Текст книги "КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ"

Автор книги: Брэд Брекк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)

Все раненые и погибшие получат медаль "Пурпурное сердце". Эту медаль – полтора дюйма ленты и портрет Джорджа Вашингтона на кусочке металла в форме сердечка – вручают любому солдату, пролившему кровь в бою.

Я съел на обед сухпаёк. И через час улетел на вертолёте снабжения, который привёз боеприпасы, форму и – самое главное – почту. В Лай Кхе я пересел на другую вертушку : ушло меньше 45 минут, чтобы перебраться из передового района батальона, что в "Железном треугольнике", на 8-ой аэродром в Тан Сон Нхуте.

Ничто на свете так не возбуждало меня, как прыжки на войну и с войны. Мне не верилось, что между тем, где я был днём, и безопасностью тыла всего несколько минут. Это были два совершенно разных мира. Это было похоже на полёт на космическом корабле к Сатурну и возвращение через несколько дней войны на прекрасных кольцах.

Когда вечером в ЮСАРВ я пришёл в клуб для рядовых, несколько парней из нашего отдела жаловались там на жизнь. Я взял пива и подсел к ним.

– А, Брекк, – вокликнул один из них, – Вернулся! Как всё прошло?

Я пожал плечами. Что я мог сказать?

– Что с твоими глазами? Лажа получилась, а?

Я кивнул.

– Что же всё-таки случилось?

– Хочешь знать?

– Расскажи.

– Четыре взвода сегодня отправились на задание.

– И…

– Назад вернулись только три…

ГЛАВА 30. "ОТЕЛЬ «ГАУПТВАХТА».

«Настоящая беда войны в том, что на ней никому не дано убивать подходящих на то людей».

– Эзра Паунд, американский поэт

После операции «Манхэттен» я лёг на дно, довольный тем, что не таскаюсь каждый

день по "Железному треугольнику". Несмотря на безопасность ЮСАРВ, мне всё больше претила показуха и необходимость шустро отдавать честь каждому новоиспечённому лейтенанту, мимо которого я проскакивал, мотаясь туда-сюда по отделу общественной информации.

На следующий выходной я отправился в Сайгон. Хотелось отключиться от войны, забыть всё, что видел : раненых и убитых, грязь и кровь – всё.

Я брёл от бара к бару по улице Тю До, и два военных полицейких снова потащили меня в каталажку – в любимый мой номер в отеле "Губа".

Дежурный сержант оставил меня дожидаться у стойки, а сам пошёл пописать. Полицейские укатили на джипе.

Можно было смыться, очень даже просто. И я размышлял об этом несколько секунд…

Я понимал, что меня легко найдут, так как у жирного сержанта были мои данные. Но мне было всё равно. А так как сержант всё ещё выгуливал своего "пёсика", я неспеша, как хозяин, вышел через главные двери, посмеиваясь как Санта-Клаус, поймал такси и растворился в городских закоулках.

Я знал, что мне не вернуться на Тю До. Слово будет сказано, и полиция кинется искать меня повсюду. Но Сайгон большой, и без больших усилий – если есть деньги – в нём можно прятаться сколько угодно.

Я поехал к Нгуен. К счастью, она ещё не ушла на работу. Я рассказал, что у меня проблемы и что мне нужно на время спрятаться.

– ВК ловить тебя, Брэд?

– Нет, – сказал я, – меня ищет военная полиция.

– А-а-а-а! – улыбнулась Нгуен, – хорошо, Брэд. Ты оставаться здесь. Нет полиция. Нет ВК. Я быть твоя девушка опять…любить тебя сильно.

– Слушай, – сказал я, – у меня осталось немного денег. Я могу заплатить.

– Хорошо!

Я стал жить у Нгуен и сутки напролёт проводил в пьяном дурмане : занимался любовью, слушал по радио вьетнамскую музыку и до самого возвращения Нгуен с работы часами разговаривал сам с собой о Боге и Дьяволе, об армии и доме. Ей приходилось работать в баре каждый день, чтоб хозяйка не уволила, но она всегда возвращалась к 11-ти вечера.

Нгуен приносила свежую вьетнамскую еду и скотч "Джонни Уокер" – по 16 долларов за бутылку на чёрном рынке – и на какое-то время наша совместная жизнь превращалась в блаженство.

Как-то она принесла ужин и поставила его передо мной. Я был голоден и быстро всё слопал. Пища была залита соусом "ныок мам" и на вкус была лучше, чем на запах.

– Нгуен, что это?

– Собака и рис, – последовал гордый ответ.

– Собака? Я ем собачатину? О не-е-е-ет…

К концу недели деньги вышли. На выходные Нгуен осталась со мной дома и выбегала на улицу только чтобы купить пиво и продукты. Я предполагал, что меня уже внесли в список ушедших в самоволку. Однако боялся, что в этот раз зашёл слишком далеко и что вместо обычной 15-ой статьи меня отправят под трибунал за дезертирство в военное время – и тогда закончить мне дни свои в федеральной тюрьме или, в худшем случае, расстрелом.

По прошествии восьми дней я решил вернуться и принять наказание. Нгуен умоляла меня остаться, говорила, что нам хватит того, что она зарабатывает в баре. Мне стоило большого труда убедить её, что моё возвращение будет лучше для нас обоих.

– Они посадить тебя под замок навсегда, Брэд. Я никогда тебя не видеть снова! Ты остаться…

– Прости, но я не могу, милая. Ведь я американский солдат. Мне надо вернуться…

– Я тебя не понимать! Ты уходить, я не хотеть больше тебя видеть!

Я вернулся в казармы ЮСАРВ около трёх часов дня. Джек Найстром сказал, что военная полиция заглядывала в отдел каждый день и алкала крови. Моей крови. Полицейские обещали подвесить меня высоко-высоко – и даже черти не найдут меня.

Очень скоро старшина роты узнал о моём возвращении. Когда он влетел в казарму, я спал. Он без церемоний растолкал меня и заставил одеться, потом, счастливый, сообщил полиции, что поймал того, кого они искали, что "блудный сын" вернулся.

Пара полицейских, поигрывая пистолетами, появилась через час.

– Привет, ребята! Помните меня? А я вас ждал!

– Вонючий козёл! – сказал коп поменьше ростом. Коротышка с жёстким лицом, маленький, хитрый и противный тип. Наверное, его вскормили волки.

– Не нужно тыкать своими железками, парни, здесь вам не загон, а вы не подручные шерифа из Тумстоуна. Сам пойду…

Меня схватили под руки и стащили с койки.

– Уберите свои блядские руки! – заорал я.

Я врезал коротышке в глаз и поранил ему кожу, из ранки потекла кровь, но меня всё равно повалили на пол, а вся казарма пялилась на потасовку с большим интересом : пристрелят меня или нет.

Один из полицейских ударил меня пистолетом по темечку, из глаз посыпались искры. Когда я пришёл в себя, на меня уже надели наручники и кандалы, потащили вниз по лестнице и швырнули на заднее сиденье джипа. Правый глаз коротышки заплыл от фингала, и рана сильно кровоточила.

В джипе недоросток стал лупить меня дубинкой по рёбрам, я в долгу не оставался : плевал ему в лицо и прохаживался на счёт его мамочки.

– Да пошёл ты, жопа! Твоя мамаша рожает козлов! Сосёт зелёную тряпочку Хо Ши Мина! Ненавижу вас, пуэрториканских мудаков…

"Бац!" – я получил удар по рёбрам.

– Хочешь помахаться, говнюк? Сними железки с моих рук, тогда посмотрим, кто кого.

"Бац!" – дубинка опять прошла по моим бокам.

– Тьфу, тьфу… – я плевал ему в лицо. Меня вырвало прямо ему на рубаху, хоть она и без того была забрызгана кровью. Я словно пёс на цепи рвался к нему, глаза мои от ярости налились кровью.

– Твоя мамка дешёвая шлюха, и когда мне развяжут руки, ты пожалеешь, что был когда-то каплей спермы на её ляжке! Пожалеешь, что не подох ещё в детстве! Освободи меня, и я заставлю тебя пожалеть, что ты вообще родился, слизняк! Свинья!

– Маленький, а как широко рот открывает, – сказал коротышка. "Крэк!" – и дубинка в третий раз ударила по моим рёбрам.

– Я грёб тебя и прыщи на твоей жопе, и трёхногую клячу, которая ковыляла под тобой…

– Кажется, ты ещё не врубился, – сказал коротышка. "Бац!" – мне снова крепко вмазали.

– А мне по фигу. Мои рёбра не сломаешь. Я стальной!

"Бац!"

– Я трахну твою сестру!

"Бац!"

– А потом твою мамашку!

"Бац! Бац! Бац!"

– Тупой ублюдок, я всё равно убегу…

"БАЦ! БАЦ! БАЦ! БАЦ!"

И так всю дорогу до гауптвахты. Я плевался и ругался, а он тыкал мне под рёбра дубинкой. Я морщился и задыхался и снова кидался на него, как разъярённый шершень.

Когда мы наконец приехали, из меня уже выколотили весь лоск. Коротышка дубинкой заставил меня встать к стенке, другой коп приставил к моей груди пистолет. С кандалами на ногах я еле двигался, словно спустил штаны до лодыжек.

– Давай поглядим, как ты сейчас побежишь, – подначивал короткий.

– Бабки кончились, не сейчас… Были бы деньги на пивко да на велелье с китаяночкой в Шолоне…

– На, – сказал коротышка, – вот тебе деньги, бери…

– Нет, ребята, не сегодня, срок только начался. Убегу, когда вас не будет рядом…

– Не тушуйся, бери, бери, – подталкивал он, – посмотрим, как ты убежишь…

– Да у вас, ребята, клёвое чувство юмора. Клянусь, что вне службы вы простые парни, каждую неделю пишете мамане длинные письма…

– Как уже сказано, – вмешался полицейский повыше ростом, – ты выходишь отсюда, а я делаю в тебе дыру, в которую можно калитку вставлять!

– Пусть иду я долиной смертной тени, не убоюсь зла, ибо я самый хитрожопый заключённый в этой каталажке. Да здравствует "губа"!

– Хорош, ничего не скажешь, – мелкий снова пришпилил меня к стене дубинкой.

– О нет, добрый господин, я просто вас не перевариваю!

С меня сняли наручники и кандалы, раздели до исподнего и втолкнули в тёмный, вонючий каземат в восемь квадратных футов, в котором уже сидело девять солдат. Сырой и холодный бетонный пол. Огромные тараканы и голодные крысы.

"Диета" – чёрствый хлеб и тухлая вода.

На третий день та же парочка приволокла ещё одного солдата, который перебрал лишнего в одном из баров. Джи-ай поносил двух горилл на чём свет стоит. Они избивали его дубинками, но солдат отбивался и орал во всё горло. Его лупили до тех пор, пока лицо его не залило кровью. Тогда дежурный сержант запер его одного в соседней камере.

Но парень не унимался.

– ЗАТКНИСЬ, ТВОЮ МАТЬ! – крикнул жирный дежурный.

Солдат костерил полицию и требовал выпустить его.

– Я ничего не сделал. Выпустите меня! Мне надо назад в расположение, я из аэромобильной…

Тогда сержант открыл камеру, чтобы полиция убедила его утихомириться. Мы слышали, как солдатика снова лупили дубинками. Пинали ногами. Но чем сильнее били, тем громче он ругался.

– Не бейте меня, Господи! Пожалуйста, прекратите…я ничего не сделал, сволочи!

Удары сыпались и сыпались. Наконец, крики прекратились. Наступила мёртвая тишина. Ни криков, ни стонов. Солдатик потерял сознание.

– О Боже, – сказал толстый сержант, – убирайте его из мой тюрьмы…зовите санитаров, скажите, что нашли его таким на улице!

Прибежали санитары и вынесли солдата на носилках. Он был весь в крови, узнать его было невозможно.

Заметив, что мы всё видим, полицейские быстро прикрыли его лицо плащ-палаткой.

– Поздно…парень умер, – сказал один из санитаров, таща солдата к неотложке.

Полицейские ушли, сержант с грохотом захлопнул железную дверь в наш блок и выключил свет.

"Что с тем пареньком", спросили мы; "с ним всё нормально", ответил дежурный.

– Это грёбаное враньё, толстый! – заорал я. – Санитар сказал, что он умер. Ты убил его. Ты! Врёшь и не морщишься. Судить тебя надо за убийство, козёл! Ну погоди, выберусь отсюда. Ты у меня попляшешь. Что творится…

Он опять хлопнул железной дверью, и мы остались в полной темноте.

На пятый день за мной приехал сержант Йохансен. Мне вернули одежду и сигареты. Усевшись на заднем сиденье джипа, я закурил "Кэмел" и глубоко затянулся. Какой приятный вкус. Я не курил пять долгих дней; бока мои болели, и, выпуская дым, я закашлял от боли.

Йохансен обернулся и вмазал мне по морде – треснул зуб, а сигарета вылетела на дорогу.

– БЛИН, УРОД! ДЫШАТЬ-ТО НЕ МОЖЕШЬ, А ТУДА ЖЕ – КУРИТЬ!

– В чём дело, сардж, встали не с той ноги? Плохо выспались? Или ваша жена-дурнушка смылась с молочником?

– ЗАКРОЙ ХАЙЛО, БРЕКК!

– Слушаюсь, сардж…

В штабной роте Йохансен снова выставил меня перед майором Либерти.

И ещё одна 15-ая статья.

Скучно…

*****

10-ое мая 1967 года

Дорогие мама и папа…

У меня всё хорошо, скоро я поеду на третье задание на передовую.

Я купил по карточке новый фотоаппарат – «Найкон» – и уже скормил его войне.

Здесь снова идут муссонные дожди.

В феврале убили Дэнни Сейлора.

Несколько раз получал взыскания, но не беспокойтесь – ничего серьёзного.

Я переписываюсь с девушкой из Санта-Моники, она пишет, что когда-то танцевала в Нью-Йоркском балете. Но сломала лодыжку, поскользнувшись на льду у мамкиного дома, и это поставило крест на её карьере. Кость, думаю, так правильно и не срослась. Рост её около 160 см, вес – около 50 кг, а фигура как у песочных часов – 66-50-67. Я послал ей «ао дай», национальное вьетнамское платье, и пару шёлковых пижам, которые купил в Сайгоне. Она написала, что одежда пришлась ей впору. Её родители живут в Баррингтоне на Саммит-стрит, как раз напротив старого клуба бойскаутов. Её отец кассир, продаёт билеты на Чикагский и Северо-западный поезда, поэтому он может быть вам знаком. Его зовут Тони Федота.

Джордж Карлоффски, парень из нашей учебной роты, был недавно ранен в ноги осколками миномётной мины, но уже поправляется и скоро вернётся в свою 4-ую дивизию.

Рад, что вы ездили в отпуск на поезде в Сан-Франциско. Были на Рыбачьей верфи? А в ресторанах с полуголыми официантками? Жаль, папа, что ты потерял бумажник.

Я написал два очерка о засадах, в которые я недавно попал вместе с частями 1-ой пехотной дивизии. Оба были напечатаны с анонсами в «Арми Репортер» и в журнале «Лайф ин Вьетнэм» – по-моему, это единственное периодическое издание на английском зыке во Вьетнаме.

Мама, в прошлое воскресенье я попросил одну местную даму подобрать тебе коническую шляпу-кули. Всего за 200 пиастров. Скоро я тебе её вышлю. Когда получишь, посмотри сквозь неё на солнце : увидишь узоры на бамбуке.

Вчера летал в Фу Лой, собирал материал об одном артиллерийском расчёте. У меня всё в порядке, удача мне не изменяет, мой талисман меня хранит, так что не беспокойтесь. Через полгода буду дома…

С любовью,

Брэд (рядовой)

ГЛАВА 31. «ПЕЩЕРНЫЕ ЖИТЕЛИ ИЗ ПЛЕЙКУ».

"Во всех деревнях, в которые мы входили, у наших санитаров дел было по горло. Больные и угрюмые, люди выстраивались в очередь и стояли так в абсолютной тишине. Некоторые из них были просто грязные…

Но от грязи появляются вши, от вшей люди чешутся, от расчёсываний появляются незаживающие ранки. Хотя лечение простое. Мыло…"

Лагерь представлял собой мешанину из грязи и палаток, и за пределами расположения, как меня предупредили, было небезопасно. Пушки бухали по окружавшим зелёным горам. В темноте вокруг периметра тут и там вспыхивали мелкие перестрелки – северо-вьетнамские солдаты начинали ночные движения. В 10 часов стали падать 60-мм мины и по лагерю объявили полную светомаскировку. Это не было подготовкой к атаке. Это больше походило на ежедневный отлив и течение войны. Многие месяцы азиаты обстреливали расположение почти каждую ночь, по шесть-восемь снарядов в час, ради беспокойства.

Где-то в час ночи в нашу хижину влетел солдат и поднял с постели лейтенанта.

– Центр управления бригады приказывает слушать рацию, сэр…группа глубинной разведки в беде, – буркнул солдат и растаял в темноте.

Разведчики были в лесу уже больше недели : они следили за полком СВА, действующем в данном районе. Обнаружив полк, они наблюдали за ним с высот и вызывали на желтолицых артиллерию и самолёты.

После первого воздушного удара полк передислоцировался. Разведчики последовали за ним и скорректировали второй удар. Полк снова поменял позицию, но разведчики упорно висели у него на хвосте, даже ночью. Северные вьетнамцы поняли, что за ними наблюдают, и выслали собственные дозоры, чтобы перехватить наших разведчиков.

И вот их обнаружили.

Лейтенант выскочил из спального мешка и включил рацию. Я был рядом. Снаружи лупил муссонный ливень с грозой и ветер так оглушительно хлопал полотнищами палатки, что трудно было разобрать переговоры между центром и группой.

Командир группы капрал Бенсон Пульвер, родом и маленького городка в Южной Каролине, шептал в радио, что бойцы СВА засекли их позицию и готовятся к атаке.

Разведчики закрепились на вершине горы, с которой им открывались все передвижения полка, но сейчас пути отхода были блокированы. Солдаты попали в серьёзную беду. Они знали, что если беда приходит ночью, помощи не жди.

Режим затемнения был всё ещё в силе, и мы с лейтенантом уселись на пол и вслушивались в рацию. Какое-то время слышался только треск статического электричества. Когда треск пропадал, мы слышали, как Пульвер говорит, что косые, обдолбившись опиумом, дуют в горны и прут в гору волна за волной.

Разведчики вызвали огонь артиллерии на себя. Надежды не было. Командир батальона отвечал, что вышлет за ними вертолёт.

Пульвер отверг эту затею.

– Ничего не выйдет, сэр… вертолёт собьют. Похоже, скоро нас всех перестреляют, всё кончено…

Мы услышали пистолетные выстрелы. Пульвер сказал, что азиаты лезут по отвесной скале, чтобы добраться до них.

– Они уже на вершине…вокруг нас…мы в ловушке…они нас атакуют!

Вызвали самолёты. Мы слышали, как падают канистры с напалмом, пытаясь отразить атаку. Артиллерийские снаряды крушили лес меньше чем в 50-ти метрах от позиции разведчиков. Напалм поливал азиатов, но и наши ребята попали под него.

– Всё без толку, мы погибли, они идут. Сэр, не говорите моей жене. Она скоро должна родить, и если…

Снова раздался треск помех.

– …то может потерять его.

В горле у меня пересохло от этих переговоров. Командир батальона всё-таки решил послать два боевых вертолёта на выручку, да ещё один "Хьюи" с прожектором : освещать гору и забрать людей. Он делал всё что мог для спасения ребят от неминуемой смерти.

Вертолёты заставили вьетнамцев-северян биться друг с другом за укрытия. Вертолёты обнаружили группу, сели на вершину, и каким-то чудом все пять человек были подняты на борт в этой дерзкой ночной операции спасения.

Мы с лейтенантом вскочили на ноги, вскинули руки в воздух и вопили от радости!

Шла первая неделя июня; за два дня до этого сержант Темпл отправил меня на Центральное нагорье освещать переселение нескольких горских деревень. Надо было эвакуировать горцев, а их деревни сжечь, потому что они попадали в зону свободного огня, в ничейную зону, подобную ДМЗ на севере.

4-ая пехотная дивизия совместно с правительством Южного Вьетнама отстроила лагерь для этих людей и назвала его Эдап Энанг. Здесь выделялась земля для возделывания, которую горцы должны были поделить между собой, каждой семье давался соломенный дом с жестяной крышей – такой же, в каком они жили раньше.

Операцию можно было сравнить с переселением троглодитов в фешенебельные пригородные районы.

Но здесь была одна маленькая закавыка : неугомонные горцы должны были оставаться в лагере до конца войны, как бы долго она ни продлилась.

На следующий день я вылетел на "Карибу" из Тан Сон Нхута в Плейку, что в 240 милях к северу от Сайгона – там располагался штаб 4-ой дивизии.

На инструктаже в отделе информации 4-ой дивизии мне сказали, что механизированный батальон 2-ой бригады начнёт операцию по переселению через два дня. На вертолёте меня подкинули до передового района бригады. Ночь мне предстояло коротать в палатке информационного отдела с лейтенантом Рассом Саймингтоном и его единственным журналистом – капралом Эдди Берком, молодым всезнайкой, когда-то работавшим на "Нью-Йорк Дейли Ньюс". Но Берк сейчас был в краткосрочном отпуске -

отдыхал в Маниле.

Спальный отсек в палатке был плотно завален мешками с песком : это могло нас защитить от прямых попаданий чего бы то ни было. Всю ночь сыпались дождём миномётные снаряды, я не обращал на них почти никакого внимания и, в конце концов, задремал.

За завтраком я столкнулся с одним парнем из нашей учебной роты.

Джерри Солтса было не узнать : его, как и всех нас, изменила война. Я запомнил его по "Тайгерлэнду" балагуром с приятным голосом, всегда имевшим на языке пару шуток и тёплую, как утреннее солнышко, улыбку на лице.

Теперь Солтс не улыбался. Он был серьёзен и хмур, как старый филин, словно с момента нашего расставания в 90-ом батальоне пополнений прошло 20 лет.

Глаза застыли стеклом. Казалось, это совсем другой парень. Шесть месяцев войны сделали его таким. В волосах появилась седина, а раньше он был чистый шатен. Он похудел и выглядел смертельно усталым. На лбу прорезались глубокие морщины, и лицо ничего не выражало.

Больше всего поражали глубоко ввалившиеся глаза. Я их вижу как сейчас. Злые глаза, как у Дугана, недобро посверкивали из-под бровей.

Что ж такого он видел, чтобы стать таким? Чему был свидетелем? Что натворил? В каком ужасе участвовал? Чем рисковал? Интересно, какие воспоминания будут мучить его, если он пройдёт войну, а потом мир?

Я спросил его о Сейлоре. Он слышал о том, что произошло с Дэнни, но не хотел об этом говорить. Дэнни мёртв, сказал он, а мы живы. Всё остальное ничего не значит.

Потом он кинул бомбу. Сказал, что Крис Сиверс, как и Дэнни, погиб неделю назад в ночном бою у камбоджийской границы. Сиверс служил в том же несчастном подразделении, что и Сейлор.

Как поверить в такое? Я уставился на трофейную пряжку Солтса и попробовал собраться с мыслями.

Батальон СВА, продолжал он, накрыл огнём взвод Сиверса в 400 метрах от остальной роты.

– Это тактика Чарли : отрезать маленький американский взвод от роты где-нибудь на опушке, где укрыться можно только за слоновой травой.

Для устрашения враг затрубил в сотни горнов и начал медленно наступать. За двадцать минут убило трёх радистов, одного за другим. Вьетнамцы туже и туже затягивали петлю вокруг тающего отряда – ловушка превратилась в ад наяву, из которого не было выхода.

– Через какое-то время взвод…или то, что от него осталось, был уничтожен. Все были убиты или смертельно ранены. Азиаты добивали их минами, ракетами, пулемётами 50-го калибра, гранатами РПГ. Такая вот хреновая штука…

Из всего взвода только трое остались в живых. Помощи ждать было неоткуда. Взвод был отрезан и через 24 часа полностью разбит. В конце концов, солдатам пришлось вызывать артиллерию и напалм на себя.

Но даже это не помогло отбить атаку; к тому времени у Криса и других кончились боеприпасы. Пришлось отбиваться штыками и камнями.

"Я разговаривал с одним из оставшихся в живых, – продолжал Солтс. – Он рассказывал, что косые ходили среди тел и тыкали их ножами. Кто остался жив, тот спрятался под трупами товарищей и притворился мёртвым. Вьетнамцы обшарили карманы убитых : искали часы и другие ценности, потом раздели трупы и забрали оружие. Один азиат сел на голову солдата, пока тот прикидывался мёртвым, подсчитал награбленное и, смеясь, ушёл.

Когда на следующий день обнаружили тела, пришлось здорово потрудиться, чтобы отыскать личные знаки. Ребят подвесили за ноги, прикрутив лианами к ветвям, на телах зияли глубокие ножевые раны, с них были сняты скальпы, выпущенные наружу внутренности опутали головы. На лицах застыл ужас, а во рту торчали отрезанные гениталии".

В конце концов, дело дошло до рукопашной. Солтс сказал, что руки мёртвых американцев как клещи застыли на горлах мёртвых вьетнамцев, лица исказила смерть, и кровь запеклась под ногтями. Некоторые солдаты зубами рвали глотки врагу.

– Я слышал, как трудно было снимать руки ребят с вьетнамских шей и что многие умерли с открытыми глазами. Поэтому мы больше не берём пленных. Шлёпаем на месте…

– Ну, пора сниматься. Скоро идти в дозор. Приятно было встретиться, Брекк. Мне бы тёплое местечко в Сайгоне!

– Счастливого пути, Солтс. Желаю тебе выбраться отсюда…

Я пнул комок грязи и пошёл назад в нашу палатку.

– Чёрт бы побрал эту войну! ЧЁРТ БЫ ЕЁ ПОБРАЛ!

Мне нужна была новая пара штанов. На старых мотня обтрепалась и разошлась по швам до колен. Белья я не носил, поэтому москиты без жалости пили кровь из моих яиц. Я смазывал пах репеллентом, но от него жгло как от керосина. Наконец, я сдался.

– К чертям собачьим!

Через час вместе с ротой мотопехоты я отправился в страну монтаньяров*.

Майор Бум-Бум предположил, что задание может продлиться неделю-другую.

– Оставайся там, пока не получишь полной картины, да привези побольше фотографий : снимай всю операцию, от начала и до конца, – напутствовал он.

– Это стоящее дело, и мы рассчитываем на него…оно выставит армию в добром свете…поможет завоевать сердца и умы людей, и всё такое. Будь там, пока всё не разнюхаешь. Мы надеемся на тебя, сынок, ты наш герой…

– Я испеку пирог, сэр…можете делать заказы. Мне всё равно, сколько недель придётся провести вдали от Сайгона, от пивнушек и красавиц с аллеи "100 пиастров", – пообещал я.

Мы ехали в горские деревни верхом на БТР-ах. Это вездеходы с острым носом и плоской крышей, на которой установлены пулемёты : один 50-калиберный и два поменьше – М-60. Крашены они на любимый армейский манер – в оливково-коричневый цвет, на бортах – большие порядковые номера, изрядно облупленные, но читаемые.

На бортах машин и на изогнутых щитах пулемётов остались отметины от осколков гранат, мин и пуль. В машине помещалась группа в пять человек.

Пока сталь бряцала и попирала землю, я трясся на верхотуре.

Наверху опасно : может снять снайпер. Залезешь внутрь – и азиатская пушка зажарит тебя живьём. Противотанковые мины тоже опасны для этих машин, но тогда уж всё равно каюк, не важно, снаружи ты или внутри.

Каждая машина старается точно попадать в след передней. Ведь это единственно известная безопасная часть дороги после того, как по ней прокатятся колёса.

С нами через джунгли двигались несколько больших транспортных грузовиков, чтобы помочь горцам перебраться в новые жилища.

Машины шли по старым тропам, которыми пользовались только местные племена. Перед отъездом из бригады нам говорили, что северяне могли заминировать эти пути, поэтому я предпочёл ехать на второй от головы колонны машине.

Мы вступили в страну монтаньяров, их деревушки, спрятанные под покровом джунглей, попадались тут и там на горных склонах.

Около 40 процентов местного населения болеет туберкулёзом. Люди долго не живут. Три четверти новорождённых в племенах умирают в первые дни, а три четверти из оставшихся в живых болеют и умирают до 18 лет. Продолжительность жизни среди горцев, маленькой расы пересечённых гор, была 30-35 лет.

Монтаньяры – таинственные полудикие люди, ведущие тихий замкнутый лесной образ жизни. Их женщины ходят с голой грудью и относятся к живущим в долинах вьетнамцам с древним холодным презрением, в то время как вьетнамцы боятся горцев и питают к ним отвращение как к дикарям и полулюдям.

В ближайших деревнях раздавался бой барабанов. То был завораживающий звук. Я никогда раньше не слышал ничего подобного. Это горцы передавали друг другу сигналы. Одно это нагоняло страху на Нагорье.

С нами было два переводчика : один сержант, говоривший по-вьетнамски, и вьетнамский рейнджер, понимавший горские диалекты.

Когда мы въезжали в деревню, вьетнамец объяснял людям, что они должны уехать, что их дома сожгут, потому что они находились в зоне свободного огня.

Молча и стоически горцы принимали предложение южно-вьетнамского правительства.

На новое местожительство в Эдап Энанге горцев вывозили огромными вертолётами "Чинук", длина которых 40 футов. Каждому позволялось вывозить столько, сколько он мог унести.

Мы привязывали свиней и коз к шестам и тоже вывозили их вертолётами. Однако из нескольких деревень проще было эвакуировать живность на грузовиках, особенно рогатый скот.

Каждая деревня насчитывала от 50 до 75 человек, иногда меньше. Их дома представляли собой примитивные соломенные хижины на сваях.

Горцы – кочевой народ, но в основном занимаются земледелием; это мирные люди, они понятия не имеют о войне, да им и всё равно. Они просто хотели, чтобы их оставили в покое.

Когда им говорили, что надо уезжать, новость, понятное дело, потрясала их до глубины души. Даже детские губы кривились от плача, когда до их сознания доходила дурная весть.

Монтаньяры сродни индонезийцам, полинезийцам и малазийцам, у них круглые глаза, скуластые лица и очень тёмная кожа. Мужчины выше вьетнамцев, очень уродливы по западным меркам, молчаливы, ходят босиком и носят только набедренную повязку.

Женщины тоже черны и непривлекательны. Вокруг бёдер они оборачивают кусок полотна, который доходит им до лодыжек. Некоторые ходят с непокрытой грудью – огромной и отвислой, с большими сосками – и носят детей на спине, привязав их к себе самодельными плетёными лентами.

У горцев мягкий выговор, они редко улыбаются. Для переноски тяжестей женщины используют круглые плетёные корзины : они их таскают на спине как рюкзаки.

У многих хижин стоят фарфоровые вазы, доверху наполненные водянистым рисовым вином "нам пей", и из каждой на целый фут торчит длинная камышина. Этот нам пей так шибёт, что хватает нескольких глотков с непривычки.

Хижины в тех деревнях, где мы были, полностью соответствовали горскому стилю, принятому на Нагорье. Внутри такой хижины сразу находишь мешки с рисом и кукурузой, открытый очаг без каких-либо выходов для дыма в соломенной крыше и глиняные кувшины с рисовым вином. Кувшины с вином – это мерило благосостояния горской семьи.

При кажущейся простоте соединений бамбука и соломы при постройке хижин, горцы, тем не менее, очень искусно умели обрабатывать и стволы при изготовлении лестниц для своих домов; дома же их очень походили на соломенные хижины южно-тихоокеанских островов. Несущие части хижин соединялись между собой без единого гвоздя.

У монтаньяров много племён – банакей, седанг, кохо; мы же перевозили племя джараис, и оно говорило на собственном диалекте.

Эти люди страдали от типичных болезней Юго-Восточной Азии : спру, плоских и ленточных червей, анкилостом, от малярии и дизентерии.

Как и можно было ожидать в этом примитивном мире, дети с карамельной кожей были нездоровы. У них были вздувшиеся животы от глистов и плохого питания, красные распухшие глаза от трахомы – вирусной инфекции роговицы. Помимо этого их матери страдали от грозных заболеваний кожи.

Во Вьетнаме была страшная нехватка врачей, и горцам приходилось хуже всех из-за крайней удалённости селений.

Вместо докторов в деревнях практиковали знахари. Знахари Нагорья используют тот факт, что горцы в большинстве своём верят в духов. Горцы внимают знахарским молитвам, обращённым к дому, ручью, небу – чему бы то ни было, как Евангелию. Молитва знахаря – вот первый шаг на пути к победе над болезнью.

Если молитва не помогает и больному становится хуже, лечение меняется. Знахарь совершает серию жертвоприношений птиц и животных под аккомпанемент подходящих к этому случаю песнопений.

Кровью жертвенных животных окропляют пол в хижине, больному дают травы и делают припарки, а соседи сидят вокруг и ждут, что получится.

Конечно, несмотря на уверения знахарей, что обуявшие человека злые духи изгнаны, многие больные умирают, и лишь очень немногие монтаньяры переступают сорокалетний рубеж.