Текст книги "КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ"

Автор книги: Брэд Брекк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

Малыш Билли, как и я, пришёл домой чужим самому себе и своей семье. Он вернулся озлобленным и замкнувшимся. Он много пил, его мучили кошмары о резне в деревнях, захваченных им в рядах тактической группировки «Орегон». Он взрывался от ярости по ничтожному поводу. Ему нужна была психиатрическая помощь, но он от неё отказывался – боялся, что его упекут в какое-нибудь закрытое отделение в ветеранском госпитале или того хуже – в психушку.

Дни шли за днями, быстро распался его брак, и они с Дженни развелись. Он оставил работу в газете Чарльстона и устроился репортёром на местное телевидение. Ему нравилась тележурналистика, и у него хорошо получалось.

На телевидении он влюбился в Пэм : когда-то в детстве она была его подружкой, а сейчас работала секретарём в отделе новостей. Красавица Пэм происходила из одной из самых богатых семей Южной Каролины, и немного спустя они поженились.

Через год Пэм предложили хорошее место в "Нэшенал Джиогрэфик", престижном и широко известном журнале со штаб-квартирой в Вашингтоне. Постепенно Билли начало охватывать беспокойство, поэтому Пэм согласилась на эту работу, и они сняли квартиру в Джорджтауне.

Неделю после переезда Билли раскачивался, а потом пустился на поиски работы. Благодаря своему военному опыту ему удалось найти место в "Арми Таймс" – писать о Пентагоне.

"У меня была хорошая зарплата, Брэд, прекрасный доход. Мы откладывали, и наше яичко вмиг стало таким большим, что мы смогли приобрести дом нашей мечты на вершине холма недалеко от Лисбурга – 20 акров самой чудесной земли на севере Вирджинии, в 53-х милях от Вашингтона. Подъезд к дому тянулся почти две мили. Это был изумительный кусочек частных владений!"

С виду у Билли всё было гладко. Ему сопутствовал успех. У него была потрясающая жена, замечательный дом и хорошая работа. За шесть лет, прошедших после боёв во Вьетнаме, он сумел достичь Американской Мечты и гордился этим.

Но тут его броня дала трещину.

"В наших местах водится множество оленей. Однажды вечером на дорожке к дому мой джип налетел на самку. Я сшиб её наповал. Почуяв кровь, мой чёрный лабрадор Требор взбесился.

От удара лобовое стекло разлетелось вдребезги и поранило меня, а Требор жестоко разбил себе морду. Его охватила ярость. Он выскочил из машины и стал трепать олениху.

– Повсюду кровь, я пытаюсь оттащить собаку от оленя и начинаю орать "Санитар! Санитар! Санитар!" Тут только до меня дошло, что со мной что-то не так…"

Вьетнам снова просочился в его жизнь.

После этого случая отношения между Билли и Пэм стали ухудшаться. На работе начались нелады. Война вернулась к Билли, как приход от дрянной наркоты. Жизнь пошла наперекос, он больше не мог гоняться за успехом, играя по чужим правилам.

В итоге он поменял дорогой костюм на джинсы "Ливайз", ушёл из газеты, отрастил волосы, развёлся с женой и вновь стал одинок и свободен.

Билли решил продолжить образование и, пользуясь законом о льготах демобилизованным, подал документы в Американский университет в Вашингтоне. Однако там его подвергли остракизму как преподаватели, так и студенты за то, что он воевал во Вьетнаме, хоть он гордился своей службой и солдатами, с которыми воевал бок о бок.

В частности, был там один надутый профессор, который особенно враждебно относился к ветеранам Вьетнама и который шёл на любые ухищрения, чтобы унизить Билли.

– Мистер Бауэрс, – говорил он, – вы, конечно, нам подробно расскажете о том, как американские вооружённые силы третировали и уничтожали тысячи ни в чём не повинных мирных жителей Южного Вьетнама.

И студенты, на много лет моложе Билли, называли его "детоубийцей".

Поэтому три месяца спустя Билли бросил эту затею. Он не мог больше терпеть. Он знал, что они правы. Он БЫЛ детоубийцей.

Для Билли Вьетнам не был абстракцией, напротив, это был опыт, глубоко потрясший его душу, это было самое значительное событие его жизни.

Поэтому он отправился бродяжничать.

Из Техаса он перебрался в Луизиану : работал на промышлявших креветку судах, в строительных бригадах и на нефтяных вышках Мексиканского залива – жульничал, мошенничал и вкалывал, пытаясь обрести себя.

Всё напрасно.

Когда с работой стало туго, Билли переехал к сестре и стал моряком. Он нанялся на судно, уходящее в море с остальным флотом из Нью-Бедфорда, и попробовал собрать воедино черепки своей жизни, работая по 16 часов в день, только чтобы отбиться от ужасов Вьетнама.

Но скрыться от них было нельзя, даже в море. Кошмары вернулись.

Ему нравилось море, и после нескольких лет тяжкой рыбацкой работы он выправил себе документы капитана и скопил достаточно денег, чтобы купить пай на стареньком траулере под названием "Призрак".

Билли бежал от своих проблем к ледяным берегам Ньюфаундленда и Лабрадора, Гренландии и Исландии и там ставил сети на треску, окуня и палтуса. Только на палубе "Призрака" в тяжёлой работе он смог забыть валяющиеся на земле трупы из своего прошлого.

Но со временем кошмары снова вернулись к нему. С криком он вскакивал по ночам, потому что ему снились только женщины и дети, которых он уничтожил, "во имя их же спасения…"

Он пробовал спрятаться от прошлого, но оно не отступало. Он уводил траулер в самые дальние и туманные уголки Ледовитого океана, и всегда за ним по пятам следовали его память и кошмары.

– Я боюсь самого себя и того, что я совершил. Я не жесток, но в моих деяниях сквозит безумие. Я лишь пытаюсь наладить свою жизнь и смириться с тем, что в ней всегда будет присутствовать безумие, – говорил Билли.

Ему стоило большого труда удержать экипаж на борту.

– Моя репутация рыбака была безупречна, но люди, с которыми я хотел работать на "Призраке", бежали от меня как от чумы. Я был непредсказуем. Я думаю, так было всегда. Я был загадкой, и даже мои постоянные партнёры по рыбалке сторонились меня.

Суда малы, а каюты и того меньше. Рассказы о моих кошмарах переросли в легенду. Когда подходило время заступать на вахту мне, матросы отказывались будить меня, потому что я лупил всякого, кто тряс меня за плечо. Однажды я вернулся домой после долгого рейса, и целых 10 дней меня терзали дурные сны и картины прошлого.

Через какое-то время фирма Билли прекратила деятельность и "Призрак" был продан.

Сегодня он почти ни с кем не общается. Он говорит, что у него есть цели и он так же, как все, хочет успеха, но на своих условиях. Беда в том, что для достижения успеха он использует методы, чуждые окружающим.

Билли говорит, что он больше не принадлежит американскому обществу, что он изгой и хочет жить сам по себе. Он говорит, что должен найти спасение в природе : в волнах океана, в затяжных штормах и пепельно-сером горизонте – за пределами 200-мильной зоны, где никто не скажет ему, как себя вести, и где он сам – Бог…

Билли одинок и любит контролировать всех и вся. Так ему безопасней. Но из-за этого люди отворачиваются от него или идут против него.

– Чтобы вести судно, надо держать себя в руках. Нет контроля, пока я не контролирую ситуацию. Конечно, так не может продолжаться всё время, но я пытаюсь, и это раздражает людей.

С таким пунктиком в башке он стал попросту упрямым бунтарём, сильно смахивающим на героя книжки Джека Лондона "Морской волк" – Вольфа Ларсена.

Как и Билли, Ларсен был воплощением сверхчеловека Ницше, но он проиграл – из-за своей мятежности и антиобщественного поведения, из-за того, что порвал всякие отношения с окружающими.

Искусство имитации жизни, в особенности для суровых личностей, которым начихать на других, всегда трагично : в конце всё летит к чёрту…

Не уверен, читал ли Билли эту книгу в детстве. Она была бы прекрасной иллюстрацией и к маске, которую он носил, и к тёмным теням, которые преследовали его.

ГЛАВА 47. «СЕРДИТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК».

"Война разбила мои иллюзии о патриотизме, долге, чести, стране. Обратила в пепел мои иллюзии о человечности. Уничтожила иллюзии об обязанностях гражданина. Из-за неё я перестал мыслить о себе как об американце. Она сокрушила мои иллюзии о Боге, церкви и самом понятии христианина. Кто-то назовёт это прогрессивной формой просвещённости, но…

Я растерялся. Не имея ни компаса, ни киля, ни руля, ни навигационных карт, я пытался вести чёлн моей жизни по звёздам. Я пробовал опереться на старые моральные ценности, но они больше не действовали и постепенно сошли на нет, оставив меня один на один с одиночеством и безумием.

Ты толкуешь мне о Джоне Ф. Кеннеди? Ты толкуешь мне о том, что я могу сделать для своей страны?

Да хрен с ним, с Кеннеди! Хрен с вашей Америкой Распрекрасной! Я сваливаю…"

В конце января примерно в одно и то же время мне предложили два места сразу. Одно – репортёром в «Майами Геральд» во Флориде. Другое – освещать новости Конгресса для «Ассошиейтид Пресс» в Бисмарке, штат Северная Дакота, что для меня звучало так же далеко, как Марс.

Я остановился на "Ассошиейтид Пресс", потому что мне не приходилось до этого работать на телеграфное агентство и потому что это был шанс получить хороший опыт.

О таком решении впоследствии можно было пожалеть и кусать локти, что выбрал холод и снег Бисмарка вместо солнышка и песка Майами.

Тем не менее, я сделал свой выбор и собирался его придерживаться. Неделю я стажировался в региональном бюро АП в Миннеаполисе, потом поехал в Северную Дакоту, нашёл там квартиру и стал выдавать статьи на-гора.

Через месяц мы с Мэрилу снова решили склеить нашу семью в новой стране. Поэтому я съехал с квартиры, арендовал целый дом, полетел в Чикаго, загрузился во взятый напрокат 16-футовый трейлер и повёз в Бисмарк жену, детей и Лору, суку-лабрадора. Свой старый дом мы выставили на торги и наняли фирму "Эллайд Мувинг" для перевозки мебели, одежды и прочего имущества на север. Неделю спустя после обоснования на новом месте нас ограбили. Кто-то подъехал на грузовике к задворкам, взломал дверь и вывез всё, что у нас было, включая горские браслеты, с которыми мы шли под венец.

Месяц спустя позвонил риэлтор из Кристалл-Лейк и сообщил, что не может продать наш дом. Час от часу не легче. Землевладелец, у которого я снимал дом, сказал, что не терпит собак. И мне пришлось подыскивать Лоре новых хозяев. Потом мы с Мэрилу жутко поругались по поводу пальто за 15 долларов, которое я купил для работы : я послал всё к чёрту и вернулся в служебную квартиру.

Мне не нравилось работать на АП. Эта работа сильно напоминала службу в армии. Поэтому я стал подыскивать другое место. В июне, после собеседования, меня приняли репортёром в "Калгари Геральд" в Альберте. Я думал, что переезд в Канаду будет полезен нам всем. В новой стране мы могли бы начать жизнь с чистого листа.

Когда я вернулся в Бисмарк, Мэрилу с детьми оказались в моей служебной квартире. Я пробыл в Канаде восемь дней, а плата за квартиру опоздала на три дня, и бессердечный домовладелец Билл Дэниелс выгнал беременную женщину и троих её детишек на улицу.

Я уговаривал Мэрилу ехать со мной в Калгари, но она отказалась. Она хотела переехать в дом на двух хозяев на другом конце Бисмарка. Тогда я дал ей денег на оплату жилья и на еду. Она с детьми съехала и снова подала на развод.

В один из последних дней работы в АП меня вызвали в суд. Пытаясь определить возможность примирения, с каждым из нас в отдельности провела беседу работница суда. Сначала она разговаривала со мной, а затем в беседе с Мэрилу заявила, что я "ходячая бомба", готовая взорваться в любой момент, и посоветовала держаться от меня подальше.

Когда я возвращался в редакцию АП, позвонил риэлтор из Кристалл-Лейк : дом наш выставили на торги. В тот же день я получил и бумаги по дому, и бумаги из суда, и повестку явиться в суд на следующей неделе на слушания по алиментам.

К тому времени у меня на руках уже были документы суда о разделе имущества с Мэрилу. Я перепугался не на шутку. Я опасался, что следующим её шагом будет просьба к суду о запрете выезжать мне за пределы Северной Дакоты. Поэтому я помчался домой, собрал вещи и уехал в Калгари на два дня раньше, чем собирался. На работе мне надо было появиться 27-го июня, в день моего рождения.

Первые три года посещений "Анонимных алкоголиков" были самыми тяжёлыми в моей жизни. Я ходил на собрания и не пил, но был глубоко несчастлив. Я жил в постоянной тревоге, плохо спал и страдал от депрессии. Детские сказки и выдумки лопались, как мыльные пузыри.

Я больше не верил в доброго Бога. Я больше не верил в Американскую мечту. Мне не было никакого дела до флага, родины и яблочного пирога. Я ненавидел армию и правительство за то, что они засунули нас во Вьетнам. Враг не Вьет Конг. Враг – сама Америка. В школе нас учили быть патриотами и любить свой флаг. Но для меня флаг стал символом убийства, а государство – пиратским кораблём, которым управляет шайка головорезов в костюмах-тройках и дипломами Гарварда в кармане. Я стал ненавидеть свою страну.

Я вернулся с войны порченым.

Иначе сказать не могу. Я превратился в безбашенного придурка и понимал это.

Война, насколько я понимаю, внесла свою лепту и в неудавшуюся карьеру, и в разрушенную семью, и в отравленную жизнь. Я не возлагаю всю вину только на Вьетнам, но Вьетнам оказался существенной частью мозаики и прямо или косвенно был тесно связан с негативными сторонами моей жизни : алкоголизмом, разводами, трудностями общения, посттравматическим синдромом и финансовой несостоятельностью.

Через пять лет после Вьетнама я чувствовал, что приблизился к самому краю. Сильно сомневаюсь, что смог бы выдержать ещё одну беду. Нервы были ни к чёрту. Стресс переполнял меня, любая мелочь выводила из себя. В иные дни я был способен только сражаться со стрессом, чтобы мой Вьетнам не вырвался наружу.

Я вернулся в Америку, которая стала безобразной. Раньше я ещё худо-бедно справлялся с внутренним давлением с помощью алкоголя. Но теперь я не мог и этого. Я пытался подавить ВСЕ свои чувства и вести себя как нормальный человек. Но я не был нормальным человеком. И от этого мне становилось только хуже.

Я боялся того, что сидело внутри меня. Я страшился боли. Ярости и чувства вины, жалости и растерянности. Жестокости и безумия.

Я чувствовал вину перед Дэнни и Крисом за то, что не был с ними до конца. Я чувствовал вину просто за то, что остался жив.

Меня злило, что мы убивали. Я приходил в ярость от того, что участвовал в войне, в которой руками американцев были уничтожены тысячи невинных людей. Меня раздражало, что столько молодых парней погибло ни за что. Меня трясло от того, как общество отнеслось к ветеранам Вьетнама.

Американцы не хотели разбираться в войне. Они отворачивались от неприятностей, словно их не существовало. Это был самый жестокий удар.

Сейчас на дворе 1994-й год, и я думаю, что страна по-прежнему отвергает Вьетнам и то, что он сделал… не только с теми, кто там воевал, но со всей нацией, со всеми нами.

Полстраны говорило, что мы проиграли войну, другая половина заявляла, что только идиоты могли в неё ввязаться. Америка, как и мы, изменилась после этой войны, и не в лучшую сторону. Но одно можно сказать наверняка : пути назад нет.

Меня выводила из себя сочинённая военными концепция победы : соотношение потерь с обеих сторон. Меня возмущало лечение, которое я получил в госпитале для ветеранов. Я заслуживал лучшего. Гораздо лучшего. Мы все этого заслуживали…

И не с кем было словом перемолвиться. Я вынужден был хоронить всё это дерьмо в себе, оно мучило меня, и я срывался в запой. Я даже не хотел думать обо всём этом. Думать об этом было для меня невыносимо.

Война разбила мои иллюзии о патриотизме, долге, чести, стране. Обратила в пепел мои иллюзии о человечности. Уничтожила иллюзии об обязанностях гражданина. Из-за неё я перестал мыслить о себе как об американце. Она сокрушила мои иллюзии о Боге, церкви и самом понятии христианина. Кто-то назовёт это прогрессивной формой просвещённости, но…

Я растерялся. Не имея ни компаса, ни киля, ни руля, ни навигационных карт, я пытался вести чёлн моей жизни по звёздам. Я пробовал опереться на старые моральные ценности, но они больше не действовали и постепенно сошли на нет, оставив меня один на один с одиночеством и безумием.

Ты толкуешь мне о Джоне Ф. Кеннеди? Ты толкуешь мне о том, что я могу сделать для своей страны?

Да хрен с ним, с Кеннеди! Хрен с вашей Америкой Распрекрасной! Я сваливаю…

Горько и обидно было возвращаться домой. Во многих отношениях мир оказался хуже войны, и выживать в нём было трудней. Я ехал домой и думал, что за хрень со мной приключилась, в какой такой пакости я извозился против своей воли. Я растерял ориентиры. Я не мог ни с кем сдружиться. Моими друзьями были ветераны, но после возвращения я потерял с ними всякую связь. Никого не осталось. Всех разбросало по дальним уголкам.

Война в корне изменила меня. Другие ребята, те, кто там не бывал, казались мне девственниками с сопливыми представлениями о мужественности, школьниками, играющими в грубых мачо. Я больше не чувствовал себя частицей американского общества. А после того, что увидел по возвращении, я понял, что и не хочу быть ею. Мне не нужно было то, к чему стремились эти люди : ни жены, ни семьи, ни работы, ни дома в пригороде, ни членства в каком-нибудь обществе, ни микроавтобуса, ни спортивного автомобиля и ни отпуска в Европе или Мексике.

Эти декорации нагоняли на меня смертельную тоску. Червь беспокойства грыз меня, я не мог усидеть на месте. Меня несло. Из офиса в офис, из штата в штат, от женщины к женщине, из страны в страну, пока огни проплывающих мимо городов не слились в калейдоскоп ярких карнавальных огней.

За всё время лечения от алкоголизма ни один из врачей – НИ ОДИН – ни разу не спросил меня о том, что я думаю о Вьетнаме, что я там видел и делал. Сам же я пытался спрятаться от этого и не собирался ничего рассказывать по собственной инициативе. Подумать только! Но мне нужно было начать осмысление этой войны. Что знали люди о Вьетнаме? Странная война в далёкой стране. Никому не было до неё никакого дела, кроме парней, которые там воевали и умирали. И всем нам приходилось держать её глубоко внутри себя, потому что – видит Бог – на родине никто о ней и слышать не хотел.

Мне было страшно до смерти обращаться к войне и к гневу, бомбой тикавшему во мне.

Я устал от Америки и посчитал, что в Канаде будет лучше. Другая работа, другая страна. А вдруг, подумал я, случится там со мной какое-нибудь маленькое приключение.

Если ж нет, то хоть на выходные дам волю своему члену.

В июне 1972-го я иммигрировал в Канаду. Мне понравилось работать в Калгари, "воротах", ведущих в канадские Скалистые горы. Тогда в городе было около 400 тысяч жителей, и вечерами я мог спокойно гулять, не опасаясь быть ограбленным. Для меня это было важно. Потому что даже тогда таких безопасных городов в Америке было немного.

Два часа езды от Калгари – и перед тобой открывается волшебный горный пейзаж. Мне страсть как хотелось закинуть на спину рюкзак и наловить в горах красногорлого лосося хоть на котелок ухи.

Поэтому каждую пятницу я уезжал на природу в национальный парк "Банф" и бродил по дальним тропкам к востоку от озера Лейк-Луиз. Там всё восхищало меня : свежий воздух, ледяная вода чистых горных потоков, сверкающие под безоблачным небом бирюзовые озёра, праздное одиночество, густые сосновые боры и величественные горы Альберты.

Там, даже разбив бивак на берлоге медведя-гризли, я чувствовал себя в безопасности от остального мира. Я видел бобров. Вздрагивал от леденящих душу криков гагар. И разевал от изумления рот, первый раз в жизни заметив золотого орла, парящего над пурпурными вершинами в поисках добычи.

Думаю, именно эта дикая жизнь удержала меня на краю пропасти. Я жил от пятницы до пятницы. Дождь ли, солнце ли – я обязательно был в горах.

Банф стал для меня верхушкой мира – тем, чем не смог стать Чикаго.

Работа шла хорошо. Редакторы в "Геральд" живо интересовались, когда же, наконец, приедет моя семья. Поступая на работу, я сказал, что женат, имею троих детей, а четвёртый вот-вот должен появиться, и что Мэрилу хочет родить его в Штатах перед тем, как ехать ко мне. Ничего больше в голову не пришло. Я не был уверен, что она передумает и приедет ко мне в Калгари. Но я точно знал, что у нас ничего не получится ни в Мэриленде, ни в Иллинойсе, ни в Северной Дакоте.

Поэтому каждую неделю, оплатив алименты, я снимал копию с чека и посылал её иммиграционным властям в Кауттс : теперь они пристально следили за моими делами.

Я был уверен, что переезд в другую страну облегчит понимание между мной и Мэрилу. У меня была хорошая работа, Калгари нравился мне своей атмосферой маленького провинциального городка, а, чуть отъехав за город, я получал в своё распоряжение огромные просторы, которые мог исследовать круглый год напролёт. Я думал, что это обязательно поможет мне раз и навсегда изгнать кусающих за пятки демонов Вьетнама.

Мне было одиноко во время долгих разлук с Мэрилу. Я не мог себя заставить сблизиться с кем-нибудь. Мне казалось, что я был к этому не готов. Но мне хотелось с кем-нибудь переписываться, чтобы чувствовать хоть какую-то связь. Такое желание было у меня во Вьетнаме, когда я начинал переписываться с Мэрилу.

Живя в Иллинойсе, я увлёкся чтением журнала "Элэска Мэгэзин" : хотелось как-нибудь попробовать пожить жизнью охотника-траппера. На последних страницах журнала печатались объявления. Там я нашёл имя японки из Кобе – Наоко Тамура, она хотела переписываться с американцами. Я начал с ней переписку. По крайней мере, подумал я, будет хоть какой-то лечебный эффект. Очень скоро мы начали обмениваться письмами раз в неделю.

Мне нравилось писать Наоко. Это было безвредно и безопасно. В конце концов, говорил я себе, между нами Тихий океан.

То же самое я говорил во Вьетнаме.

Через девять месяцев, в июне, Наоко объявила, что прилетит в Калгари жить со мной. Мысль показалась мне любопытной, я одобрил её, сильно сомневаясь, однако, что она на самом деле приедет. Мы обменялись фотографиями, и должен сказать, мне понравилось то, что я увидел. Поэтому в известном смысле я надеялся, что она всё-таки прилетит.

Наоко была на четыре года моложе меня, у неё была та же дата рождения, она работала на заводе в Осаке и посещала курсы английского языка, японской кухни, икебаны и чайной церемонии.

В один из жарких июльских вечеров мне позвонили из справочной аэропорта Калгари и сказали, что из Японии прилетела девушка Наоко, что она плохо говорит по-английски, и просили её забрать.

В животе похолодело. Наоко? Здесь?

Я помчался в аэропорт. Хоть мы и переписывались, положение было довольно странное, я не знал, что делать, что говорить.

Я нашёл её в фойе, представился, мы обнялись, я получил её багаж, и мы поехали ко мне домой. Общаться с ней было трудно. Наоко довольно хорошо читала по-английски и понимала меня, но она никогда не была в англо-говорящих странах и не слышала, как мы произносим слова, поэтому я понимал её с трудом.

Я привёл её в спальню, в которой кроме матраца не было ничего : ни шкафа, ни тумбочки, ни кровати – пусто. Она положила вещи в уголок и пошла в ванную освежиться после долгого полёта.

Выйдя из ванной в дорогой шёлковой ночной рубашке, с длинными чёрными волосами, волнами падавшими на плечи, она напомнила мне красавицу-гейшу моих сновидений; посмотрев на неё, я совсем растаял.

– Может, мы займёмся рюбовью?

Я кивнул.

– Доржна сказать тебе, Брэд, – предупредила она, – что я девственница. У меня никогда не быро мужчины…пожаруйста, будь терперив.

Она свернулась калачиком на матраце, в ожидании потупив взор и краснея. Я немного подумал, улыбнулся и выключил свет.

Наоко была прямой противоположностью Мэрилу. Мягкая, нежная, стыдливая, добрая, терпеливая, с негромкой речью. Женственна и очень привлекательна.

Наоко старалась угодить мне во всём. После секса делала мне японский массаж, а утром после пробуждения ещё один. Вечерами она ходила за мной по квартире с кофейником и доливала кофе в мою кружку. Собирала мои разбросанные носки и одежду. Она готовила еду и мыла посуду. Убирала ванную. Массировала мне шею, когда мы смотрели телевизор.

Я не привык к такому вниманию и чувствовал себя немного неудобно. Наоко не задавала вопросов и не спорила. Она повсюду следовала за мной, как щенок на привязи. Если я делал предложение, оно становилось законом. Если у меня появлялась мысль, она становилась откровением. Если появлялись кое-какие соображения, они были прекрасны.

Через несколько дней такое поведение стало действовать мне на нервы. Я чувствовал, что не заслуживаю такого отношения. Да что с ней такое, в самом деле? Есть ли у неё что-нибудь своё? Разве нельзя чуток поцапаться перед сном?

Думаю, многим мужчинам понравилась бы такая особенная женщина и такое особенное обхождение. Со мной же такого никогда не было, и я не знал, как себя вести. Признаться, мне нравилось внимание, но в то же время было как-то неуютно. К таким переменам, хоть они и хороши, надо привыкнуть.

Я был женат на бесцеремонной и напористой женщине. Я к ней привык. Таких женщин, как Наоко, я никогда не встречал. У нас с Мэрилу были жёсткие схватки и похожая на эти схватки любовь. Никакой нежности, никаких прелюдий или задушевных ночных бесед. Только жаркие речи, впивающиеся в мою спину ногти да горячий секс, от которого матрац обращался в пепел. Вот что между нами было. И то только в промежутках между родами, во время которых Мэрилу бывала постна и нездорова. А во время беременности секс с ней напоминал ужимки неуклюжего толстяка, хватающего пальцами-сосисками пляжный надувной мяч.

Я к этому привык, будь то в постели или вне её.

Я не знал, как себя вести с Наоко. Она не была ни хитра, ни жестока, ни агрессивна. Она всегда уступала. Я не слышал от неё ни одного худого слова.

Она меня умиляла, чёрт бы её побрал. Я не понимал, как любить такую женщину.

Я мужал в борделях Сайгона, где секс был скорее актом ярости, чем любви. Как мне было переплавить злость и презрение к Мэрилу в нечто нежное и ласковое?

Секс с Мэрилу всегда выливался в борьбу с толканием животами, со стонами и оскалом зубов : чья возьмёт? – зуб или коготь? – кто вожак стаи?

Напротив, Наоко была мягка и чувствительна, отдавалась без остатка, и секс с ней был удовольствием совершенно другого порядка. Потратив столько лет на поиски невинности, я заполучил её. Дело было только за тем, что она была японкой, а не американкой, верила в Будду вместо Христа, со всем соглашалась и не спорила.

В конце недели на своей печатной машинке в офисе я нашёл открытку. От Мэрилу.

"Ты стал отцом ещё одного сына".

Всё. Ни подписи, ни обратного адреса, ни номера телефона. Но почерк был Мэрилу. Меня охватило чувство стыда. Моя жена в больнице в одиночку рожала нашего третьего сына. А я жил себе поживал с красавицей из Японии. Закон разделил нас, но мы всё-таки были мужем и женой. Раньше мне было всё равно. А вот сейчас зацепило. Хоть и платил алименты, я знал, что основной её доход – это пособие. У меня даже не было её адреса. При переезде в дом на двоих хозяев, она объявила мне, что сохранит его адрес в секрете. А я уважал её решение. Платёжки с алиментами я отправлял её адвокату, а он уже пересылал их ей.

В тот вечер мы с Наоко пообедали в Банфе, а потом, закинув рюкзаки на спину, полдороги протопали до озера Тейлор-Лейк. Когда упала тьма и дороги стало не видно, мы устроились на ночлег : разбили палатку, разложили костёр и приготовили ужин.

Наоко не курила и была в лучшей форме, чем я. Обутая в парусиновые тапочки, она так тащила тяжёлый рюкзак по крутой тропинке, полной крутых подъёмов и спусков, словно вышла в Гленмор-Парк на воскресную прогулку. Чем выше мы поднимались, тем больше я потел, пыхтел и задыхался, хватая ртом воздух. Наверное, она часто восходила на Фудзи, а мне об этом не сказала.

На другой день мы прошли остаток пути и хорошо отдохнули : ловили рыбу, купались и загорали на глыбах изо льда, свалившихся с ледника. Ночью похолодало, мы разожгли костёр, подсели к нему поближе и, смеясь и болтая, старались согреться.

Проводя приятно время, я позабыл было о себе и своих бедах, но они вернулись. Зная, что Мэрилу еле сводит концы с концами в Бисмарке, я решил, что не заслуживаю все эти радости.

Чувство вины снова было со мной…

С доброй, любящей, нежной, доверчивой Наоко мне было очень хорошо. Я вообще считал, что она была слишком хороша для такого парня, как я. Я не заслуживал такой женщины. Но чем больше я думал о том, как Мэрилу бьётся там с ребатами, тем сильней скребли кошки на душе. От такой мысли я не мог обнимать Наоко. Не мог прикоснуться к ней. А ночью, под звёздным небом не смог заняться с ней любовью.

– Почему я не нраврюсь тебе, Брэд?

– Ты нравишься мне, Наоко. Здесь другое. Я не знаю, в чём причина, моя хорошая…

Всё я знал. Я просто не хотел говорить, о чём думаю. Не хотел причинять ей боль. Да, видимо, придётся. Может, тогда она поймёт. И мы сможем поговорить. И, может статься, тогда мы сможем отвлечься от проблем и будем снова радоваться жизни. Но я ничего не сказал. И Вьетнам из тёмного угла опять тихо подкрался ко мне.

Наоко – азиатка. Это нашёптывал мне внутренний голос. Она добрая азиатка, Брэд, но всё-таки. Она не из тех шлюх с "улицы 100 пиастров", но она восточная женщина. А все восточные люди – подонки…

Нет, я не слушаю. Заткнись, убирайся, оставь меня.

Но голос не унимался…

Не виляй. С дальневосточными азиатками хорошо спать, но, вернувшись на родину, ветераны Вьетнама с ними уже не спят…

Спят! Спят! Ещё как!

Мы спим с круглоглазыми девками, Брэд.

Нет, я не буду тебя слушать. Оставь меня, Маленький Человечек. Ты не прав, ты ошибаешься!

Всё кончится тем, что ты женишься на ней, потом разведёшься, но останутся дети – темнокожие и косоглазые…

Прекрасные дети. Я буду любить их. Не оскорбляй их!

Ты всё равно не приспособишься…

Я не приспосабливаюсь сейчас! Никогда не приспосабливался! И никогда не буду…

Дружки вроде Билли отвернутся от тебя. Ты смешаешь белую расу с жёлтой. Люди будут показывать пальцем и плеваться.

Билли никогда так не сделает, ханжа! Расист ты ублюдочный. Билли любит женщин, как я, ему всё равно, из какой они страны. Заткнись, твою мать!

Конечно, Наоко тебе нравится. Но, вдобавок ко всем твоим бедам, выдержишь ли ты, если все отвернутся от тебя? Она азиатка. Красивая, зовущая, но всё же азиатка. Азиатка! Наоко – азиатка. Тебя будут называть любовником азиатки. Никто не будет вдаваться в подробности. Вы оба будете несчастны…

Она женщина. Всё остальное ничего не значит, ничего.

Дай ей только остаться – и если что-то не заладится – вам обоим не позавидуешь.