Текст книги "КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ"

Автор книги: Брэд Брекк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

Район был так густо насыщен засадами, что потери были предсказуемы, как гнетущая жара. Операция "Сидар Фоллз" провалилась : выбить врага отсюда не удалось. Вьетконговцы мастерски маскировались, они жили под землёй, как кроты, и умудрялись прятать от нас свои крупнейшие объекты.

Спрыгнув с вертолёта, я потрусил к миномётному расчёту и спросил, как найти командира батальона.

Солдаты ничего не ответили, как будто меня и не было. Наконец, один что-то буркнул и ткнул пальцем дальше к лесу. Я кивнул и направился туда.

На КП батальона меня проинструктировали и пристроили в голову 1-ой роты, к "Чёрным львам".

Операция "Манхэттен" была многодивизионной операцией по отслеживанию и уничтожению противника, в ней участвовали солдаты 1-ой и 25-ой дивизий, а также 10-ой бронекавалерийской. Операция была призвана выявить оставшиеся силы Вьет Конга в регионе, захватить его припасы и документы, уничтожить склады снабжения.

Именно здесь, согласно последним данным разведки, ВК отстроил замысловатую сеть глубоких подземных баз и блиндажей, в которых хранились значительные запасы пищи, одежды, документов и медикаментов.

Мне сказали, что мы будем уничтожать врага, крушить его укрытия и, следовательно, подавлять его боевой дух, моральное состояние, вообще всякое желание сопротивляться.

1-ая рота уже готовилась выйти в дозор. Командир роты капитан Джон Ленц, выпускник Вест-Пойнта родом из города Корпус Кристи, штат Тахас, в бою был хладнокровен и всегда трезво оценивал ситуацию; "солдаты молились на него", говорил Кит Галлахер, бригадный специалист по информации.

– Они позаботятся о тебе, когда станет тяжко, – заверил меня Галлахер, – у них на счету больше боёв, больше убитых врагов и меньше своих потерь, чем у любого другого здешнего подразделения. Ты пойдёшь с лучшими, бок о бок с профи…

Ещё раньше по этой земле рассыпали токсичный дефолиант, известный как "эйджент орандж". От дефолианта деревья "Железного Треугольника" вступили в самую продолжительную осень на своём веку : джунгли превратились в бесплодный, сюрреальный ландшафт, бурый, как подгорелый тост. Смысл таких действий состоял в том, чтобы лишить Вьет Конг зелёной защиты леса.

Перед нами расстилалась земля, которую бы изобразил на холсте художник, если бы хотел написать преисподнюю Данте, и я подумал, что бы с этим ландшафтом сотворил Ван Гог, если б когда-нибудь покинул Францию ради дельты Меконга.

– Сержант Лопес, солдаты сбились в кучу, – заметил капитан.

– Ладно…рассредоточиться, держать дистанцию, – пролаял сержант.

Командная цепочка прекрасно работает в лесу. Капитан задумывает план, сержант приводит его в исполнение. Лейтенант говорит "за мной!", но никто не двигается с места, пока не кивнёт старшина.

Ботинки вязли в грязи, безжалостное солнце накаляло каски с расстояния в 93 миллиона миль и плавило нас как свечки, тучи насекомых жрали нас живьём, лезли в глаза, уши, нос и рот, ползали по рукам и ногам.

Дефолиант "эйджент орандж", смертельный для всего растительного, не действовал на живность. Надоедливое жужжание насекомых на земле и в воздухе подтверждало этот факт.

И опять он раздавался здесь, мой любимый звук, незабываемый крик птички "фак-ю". Она пела свою грустную песенку в кустах, суетясь, как крапивник, и снова и снова издавая трели : "фа-а-ак ю-ю-ю, фа-а-а-ак ю-ю-ю".

На этот раз я основательно запасся оружием : прихватил 11,43-мм пистолет и винтовку М-14 с кучей патронов для обоих. Мне не хотелось вдруг остаться без боеприпасов, как случилось в горах.

Прошёл час, а мы всё также медленно продвигались, но уже значительно ближе к лесу. Когда мы вошли в заросли, капитан Ленц приказал 2-му взводу двигаться слева, 3-му взводу – справа.

Мы пошли дальше, глубже и глубже проникая в святая святых Вьет Конга. Мёртвые заросли были так густы, что нам приходилось часто останавливаться и расчищать себе путь мачете.

На первом привале я отхлебнул из фляги и смахнул с руки выводок красных муравьёв, забравшихся на меня, когда я продирался сквозь деревья.

Красные муравьи кусались как черти. Их жвалы, словно бульдожьи челюсти, впивались в кожу с силой медвежьих капканов. Конечно, муравьи, пауки и клещи немало досаждали нам, но хоть на миг отвлекали от жажды и беспощадной, испепеляющей жары.

Местность чем-то стала напоминать старый фильм Флэша Гордона – далёкую планету, на которой жили Минь и злые Вулканы и на которой всё погибало под неумолимым пиротехническим солнцем. Из-за непролазности чащи мы снова стали сбиваться в кучу.

Жара усилилась. Мы кипели. Нельзя было, не обжёгшись, коснуться ствола винтовки. Лица воспалились и пылали. Глаза налились кровью и сузились до щёлок. По лицу и голым рукам катил солёный пот, одежда была хоть выжимай, но никто не жаловался…

По крайней мере, вслух.

Для солдат стало обычным делом ходить в этой безмолвной печке. Они закалились и привыкли. Ещё один дозор. Ещё один долгий тяжкий поход в джунгли, откуда всегда возвращалось меньше, чем уходило.

Мы шли уже три часа. Спотыкаясь, разбиваясь в кровь, прорубая себе путь.

Сколько фунтов нашей плоти истаяло со времени завтрака? Кто знает? Вода во фляжках стала горячее столовского кофе.

Но и к этому привыкаешь.

Жара заполнила собой всё вокруг, как будто она была каким-то тираническим персонажем в этой трагедии. Она должна была сломить нас, одного за другим, однако пока ещё никто не падал от изнеможения.

Пока ещё нет…

Но чем это всё кончится для ребят?

Кто-то погибнет. Кто-то нет. В конце пьесы те, кто останется в живых, откланяются, занавес закроется, и они отправятся домой, в Америку, и пойдут своей дорогой. Fini. Конец войне. О, как бы мне хотелось, чтоб всё было так просто.

Сколько врагов уничтожили эти парни? Скольких товарищей потеряли? Сколько раз они ходили в дозор? Сколько раз попадали в перестрелку? В скольких боях побывали за время службы здесь? Что их поддерживает? Почему они не дезертируют, не бегут в Бангкок и дальше до Рангуна, и ещё дальше – в Париж, где они могли бы шутить с круглоглазыми девушками и развлекаться? Почему не оставят эту треклятую войну позади…

Ах, кого сейчас заботят подобные вещи?

Мы продолжали брести вперёд, но ничто не подсказывало нам, что мы вступили в страну Вьет Конга.

Сколько пуль они выпалили в гневе? Сколько метнули гранат? Сколько раз их выворачивало наизнанку от войны, которую они ненавидели? Сколько дней они не могли есть из-за дизентерии?

Выброси всё это из головы, Брекк. Вернись в настоящее, берегись мин-ловушек, иначе они отправят на родину то, что от тебя останется, в старой тряпочке.

– Чёрт…– говорит кто-нибудь, нарушая тишину.

– Что случилось? – спрашивает идущий впереди.

– Ничего, ничего, веткой очки зацепило…

Около полудня, по мере приближения к лагерю ВК, мы вошли в район, густо напичканный минами. Повсюду были свежевырытые ямы-пунджи. Изнутри ямы был утыканы бамбуковыми кольями, торчавшими остриями вверх, причём концы были измазаны дерьмом косорылых. Упади солдат в такую яму, и он умрёт в агонии, насаженный на кол. Такая вот дьявольская изобретательность Вьет Конга…

Ясно было одно : вьетконговцы где-то рядом.

Мы осторожно двигались к лагерю и – попали под огонь шести партизан-снайперов.

Душа моя ушла в пятки. Я кинулся в укрытие, моя кровь зашумела, и сердце затрепетало испуганной птахой.

Винтовки М-16 разорвали воздух. Короткими очередями отплёвывался пулемёт М-60, поливая врагов свинцовым душем. Громыхнули гранаты.

– Не дрейфь, – сказал солдат рядом со мной, – раз ты их слышишь, значит, ещё не помер.

Партизаны отвечали нам огнём, но они хорошо зарылись в землю, и мы не могли их достать, и Ленц отдал приказ отступить. Он тут же связался с артиллерией, чтобы та прикрыла заградительными залпами наше отступление по густым джунглям.

Мы медленно двинулись назад, стараясь попадать след в след идущего впереди. Если б мы продолжили атаку, нас разбили бы в пух и прах. Солдаты шли словно по угольям. В этом лесу любая ветвь могла таить смерть.

Мины были везде. Напряжение росло. Мы чувствовали себя струной от банджо : казалось, коснись её, и она будет дрожать и вибрировать неделю…

И тогда случилось неизбежное…

Солдат задел растяжку. Раздался взрыв. Миной ему отхватило ноги выше колен. Он подлетел в воздухе и упал бездыханной тряпичной куклой.

Секундой позже другой солдат на правом фланге зацепил растяжку антенной рации. Замаскированная в ветвях на уровне пояса 60-мм миномётная мина нашпиговала осколками его лицо, грудь, ноги.

В одно мгновение пехотинец превратился в 200 фунтов исковерканного мяса.

Ещё двоих серьёзно ранило. Санитары сделали, что смогли, и мы снова двинулись с места. Над головой свистели снаряды и били по укрытиям азиатов.

Потом третьего развалило пополам, как сухое печенье, когда он напоролся на спрятанный 105-мм снаряд.

И тут же четвёртый наступил на торчавшие из земли усики "скачущей Бетти", и его тоже разрезало почти на равные части.

Четверо мёртвых. Двое раненых. И всего за несколько минут.

Тело покрылось мурашками, меня бросало то в жар, то в холод. Я был напуган до потери пульса, боялся пошевелиться и от ужаса не мог сделать н и ш а г у…

Джунгли расстреливали нас! Они были полны смертельными ловушками как грязью!

Шедший передо мною солдат наорал на меня за то, что я прилип к нему. Мне хотелось выть волком. Взлететь. Спрятаться на дереве. Куда угодно, лишь бы подальше от земли. Но лёгких путей не было. Каждый должен был рискнуть и пройти свой путь сам. А допустит ошибку…

То станет собственным палачом.

Я боялся всего, что видели мои глаза. Но ещё больше боялся того, чего они не видели.

Мы продолжали идти, снаряды рвались всего в ста метрах от нас и крошили лес в труху. Мы совершили организованный отход на открытое поле, которое пересекли ранее, и дальше, в защищённый периметр – дожидаться вертушки, которая заберёт наших мёртвых и раненых.

– Без паники, без паники, вы всё делаете как надо, – успокаивал капитан Ленц.

Страшный выдался день.

*****

Иногда в бою солдаты делают странные вещи. На одном дыхании они молятся богу и вопят, клянутся и изрыгают проклятья, заключают сделки и выкрикивают угрозы, поют псалмы и твердят по памяти слова проповеди – пока голос не сел и в глотке не пересохло.

Один из наших осколками гранаты был ранен в лицо. Он был новичком, и это была его первая операция. Он навязчиво цитировал откровения апостолов, лицо ему накрыли тряпкой защитного цвета, друг держал его за руку; раненый лежал и ждал прибытия вертолёта, который заберёт его в тыл, в госпиталь.

 
Я верую в Господа, Всемогущего Отца,
Создателя небес и тверди земной.
И в Иисуса Христа…
 

Он перебирал чётки, словно бы глядя в небо…

 
Я верую в Дух Святой…
В прощение грехов, воскресение тела
И в вечную жизнь…
 

Потом жалобно заплакал и пробормотал…

Чёрт возьми, Эд, я ничего не вижу, ничего не вижу!

Сегодня мы оказались беспомощны, враг, более похожий на фантом, «Призрак Оперы», чёрт его дери, проредил наши ряды. Как воевать с минами? Какой ответ минам будет достоин человека, солдата? В бою есть хотя бы цель, в которую можно посылать пули.

В этой войне мины всех мастей были причиной огромных потерь – куда больших, чем потери от снайперских пуль и миномётных снарядов.

Офицеры не позволяли своим подчинённым расслабляться. Когда солдат шатается без дела, в голову ему лезут мысли о доме. А дом – это худшее, о чём может думать солдат на передовой.

Дом захватывает весь его мозг. Солдат становится невнимателен. А в джунглях…

Один неверный шаг, одно неправильное движение, один необдуманный поступок, малейшая лень, потеря бдительности, малейшая жалость к себе, пренебрежение безопасностью может стоить ног или целой жизни.

Второго случая здесь не представится. Если сделаешь ошибку – ластиком не сотрёшь. Она – твоя. Твоя последняя ошибка. Солдат, который не смог заметить тончайшую, почти невидимую проволочку поперёк тропинки, отправляется домой досрочно.

Мёртвым, если повезёт…

Искалеченным и обезображенным, если нет.

У солдата-пехотинца всегда было особое чутьё, особое отношение к земле, по которой он ходит. Он на ней спит, воюет и ест, испражняется и мочится на неё, занимается на ней любовью, прячется в неё и роет в ней "лисьи норы". А ещё проливает за неё свою кровь. Иногда умирает на ней. И тогда его навечно в ней хоронят.

Земля. Твердь. Особое чувство.

И здесь для него земля – дом родной на целый год. Мины и ловушки превращают безобидный дёрн во врага, и опасности, что таятся в земле, часто более вероятны, чем пулемёты и гранаты.

На фронте солдаты переносили те же тяготы, что и партизаны ВК. В каком-то смысле у них было гораздо больше общего с Чарли, чем с тыловиками.

Но война казалась таким же тщетным занятием, как труд Сизифа из греческих мифов, которого царь Коринфа приговорил вкатывать на гору камень в царстве Аида, камень, который всегда срывался вниз.

Кое-кому из тех, кто побывал в тяжёлых боях, такая жизнь стала даже нравиться, потому что только в убийстве они обретали душевный покой и вкус к жизни.

Таким был Билли Бауэрс.

Неделями они копили свои чувства, и когда наступал волшебный миг боя, они целовали ноготь большого пальца, потирали кроличью лапку за удачу, трещали чётками и хватались за промежность во имя оставленной дома девчонки…

Тогда из них выплёскивалось это чудовищное напряжение и в считаные секунды становилось гоняющей адреналин, почти оргазмической жестокостью.

Перестрелка превращалась в пляску смерти, в экстаз разрушения, и глаза этих маньяков наливались кровью, а уста изрыгали ругательства, которые не могли заглушить ни взрывы гранат – КЕР-ВАМП! – ни автоматические очереди М-16.

Эта война шла совсем не так, как компании Второй мировой. Во Вьетнаме вперёд двигалось только время : сколько-то джи-ай убито в бою, сколько-то пропало без вести, сколько-то ранено и сколько-то осталось дней в наших календариках до конца службы, до возвращения на родину.

Наша задача заключалась не в захвате земли и в победе в войне. Задача была – выстоять. В отличие от других американских войн это была война бесконечного изнурения, и победа во Вьетнаме означала выживание в течение 365 дней, чтобы иметь возможность вернуться домой и собрать воедино разрозненные черепки своей жизни.

Моя служба от начала и до конца была безумной чередой погонь, которые окончились ничем.

Жизнь в боевом подразделении состояла из сплошных засад, перестрелок и долгих недель рыскания по холмам с тяжеленным рюкзаком на плечах и пальцем на спусковом крючке в поисках Чарли, который частенько играл на наших нервах.

Несколько дней скуки в тылу – и вот тебе ожесточённая облава, что начинается с холодящей кровь заброски в боевую зону, от которой ты седеешь, если остаёшься в живых.

Каждый день солдаты продирались через рисовые поля, заросли слоновой травы, болота и невероятно густые, трёхъярусные джунгли, где их ждали снайперы и мины – этот самый сокрушительный враг – и отстреливали по одному.

Вьет Конг незримо присутствовал везде. Редко когда партизаны выбирались на свет, чтобы вступить с нами в рукопашную, если только у них не было явного преимущества : сети окопов и хорошо укреплённых блиндажей с большим запасом винтовок, гранат и пулемётов.

Чарли был ночным вором, лесным мафиози, величайшим мастером наносить удары исподтишка. Он стрелял в нас из лесу и растворялся в воздухе, словно восточный Гарри Гудини, клонированный в армию из сотен тысяч солдат.

Мы искали его днём. А он с большой дубинкой приходил за нами ночью.

Предельная дикость войны и перерывы между боями делали многих американских бойцов, нормальных на первый взгляд, жестокими психопатами, готовых резать как мирных жителей, так и пленных.

Солдаты взрывались реактивными снарядами и поливали пулями всё, что попадалось на глаза, будь то настоящая или воображаемая угроза. От этого гибло множество женщин и детей, даже животных : кур, свиней, коз и буйволов.

Инстинкт самосохранения – вот в чём надо искать причину того, что самые кроткие люди становились слугами смерти, зачастую ценой потери человечности.

Если человек всё время оступается, если у него нет ни совести, ни моральных устоев, способных сдерживать его, то тогда он может обнаружить в самых тёмных глубинах своей души способность убивать – и способность получать от этого удовольствие, – качества, которые в себе он даже не подозревал.

Некоторые ребята попросту сходили с ума. Где-то в своём мозгу они заворачивали за какой-то тёмный угол и окончательно теряли остатки душевного здоровья, и их сумасшествие годами кипело и пузырилось протухшим бульоном и ожидало какой-нибудь мелочи, которая позволяла ему выплеснуться.

В каждом бою была уйма причин сойти с ума. Каждый срывался хоть однажды, но никому до этого не было дела до тех пор, пока ты не становился настоящим придурком и не начинал фаршировать свинцом друзей-солдат.

Иногда какой-нибудь "ворчун" дурел среди боя и начинал поливать блиндаж ВК с бедра, вопя…

– Трахнись со мной, ты, жёлтый сукин сын!

И его прошивало пулемётной очередью, он падал срезанным цветком, и останки его покидали джунгли в мешке для трупов.

А ты думал про себя…

Что за чушь я только что наблюдал? Кем был этот парень, Джоном Уэйном? Или он был трусом, которому захотелось поскорей получить билет домой? Или это было временное помешательство, один из тех неуловимых моментов боя, когда ты чувствуешь себя богом и ничто не может коснуться тебя?

Особого места, чтобы сойти с ума, не было. Это случалось повсюду : в походе, в ночной засаде, в базовом лагере, на отдыхе. Некоторые отстреливали себе на ноге пальцы только для того, чтобы попасть в тыл и немного отдохнуть. Другие держали свои чувства в узде до самого возвращения домой, и там у них ехала крыша, и они до колик пугали своих домашних.

Много таких парней кончили тюрьмой или психушкой закрытого типа при ветеранских госпиталях.

Да, некое помешательство было частью службы, частью вьетнамского опыта, как малярия или триппер, и можно было только надеяться, чтобы парень возле тебя не порол горячку и чтобы во время приступа не раскроил тебе голову.

Единственное, за что войну как-то можно извинить, это тесная дружба, и по какой-то иронии самые тяжкие преступления часто совершались как возмездие за погибших товарищей.

Конечно, у войны была своя ирония. Чем ближе была смерть, тем ближе тебе были окружавшие люди, тем живее ты себя ощущал. Смерть друга ещё больше приближала войну, и ты жаждал мести.

Если солдата подстреливали, ты страдал за него. Его боль становилась твоей болью. Но в то же время ты радовался, что это он валяется там, а не ты.

Иногда раненые не чувствовали боли, даже когда им отрывало обе ноги или руку.

Как утверждают учёные-фармакологи, во время больших физических травм человеческое тело может вырабатывать свой собственный анальгетик бета-эндоморфин, и он во много раз сильнее морфия, которым снабжены санитары.

Привязанность солдат друг к другу бывала очень крепкой. Вы как бы принадлежали друг другу, были преданы друг другу и рисковали друг для друга всем.

Во Вьетнаме стоило умирать только ради друга.

Всё очень просто. Дружба превосходила все остальные отношения жизни. Она была той невидимой нитью, которую не могли разорвать ни географическая разобщённость, ни время, ни сама смерть. Эта нить не рвалась. Павшие товарищи приобретали ореол мучеников войны, их всегда помнили молодыми и неудачливыми, но всё-таки добрыми до глубины души.

Для некоторых ребят война была похожа на жизнь под сильным кайфом, вот только то, что они видели, не было галлюцинацией, и поступки, которые они совершали, вряд ли одобрили их родителям. Во Вьетнаме враги и союзники сливались в одно и мельтешили перед глазами. Мы не могли отличить вьетнамского гражданина от вьетконговца.

Даже в тылу было небезопасно. Риск был везде, в любом месте. Посему если ты хотел выжить, то не тратил время на всякие там нравственные переживания. Ты крестился и палил во всё и вся, что могло угрожать твоему будущему, не важно, была ли эта опасность настоящая или мнимая. Враг был повсюду, и он был невидим. Сталкиваясь с необходимостью принимать моментальные решения, простой солдат должен был делать нелёгкий выбор, а он был всего лишь обычным американцем. Война во Вьетнаме не предлагала настоящего выбора тем, кто хотел остаться в живых. Сначала ты стрелял -задавал вопросы потом. Закон джунглей гласил : если мертвец был вьетнамцем, значит, блин, это был партизан, и список уничтоженных врагов увеличивался ещё на одного.

Раскаяние, ночные кошмары и навязчивые воспоминания появлялись позже. Это говорила совесть – совесть, которой мы затыкали рот и запихивали куда подальше, потому что только так мы могли выдержать, сделать всё, что нужно, и вернуться через год домой.

Однако Вьетнам такая страна, в которой мораль давно выпала из национального сознания. Здесь спуск в преисподнюю, падение на самое дно, кафкианские превращения великоамериканских парней в хладнокровных убийц происходили быстро и легко. В войне, которая учит презирать человеческую жизнь, которая освобождает смертоносные инстинкты и они застывают на кончике штыка, в такой войне отсечение человеческих ушей, языков и пенисов становится таким же привычным делом, как чистка окуней или свежевание мула где-нибудь на родине.

Так что удивляться нечему: война сама по себе была безумием, и люди на ней теряли свои нравственные ориентиры, и мораль стала бессмысленным звуком. Многие ребята уже не мыслили в категориях "плохое – хорошее", и наблюдать моменты абсолютной свободы было очень страшно…

В том и заключается парадокс свободы : если её слишком много, она сразу надевает маску дьявола и становится своим антиподом – анархией. И чем сильнее мы лелеем свободу, тем быстрее забываем, что у неё есть обратная сторона, другие параметры, что абсолютная свобода, в которой нет ни законов, ни правил, ни границ, ни питающей культуры, может ввергнуть человечество в экзистенциальную тюрьму разума, из которой нет иного выхода кроме смерти. В сём мире нет ответственности за личность, и вселенной не достаёт существенного смысла.

Во вьетнамском аду кто-то нашёл смысл жизни в войне, кто-то его потерял.

Солдаты спрашивали, почему суждено было выжить им, а не товарищу. Вопрос риторический. Может быть, теологический. Но ответ нужно было найти свой собственный. Жребий. Судьба. Вера. Или сотни других понятий. В какие-то моменты трудно найти смысл в жизни. И война – как раз такой момент.

Если везло, солдатам удавалось познать свои добродетели и сильные стороны, равно как слабости и недостатки. Они постигали человеческий характер.

Они познавали, как хрупок рассудок и уязвимо тело, какими ошибочными могут быть решения командиров и насколько люди бывают беззащитны в любое время дня и ночи. Война – это микрокосм жизни. Но лишь смерть придавала этому микрокосму какое-то значение.

Смерть то мягко заигрывала и двигалась бесшумно среди леса, как бенгальский тигр, то хватала грубо, когда на разбитых ногах ты хромал по минному полю с мертвецом в 180 фунтов веса на спине.

Она то очаровывала, а то вдруг внушала отвращение. В какие-то дни война воодушевляла. В другие на неё нельзя было найти в себе ни капли сил.

Жизнь в боевом подразделении проходила быстро и тяжело. Ты взрослел за считанные дни, старился за недели и навсегда терял часть себя в какие-то месяцы.

Вот что с нами было…

Всё случилось именно так.

ГЛАВА 28. «ОГОНЬ С НЕБЕС».

"Небо раскинулось ясно и спокойно, звёзды блестели, как бриллианты на кусочке чёрного бархата, и в мире, казалось, всё было в порядке. Я обратил внимание, что ковш Большой Медведица перевёрнут вверх дном, не так, как я привык, и что расположение всех остальных созвездий совершенно другое. Было ощущение, что в небе над «Железным Треугольником» светило гораздо больше звёзд и что они крупнее и сияли ярче, уходя в бесконечность прямо перед моим взором.

Я пожалел, что со мною рядом нет девушки. Мы взялись бы за руки, и пошли бы гулять, и я подарил бы ей Луну, и Солнце, и сердце, и показал бы ей своё любимое место, откуда я смотрю на звёзды, и я повалил бы её в темноте, и мы вместе слушали бы сверчков и другие мирные звуки ночи…"

Улетел санитарный вертолёт, за ним тут же приземлился другой. Это был сам командир дивизии – генерал-майор Улисс С. Шаллер 2-ой. Он выпрыгнул из вертушки прежде, чем она коснулась земли, и заговорил с капитаном Ленцем, потом пошёл по периметру, перекидываясь парой фраз с каждым солдатом роты – как обычно делают все генералы.

Закапал мелкий дождик, стало немного прохладней, но солдаты были злы и расстроены. Шаллер заглянул, чтобы рассказать своим ребятам, что он гордится ими и что он знает, как трудно воевать в такой войне.

– Что это ты раздобыл, сынок? – спросил он, глядя на мою старенькую винтовку М-14. Его глаза поблёскивали из-под стальной каски, как дула двустволки.

– Азиатский мушкет, сэр.

– Хорошо ли стреляет?

– А как же : с трёхсот метров превращает косого в груду тряпья, сэр.

– Хороший мальчик, храни его…

– Слушаюсь, сэр!

Изредка генерал Шаллер запускал руку в карман брюк, доставал пригоршнями медали и раздавал солдатам, приговаривая, что ребята их заслужили.

– Пусть твой командир представит тебя на повышение в звании, и я обещаю, прошение будет удовлетворено, – сказал он и передал мне Авиационную медаль*.

Я поблагодарил и сунул медаль в карман.

В тылу, в ЮСАРВ, я знал, никто б не стал представлять меня к новому званию и уж, конечно, ни к каким медалям из-за моего послужного списка и за все мои 15-е статьи с дубовыми венками. Тут генерал вскочил в свою командирскую птичку и растворился так же быстро, как и появился.

Медленно, длинным червяком мы двинулись назад, в передовой район. Где-то в полдень на базовый лагерь противника обрушился воздушный налёт. "Фантомы" Ф-4 пикировали со скоростью свыше 500 миль в час и сбрасывали свой груз с высоты в 50 футов.

Оттуда, где мы шли, хорошо был виден эпицентр бомбометания : серебряные молнии ныряли над верхушками деревьев и дугой взмывали в небо, почти вертикально, а на врага летели бомбы и бочки с напалмом.

Почва сотрясалась от взрывов, дрожь земли волнами перекатывала в наши тела. Дым взвихривался чёрными грибовидными облаками. Бочки с напалмом ударялись о землю – и факелом вспыхивали джунгли. Красно-оранжевые языки пламени на сотни футов взметались над деревьями.

И так без конца. Как только один самолёт освобождался от порции бомб – они мячиками вертелись в воздухе – спускался другой и задавал косоглазым перцу : поджаривал им жопы и высасывал кислород из лёгких. Бомбардировщики потом поднимались над деревьями, разворачивались, и всё повторялось вновь.

Всё пылало. Даже мишка Смоуки ничего б не смог сделать. Огонь освещал небо на мили кругом и окрашивал тучи и траву под ногами пляшущими алыми бликами.

– Горите в аду, сволочи! – воскликнул какой-то солдат.

Вертушка привезла горячую пищу и каждому по банке пива на десерт. Каптёр был знаком Галлахеру, поэтому удалось раздобыть дополнительно пивка для нас и ребят из соседнего окопчика.

Было пока светло, налёт ещё не закончился : мы жадно хлебали пиво и смотрели, как "Фантомы" косят джунгли. Это было интереснее показательных воздушных выступлений в честь 4-го Июля!

Но вот бомбёжка кончилась, и появился самолёт С-47 – "Волшебный дракон Дымок" – и ну поливать косых, которые ещё могли оставаться в живых. На борту у него были 20-мм пушки, а также пулемёты М-60, стрелявшие пулями 7,62-мм калибра, каждая пятая из которых была трассирующей. Самолёт мог выплюнуть до трёхсот выстрелов в секунду – вполне достаточно, чтобы перелопатить каждый дюйм футбольного поля меньше чем за минуту.

Небо раскинулось ясно и спокойно, звёзды блестели, как бриллианты на кусочке чёрного бархата, и в мире, казалось, всё в порядке.

Я обратил внимание, что ковш Большой Медведица перевёрнут вверх дном, не так, как я привык, и что расположение всех остальных созвездий совершенно другое. Было ощущение, что в небе над "Железным Треугольником" светило гораздо больше звёзд и что были они крупнее и сияли ярче, уходя в бесконечность прямо перед моим взором.

Я пожалел, что со мной нет девушки. Мы взялись бы за руки, и пошли бы гулять, и я подарил бы ей Луну, и Солнце, и сердце, и показал бы ей своё любимое место, откуда я смотрю на звёзды, и повалил бы её в темноте, и мы слушали бы сверчков и другие мирные звуки ночи…

…Знаю : Библия мне излагает, что Бог за мною призревает…

У ребят из соседнего окопа вечеринка была в самом разгаре : они пели старые песни и чувствовали себя хорошо – всё у них было тип-топ, и Галлахер хлопнул меня по плечу и сказал : "Пошли, Брэд, я покажу тебе кое-что…"

Мы отошли на 20 метров и увидели группу солдат : они, засунув руки в карманы, стояли над одним из окопчиков и наблюдали за кем-то внизу.

Чёрный по кличке "Дубина" сидел в грязи с расстёгнутыми штанами и дрочил.

– Он делает это целый день! – сказал кто-то.

– Глянь-ка на это рукоблудие. Боже правый! Вот так игрушки с елдаком. Ну, парень, теперь я видел всё…

– Жаль, что у тебя не банан вместо позвоночника, Дубина! Пососал бы свой член, а не баловался с ним…

Дубина прикрыл глаза и сосредоточенно продолжал своё дело. Он был близок к финишу, и все с нетерпением смотрели на него.

Наконец, он кончил : с глубоким вздохом облегчения он выстрелил сперму прямо себе на подбородок.

Зрители захлопали в ладоши и одобрительно зашумели.

– Этот шиз облил себе лицо спермой, веришь?

– Снимает её пальцами и пихает в рот.

– Почему его не отправят домой? Господи, как он отвратителен!

– Мммм, мммм, чувак, – дразнил Дубина, – это так вкусно, чувак, хочешь?

Его огромный член почти не уменьшился, и он опять начал его охаживать.

– Блин, да у него все штаны в сперме!

– Я пошёл, бля, я сыт им по горло…

Я поплёлся назад приканчивать ужин. Через час поднялся туман и начал накрапывать дождь. Вернулся Галлахер, и сквозь дымку у края леса мы увидели вспышки выстрелов.

– Засадный патруль, – сказал он, приканчивая последнюю банку пива, и крикнул : "Поддайте им, ребята, поддайте!"

– Сдаётся мне, косорылые хотят выбраться из передряги, – сказал я. – Получив по жопе, они, должно быть, здорово смахивают на пригорелые тефтели среди пылающих лесных макарон. Вкуснотища!

Сам чёрт заварил эту кашу. Мне казалось, что я слышу мольбы узкоглазых о помощи, а в ответ – только треск пламени.

В ту ночь я спал в окопчике Галлахера. Сапёрной лопаткой он расковырял какую-то ямку в земле и получил окоп на случай миномётной атаки. Я разрыл его побольше, чтоб было удобно нам обоим.