отрицание, раздражение, торг и депрессию люди, если повезёт, приходят к смирению. И тогда на них нисходит тишина и спокойствие, ибо тот, кто смирился с собственной смертью, светится изнутри, как если бы уже умер и вновь воскрес в каком-то духовно-психическом смысле.

Всякий раз, делая широкий шаг через пустыню, всякий раз, заметно улучшая своё "я", мы повторяем весь процесс по порядку : отрицание, торг, раздражённость, подавленность и смирение.

Это похоже на парадокс "Анонимных алкоголиков" : чтобы победить, необходимо сдаться, чтобы обрести себя, нужно потеряться, чтобы прожить добрую жизнь, нужно смириться со смертью.

Бояться смерти – нормально. Умирание – это дорога в неведомое, в великую тайну жизни, поэтому страх смерти – очень здоровое явление.

А нездоровое в этом – попытки игнорировать смерть.

Многие верующие лишены вкуса к борьбе с тайной смерти, вместо этого они предаются поверхностной, доставшейся в наследство, изрядно поношенной религии, которая хранит их в их невежестве, ибо религия – лишь идея в ряду прочих идей цивилизации, таких как, например, гамбургеры из "Макдональдс", и человек носится с ней, чтобы оградить себя от мирового зла, и идея сия есть иллюзия… ибо немощна. Потому что если зло пожелает, оно разыщет тебя и будет на твоём пороге скорее, чем успеешь промолвить "Изыди, Сатано!"

Всем нам нужна прямая связь с Богом, но её не достичь через слуг церкви. Её не достичь ни через родителей, ни через вождей и друзей. Борьба с тайной смерти – наша собственная борьба, ибо на жизненном пути существуют участки, которые можно преодолеть только в одиночестве. Духовная личность – это не слепой следователь церковным догмам, но исследователь космоса, потому что нет такого понятия как абсолютная вера.

Реальность, как и Бог, это всего лишь направление, указанное духовным компасом, это путь следования, но мы можем лишь приблизиться к этому пути, конец же его недосягаем. Духовное путешествие – это искание истины, но чтобы верней обрести истину, мы должны погрузиться в неизведанное, в тайну. И если нам когда-нибудь посчастливится найти достаточно частей, чтобы составить эту головоломку и обнаружить в ней хоть какой-то смысл, мы должны всё подвергнуть сомнению и всё оспорить.

*****

2-го февраля 1995-го года мой друг Фрэнк покончил жизнь самоубийством, и его друзьям из Калгари потребовался месяц, чтобы пролить свет на детали беды, потому что он обставил дело как Джон Доу*, неизвестная личность.

Последние 10 лет он постепенно скатывался под откос, хоть и не пил. Его потихоньку выжили с работы, и в 1985-ом году он ушёл из нефтяной компании, проработав в ней картографом 16 лет. Он намеревался немного побездельничать и пожить на пособие, прежде чем решить, что делать дальше. У него было много каких-то странных предложений, и одно время он даже держал собственное дело по стрижке газонов : после смерти Джойс, весной 87-го, я помогал ему.

Джойс и я – мы много общались с Фрэнком. Для нас он был членом семьи. Выезжая на пикник или собираясь в турпоход, мы звали его с собой, и он всегда шёл с нами : иногда с подружкой, чаще сам. Мне кажется, он тоже чувствовал в нас семью. Он провёл детство в мрачном баре лондонского Ист-Энда в полном соответствии с описанными Диккенсом ужасами, включая жестокости и сексуальные домогательства в тамошней католической школе : сегодня такие истории не редкость. В 18 лет он вырвался из этого круга с массой проблем – с сексуальными расстройствами в том числе (у нас у всех такие проблемы в той или иной мере) – и начал колесить по миру : несколько лет жил в Австралии, потом в Новой Зеландии и, наконец, в 1969-ом году осел в Канаде.

Смерть Джойс больно ударила по нему, потому что она было для него матерью – матерью, которой у него никогда не было. Тем же летом я уехал в городок Белла-Кулу, что в Британской Колумбии, после 12-ти лет нашей тесной дружбы, а дружба эта началась ещё в 1975-ом, когда мы вместе поселились в одном домике на двоих хозяев. Это я привёл его в АА, всячески поддерживал и давал денег. Мы много бывали вместе, но он всегда был очень замкнут и никогда ни с кем не говорил о своих детских травмах, которые ему выпало пережить в лапах святош. Стыд глубоко засел в его душе, а он всё скрытничал и не давал ему выхода, потому и не мог прийти к согласию со своей жизнью.

В Калгари у него была девушка, они время от времени встречались, но, в конце концов, она бросила его, хоть и осталась ему другом. Когда я перебрался в Белла-Кулу, а потом и в Вильямс-Лейк, мы часто перезванивались с Фрэнком по телефону.

После смерти Джойс, в это страшное скорбное время, он один был рядом со мной : таскал меня в китайский ресторанчик и старался развеселить. Тогда, в 1987-ом, мы ещё поднимались в горы, много ходили с рюкзаками и катались на велосипедах. Осенью 92-го он устроился по контракту внештатным картографом в Калгари, но по налогам задолжал государству 10 тысяч долларов, так что с финансами у него было туго. Он продал дом в Калгари и в 30-ти милях к югу от города, в местечке под названием Блэки, купил трейлер. В ту же осень он решил собрать вещички и уехать в Англию. Он продал трейлер, пристроил своих собак, раздал вещи и – блудный сын – улетел в Лондон с надеждой примириться, наконец, с семьёй, начать жить по-новому и, если повезёт, устроиться на работу. Перед отъездом он отдал мне свой рюкзак, палатку и спальный мешок. Он позвонил ещё один только раз – это был последний раз, когда я слышал голос Фрэнка…

Позвонила его подруга и сказала, что Фрэнка больше нет. Умер. Свёл счёты с жизнью. Он пробыл в Англии около полугода и весной 93-го, полностью подавленный, вернулся в Калгари. Семья не приняла его, не хотела слышать о нём, и работы он не нашёл ни в Лондоне, ни в его окрестностях. Наверняка он понял, что приезд на родину был ошибкой. Ещё до его отъезда я говорил ему, что, имея на руках канадский паспорт, он всегда сможет вернуться, несмотря на долги, потому что сейчас в долговую тюрьму не сажают.

По возвращении в Калгари денег у него оставалось совсем немного, в то же время подруга встретила другого человека и вышла за него замуж, и это добило его окончательно. Ему нечего было ловить в Англии, но и Калгари теперь его ничто не держало, и девчонка его дала ему от ворот поворот.

В поисках работы он бродил по улицам, стучался во все двери, только бы пережить этот чёртов кризис, но не нашёл ничего. Вскоре деньги кончились, и он стал жить на пособие – 350 долларов в месяц, перебрался в меблирашки Ист-Энда, от которых его воротило, и всё ближе подходил к пропасти.

Должно быть, ему было очень больно терять всё, что имел : сначала деньги, потом самоуважение; в конце концов, у него не осталось ни монет в кармане, ни жизни впереди.

Все его пожитки составляли чемодан да смена белья. Он сидел на пособии и искал работу, но ему отказывали везде, даже простую работу – разносить пиццу, например, – ему не удавалось получить. У него началась депрессия и с каждым днём становилась глубже и глубже. Он мужественно боролся два года, но в конечном итоге в его голове родилась мысль о самоубийстве : когда боль не утихает, такая мысль – восхитительна, знаю сам; скоро она превратилась в наваждение. Если жить становится невмоготу, у смерти всегда наготове вечный сон. Смерть – вот ответ, смерть – вот лекарство от боли и хронических неудач!

Видимо, он не вернулся к алкоголю, чтобы заглушить боль.

Смерть свою он спланировал. В этом последнем и постыдном акте жизни он хотел умереть неузнанным, просто человеком. Он не хотел, чтобы друзья и семья узнали о том, что он самоубийца. Он уничтожил все бумаги, которые могли указать на его личность. Лишь одну книгу удалось найти полиции в его комнате …

Книгу с названием "Как умереть". Последние приготовления его касались того, как он умрёт, что увидит он в последние секунды, перед тем как сорваться в туннель и предстать перед чудесным Белым Сиянием.

2-го февраля он прикатил на старом драндулете в долину Тэрнер-Вэлли, чудное место к юго-западу от Калгари, где открывается величественный вид на заснеженные Скалистые горы.

В виду этой панорамы Фрэнк присоединил один конец шланга к глушителю, другой вывел в салон машины, точно по инструкции в книжке. Запустил двигатель, выхлоп пошёл внутрь, а он держал на коленях кота Балло, глядел на горы, слушал любимую классическую музыку и ждал смерти, которая унесёт его туда, где он обретёт мир, которого ему так не хватало в жизни.

Мгновение – и их с котом Балло не стало. Навсегда.

Ему было 57 лет, здоровье его было прекрасным. Но что творилось в его душе – совсем другое дело. Он не заметил одну вещицу в своей машине – номерной знак, он-то и выдал его личность.

Хоть и с этим знаком полиции понадобился месяц, чтобы идентифицировать его. Субботним вечером бывшая подруга Фрэнка узнала об этом и позвонила мне, как давнему и близкому другу.

Грустная смерть, ибо жизнь Фрэнка была трагична и одинока, а сам он был одним из самых грустных людей, которых я знал.

Он всегда был сдержан со мной. Его принцип был таков: хранить неудачи в секрете и не обнаруживать стыда за потерю самоуважения, что уязвляла его гордость.

Если б мне знать, что он вернулся в Канаду, я бы попытался связаться с ним, потому что у него было бы больше шансов встать на ноги в Вильямс-Лейке, чем в Калгари, который сегодня стал очень тяжёлым городом.

Не знаю, смог бы я изменить ход событий, но мне жаль, что мне не выпало возможности хотя бы попытаться. А сейчас уже слишком поздно.

Фрэнка не стало, не стало и его проблем, но людям, которым он был дорог, надо было как-то справляться с этой утратой, с этой скорбью и – жить дальше. Я чувствовал себя опустошённым. Какая грустная и одинокая смерть : один, в машине, горы вдали, любимая музыка и – кот, ждущий, что из этого выйдет. Мне понадобилось время, чтобы смириться с этой смертью, чтобы дни мои снова прояснились.

Таков средний возраст : друзья уходят один за другим, с неумолимой последовательностью, затем наступает твоя очередь, и никого не остаётся.

Пока были деньги, ему жилось прилично, но вот бедности пережить он не смог : после лёгких денег тяжко давит железная пята нищеты.

Помимо всего прочего, мы сейчас в том возрасте, когда мужчина за 40 уже никому не нужен. Он отработанный материал, мусор для свалки человеческих отходов.

Я сам столкнулся с этим, когда мне минуло 40. У меня в жизни не было проблем найти работу, но когда я плавно перевалил через этот возрастной рубеж, вдруг выяснилось, что канадским газетам я больше не нужен. И дело было не во мне или моих журналистских способностях, причина была в числах, в возрасте, в предубеждении больших компаний против белых мужчин, посмевших пережить свою юность.

Господи, сколько моих друзей-товарищей умерли или покончили с собой. Сколько у меня фотографий мёртвых людей. Зато я теперь точно знаю, что не молод, и сомнений никаких…

И вот смерть – и разговоры о смерти – по-прежнему преследует меня : начиная с Вьетнама и кончая днём, когда Фрэнк отключил фары в долине Тэрнер-Вэлли. Настанет день – и придёт моя очередь, но для начала мне нужно ещё 50 лет, как минимум 50 лет!

Фрэнк обрёл покой.

Он, по крайней мере, не сорвался в запой. Хоть один поступок совершил правильно. Этого у него не отнять. Он умер трезвым, как на посту. А это что-то значит. Если б он только справился со своими проблемами, то умер бы от старости. Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь… Наверное, в этом и состоит тайна, и когда пробьёт мой час, меня будут ждать все мои старые друзья. И я готовлюсь к этому, это будет великий шаг по Дороге Приключений…

Да, знаю, есть что-то ещё. Это не просто здесь и сейчас, а дальше – вечная тьма. Это – новое начало!

*****

Весна 87-го, Калгари, ночь, весь в тёмном я трясусь по дороге в плотном потоке машин, чуть не въезжая на своём новеньком "брукс-шариоте" под брюхо многоколёсного грузовика. Мне 45 лет, и я покрываю по 120 миль в неделю. Каждую ночь, исключая воскресенья, я выезжаю в 20-мильный пробег и возвращаюсь, по-прежнему распираемый раздражением, так что входная дверь чуть не разлетается на куски.

Ярость гнала меня вперёд.

Годы, наконец, догнали меня. После нескольких месяцев издевательства над собственным телом левая голень треснула в трёх местах, и на два месяца врач прописал мне покой.

Теперь я мог только прогуливаться или кататься на велосипеде вокруг Гленморского водохранилища. Что я и делал. Целый день, каждый день. А до той поры до меня не доходило, что я кокетничаю с движением на крутых поворотах шоссе и стараюсь пополнить собой печальную статистику.

Сбережения мои почти кончились, нужна была работа, я начал её искать. Раз решил, что не хочу умирать, надо было найти способ зарабатывать деньги.

Я очень долго не занимался журналистикой; я понимал, что будет нелегко получить подходящее место в приличной газете. Моложе я не становился и уже семь лет не входил в число рабочего персонала.

Меня это мучило. По всей Северной Америке рынок был забит до отказа. Журналистов было пруд пруди, газет на всех не хватало. Редакции от Ванкувера до Галифакса были полны детьми бума*. Приходилось учитывать и высокую текучесть кадров, и средний возраст этих кадров в 30 лет.

Тогда я подумал, что сколько лет живу в городе, столько и ненавижу его каждую секунду.

И ради чего?

Настала пора убираться из Калгари и начинать жить по-другому, зашибить деньжат и делать ноги. И тогда я выпустил из рук то, что не мог больше удержать. Я оставил прошлое ради нового. Поступая так, я оставлял часть себя позади, и пусть то были просто воспоминания о былых временах…