Текст книги "КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ"

Автор книги: Брэд Брекк

Всем угрожает опасность. Опасность всё время. Война повсюду. Самые осторожные могут погибнуть.

И гибнут.

Невероятно раздражала апатия вьетнамских официальных лиц. В тёмных внутренностях Сайгона обитали банды юных преступников – целая армия приблизительно в 200 тысяч человек, но по отношению к ним полиция проводила политику 'невмешательства'.

Многим из них было по 18-19 лет, сколько и нам, то есть им хватало лет для призыва на службу. Поэтому, понятное дело, солдаты хотели знать, почему эта молодёжь не в армии и на чьей стороне были сами вьетнамцы в той войне.

А кто мог судить этих бандитов?

Здесь преступление – образ жизни. Как ещё выжить бедноте Сайгона? Мальчику надо либо зарабатывать по 50 центов за 12 часов работы, латая дырявые покрышки, либо, наоборот, становиться обманщиком и зарабатывать в 10 раз больше, водя за нос американцев.

Если кривда во Вьетнаме могла приносить прибыль, то становилась правдой.

Побывав несколько раз жертвой в подобных инцидентах, солдату не трудно было поменять своё отношение к вьетнамцам.

Он приезжал сюда, жалея вьетнамцев, но к концу службы он их ненавидел.

Вьетнамцы – мастера лжи. И проститутки, сводни, попрошайки, жулики и беспризорники толклись вдоль улицы Тю До от собора Святой Марии до самой реки, обделывая грязные делишки…

Но солдатам нужно было опасаться не только их. Вьетконговцы работали в расположениях наших частей рабочими и прачками, прислугой и клерками, а потом ехали себе домой, а мы взлетали на воздух к чёртовой матери. Террористы Вьет Конга минировали дороги, ставили мины-сюрпризы на тропинках, в открытую подбрасывали сумки со взрывчаткой в ворота наших расположений, бросали гранаты в джипы и бары и при этом улыбались нам, встречаясь на улицах.

Но за каждой улыбкой скрывалась незатухающая вражда, её чувствовал очень скоро. И тогда каждый приветствующий тебя азиат казался злодеем; провожая тебя взглядом, он так и сносил твою голову 'стреляющими' глазами.

Для личного состава тыловых частей, расположенных в Сайгоне и Тан Сон Нхуте, то есть для 8-ми из 10-ти солдат, служащих во Вьетнаме и выполняющих работу, не связанную напрямую с боевыми действиями, – для поваров, писарей или механиков, – война была не очень реальна. Они изнывали от скуки, одиночества и отчуждённости и тряслись, что однажды, в самый неподходящий момент, война наступит и для них и нужно будет проделать этот ужасный путь в центр города.

И такой день наступал.

Наряду с этими страхами существовало нечто вроде зависти к бойцам, прошедшим свой путь через рисовые поля и джунгли и пристрелившему нескольких косоглазых.

Но части поддержки находились во Вьетнаме не для того, чтобы убивать. Они были там, чтобы строчить утренние рапорты, заявки-наряды, выписывать талоны на выплату денежного содержания, печатать новые приказы, заводить личные дела, медицинские карты и готовить информационные заявления для гражданской печати.

В 1966 году на зарплату вьетнамских женщин сильно влияла инфляция, но в среднем секретарша или продавщица в военном магазине получала около 6 тысяч пиастров в месяц, а начальница отдела – до 12 тысяч пиастров.

Теперь сравните это с доходами девчонки из бара, которая делала от минимум 12 тысяч пиастров (100 долларов США) до 120 тысяч пиастров (1000 долларов) в месяц. Немногие вьетнамские мужчины с хорошим образованием могли похвастать такой зарплатой.

Проститутки зарабатывали больше министров, а мальчишки-чистильщики обуви – больше сержантов-ветеранов южно-вьетнамской регулярной армии ('Армии республики Вьетнам', АРВН).

Дурацкая ситуация.

Прохладительными напитками вдоль дорог обычно торговали мамаши с папашами. Этим морщинистым бизнесменам с торчащими вперёд зубами помогали дочери с губами, густо накрашенными помадой или пастой из стручков бетеля.

По дороге в Лонг Бинь встречалось много лотков с грубыми деревянными рекламными щитами : 'Пиво и поп-корн, холодные как лёд', 'Автомойка' и 'Шиномонтаж'.

Но солдаты останавливались, только чтобы выпить пива и наскоро перепихнуться.

Дети мыли грузовики и джипы или латали дыры в колёсах. Их родители продавали пунш. А старшие сёстры вели шофёров в хижину и за 300 пиастров по-быстрому отдавались на армейской койке в маленькой грязной комнатушке.

Проститутки носили узкие американские штаны, как у тореадора, и открытые у горла рубахи, заправленные в штаны; у них были милые мордашки, разрисованные косметикой : помадой, тушью для ресниц и тенями для глаз, – и они улыбались тебе, обнажая полный рот золотых – в 24 карата – зубов.

Создавалось ощущение, что половина вьетнамских женщин была 'девушками на час', а другая половина обстирывала солдат или продавала у дорог пиво и поп-корн.

Армия не одобряла придорожные бордели, потому что по утрам на приём к врачу выстраивались очереди страдальцев от вензаболеваний. В действительности венерические болезни были чуть ли не основной головной болью армии, так как в любой определённый момент времени ими болел каждый четвёртый военнослужащий.

До прибытия сюда нам делались вакцинации от многих болезней. Если бы ещё делали прививки от гонореи…

Придорожные публичные дома были внеполитическими реалиями, и девчонка, которую ты тащишь в постель сегодня, могла переспать с целым взводом озабоченных вьетконговцев за неделю до этого.

Военный магазин 'Бринкс' предлагал прекрасные цены на алкоголь. Бутылка джина или любимого Наполеоном коньяка 'Курвуазье' стоила 1,80 доллара, а бутылку 'Роял Краун' можно было получить за 4,90 доллара. Сигареты стоили 1,10 доллара за блок, и всё остальное, от переносного телевизора до спрея для волос, было примерно в таких же ценах.

Крысы – тоже проблема Сайгона. Их миллионы, и они достаточно велики, чтобы закусить грудным ребёнком. Так иногда случалось. Я видел девочку в бедном районе у реки, у которой крысы обгрызли пол-лица, прежде чем мать прогнала их.

Вода была заражена, потому что водоносный пласт находится на глубине всего 20 футов, а канализационная система там, где она вообще существовала, протекала.

Поэтому солдаты привыкали принимать душ с закрытым ртом и пить только пиво или кока-колу. На военных базах, например, на базах ЮСАРВ, вода обеззараживалась химикатами.

В Сайгоне повсюду можно было встретить южно-вьетнамских солдат АРВН. Поигрывая в полуденный раунд карманного биллиарда, они кисло ухмылялись проходящим американцам.

Во всей этой кишащей нищете страшна была не война, а болезни. В Сайгоне бушевали все виды эпидемий, начиная тифом и кончая бубонной чумой. По статистике каждый третий ребёнок в этой стране умирал, не дожив до 4-х лет.

В сайгонских доках стивидоры воровали до 20-ти процентов грузов, хоть гражданских, хоть военных. Многие вьетнамцы – замечательно искусные воры и крадут виртуозно.

Для таксистов, продавцов, лавочников и лакеев воровство было в порядке вещей. Когда их ловили, они лили слёзы и ныли; и если 'белые мыши' сажали их в кутузку, то, имея деньги, они всегда откупались.

Женщины владели половиной баров и борделей в Сайгоне; здесь вообще большинство женщин зарабатывало больше своих мужей.

У вьетнамской женщины, которую называют 'Цветком Востока', есть одна слабость – слезливая сентиментальность, даже у шлюхи, потому что женскую страстную жажду любви и привязанности угнетали две тысячи лет. До прихода солдат она и не подозревала о существовании таких понятий.

В 'Сайгон пост' постоянно печатались рассказы о вьетнамках, покончивших с собой из-за любовных размолвок.

Вьетнамцы не отличаются состраданием. Если к соседу приходит беда, они смотрят, болтают и тычут пальцами, но редко протягивают руку помощи. Сострадание предназначено только для семьи.

За пределами семьи они не соотносят себя с животными, предметами или людьми. Потому вьетконговец может спокойно оторвать голову и выпустить потроха селянину и больше об этом не думать.

В Шолоне американцы относились к китайцам с завистливым уважением. Здесь улицы были yже, меньше было деревьев и нарочитых зданий. Даже французские колониальные власти проводили политику 'держись подальше' от Шолона.

Между Сайгоном и Шолоном нет границы. Свидетельством того, что ты попал в Шолон, являлись вывески на золотом и алом фоне, извещающие о владельце по-вьетнамски и по-китайски. Китайцы носили вьетнамское платье и отличались только более светлой кожей, более круглыми линиями тела, более тяжёлыми конечностями, и волосы китайцев были жёстче, редко встречались вьющиеся, как у вьетнамцев.

Шолон был центром торговли опиумом, игорных синдикатов и более фешенебельных баров и ночных клубов. В Шолоне также были лучшие публичные дома Вьетнама. В домах было больше порядка и чистоты; в качестве платной партнёрши китайская куколка была намного предпочтительнее вьетнамки, которая чаще всего лежала в постели живым трупом, изучающим трещины на потолке, пока ты изливал в неё сперму.

Когда светят наличными, китаянка тут как тут. С другой стороны, вьетнамке неприятно казаться распутной, даже если весь её 'товар' выставлен напоказ. У вьетнамских женщин традиционно нежелание расслабляться и получать удовольствие в присутствии чужака.

Помимо баров, игорных притонов, борделей и опиумных подвалов, в Шолоне витал дух процветания, какого было не найти в остальном Сайгоне. Китайцы – способные торговцы, их даже называют 'евреями Востока', и благодаря своему трудолюбию они пользуются уважением во всём мире.

Не все девушки баров были проститутками в коммерческом смысле. Многие промышляли сайгонским чаем и позволяли щупать себя во мраке бара, но пресекали откровенные предложения. В Америке к шлюшке никто не испытывает особых сантиментов, а в Сайгоне это было удивительно легко…

Исключая секс, наши контакты с вьетнамцами были весьма поверхностны, и мы немного узнали об их культуре и образе мыслей. Ну, и язык являлся тем барьером, который мы не смогли преодолеть.

Вьетнамцы смотрели на американских солдат как на больших, безобразных и богатых ублюдков, превращающих их женщин в потаскух. Вьетнамцы, все без разбора, не любили американцев за упорство и мужество. Американцы внушали страх, потому что были свирепы на поле боя, а смыв грязь и кровь, весело шутили и превращались в нежных любовников.

Вьетнамцы-мужчины воспринимали солдата как Сатану, когда стреляла его винтовка, и как Санта-Клауса, когда он раздавал подарки детям, и как Жеребца экстра-класса, когда он приходил в бордели со своей 'сделанной в США' эрекцией и кучей долларов.

В свою очередь, вьетнамские женщины считали американского солдата первоклассным самцом, потому что вместе со своим вожделением он предлагал романтичный флирт и щедро платил за оказанные услуги.

С другой стороны, и солдатам не нравились вьетнамские мужчины. Солдаты считали, что они похожи на педиков, в то же время вьетнамские женщины напоминали им секс-машины, работающие на высокооктановом топливе.

Всего за несколько месяцев до моего приезда городской совет Сайгона единогласно принял представленное на рассмотрение вьетнамской женщиной-прокурором постановление о легализации проституции.

40 процентов проституток в Сайгоне были инфицированы венерическими болезнями, и по новому постановлению предполагались принудительная постановка на учёт и проведение медицинских осмотров.

Было предложено заключить девушек в рамки определённых увеселительных центров и предоставить привилегированным вьетнамским солдатам бесплатный допуск в эти бордели, а остальным вьетнамским солдатам – рыться в карманах в поисках 60 центов, чтобы заплатить за кусок родной манды.

Так текла жизнь в Городе Греха.

В конце 1966 года во Вьетнаме служило около 400 тысяч американских солдат. В тот год в боях погибло более 5-ти тысяч янки, – в 5 раз больше, чем в предыдущем.

Шла эскалация войны. Экономику разъедала инфляция. Но в Сайгоне, как всегда, это был бизнес, и мало было надежды вернуться к лучшим временам…

Рано утром солнышко всегда тёплое.

ГЛАВА 10. 'ПРОЩАЙ, АМЕРИКА. ЗДРАВСТВУЙ, ВЬЕТНАМ'.

'Мужчина растёт с мыслью, что порядочные женщины не прыгают из постели в постель; мать всегда говорила, что 'хорошие девушки' так не делают. Когда мужчина взрослеет, то, конечно, обнаруживает, что всё это может оказаться неправдой, но только в определённых кругах общества'.

– Барбара Картленд, английская писательница, 'Откровенно говоря'

В то лето, когда я стал солдатом, прежний мир отдалился от меня. Когда я приехал домой и впереди замаячил Вьетнам, этот мир показался мне чужим ещё больше. В Баррингтоне было морозно и солнечно. Стояла прекрасная осень. Под тёмно-синим небом стебли кукурузы на окружающих полях порыжели, и её мёртвые листья сухо шуршали на ветру. Ярко-оранжевые тыквы были свалены у придорожных палаток – приближался Хеллоуин. Разноцветные листья тополей и вязов тлели в кучах вдоль обочин. В небе перекликались канадские гуси, летя правильными клиньями на юг. В кафе МакЛистера на Мейн-стрит продавали яблоки в сахаре, и в воздухе витал дух школьного футбольного чемпионата.

Мой родной город не изменился. Изменился я…

Я был в прекрасной физической форме. Мог, не вспотев, отжаться 100 раз и пробежать 5 миль, не задыхаясь. Я чувствовал себя таким неуязвимым и здоровым, как будто жить мне предстояло вечно.

Надев форму, я кривлялся у зеркала в ванной и, прильнув к стеклу, пробовал выглядеть агрессивно и убеждал самого себя, что готов воевать : корчил 'военные' гримасы, пучил глаза и скалил зубы.

Представлял из себя абсолютную угрозу.

Да, я был готов убивать. Полоснуть штыком по горлу старому Чарли Конгу и смотреть, как его жизнь потечёт на землю пульсирующими красными струйками.

Я – винтовка, стреляющая серебряными пулями в душу коммунизма. Дамоклов меч, готовый отсечь голову Хо Ши Мину и выпустить потроха славным бойцам за свободу из Фронта национального освобождения.

Я был готов жрать их печень сырой, чтобы вены свисали с зубов, и просить добавки. Я был стальным кулаком, который ищет мудака со стеклянными челюстями, чтобы сразиться в рукопашной схватке. Я был поджарым и злым. Хитрым и чокнутым. Похитителем жизней и делателем вдов. Я был готов 'оседлать войну', как было написано на чехле для каски. Я был ангелом смерти. Я хотел, чтобы кровавые скальпы колыхались на моём шесте. Я был всеамериканским солдатом, разбивателем сердец, наёмным звёздным штыком и безбородым революционером, готовым дать волю своему инстинкту убивать. Я желал убивать за деньги, из жажды крови, на веки вечные…

Но больше всего я был напуган. Мой маскарад безжалостного бойца из джунглей был неубедителен.

Обручённый с войной, я не находил себе покоя. Прощальная речь командира преследовала меня, сидела у меня в печёнках. Я уже видел себя убитым. Это видение накатывало на меня волнами, днём и ночью. Стало почти наваждением. Пули, мины-ловушки и…

Я решил, что на войне нет приличного способа умереть.

Я понимал, что многие из нас погибнут в ближайшие месяцы, но пытался не думать об этом и молил Бога, чтобы не оказаться в их числе.

Я твердил себе, что мы слишком молоды, чтобы погибать, слишком невинны и добры. Нам было на что надеяться и ради чего жить. Нам столько предстояло сделать и увидеть в жизни, столько событий, которые…

Однако, сознание того, что мы будем воевать, страшило и выворачивало меня наизнанку. Эта мысль меня не покидала.

Я не мог уразуметь, почему нас туда посылали. Это меня беспокоило, когда я позволял себе думать об этом. Это была политическая война, гражданская и партизанская война. Какое мне дело до неё? Или моей семье? Или моим друзьям? Моей стране?

Ответы армии были известны заранее. Напыщенные речи, которые я слышал, были не более чем чушь и надувательство, пропаганда Пентагона.

Офицеры советовали не доискиваться причин войны. Нам следовало лишь слепо довериться Линдону Джонсону. Очень всё просто. Хорошие солдаты не задают вопросов. Они выполняют приказы. И иногда умирают. Но говорят, что умирать за свою страну – это славная привилегия.

Я так не считал.

Я заставлял себя не думать о гибели в каком-нибудь вшивом окопе, в каком-нибудь чёртовом охранении на дальнем фланге в джунглях, вдали от знакомых вещей, вдали от семьи и любимых, за много световых лет от цивилизации, как в моральном плане, так и в географическом.

Зачем, задавал я себе вопрос, мы должны гибнуть за принципы, которые так мало понимаем?

У меня не было особых планов, как провести этот месяц дома. Проблема с 30-дневным отпуском заключается в том, что не знаешь, что с ним делать, а на жалованье рядового – около 78 долларов в месяц – мой выбор был ограничен.

В Форт-Полке на жалованье было не разгуляться, и его особенно не хватало за пределами объекта, когда один лишь вечер, проведённый в увольнении, мог вымести все зелёные из кошелька.

Хотя, конечно, армия предоставила нам кров и стол, гарантировала ежегодный доход и страхование жизни в 10 тысяч долларов, обеспечила бесплатным медицинским и стоматологическим обслуживанием, а также вещевым довольствием.

Дома я не нашёл утешения. Лишь свинину с бобами на тайную вечерю для обречённого человека.

Я вдруг понял, что эти дни могут стать последними в моей жизни. Поэтому я хотел насладиться ими сполна : поесть послаще, выпить и наговориться со старыми друзьями, посмотреть новые фильмы и, быть может, переспать с кем-нибудь.

Но была ещё одна вещь, которую мне очень хотелось сделать, – встретиться с Шарлоттой, попрощаться с ней.

Мне казалось, что я люблю её как прежде, и до отъезда я хотел проверить её чувства. У меня было ужасное ощущение, что я не вернусь, что она останется единственной девушкой в моей жизни.

Я не виделся с Шарлоттой с января. Казалось так давно. Будто прошла вечность из череды 'вчера'. Но время имеет обыкновение искажаться, когда ты молод и находишься вдали от дома и любимой девушки : жизнь летит быстрее, чем бы этого хотелось.

Первую неделю я лежал и размышлял, как меня угораздило попасть в такой 'маринад'. Ходить было некуда. Друзья, которые ещё не покинули Баррингтон, были на работе, и с ними не случилось того, что произошло со мной. Поэтому днём, когда весь остальной мир занимался своими обычными делами, я пил пиво в местных забегаловках и жалел себя.

Ещё я слонялся по дому, и через неделю матушка спросила, не хотел бы я получить билет до Бостона, чтобы поискать там Шарлотту.

– О, Боже! Не хотел бы я…

– Это будет наш подарок тебе к отъезду, Брэд.

Хотя я не знал, где Шарлотта, я не стал сообщать её семье о своём приезде. Хотел сделать сюрприз.

Вот что это было. Наш последний шанс. В движении я пытался найти то, что было потеряно в пространстве, ибо время – самое большое расстояние между двумя людьми.

Я никогда не заикался на этот счёт. Наверное, сработала материнская интуиция. Мать читала в моей душе, как моряк читает звёздное небо.

Я поехал в форме, в полной боеготовности. Перелёт из Чикаго в Бостон занял всего 2 часа, однако прошло ещё 8, прежде чем я смог сесть в автобус на Бангор.

Сдав на автовокзале вещмешок в камеру хранения, я отправился в ближайший бар.

Была холодная, одинокая ночь. Не с кем было перемолвиться – ничего, кроме страхов, грызущих изнутри. Страх снова увидеться с Шарлоттой после долгого перерыва. Страх за будущее. Я бросил 25 центов в музыкальный автомат и стал заливать эти страхи …

 
Я солдат,
одинокий воин,
вдали от дома
не по своей воле,
не по своей вине…
 

Музыка навеяла жалость к себе самому. Заказав ещё пива, я наслаждался горько-сладкой печалью.

Автобус отправился в штат Мэн в 3 часа утра, я забрался в него наполовину пьяный и проспал большую часть пути.

Приехав в Бангор, я позвонил Шарлотте домой с автовокзала 'Грейхаунд'. Трубку взяла её мать.

– Шарлотта дома?

– Нет. Кто звонит?

– Это Брэд…

На другом конце повисла тишина.

– Я сказал, что это Брэд; я сейчас в Бангоре. Я бы хотел встретиться с Шарлоттой, миссис Пакетт.

– Брэд, не думаю, что это хорошая мысль.

– Вы можете сказать, где её найти?

– Нет. Полагаю, это будет несправедливо по отношению к ней, Брэд.

– Почему?

– Всё кончено, Брэд, и…

– Ничего не кончено. Я всё ещё схожу по ней с ума. Послушайте, миссис Пакетт, я не мальчишка-подмастерье из мастерской 'Мэйтэг'. Это я, Брэд. Сейчас я в армии. В отпуске. Прилетел из Чикаго. Через несколько недель отправляюсь в пехотную роту, во Вьетнам. И мне надо повидаться с Шарлоттой до отъезда. Я хочу попрощаться. Она многое для меня значит, и я думаю, вы несправедливы к нам обоим. Не вам решать. Это наше дело…

– Брэд, всё кончено.

– А ТЕПЕРЬ ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ! ПЕРЕСТАНЬТЕ ВМЕШИВАТЬСЯ В НАШУ ЖИЗНЬ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ! ВЫ ТОЛЬКО ЭТИМ И ЗНИМАЛИСЬ С ТЕХ ПОР, КАК Я ПОЗНАКОМИЛСЯ С ШАРЛОТТОЙ. МЫ САМИ РЕШИМ, ВСЁ ЛИ КОНЧЕНО. ЭТО НЕ ВАШЕ ДЕЛО. МЫ САМИ РЕШИМ…

Я три раза врезал по телефону. 'ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ, МИССИС ПАКЕТТ?' – крикнул я в трубку и швырнул её на аппарат.

Она хотела, чтобы я держался подальше от Шарлотты, потому что я протестант, а не католик. В этом всё было дело, и всегда всё сводилось к этому. Миссис Пакетт была религиозной фанатичкой, это отразилось на моей любимой девушке, и я ничего не мог поделать с этой тупой затеей.

Я знал, что Шарлотта должна была закончить педагогический колледж в июне и преподавать где-то в штате Мэн. Поэтому я сунул руку в карман, достал ещё мелочи и позвонил в колледж узнать, где именно. Я представился секретарше двоюродным братом Шарлотты, сказал, что не смог никого застать дома, что я в Мэне всего на несколько дней и поэтому мне нужно знать, где она работает.

Секретарша заглянула в свои записи и сказала, что Шарлотта работает в маленькой школе в Гардинере.

Я прикинул маршрут. Школа находилась в 75 милях к югу от Бангора, в стороне от шоссе Ай-95. Нужно было скоротать час, поэтому я пошёл в бар, опрокинул на обед несколько бутылок пива, заказал маринованные яйца и острые сосиски с перцем, а потом сел на автобус, отправляющийся на юг.

Когда я добрался до Гардинера, уже стемнело и было слишком поздно искать Шарлотту. Школа была закрыта. Поужинав в ресторане, я купил бутылку скотча, снял номер в гостинице, напился и уснул.

На следующее утро к этой маленькой школе я подъехал на такси. В вестибюле я спросил какую-то учительницу, здесь ли работает Шарлотта Пакетт.

– Да, – ответила она.

– Мне нужно повидать её…это срочно.

– Одну минуту…

Учительница вошла в класс, и я услышал, как она сказала : 'Шарлотта, там какой-то солдат хочет тебя видеть'.

Через мгновение появилась хмурая Шарлотта.

– Что ТЫ здесь делаешь?

– Хотел встретиться с тобой, чтобы попрощаться.

– Мама звонила вчера вечером и сказала, что ты меня искал. Я тебя знаю, я ответила, что ты…ты найдёшь меня.

– Шарлотта, я скоро уезжаю во Вьетнам. Сейчас я в отпуске. Когда я смогу встретиться с тобой? Нам нужно поговорить…

Мы условились встретиться в тот же день после уроков у библиотеки.

Боже, она выглядела прекрасно. Повзрослевшая. Уверенная в себе. Наверное, стала такой, потому что меня рядом не было.

Я пришёл в библиотеку, но слишком нервничал и не мог усидеть на месте. Поэтому я бродил поблизости и без перерыва курил сигареты . Я заскочил в кафе выпить кофе, потом походил ещё и снова вернулся, чтобы заказать пару чашек.

Шарлотта появилась в 4 часа пополудни и была за рулём. Я не мог в это поверить. Когда я видел её в последний раз, у неё не было водительских прав даже на мотоцикл…

– Привет… Когда ты купила машину и научилась водить?

– Этим летом. Подарок родителей на окончание колледжа. Это 'Чиви компакт'. Нравится?

– Да, – сказал я, открыл дверцу и скользнул на пассажирское сиденье.

– Должно быть, здорово иметь новую машину. Итак, куда едем? Ты знаешь этот город лучше меня. Может, где-нибудь пообедаем? – предложил я.

– Как насчёт 'У Говарда Джонсона'?

– Прекрасно, люблю их мороженое. У них замечательное фруктовое мороженое.

Я заказал два ростбифа, но попросил официантку подавать через 15 минут. Сначала я хотел обсудить кое-что с Шарлоттой.

Я сказал, что люблю её, скучаю по ней и что мне нужно знать её чувства. Спросил, будет ли она мне писать. Естественно, мои родители будут писать, но мне хотелось получать весточки и от девушки. Мне нужна была связь с миром, который я покидал.

– Это многое значит для меня, Шарлотта, у меня жуткое предчувствие, что со мной там что-то случится.

Она посмотрела на меня и ничего не ответила.

– Ну, как тебе в армии? Расскажешь?

Чёрт подери, Шарлотта Пакетт! Послушай! Я здесь не для того, чтобы болтать об армии. Я отмахал полстраны не для того, чтобы рассказывать тебе, как я управляюсь со штыком.

Я здесь, чтобы поговорить о нас с тобой. О тебе и обо мне, понимаешь? А ты пытаешься уйти от разговора, ходишь вокруг да около, как собака, собравшаяся обгадить малину.

Губы мои задрожали. В горле пересохло. Голова закружилась, меня била нервная дрожь и поташнивало. Я поднёс стакан воды ко рту и облил рубашку.

– Брэд, с тобой всё в порядке?

– Нет, мне надо…ничего страшного, ты всё равно не поймёшь.

 
Силой духа
Своего изменчивого мира
Я медленно разрушаюсь
И остаюсь один…
 

Слёзы побежали по щекам. Я чувствовал себя так, словно снял штаны в витрине магазина 'Мейси' на Рождество, а все вокруг глазеют.

– Шарлотта, я так много хотел тебе сказать, но ты всё всегда чертовски усложняешь!

 
Не слушай слова, что я говорю,
Просто посмотри мне в глаза,
Прикоснись к моему сердцу.
 

– Прости… Господи Иисусе… Я не хотел кричать. Прости.

– Ты уже хочешь стать католиком, Брэд?

– Нет! И это окончательно!

Я бухнул кулаком по столу. Посетители обернулись. Я снял очки и утёрся рукавом. Я знал, что этот вопрос всплывёт.

– И я не собираюсь это обсуждать. Мы сотни раз говорили об этом, Шарлотта…

 
Мудрый старый филин,
На церковь взгромоздясь,
Ухал непристойности,
У Бога не спросясь…
 

Она лишь смотрела на меня детскими голубыми глазами.

Подали обед. Мы говорили, но это был поверхностный, ни к чему не обязывающий разговор.

 
Послушай меня,
Шарлотта Пакетт!
У каждого из нас свои мысли,
Не будем искать виноватых,
Просто скажи, что ты чувствуешь,
А не то, что тебе следует сказать.
 

В ссорах Шарлотта словно коченела, как будто пыталась удержать что-то внутри себя и не смела выплеснуть наружу. Любовь, страх и гнев клокотали в ней одновременно. Наверное, мы плохо знали друг друга…

 
Но ты и я
Вдруг встретились,
И опять, как два слона,
Толкаемся в темноте.
 

Она держала свои чувства в узде, пока не приходила домой, а там она орала, визжала и плакала, и пинала стены, словно стены были мной.

– Есть ли у нас какой-нибудь шанс, Шарлотта? Я хочу знать.

 
Сегодня вечером я – Христофор Колумб,
А ты, моя любовь, будешь
Изабеллой, первой испанской королевой.
Мы будем любить друг друга,
А когда придёт утро,
Ты вернёшься в своё королевство
На корабле,
А я поставлю паруса и буду искать
Ещё не открытые земли…
И мы подарим друг другу то,
Чего не могут подарить не знающие любви сердца.
 
 
Ты БЫЛА Изабеллой,
А не дочерью смотрителя маяка :
Пусть на несколько часов, но мы БЫЛИ
Теми, кем хотели стать.
 

Я смотрел ей в глаза. Влажные глаза. Я знал, о чём она думает. Да, Брэд, да…если б ты пообещал бросить пить и стать католиком…то вот тебе крест до самой могилы…да, тогда шанс может быть. Но ты так не поступишь, знаю, что нет. Я знаю таких, как ты. И я не могу любить тебя, пока ты не изменишься. Это так больно. Вот такая я…

 
Давай представим,
Что я Юрий Живаго,
А ты – моя любимая Лара.
Мы будем строить замки
И кататься на санках
По свежему снегу…
Любовь без начала
И мир без конца.
 

Помолчав, она ответила.

– Не думаю, Брэд.

Я скривил губы, закрыл глаза и кивнул.

– Ладно…спасибо…Мне нужно было знать, так или иначе.

 
Ведь я уже был дельфином, который плыл
К Гавайским островам, пока не превратился
В ветер, надувающий парус-спинакер…
Так почему мне не быть самой любовью?
 

Обед кончился; я положил чаевые под тарелку, взял сумку, оплатил счёт, и мы вышли на улицу.

 
Что значит 'вчера' без 'сегодня'?
Уродство без красоты?
Ночь без дневного света?
'Здравствуй' без 'прощай'?
Мир без войны?
Жизнь без смерти?
Я без тебя?
 

Шарлотта не проронила ни слова, пока мы шли к машине. Ей было неуютно и хотелось поскорей уехать.

– Тебя подбросить до гостиницы, Брэд?

– Пройдусь пешком.

В этот момент, момент боли и пустоты я понял, что больше между нами ничего не будет, ни сегодня, ни завтра – никогда.

Всё кончено.

Прежде чем сесть в машину, она обернулась и в последний раз посмотрела в мои глаза и, кажется, поняла моё сердце. Она поцеловала меня в щёку и обняла.

– За всё хорошее, что было между нами, Брэд.

Я кивнул.

– Да, за всё хорошее…

Потом она надавила на газ и скрылась за углом. Исчезла. Вот и всё.

Я закинул мешок на плечо и пошёл в гостиницу.

Ладно, по крайней мере, она повзрослела. Стала женщиной. Шарлотта Пакетт, рост пять футов три дюйма, вес 120 фунтов, блондинка с голубыми глазами, гладкая, кровь с молоком, с зубами цвета слоновой кости. Она была тепла и привлекательна, как плюшевый медвежонок, и с её лица не сходила загадочная улыбка соседской девчонки, как у Дорис Дэй.

Унесённая ветром…

– Чёрт возьми, – сказал я себе, – чёрт побери, мать-перемать! Весь этот путь впустую.

За весь день ради неё я ничего не выпил. И что из этого получилось? Только проветрился. Мне нужно было выпить, и я собрался пропустить стаканчик. Потом другой. И ещё…

Я чувствовал себя муторно, подавленно, одиноко. Я зашёл в винный магазин за скотчем. В гостинице оплатил ещё одну ночь и поднялся в номер раздавить бутылку и познакомиться с белой горячкой.

Всякий раз, делая глоток, я думал о Шарлотте и ненавидел себя за это. Я пытался освободиться от воспоминаний о ней, но она упорно вставала перед моим взором. Торчал ли я в каком-нибудь баре в незнакомом городе, запах духов 'Табу' или известная песня из музыкального автомата вдруг напоминали о ней. Напивался ли я и уходил в ночь, мне всё равно не удавалось уйти от неё, потому что я был гораздо более предан ей, чем хотелось мне самому, как в той проклятой пьесе Теннесси Уильямса.

Теперь я приветствовал войну. Без Шарлотты возвращаться домой не имело смысла. Будущего не существовало. Ну так что ж! Я буду продолжать жить и напиваться без неё, и если что-то со мной там случится…

Кому, блин, какое дело?

О Боже, жалость к себе – такая острая боль. Лучше страдать от сердечного приступа, чем от тупого геморроя. Мне не нужна такая боль. Я ей покажу. Я покажу этой закоренелой девственной сучке! Я погибну, вот тогда она пожалеет. Я ей устрою. Наемся червяков и умру. Забрызгаю кровью всю драпировку в её новенькой машине. Вернусь домой в гробу, буду являться привидением и испорчу ей остаток дней. И она сойдёт в могилу старухой, у которой не нарушена девственность.

В любом случае, мне больше нравятся шлюхи, чем порядочные девушки. А выпивка – лучшая потаскуха из всех, ибо никогда не разочаровывает…