Текст книги "КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ"

Автор книги: Брэд Брекк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

Это Канада, не Штаты. Оставь меня. Уходи, пожалуйста! Отвали, мудила!

В ту ночь, в палатке, я так и не уснул толком. Ворочался с боку на бок и думал…

Посмотришь на Наоко – вспомнишь Вьетнам. Вспомнишь вьетнамцев и ненависть их к тебе.

Не все меня ненавидели. Была же Нгуен. Забыл? Она спрятала меня, когда у меня были проблемы…

Наоко будет напоминать тебе о блядях, с которыми ты кувыркался. И обязательно какой-нибудь умник из Восточной Дыры, провинция Британская Колумбия, спросит, действительно ли азиатская вагина делится на две половинки. Как с этим будешь жить?

Я дам ему в морду! Всё, что ты говоришь, ложь. Мы – два человека, которые нравятся друг другу, только это имеет значение. Всё остальное лишнее, лишнее, лишнее…

И так всю ночь. Снова и снова. Опят и опять. И чёрное покрывало вины накрыло меня. Что если я причиню Наоко боль. Тогда я решил, что её надо отправить назад, в Японию. Для неё это будет горе, но так будет лучше. Не будет у неё нормальной жизни со мной. Слишком во мне всё напутано.

Утром я выложил это Наоко. Я сказал, что у меня куча проблем, что демоны войны не отпускают меня, что она слишком хороша для такого парня, как я, что я полон сомнений, что могу составить счастье кого бы то ни было. Я сказал, что не способен жить бок о бок с человеком. Я сказал, что ей надо вернуться в Кобе, найти доброго японца, обзавестись домом и детишками и забыть обо мне; я сказал, что я псих и не знаю, буду ли когда-нибудь нормален.

Она слушала, кивала головой и изо всех сил старалась не плакать…

Но и на тропе от озера Тейлор-Лейк, и по дороге в Калгари слёзы текли по её щекам.

На душе было скверно. Как будто я совершил самоубийство. Ещё одна женщина рядом со мной несчастна. Я знал, что вернувшись домой так скоро, Наоко потеряет лицо. А для японца потеря лица – большая, большая беда. Но другого пути я не видел. Поэтому она упаковала вещи и в тот же вечер улетела в Ванкувер. Расставание у самолёта было тяжелейшей минутой в моей жизни. Это было жестоко, но я считал, что на долгой дороге жизни так будет лучше для неё.

Может быть, я совершил ошибку. Может быть, я поступил самонадеянно. Чёрт возьми, ведь я даже не ведал, что хорошо для меня самого. Как же я мог решать, что хорошо для неё? Может быть, мне надо было дать ей этот шанс, не делать выбор за неё. Но я считал, что поступаю правильно, что другого не дано.

Потом я буду сожалеть о содеянном, всю жизнь я буду сожалеть об этом.

Может, хоть это послужит оправданием. Не знаю. Тяжело возвращаться к подобным моментам и ворошить прошлое. Просто чувство вины свело меня с ума. Просто я хотел поскорей вернуться в Бисмарк, отыскать Мэрилу и прижать к груди моё новое дитя.

На следующий день, возвращаясь домой с работы, при выходе из автобуса я не узнал своего собственного образа, мелькнувшего в зеркале заднего вида.

Но это БЫЛ я. То, что я увидел, напугало меня. Я знал, что творилось у меня в душе, но не предполагал, что это прорвётся наружу. Лицо перекосило, я не узнал сам себя.

С 1-го августа в Канаде начался местный провинциальный 3-дневный праздник. Поэтому я отправился в Бисмарк. Я ехал 900 миль без передышки, всю ночь, на другой день нашёл дом Мэрилу и позвонил её подруге : попросил её передать Мэрилу, что хочу встретиться с ней в полдень около зоопарка. И чтобы принесла ребёнка.

Я опасался, что она приведёт с собой полицию, поэтому несколько минут наблюдал за ней издали.

Потом я вышел из-за вяза, подошёл к ней и обнял. Мы сели за столик, и в первый раз я взял на руки ребёнка – Брайана Майкла.

Мы заговорили о восстановлении нашей семьи. Мэрилу сказала, что подумает об этом, только если я опять пройду курс лечения – на этот раз по реабилитационной программе фонда "Хартвью". Этот фонд находился в городке Мандане в семи милях к западу от Бисмарка, сразу за Миссури.

– Мэрилу, я ведь ходил в АА, я не пью вот уже почти три года. К чему такие требования?

– Остались проблемы, Брэд : с тобой, с нами. Мы сами не смогли с ними справиться. Может быть, пройдя необходимую терапию, мы сможем опять быть семьёй…

Она была права. Проблемы у меня оставались. Я был ещё больше на взводе, чем весной 69-го, когда пришёл в АА. Эмоциональные проблемы только обострились, и справиться с ними я был не в силах. Они словно оттаяли после нескольких лет заморозки. Эти проблемы пугали меня самого до глубины души. Я понимал, что мне нужна помощь. Пить-то я бросил, но окончательного выздоровления не наступило.

Я застрял где-то на полпути.

В тот же день мы поехали в Мандан и побеседовали со специалистом фонда "Хартвью". Он тоже посчитал, что мне нужно пройти программу, и тогда я согласился. Хоть и разрывался на части. Я любил Канаду, мне нравилась новая работа, и я не хотел рисковать ею.

Я позвонил своему боссу в "Калгари Геральд" и обрисовал ситуацию. Он всё понял, сказал, чтобы я лечился, сколько потребуется, и что место останется за мной. Я сказал, что вернусь примерно через два месяца : таков был средний срок пребывания в "Хартвью".

Как бы то ни было, я был рад снова пройти лечение. Я понимал, что крайне нуждаюсь в помощи. И в то же время меня это возмущало. Я не пил и считал, что они могут сделать со мной совсем немного. Всё это вполне вероятно могло оказаться пустой тратой времени, рассуждал я.

Я прошёл всю двухмесячную программу – никакого прогресса не последовало.

Слишком толст оказался мой панцирь, сквозь который они хотели – и не смогли пробиться. Я зажал себя в кулак. Я не позволял своим эмоциям прорваться наружу. Вся наша лечебная группа заявила, что не видели доселе такого зажатого парня.

Каждый день двумя группами мы проходили лечебный курс. Продержав меня на "горячем стуле" несколько недель, мой врач пришёл к выводу, что я топчусь на одном месте. Тогда он пригласил начальника расколоть меня. Тот заявил, что от моего несчастного вида он сам начинает болеть. Что ему нужен целый пузырёк аспирина, чтоб усидеть со мной в одной комнате. Я сказал, чтобы нёс пузырёк : я засуну его поперёк ему в жопу.

Он не смог бы меня расколоть и за тысячу лет. Он очень старался. Но – впустую.

И тогда меня стали переводить из одной группы в другую. Все группы отличались друг от друга. Пациентами и лечащими врачами. Но в моём случае все они упёрлись в тупик. По истечении двух месяцев врачи подняли руки и заявили, что мне нужно пройти всю программу заново.

Мне прописали два сильнодействующих лекарства : стелазин, транквилизатор для шизоидов, чтобы расслабить меня, и парнат для поднятия настроения, для вывода из тревожного состояния.

Психиатр – доктор Саксвик – предположил, что я страдаю от эндогенной депрессии, то есть такой депрессии, которая идёт изнутри, вероятно, вследствие химического дисбаланса в моём организме.

На самом же деле он ни черта не понимал, что со мной творится. Я и сам ни черта не смыслил в этом.

Я знал, что депрессию вызывает не находящая пути наружу злость. А во мне было полно ярости самого высокого накала, которой я не давал выхода с самого возвращения с войны. Я боялся своей ярости и держал себя в руках, как мог. Я подозревал, что если дать ей волю, то обязательно прибью кого-нибудь. Стоит только несчастному подрезать меня на дороге, я прижму его к обочине, вытащу из машины, вставлю в глотку пистолет и нажму на курок.

– Бац!

Это тебе за то, что подрезал меня, сэр.

– Бац! Бац! Бац! Бац!

Вот и пуст мой пистолет. Всего хорошего…

И пойду я прочь, посмеиваясь, как Санта-Клаус, и бормоча "Так тебе и надо, придурок!"

Психотерапевт предположил, что мне придётся сидеть на этих лекарствах неопределённое время, вполне возможно, даже до конца моих дней, только чтоб чувствовать себя прилично.

Лекарства помогли. Мне стало лучше. Но они же выровняли мои эмоции. Потекла спокойная жизнь. Ни взлётов, ни падений. Эмоции исчезли напрочь. Я чувствовал себя как зомби, и мне это страшно не нравилось. К тому же появились раздражающие побочные эффекты : тремор, тик, учащённые мочеиспускания, сухость в горле и так далее.

Я знал, что мои проблемы берут начало во Вьетнаме, но тогда я был не готов касаться его. Это была самая последняя тема, которую я готов был обсуждать в группе. Я боялся, что стоит открыть ящик Пандоры, я убью кого-нибудь, или покончу с собой, или буду неделями напролёт плакать и рыдать. Моим нездоровьем был Вьетнам. И я упрятал его поглубже, запихал в самый дальний уголок и не собирался выпускать на свет божий.

И, как и раньше, врачи не задали мне ни единого вопроса о Вьетнаме, о моём боевом опыте, о том, что я там делал и видел, о моих тогдашних ощущениях. Они прошли мимо него. И не узнали о нём ничего. Совершенно ничего.

На дворе стояло лето 72-го года, война была в самом разгаре, и никто тогда не подозревал, что я и другие парни страдали от жесточайших приступов посттравматического стресса, известного также как "припадки".

Программа "Хартвью" ориентировалась на Фрейда, и врачи стали копаться в моём детстве и отношениях с родителями, выискивая во мне эмоциональное Эльдорадо – первооснову всех жизненных передряг.

Они нарыли кое-что интересное для себя, но огромный кусок грязи остался нетронутым, изнутри отравляя меня. Вьетнаму надо было гноиться в моих потрохах ещё кучу лет, вновь и вновь коверкая мне жизнь, прежде чем я отважился на собственную попытку справиться с ним.

Сегодня мы знаем, что посттравматический стресс вызывается репрессией вьетнамского опыта и характеризуется различными симптомами : невозможностью сконцентрироваться на каком-нибудь занятии, длительными депрессивными периодами, вспышками немотивированной ярости, тревогой, хронической бессонницей, ночными кошмарами, эмоциональным отдалением от родных и близких, навязчивыми воспоминаниями о войне, психозами, низким самоуважением, деструктивным поведением, трудностями в установлении и поддержании отношений и обратными вспышками памяти – зрительными, звуковыми и обонятельными галлюцинациями боевых действий.

Среди ветеранов, страдающих этим синдромом, высок процент безработных, разведённых, покончивших жизнь самоубийством, алкоголиков, наркоманов и людей с сексуальными расстройствами.

У меня налицо был полный набор симптомов, но я этого не знал, и никто не знал. Помню, сколько раз в те годы, шагая по улицам, посещая магазины или сидя в кафе, без видимой причины я вдруг начинал рыдать. Плакал и плакал и не мог остановиться. И не знал, о чём плачу, что случилось. И это пугало меня.

Я много думал о Наоко во время лечения. Жалел, что отослал её. Среди почты, которую мне переслали из Калгари, оказалось больше дюжины её писем за август, сентябрь и октябрь. Я спрятал их под матрацем. Я не мог открыть их. Не хватало мужества. Мне хотелось знать, как у неё дела, как прошёл полёт. Я хотел сказать ей, что был неправ, что не должен был отправлять её назад, что хотел бы прожить свою жизнь с нею, что её доброта и любовь могли бы стать именно тем лекарством, которое поставило бы меня на ноги…

Но я боялся, что она скажет, что беременна. Я бы этого не перенёс. Я струсил. Мне было страшно. О, многие и многие годы я ненавидел себя за это. Я никогда так и не простил себе то, как поступил с нею, что не прочёл её писем. Это наименьшее, что я мог сделать. Я хотел знать и в то же время боялся узнать правду.

Я так и бросил в печь все письма непрочитанными, перевязав розовой ленточкой.

Потом я пожалел об этом. И жалею до сих пор!

Если б у меня был ещё один шанс…

Если б я мог прожить тот миг снова…

Если б у меня была ещё одна ночь с ней…

Если б я мог передумать, изменить течение наших жизней…

Если бы у меня был один год, всего лишь год – дай мне этот год, Боже – снова любить её…

Если б Ты мог, я отдал бы за него всё, что имею. Дай мне только любить её снова, прижаться к ней ещё раз…

Слишком поздно.

Всё это случилось 22 года назад – целая жизнь выстроилась из "вчера". Это – в прошлом и останется там навсегда. Есть ошибки, которые нельзя исправить, и Наоко – одна из них.

Все последующие годы я вспоминал мою прекрасную Наоко и в глубине души понимал, насколько был не прав.

Позднее я хотел ей написать, но Мэрилу, сунула нос в мои дела, взломала ломиком ящик стола и нашла письма. Без лишних слов она уничтожила и письма – а с ними адрес – и подарки Наоко…

Все кроме одного – моего любимого свитера, я ношу его до сих пор. Но я так никогда и не узнал, что с ней стало, как сложилась её жизнь после отъезда. Она стала ещё одной неразгаданной тайной моей жизни.

Я оставался в "Хартвью" до середины ноября, в два раза дольше положенного. Меня это достало дальше некуда. Но меня бы совсем не выписали, если б не решили, что я прошёл всю программу успешно. Мой случай, говорили, тяжелее, чем у обычных алкашей, которых трясло в белой горячке и которых волокли в приёмный покой на носилках.

Принимая лекарства, я почувствовал себя лучше, и дела у нас с Мэрилу пошли тоже неплохо.

Будущее казалось ясным.

Когда меня в конце концов выписали, я окоченел от страха. Укрытый от внешнего мира, я провёл в лечебнице четыре месяца. И мне было страшно встретиться с этим миром вновь. Я боялся сорваться. Боялся, что не смогу соответствовать. Боялся рецидива. Боялся самой жизни.

Но Мэрилу сказала, что хочет ещё раз попытать счастья со мной, что она и дети готовы ехать со мной в Канаду начинать новую жизнь.

Я смотрел вперёд, в будущее. Я был настроен бороться, лезть из кожи вон, лететь хоть на Луну – или ещё дальше…

ГЛАВА 48. «ВОЙНА ОКОНЧЕНА, ДУРАЧОК».

"Во время ночных кошмаров душа его путешествовала во времени в прошлое – туда, куда уже возвращалась сотни раз с тех пор, как он пришёл с войны. Билли так и остался вместе с ребятами из тактической группы «Орегон» в провинции Куанг-Нгай в том самом дне, когда на них пало помешательство и они устроили резню в неизвестной вьетконговской деревушке, в отместку за павших товарищей убивая всех подряд – и старого, и малого.

Билли проткнул штыком беременную женщину – через рану в животе выпал мёртвый ребёнок. Он всё время снится Билли. Снова и снова – этот ужас не кончается. Билли покрывается холодным потом, тяжело дышит и весь дрожит…

Вдруг он открывает глаза и, приходя в себя, вскакивает с постели. Он мокрый, хоть выжимай, и не совсем понимает, где находится, потому что ему только что казалось, что он во Вьетнаме. Он напуган и дышит с трудом. Этот сон пришёл к нему опять. И спасения от него нет…"

Продав «Призрак», Билли встретил школьную учительницу Кейти Макдональд. Они познакомились в баре на Рождество. Муж Кейти – Уоррен – только что умер от рака толстой кишки, и в тот вечер она с подружкой отправилась помянуть его в бар «Слепая свинья», что в Нью-Лондоне, штат Коннектикут.

Там она и повстречала Билли.

– Смешно, – делилась со мной Кейти по телефону, – но мы с Билли месяцами ходили в один и тот же бар и ни разу не встретились до того самого вечера. Наверное, это была любовь с первого взгляда. Через два дня он пригласил меня в гости к друзьям в Чарльстон, и я поехала. Потом он перебрался ко мне в Дип-Ривер, и с тех пор мы вместе.

На вырученные от продажи "Призрака" деньги Билли купил судно поменьше, чтобы справляться с ним в одиночку, – 45-футовую лодку "Нарвал". Летом 79-го, через полгода после переезда к Кейти, кошмары снова начали рвать его на части.

4-го Июля соседи Билли решили отметить праздник запуском больших шутих. Тот День независимости оказался для Билли самым неудачным праздником и показал, как мало он может повлиять на войну, идущую внутри него.

С семи утра соседские дети стали запускать фейерверки. В час дня к ним пришёл Билли и попросил выбрать другой способ празднования.

– Ребята, пожалуйста, хватит, – просил он, – у меня нервы не выдерживают.

Дети ему нахамили, заявив, что у них праздник, и выразили сомнение в его патриотических чувствах. Он вернулся домой и начал стричь лужайку.

Был прекрасный летний день. Во дворе всё росло и зеленело. Цветы цвели, и на небе – ни облачка.

Закончив с лужайкой, Билли сел попить пивка. Тут соседские ребятишки запустили большую ракету.

Следом прямо над его домом пролетел вертолёт морской охраны. Билли вскинул голову, прищурившись от солнца, и увидел взвод вьетконговцев в чёрных пижамах и с автоматами АК-47 в руках, медленно спускающийся по склону лесистого холма, возвышавшегося за его домом.

Травка на заднем дворе превратилась в слоновую траву, кусты – в пальмовые листья. Он услышал взрывы гранат, почувствовал запах напалма и горелого мяса. Он вдруг снова был во Вьетнаме, в бою…

С криками "ПАРТИЗАНЫ!" он прыгнул за дерево. Зарычав по-звериному, пополз через кусты смородины к дому.

Добравшись до дома, он достал из шкафа в спальне дробовик и зарядил его. Перед его взором неслись чёрно-белые картины, они были так реальны, что ему казалось, их можно трогать руками.

Он вышел через заднюю дверь, рыча, как тигр.

Но вьетконговцы исчезли…

А он увидел, что навёл заряженное ружьё на шестерых собравшихся порыбачить мальчишек с удочками.

Когда Кейти вернулась из магазина, она нашла Билли катающимся по полу, в блевотине и слезах, бьющимся в истерике и совершенно невменяемым.

Она заметалась : что случилось? Неужели он сходит с ума?

– Я не мог остановить слёзы, Брэд. То, что я видел, было так по-настоящему. Спасибо Господу за Кейти. Не будь её самоотверженной поддержки, я бы точно угодил в психушку. Я вышел из строя. После того случая я не мог даже ходить в бар, потому люди выводили меня из себя. Из-за кошмаров я боялся спать. Ночью я делал вид, что сплю, ждал, когда уснёт Кейти, потом поднимался и шёл вниз – пить и пялиться в телик до зари. Дерьмовое получилось лето…

Билли надеялся, что море ему поможет. Но уже на следующий день по возвращении с путины его снова начинали терзать кошмары.

Он не получал настоящего отдыха в те немногие часы, когда удавалось уснуть. Сны отличались яркостью галлюцинаций. В голове крутились одни и те же картины боёв и засерали мозги будь здоров.

Во время ночных кошмаров душа его путешествовала во времени в прошлое – туда, куда уже возвращалась сотни раз с тех пор, как он пришёл с войны. Билли так и остался вместе с ребятами из тактической группы "Орегон" в провинции Куанг-Нгай в том самом дне, когда на них пало помешательство и они устроили резню в неизвестной вьетконговской деревушке, в отместку за павших товарищей убивая всех подряд – и старого, и малого.

Билли проткнул штыком беременную женщину – через рану в животе выпал мёртвый ребёнок. Он всё время снится Билли. Снова и снова – этот ужас не кончается. Билли покрывается холодным потом, тяжело дышит и весь дрожит…

Вдруг он открывает глаза и, приходя в себя, вскакивает с постели. Он мокрый, хоть выжимай, и не совсем понимает, где находится, потому что ему только что казалось, что он во Вьетнаме. Он напуган и дышит с трудом. Этот сон пришёл к нему опять. И спасения от него нет…

Дурной сон. Наверное, это лишь плод богатого воображения. Ведь он в постели, за окном ночь, и через мгновение всё пройдёт.

Он спускает ноги с постели и смотрит на Кейти. Она мирно спит и не подозревает о том, где блуждает душа любимого человека. Он осторожно встаёт, глухо стонут пружины. Не одеваясь, он шлёпает к окну и видит на чёрном небе золотой диск луны в окружении редких облаков. Он идёт в туалет отлить, потом наполняет стакан и переходит в гостиную, где до утра будет смотреть телевизор. Сегодня он больше не ляжет. Он боится, что если уснёт, сны вернутся.

– Ты должен признать, что каждый из нас обладает способностью убить другого человека под давлением определённых обстоятельств, – говорит мне Билли.

– Эта способность к жестокости программировалась в нашем генетическом коде четыре миллиона лет, и тот, кто не верит в это, не поймёт наших ошибок во Вьетнаме. Ибо по сути мы отнюдь не цивилизованы : тоненький слой отделяет нас от животных инстинктов. Жизнь по-прежнему означает выживание самых приспособленных, – философствует Билли.

Убийство одновременно и отталкивало, и привлекало его, но сейчас он страдает от чувства вины за совершённое. Вины за то, что убивал. За то, что выжил. За то, что ему нравилось убивать и он пьянел от убийств.

Это чувство вины оставшегося в живых. Это вина, которую Билли так и не смог искупить и которая становилась только тяжелей от каждой брошенной в его адрес фразы – "убийца детей".

Ему говорят : "Война окончена, дурачок, забудь".

О, если б он только мог. Если б он мог забыть. Какое было бы облегчение свалить эту тяжесть с души. Вот так …

Билли не получил прощения от людей и не смог простить себя сам. В его голове, как заезженная пластинка, всё крутится тот чёрный день в Куанг-Нгай, и он не выдерживает…

Он бежит в море.

– Странно, но я могу полностью обходиться без человеческого общения. Есть что-то захватывающее в том, что под ногами крепкая лодка и командуешь ею ты.

"Нарвал" – это мой ключ к успеху, как винтовка М-16. Море – мой враг, подобно джунглям. А рыба – это партизаны, которых я накрываю сетью. И когда мимо тебя проплывает белый свет, ты прекращаешь копаться во всём этом вздоре.

Билли, как многие и многие, так и не вернулся из Вьетнама. Его душевное состояние ухудшалось, и Кейти предложили ему лечь в ветеранский госпиталь.

– Я записался на приём, и не прошло нескольких минут, как глаза мои уже были на мокром месте…

В госпитале ничем не могли ему помочь, поэтому отправили в группу из 25 ветеранов, у которых были такие же трудности.

Ему нравились собрания. Они сидели в старом доме на окраине Хартфорда, раскидывали карты, пили пиво, беседовали – и весь мир со своими проблемами отступал.

И не важно, что вокруг декорации из мирной жизни. Здесь он беседовал с вице-президентами банков и клерками страховых компаний, с торговцами недвижимостью и не нашедшими работы после войны неудачниками.

Он говорил, там все были на равных. Война отняла у них всё, и, в какой-то мере, это было похоже на возврат в джунгли.

Когда Билли говорит о войне, ему становится лучше. Когда не может говорить, ему плохо. Когда самочувствие улучшается, он едет в Хартфорд и шутит, что не надевал трусов с первой своей боевой операции в 1967-ом.

Если Билли – убивавший, трижды раненый, собственными глазами видевший, как во время операции "Джанкшен Сити" трупы вьетконговцев бульдозерами, как попало, сваливали в братские могилы, – может говорить о своих ощущениях, значит, он в порядке.

Если не может, значит, его ломает.

Он живёт отшельником, вдали от общества, отстранившись эмоционально от всех, даже от Кейти. Его глаза полны обиды на жизнь, сдавшую такие карты. В его душе чёрная пропасть, которую не может заполнить ни дружба, ни любовь к женщине. Внутри него идёт скрытая жизнь, о которой он не может говорить ни с кем, кроме таких же ветеранов : они были там, они могут понять.

Он раскуривает косяк – ему лучше. Он курит травку так, как я глотал стелацин и парнат – транквилизаторы и антидепрессанты.

Он курит и уходит от ужасной действительности и преследующих по утрам призраков.

Билли говорит, что, вернувшись домой, не смог приноровиться к обществу, поэтому живёт вне его : дома – как изгой – и в море – как пират.

Временами его охватывает паранойя, и тогда он спешит сравнить своё состояние с состоянием других ветеранов, чтобы удостовериться, что с ним всё нормально и он не одинок со своими бедами, как в последние годы. Тем не менее, ему по-прежнему нужен адреналин. И со своей жизнью он играет в русскую рулетку. Риск может дать ему смерть, которую, как он считает, он заслуживает за содеянное.

Билли – один из нас, один из многих тысяч солдат, которых выплюнула война. Его тоже гнетёт непреходящее сознание страшного поражения.

Билли говорит, что продолжает искать ответы на вопросы, но пока единственный ответ состоит в том, что он остался жить. Он говорил со сверстниками, которым не выпало ни ставить свою жизнь на карту, ни защищать её.

И считает, что этим людям чего-то не хватает.

Он зациклился на воспоминаниях о проведённых во Вьетнаме днях – "добром старом времени".

– Это были лучшие дни в моей жизни, Брэд. Мне их не хватает. Я помнил их и буду помнить…

Он сохранил все вьетнамские фотографии. Часть хранится в альбомах. Часть – в коробках из-под обуви. Время от времени, когда собирается подходящая компания, он достаёт старые снимки и, глядя на них, вспоминает.

– Но знаешь, Брэд, – говорит он, касаясь больной темы, – больше всего поражает отсутствие всякого интереса!

Билли обретает покой в природе : в море, лесах, солёных болотах, в рыбе, утках и оленьих стадах, бродящих на задворках его дома.

– Каждый год с началом сентября скунсы устраивают облаву на мусорные баки, а полевые мыши хозяйничают у меня как дома. На это я точно могу рассчитывать. Это тебе не люди, от людей я болею!

Выходя в море, он легко находит косяки скумбрии, потому что за ними следуют голубые акулы. А Билли считает акулу символом цивилизованного человека. И он говорит мне, что стреляет в акул из старого дробовика 10-го калибра, доставшегося от деда. Так он отдаёт долги. Его словами, квитается с обществом, вывернувшим его наизнанку…

– Я вставляю патрон с самой крупной картечью и бахаю!

Билли помнит, как после второго развода он мотался по Техасу и Луизиане, а наниматели спрашивали, случалось ли ему убивать женщин и детей и курить травку.

– Не лезьте не в свои дела! – был его ответ.

А работодатели говорили, что у него есть какая-то нехорошая черта, щербинка в душе, и предлагали прогуляться куда подальше. Поэтому Билли про себя решил, что если хочет получить работу, то нужно скрывать службу во Вьетнаме от добропорядочных хозяйчиков, которые ни черта в ней не смыслят.

– Стреляя в акул, я вспоминаю об этих идиотах. Сейчас бы они предложили мне прогуляться, – говорит он, – я б тогда зарядил свой мушкет и показал им, где раки зимуют, отправил бы их на тот свет – не сойти мне с этого места!

Продав "Призрак", Билли больше не ходил в дальние рейсы. Соль и холод Северной Атлантики сказались на зрении и скрутили руки ревматизмом.

– Просто изумительно, какой вред могут причинить годы рыбалки в ледяной воде. Целый день тягаешь сети, а к вечеру не чувствуешь рук. Они деревенеют. И теперь мне требуется уйма времени, чтобы напечатать на машинке обычное деловое письмо.

– Мои пальцы не слушаются, чёрт их дери…

ГЛАВА 49. «БУЛЬВАР РАЗБИТЫХ НАДЕЖД».

"В голову пришла мысль о самоубийстве и захватила целиком. На скорости 100 миль в час я наметил себе врезаться в опору моста к востоку от Баррингтона. И вот однажды вечером я написал записку. Хотя нет, не записку. Лебединую песню на 20-ти страницах. Мне, бедному, было очень худо. Лучше умереть. Я извёл себя. Извёл детей. Жену. Я полный неудачник, нить моя оборвалась, а с ней и моя жизнь. И лучше всего кончить всё дело разом…

Я страстно желал смерти, ибо считал, что смерть – единственный способ обрести покой. Я устал от драки, от борьбы за выживание – простое выживание. Меня это больше не касалось. Днём и ночью я грезил о "сладкой смерти", как иной грезит о встрече с ненаглядной…

Но как только я излил свою несчастную душу на бумагу, случилось невероятное. Мне стало лучше. Я выплеснул то, что теснило грудь, и мне полегчало. Наверное, написав то прощальное письмо, я смирился с собой таким, каков есть.

– Сейчас я ничто, но ведь хуже уже некуда, – сказал я себе. – Отсюда я начну и сделаю из своей жизни что-то стoящее. Я смогу. Я чувствую в себе новые силы. "Завтра" наступит. Обязательно. Я снова встану на ноги и отстрою свою жизнь. Я могу, я сделаю, я должен…

Я не мог убить себя. Человечек внутри меня зудел : "Стало тяжко, придурок? Разве ты не можешь выдержать? Разве не можешь потерпеть ещё один день? Хочешь увильнуть? Ты что – дохляк?"

Покинув «Хартвью», я перестал принимать таблетки «всё в порядке». Я чувствовал себя так хорошо, что подумал, они мне больше не понадобятся. Я решил, что психиатр был не прав. Что таблетки – это костыли, а костыли мне больше не нужны. И баста. Хватит галдеть. Я могу делать всё, что хочу. Я сам буду себе доктором. Я знаю, что для меня хорошо…

В первый день я чувствовал себя чудесно, но спустя 36 часов после последнего приёма стелацина и парната, когда мы ехали по Монтане на трейлере, под завязку нагруженном скарбом Мерилу, – в моё отсутствие она успела-таки прикупить полный дом старой мебели – мне вдруг стало весело и от этого как-то не по себе : знакомая история.

Будто и не было "Хартвью". Ярость и чувство вины вернулись – стало даже хуже. Я сказал себе, что это всего лишь возбуждение, и постарался об этом не думать. Однако я несся как обкуренный и не думал сбавлять скорость. Я чувствовал, что теряю контроль над собой, и испугался. Но, несмотря ни на что, я не собирался снова садиться на таблетки. С этими таблетками в эмоциональном плане я жил очень плоско. Ни подъёмов, ни падений. Ни радости, ни грусти. Вообще никаких ощущений. А мне это очень не нравилось. К тому же меня доставали побочные эффекты.

Сделав на границе заявление на получение статуса постоянных жителей, мы приехали в Калгари и на несколько дней остановились в мотеле. Потом нам удалось снять квартиру с тремя спальнями в доме на двоих хозяев недалеко от большого торгового центра на северо-западе города, и я вернулся к работе.

В последовавшие три месяца отношения с Мэрилу очень быстро испортились. Словно ничто не изменилось : все мои старые беды навалились на меня.

Я был конченым параноиком. Мной владел безотчётный страх. На работе я даже не ходил в туалет. А бегал облегчиться через улицу – в универмаг "Хадсон Бэй". Мне всё казалось, что в мужской комнате "Калгари Геральд" кто-то поджидает меня. И либо влепит пулю в затылок, либо всадит нож в спину. Этот страх не проходил. И кошмары опять стали отравлять мне жизнь. Я не понимал, что происходит. Ведь в Северной Дакоте всё было так хорошо.

А сейчас всё разваливалось, всё шло не так.

Снова начались ссоры с Мэрилу : хорошо хоть словесные, до драк пока не доходило. Если не считать чашки с кофе, которые при каждом случае она швыряла мне в голову, да промахивалась. Стены в гостиной сплошь были в щербинах и сколах. То были своеобразные знаки того, что дело дрянь.

Она позвонила в "Хартвью" и всё рассказала доктору Олафу Гардебрингу. Тот предложил нам вернуться на неделю-другую, чтобы можно было разобраться в моём изменчивом поведении. Я договорился в "Геральде", и мы тут же выехали, оставив Брайана и Эрика на руках няньки и взяв Криса и Тину с собой.

Первым делом доктор Гардебринг спросил, принимаю ли я свои лекарства.

Я ответил, что нет и не собираюсь.

А он настаивал, что я должен принимать их.