Текст книги "КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ"

Автор книги: Брэд Брекк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

– Хочешь трахнуть меня? – спросила она.

– Да, да, подожди минутку, дорогая…

Вдруг меня захлестнула ненависть к ней. И к себе – за то, что я собирался сделать.

Девчонка покачала грудями – "поймай маня и трахни" – потом хлопнула себя по животу, груди её выпятились, и она спросила, не желаю ли я взять её сзади, как азиатский медведь.

– Не сейчас, крошка. Просто перевернись и дай мне посмотреть на тебя.

Она перевернулась.

– Господи, да это стрёмная сука, – крикнул я в соседнюю комнатушку. – Хорошие сиськи, без всякого сомнения, славная маленькая попка, но у неё вагинальные выделения с запахом. О Боже, её киска воняет, как мешок, полный дохлых скунсов!

– Во Вьетнаме всё дурно пахнет, Брэд…

– Да, ты прав.

Я покажу этой шлюшке вот этой елдой, что значит презрение. И я вставил ей по-миссионерски, без прелюдий.

 
О, скажи, видишь ли ты
При первых лучах зари…
 
 
Я овладел ею неожиданно.
– Эй, полегче, солдат, – вздрогнула она.
Я опять всадил ей, жёстко и глубоко, как штык.
– О-о-о-о, choi oi! – заголосила она.
 
 
Что мы так гордо встречали
При последних лучах заката…
 

Бей, коли, руби, парируй, крути, вынимай, бей, коли, руби. Забавно! Это напомнило мне детство, когда я лупил палкою по жабам!

 
И красной ракеты свет,
И рвущая воздух бомба …
 

Я вонзил сильнее. Стал двигаться жёстче и быстрее…потом вынул, перевернул её и вошёл сзади, как разъярённый медведь.

 
Мы доказали той ночью,
Что флаг наш по-прежнему там…
 

Я вставлял ей снова и снова, больно и быстро, обхватив её своими лапами…бей, бей, коли, коли, отскакивай, вонзай, вонзай, глубже, крути…твёрже, быстрей. О, Боже…

Дух штыка – убивать. Убей! Убей! Убей! Убивать – весело…

 
Ну-ка скажи, видишь ли ты,
Как вьётся наш звёздный стяг…
 

Мои руки рвали её грудь. Схватив девку за бёдра, я мотал её туда-сюда, как куклу, насаживая на вертел и пытаясь разорвать изнутри на мелкие кусочки.

Чёрт возьми, сука! Получай! Получай! Получай!

– Придурок, скотина, – визжала она, пытаясь освободиться от моей хватки.

Сама ты дура, гадина! Я покажу тебе. Сделаю в жопе ещё одну дырку. Ты не зря получишь свои 300 пиастров. Вот моя винтовка! Нравится? Завтра тебе уже не будет так приятно срать на улице…

Сильнее, ещё быстрее …пыхтя, сжимая в объятиях, дрожа, судорожно подёргиваясь, содрогаясь в непроизвольных спазмах, я подходил к концу – ближе, ближе; и вот я вынул и снова вогнал ей по самые помидоры – и взорвался, как гигантская звезда из далёкой галактики. О Господи, я кончаю, кончаю, кончаю, я заодно со Вселенной, вот оно – просветление…

 
Через страну свободных
И родину смелых людей…
 

Я полежал на ней, не помню сколько, пытаясь успокоить дыхание. Наконец, Ко Май оттолкнула меня. Я закурил и опустил ноги на пол : я весь чесался от спермы, вытекшей из неё на меня, ко мне лип всякий мусор с матраса, как на бумажную мухоловку-липучку.

Я наблюдал, как подмывается Ко Май, освобождаясь от моего семени.

Да, сказал я себе, такие вот дела : она лишь вычищает мою смазку, готовясь к следующему солдату, который бьёт копытом, чтобы за 300 пиастров выплеснуть в неё накопившееся. Её влагалище – это туалет, и она приводит его в порядок. Всё это было довольно гадко, как будто после страстного поцелуя вдруг вытираешь губы и сплёвываешь, чтобы избавиться от дурного привкуса и инфекции.

Я вспоминал о Шарлотте всякий раз, когда был с проституткой. И мне становилось стыдно и противно за то, что я делал. Тяжёлая грусть охватывала меня. Шарлотта. Потерянная навеки. Мне больше никогда не видеть и не касаться её. Единственная реальность здесь – девочка-подросток Ко Май, которая смывает мою сперму в таз, а потом выплеснет её в переулок – к собачьему дерьму и битому стеклу.

Я понял, как мне было здесь страшно, постоянно, днём и ночью. Я искал секса и находил его, но это было не то, что нужно. Секс не удовлетворял меня. Больше всего мне нужны были любовь и понимание. Но их во Вьетнаме найти было невозможно. Поэтому я пил пиво, чтобы забыться, и тратил деньги в борделях, воображая себя рядом с Шарлоттой : договаривался на быстрый, почти хирургический секс, который облегчал мои яйца, но после которого мне становилось ещё более одиноко и стыдно, из-за которого я чувствовал себя ещё более потерянным, смущённым и опустошённым.

Постепенно в борделях я научился замыкаться в себе, чтобы не слышать свою душу. Я делал всё, чтобы заглушить свои чувства, заглушить то, что творилось во мне, ибо то, что я чувствовал, было мерзко. Отвратительно. Я стремился окаменеть до конца.

Ко мне подскочила Ко Май.

– Эй, джи-ай, ты дарить мне 200 пиастр?

– Вот ещё, я уже заплатил мамасан 300.

Чего ради мне платить тебе? Тебе, чёртовой потаскушке. И трахаешься, как дохлая рыба. Может быть, если б ты была чуточку изобретательней…

Да где тебе. Не бывать тебе такой!

– Ты – дешёвый Чарли! Придурок! Дурак! – тявкала она на меня.

Слова хлестнули меня по лицу.

– Хрен тебе, Ко Май! – я повысил голос и погрозил пальцем. – Дрянь такая!

– Недоносок, ты…

– Заткнись, говно!

– Дешёвый Чарли…

– Сама ты давалка дешёвая…

– Больше не ходить Ко Май. Я уходить от тебя, ты не дарить мне.

– Да пошла ты! Я солдат, а не денежное дерево!

– В чём дело, Брэд? – крикнул Билли из соседней комнаты.

– Да вот тут это чучело пытается растрясти меня ещё на 200 пиастров. Надо бы подпалить ей буркалы сигаретой, бля!

– Да ладно тебе, Брэд…так у них всегда. Дай ей денег, а завтра я куплю нам выпить в "Сумасшедшем клубе".

Нехотя я дал Ко Май денег.

– Ты плохой, – остывала она, улыбаясь, – приходить Ко Май много раз. Я не бросать тебя.

– Долбаные азиаты, – пробурчал я под нос. – Иди-ка сюда, дружок, мне ещё захотелось кой-чего на эти 200 пиастров.

Повалив её на спину, локтями я раздвинул ей ноги и начал пожирать влагалище, языком торя путь мимо маленьких чёрных зарослей к нежной розовой плоти.

Ко Май закричала. Я отпустил её, и она, спрыгнув с кровати, помчалась сквозь засаленные занавески в соседнюю комнатушку. На шум вышел Билли, на ходу застёгивая брюки, и поинтересовался, какого чёрта я вытворяю с девкой.

Голышом я погнался за Ко Май, и мой торчащий член болтался вверх и вниз; я снова завалил её на койку и вошёл в неё.

– Она сладенькая, как конфетки на Рождество, Билли! Гы-ы-ы…

Билли хватался за стену и ржал, наблюдая сцену. Я поднял Ко Май за ягодицы – она обхватила мою талию ногами – и притулил к стене, удерживая на своём "штыке".

– Догадайся кто, дорогая! Я опять твёрдый, как кирпич! Спешите видеть, уважаемые посетители…

Вокруг меня по-вьетнамски верещали мамасан и члены семьи, я только огрызался и продолжал вгонять Ко Май в стену, пока не выстрелил вторую порцию спермы. Потом бросил её на пол, как куль с картошкой, быстро собрался, и мы с Билли ушли.

Мы выскочили за дверь и побежали по переулку, задыхаясь и смеясь, как два неуравновешенных школьника, которые в ночь на Хеллоуин перевернули уборную с шерифом на толчке.

Вьетнамские тёлки – не самые знаменитые проститутки на свете, ну и, конечно, мы тоже не самые знатные любовники. В конце концов, мы простые воины, а воины не занимаются любовью. Они трахают. И иногда бывают грубы, когда трахают. И если мы использовали свои пенисы как штыки, то тётки с "улицы 100 пиастров" использовали свои вагины как ловушки, заражавшие нас устойчивыми штаммами гонореи.

То была жестокая, разрушительная игра в притворство. Там позади, пять минут назад, какая-то блядь знала, что я существую. Я проникал в неё и думал, что ей не всё равно. Фантазия в чистом виде. Я понимал это, но меня это не волновало. Я хотел секса с самкой и жаждал платить за него. На что ещё здесь можно было тратить деньги?

Но именно это мне нравилось в девках. Это был честный бизнес. Без всяких иллюзий. Никаких притворных страстей. Никакой болтовни о любви. Только секс…

Бесхитростный, иногда жестокий, но только секс. Спортивный перепихон. Если ты обладал хоть каплей воображения, то мог трахаться любым желаемым способом. В сиську. В жопу. Пальцами. По-собачьи. Языком. В глаз. С причмокиванием. В пупок. В подмышку. В ухо. И тысячами прочих вариантов.

Так казалось честнее, чем бродить из бара в бар на родине и каким-нибудь удачным вечером вешать лапшу на уши прыщавой девчушке с засосами на шее о том, какая она яркая и красивая и как сильно ты её любишь, хоть ты её знать не знаешь и даже имя её тебе неизвестно.

С девками иначе.

Ты давишь их и выжимаешь. Ни тебе подарков, ни игр, ни болтовни – всякой такой чепухи. Здорово и просто. Как деловая сделка. Вкатываешься, накатываешься, скатываешься и выкатываешься. Примерно так. Чудная механика. Они получали, что хотели. Мы получали, за что платили.

Что могло быть лучше?

Один быстренький, летучий трах : 300 пиастров за мандушку, которая меньше, чем дырка от благотворительного пончика. Девки лежали смирные, как манекены, и ложиться с ними в койку – всё равно что лечь с замороженной треской. Ни движений. Ни страсти. Ни тебе поболтать. Ни тебе покричать. Одна лишь щель, как парковочный автомат у магазина, да три минуты за кусок задницы – "трах-бах-кончил-ах!". Сунул-вынул – и привет…

Беда только в том, что секс с проститутками-подростками и взросление в публичных домах Вьетнама, когда ты сам ещё подросток, впоследствии коверкают тебе всю интимную жизнь.

Американкам подавай ухаживания и нежности, мы же не знали, что ещё можно предложить женщине, кроме своего пениса, твёрдого, как леденец.

Мы недалеко ушли от животных. Не знали, как любить и заниматься любовью. Всему этому нам предстояло учиться. Но чтобы этому научиться, следовало забыть, как мы занимались любовью раньше. И если рядом не было любящей, терпеливой, готовой прийти на помощь женщины, то возникали проблемы – уж проблемы так проблемы, поверь.

У многих из нас возникали проблемы.

У нас, у чокнутых до предела возможного, особенно если приходилось пристреливать девку после секса с ней. Или беременную. Или ребёнка.

Мы возвращались домой с тяжким грузом на душе. И неоткуда было ждать помощи. Мы сами несли свой крест…

Было темно, и я был пьян. В конце улицы я налетел на скамейку и зашиб ногу, оставив на деревянном сиденье часть своей плоти. Но боли не почувствовал : я поднялся и побежал дальше.

Через несколько минут мой взгляд упал на брюки. Они были в крови.

– Билли! – воскликнул я, – посмотри на меня…я ранен…мокрый от крови, словно обоссался.

– Не повезло тебе! – засмеялся Билли. – За ранение в публичном доме "Пурпурным сердцем" не награждают.

ГЛАВА 24. «ЖЁЛТЫЙ, КАК ЛУНА НАД ЯМАЙКОЙ»

«Нельзя победить в войне, равно как нельзя справиться с землетрясением».

– Жанетт Рэнкин, американская суфражистка и

политический деятель, "Первая леди Конгресса"

Однажды вечером Билли, наш писарь Дэнни Цейс и я отправились в увольнение в Сайгон, а вернулись уже после объявления комендантского часа, так что военная полиция тотчас же доложила об этом командиру. Майор Либерти не стал наказывать нас по 15-ой статье. Он знал, что мы с Билли не учимся на своих ошибках. Кроме того, мы и так уже были разжалованы до самых что ни есть рядовых. Потому на другой день он доложил о нашем поведении майору Джорджу Ганну, 41-летнему мормону из Огдена, штат Юта, одному из пяти наших офицеров по связям с прессой.

Тощего майор Ганна, служаку до кончиков ногтей, мы за глаза нежно называли "майор Бум-Бум" за его ВУС* артиллериста. Шести футов и шести дюймов росту, он смахивал на бывшую баскетбольную звезду. Я представил, как он серет коричнево-оливковыми какашками, а при ранении истекает кровью цвета хаки, делая маленькие аккуратные лужицы. Старый солдат, майор действовал строго по уставу, поэтому неудивительно, что за нашу глупость нам грозило наказание.

О, сколько ж ему ещё предстояло познать. И мы с Билли будем его наставниками…

В тот вечер он приказал мастер-сержанту Уолдо Харкинсу, старшему специалисту по связям с прессой, покрасить стены в его кабинете в жёлтый цвет.

Толстый и лысый коротышка Харкинс часто рассказывал о своём доме в Бингхэмптоне, штат Нью-Йорк, о замечательных пирогах с изюмом и тыквенным мороженым, которые готовила его жена Хэтти. Со здоровым чувством юмора и толстыми чёрными роговыми очками сегодня он был похож поросёнка Порки, а завтра – Элмера Фадда.

30-летний Харкинс, как и сержант Темпл, слыл закоренелым службистом и мечтал после отставки занять кресло завотдела городских новостей в "Нью-Йорк Таймс" – пописывать и редактировать написанное. Толковал, как он будет медленно, но верно карабкаться по служебной лестнице, и как только освободится уютное местечко, там и осесть, чтобы в праздности валандаться до пенсии, решая, оставлять ли запятую или вычеркнуть.

Я же видел его толстым редактором, но не в "Таймс", а в "Бингхэмптон Блэйд", который ругается с бестолковыми завотделами и делает выволочку молодым журналистам, что подшивают свои статейки в особую папку, чтобы со временем переметнуться в "Дейли Пипсквик" – листок чуть посолидней за пределами Нью-Йорка.

Я видел, как он превращается в зеленовласого тролля из отдела новостей, с дурным дыханием и жёлтыми от никотина, стёртыми до дёсен зубами, с проблемами по части выпивки, как у всех прочих, кто занимается эти делом; видел, как он стареет и становится никому не нужен, и ему мягко дают под зад корпоративной метлой и отправляют проводить остаток дней своих в "поместье престарелых кресел-качалок"*.

Мы начали красить где-то в восемь. Нам показалось, что работа пойдёт веселее, если запастись парой ящиков пива, но уж очень скоро мы наклюкались.

Мы ляпали краской на пол, а Харкинс сидел в кожаном кресле майора Бум-Бума, сосал банку за банкой, отрыгивал, пялился на нас и покрикивал, чтобы мы быстрей шевелились, потому что хотел вернуться в общагу до чарующего полуночного часа.

А мы еле двигались. Глоток пива – взмах кисти. Глоток – взмах. Вскоре мы вообще забыли, чтo майор приказал красить. Но энтузиазм пёр из всех щелей, если можно так сказать, на этом и выезжали. Билли решил, что будет лучше, если выкрасить жёлтым потолок. Нам с Цейсом мысль понравилась. Тогда Билли забрался на широкий деревянный письменный стол и начал шлёпать кистью по штукатурке над головой.

Ведёрко с краской он поставил на стол. На краску тяжело было смотреть. ЖЁЛТАЯ, КАК ЛУНА НА ЯМАЙКЕ. Ослепительная, как краска дорожных знаков, – даже при слабом освещении нельзя было не жмуриться.

Вдруг нечаянно Билли ведёрко опрокинул. Жёлтая жижа кетчупом растеклась по столу и тягуче закапала на пол, собираясь в большие лужи.

– Билли Бауэрс, как ты мог? – сказал я.

– Ха…– хрюкнул Билли.

– Посмотри, что ты, тупица, наделал! – буркнул Цейс.

– Ах, это…– опять хрюкнул Билли.

– Ты выкрасил дубовый стол Бум-Бума в лунно-жёлтый цвет, – воскликнул я, тыча в него осуждающим перстом. – Не стыдно?

– Во, блин…– хмыкнул Билли, – думаю, нет.

– Облажался ты, а моей жопе отдуваться вместе с твоей, Бауэрс, – загундел Цейс, с кистью наперевес наступая на Билли.

– Вот-вот, и майор Бум-Бум больше не будет нас любить, – добавил я.

– Неужели? Простите, ребята.

Билли снова хмыкнул, посмотрел на стол и поддел ботинком ведёрко. Оно откатилось, гремя, на край стола.

– Прекрасные полоски, СЭР! – гаркнул он, энергично салютуя в пустоту.

Подняв ведро, он перевернул его – остатки краски шмякнулись на стол толстыми плюхами – и истерично заревел, изображая майора, если б тот вдруг появился в дверях.

– А, чтоб вас, ребята, – рычал он на низкой ноте, – кажется, вы заляпали краской весь мой замечательный новенький стол. Не могли бы вы почистить его для меня?

– Билли… – сказал я, – как ты можешь передразнивать и высмеивать нашего бесстрашного командира?

Билли выронил ведёрко и так заржал, что сел на стол. И без всякого перехода перданул…

– ВА-РУМ!

И ещё раз.

– ВА-РУМ, ВА-РУМ, ВА-РУМ…

Это он умел – фейерверк в честь Дня независимости. Свалившись со стола, чуть не плача, он катался по полу и хватался за живот. И снова взорвал воздух, бзданув влажно, по-медвежьи.

– Топай домой, меняй бельё, Билли…жидковато получилось.

– Знаю, знаю… – задыхался Билли. И – треснул, выстрелил, взорвался в третий раз.

– Билли, – чертыхнулся Цейс, – хватит значит хватит! Ты гремишь громче, чем рог Гавриила. Хочешь разбудить сержанта Харкинса? Ты же знаешь, как тяжело он работает и как много ему нужно спать. Простому старому армейскому сержанту…

– О, чёрт подери, парни…

– Ага, да ты обосрался, – сказал я.

– Знаю, знаю.

– Господи, что за вонь, – сказал Цейс. – Косоглазые тётки больше не будут стирать тебе бельё.

– Да я не ношу белья.

– Ты ко всему прочему дикарь, Билли, – сказал я, – а ещё южанин.

– Вот ведь, бля…

Билли ещё разок нарезал лимбургского сырка и почти бился в конвульсиях, задыхаясь и синея от смеха.

Неужели это Билли. Я отошёл в сторону и закрыл лицо руками.

Это был самый яркий и кошмарный жёлтый цвет, который я когда-либо видел. Только дальтоник мог выбрать его. Жуть. И сейчас этот цвет был повсюду. На стенах, на потолке, на полу, на столе. Глаза лезли на лоб.

– Билли, – покачал я головой, – такой жёлтой краской ловцы лангустов штата Мэн могли бы красить свои буи, чтоб издалека было заметно. Индейцы могли бы использовать как боевую раскраску…

– Может, приглушить её белой? – предложил Билли.

– У нас нет белой краски, Билли, – сказал я.

Краска стала подсыхать, и получилось ещё хуже. Ещё ярче. Невыносимей. Краска почти светилась. Майор наверняка расстроится дальше некуда или вовсе спятит. Если он выбирал краску по каталогу, то будет кусать локти. Каталоги вечно врут.

Чтобы быть последовательными, мы решили выкрасить жёлтым весь кабинет. Для большего однообразия. Сержант Харкинс не просто дремал. Он был во второй стадии. В полной отключке. Макарониной соскользнув со стула, пузом кверху он валялся на полу в луже жёлтой краски, храпел, причмокивал и, хитро ухмыляясь, отмахивался от мух.

– О-о-о…ещё разок…как хорошо-о-о-о!

– Смотри, Билли, Харкинсу снится эротический сон…

– Вижу, и прямо на майорском полу…

– Ну разве не славно…

– Мирно так себе лежит, как ребёнок…

– Обдолбился…

– Стойкий, пухлый, упакованный…

– Эй, давайте поставим ему клизму с краской!

– Что ж, давай. Представляю, как он сидит на толчке и давит из жопы жёлтую пасту! В той же уборной, где любит сиживать майор Бум-Бум.

Харкинс блаженно и мирно спал.

Мы отошли назад полюбоваться на работу и опять принялись наводить глянец : раскрасили металлическую картотеку Бум-Бума, портрет его жены в дорогой рамке, окна кабинета, фотографию любимой семью на стене, кожаное кресло и даже чёртову лампочку под потолком.

И вот повсюду – желтизна. Мы вымотались. Работа окончена. Мы уселись на пол, открыли пиво и восхитились делом рук своих.

Где-то в три ночи Харкинс вышел из ступора, кое-как поднялся на ноги, открыл банку пива, протёр глаза, улыбнулся и, делая огромный глоток, пристальней оглядел кабинет – чуть не захлебнулся и взорвался, как осколочная мина.

– МАТЬ ВАШУ РАЗЭТАК! РЕБЯТА, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

– Поздно, инструктор. Работа сделана, – сиял Билли.

– ДА НАС ВСЕХ ПОД ТРИБУНАЛ! Я СТАР ДЛЯ ЭТОГО ДЕРЬМА! Я 24 ГОДА В АРМИИ…БЕЗУПРЕЧНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ. Я ВЕДЬ ХОРОШИЙ СОЛДАТ. ДОСЛУЖИЛСЯ ДО МАСТЕР-СЕРЖАНТА. И ВСЁ КОТУ ПОД ХВОСТ! ВЫ, РЕБЯТА, ВСЁ ИСПОРТИЛИ! ВЫ РАЗРУШИЛИ ВСЮ МОЮ ЖИЗНЬ, ЧЁРТ ВАС ВОЗЬМИ! – он орал, метался и расплёскивал пиво. – ДАВАЙТЕ…НАДО ОТЧИСТИТЬ ЭТУ КРАСКУ, ПОКА МАЙОР ГАНН НЕ ВЕРНУЛСЯ!

– Как бы не так, – усмехнулся Билли.

Мы присели и стали думать, прихлёбывали пиво и раскидывали мозгами, надеясь на быстрое решение.

– Вам никогда не хотелось перебраться в Тибет, сержант? Говорят, весной там хорошо … – сказал Билли.

– Да, сардж, – добавил я, – это, конечно, не подсолнухи Ван Гога, но это напоминает мне кисть Уистлера*. Если б мы, к примеру, назвали это "Жёлтое на жёлтом", тогда, может быть, это понравилось бы майору, и, возможно, он разглядел бы в этом произведение искусства, хотя он, правда, не шибко-то образован…

– Ты полагаешь, нас за это повысят в звании?

– Скорее наоборот.

– Нас с Билли нельзя разжаловать. Мы и так рядовые. Хотя нет, можно ещё чуток понизить в звании. Сделав из нас вторых лейтенантов.

– Может, Бум-Бум не заметит.

– Чёрта с два…

– Давайте, ребята, серьёзнее…у нас большая проблема, – булькал Харкинс, ошеломлённо и глупо сидя в краске на полу и глядя на нас.

Я посмотрел на Билли. Билли посмотрел на Цейса. Цейс посмотрел на меня. Я пожал плечами. Мы все посмотрели на Харкинса и прыснули от смеха – тут и Харкинс стал подхихикивать.

В каморке напротив кабинета, под столом с копировалкой, я нашёл галлон растворителя.

– Это всё уладит, сержант Харкинс, – сказал я как можно убедительнее, – вот наше спасение, утренняя и вечерняя звезда, ответ на наши молитвы. Мы вмиг отчистим комнату. Стойте и смотрите…

Харкинс мне не поверил.

Билли уже мостился открывать банку отвёрткой, это ему, наконец, удалось, но, вставая, он поскользнулся на краске и опрокинул растворитель.

Теперь пол был залит краской, а сверху – скользким и липким растворителем.

А я ещё думал, что хуже не бывает…

– Ого, теперь нам точно не поздоровится, Билли, – гоготал я, едва веря в то, что он натворил.

Билли хихикнул, потом хрипло утробно засмеялся – и вот он снова катается по полу и ржёт до колик.

Харкинс взвился и почти плача забегал в своих полевых ботиках, готовый на всё, только чтоб спасти свою репутацию и уехать в Штаты на длительный отдых с последующим увольнением из рядов вооружённых сил.

– Бедный поросёнок Порки, – вздохнул я.

– Несчасный Элмер Фадд, – прошептал Билли.

– Разве вам не нравится наш бардачок, сардж? – спросил Цейс.

– О Боже! – взвыл Харкинс и хлопнул себя ладонью по лбу.

– Он переживает, Брэд, так что пора ставить свечку дражайшему костлявому Иисусу…

– Боже, даруй мне силы спокойно принять то, что я не в силах изменить…

– Моя карьера…я пропал…24 года к чёртовой матери за одну ночь! Не могу поверить…

– Нам нечего терять, сардж, – сказал Билли, – а вам есть, и вам жаль этого.

– …Мужество, чтобы изменить то, что могу…

– Нас всех упекут в каталажку…

– Ну так что, сардж?

– …И мудрость, чтобы познать разницу. Аминь.

– Вот увидите, сидеть вам вместе со мной.

– Не умирайте от инфаркта, Харкинс, – сказал Билли, – здесь не кардиология. Это просто краска…

– Что я вам сделал, ребята?…

– У вас что, кризис среднего возраста, Харкинс?

– Что я вам сделал?…

– Чёрт возьми, Билли, – рявкнул я, – это всё ты. А сержанту Харкинсу терять из-за этого лычку. Посмотри, что ты наделал! Ну что ты за придурок?

– Не ори на меня, я этого не терплю…

– Если б миссис Бауэрс не родила такого идиота, ничего бы не произошло!

– Да уж, Бауэрс, – встрял Харкинс, – что это с твоей мамашкой : уронила тебя на головку или как?

– ОТВАЛИТЕ, РЕБЯТА! Я НЕ СОБИРАЮСЬ НА ГУБУ! И НЕ ВПУТЫВАЙТЕ В ЭТО МОЮ МАТЬ!

– Ты во всём виноват, Билли Бауэрс, – рыкнул я.

– Болван неуклюжий, – добавил Цейс.

И так всю ночь. Краска не давала покоя Харкинсу, Харкинс орал на Билли, а Билли орал на Цейса и на меня, и угар от краски действовала на всех.

Харкинс поскользнулся на разбавителе, шлёпнулся и перепачкался липкой слизью. Ему начало жечь кожу, и он снова разорался.

– У-У-У, У-У-У, У-У-У!

– Посмотри на Харкинса, Билли, старого ебаку… сначала мы поломали ему жизнь, потом он разучился говорить. Ухает, как ушастая сова…наверное, мечтает улететь отсюда и устроиться на ближайшем банане – посмотреть, как всё это разлетится к едрене фене.

– Жжёт, жжёт, жжёт, – пропел Билли и опять залился смехом.

Харкинс, шатаясь, прошёл в уборную и попробовал отмыться. Его светло-зелёная накрахмаленная униформа, как и наша, была заляпана яркими жёлтыми кляксами. Краска на лысине, очках, ботинках, футболке, на шее, руках.

Везде.

– Что случилось, сардж? – спросил я.

– Поссать не могу, – простонал Харкинс, – у меня руки в этой пакости!

– Смотреть надо было…

– Весь член в краске. Господи, как жжёт!

– Так вам и надо, – сказал я, – нужно было натянуть резинку и отрезать кончик.

– Эй, сардж, хотите, подержу вашу морковку? – поддразнивал Билли.

– ОТВАЛИ!

– Сардж, Билли говорит, что был санитаром.

– ГОВНО!

– Правильно, сардж, – сказал Билли, – на член можно намотать что-нибудь похуже горной краснухи.

– Ага, что-нибудь типа жёлтой лихорадки, – сказал я.

– Или какую-нибудь неизвестную гадость, – сказал Цейс.

– Или малярию, – предположил Билли.

– ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!

– Билли, помоги Харкинсу подержать елдак!

– ПРОВАЛИВАЙТЕ! НЕ НУЖНА МНЕ ВАША ПОМОЩЬ!

– Где-то у меня тут тряпочка со скипидаром. Протрите ею свой шток, сардж…

– ОТСТАНЬ, БАУЭРС!

– Ему не нужна наша помощь, Билли.

– Подумаешь.

– Какой высокомерный и заносчивый. Надо ему вправить мозги.

– Ну и хрен с ним. Пусть сам разбирается с Бум-Бумом.

– Под музыку…

– Да, нельзя забывать о похоронном марше.

– СУКИНЫ ДЕТИ! НИКТО ИЗ ВАС НЕ МОЖЕТ ДАЖЕ ОТЫСКАТЬ ПРЫЩ НА ЖОПЕ ХО ШИ МИНА!

– Ему хуже, Билли…

– Вижу…

– Мне его жалко.

– Вы ещё там, сержант? Один раз стряхните – и хватит. Ибо два раза – это игрушки, а три раза развлекаться с петушком – уже онанизм. Вы ведь не хотите ослепнуть или чтоб на ладонях выросли волосы, а?

– ЗАТКНИСЬ, БАУЭРС!

– Ладно, сержант, это ваш корень, – подзадоривал Билли, – можете делать с ним что хотите : суньте куда хочется, в жопу Бум-Буму, например…

– ВОТ ИМЕННО! ИМЕННО! МОГУ ДЕЛАТЬ ЧТО ХОЧУ – ЗАПОМНИ!

– Ну так ссыте в штаны, саржд, нам всё равно, – сказал Билли.

– Может, подхватите узорчатую сыпь, – сказал я.

– Или лобковый зуд, – сказал Цейс.

– Или грязь, – добавил Билли.

– Или такую гниль из джунглей, что он просто отвалится, – сказал я.

– Да, Хэтти это очень понравится : быть замужем за человеком без члена.

– УБЛЮДКИ!

В ответ мы засмеялись.

– Я достану вас, ребята, – пригрозил Харкинс, – доберусь до вас.

– О-о-о-й-й-й…– сказали мы с Билли в один голос.

– Какой-то он сегодня тупожопый, как фельдфебель, – сказал Билли.

– Ага, и он внесёт нас в свой чёрный список, – смеялся я.

Харкинс не мог больше притворяться : он вывалился из уборной, смеясь; а мы с Билли опять потеряли голову : падали в краску, катались по ней, поднимались и снова валились с ног. Мы вдарили ещё по пивку, пока Харкинс торчал у рукомойника.

– Бедный дядюшка Уолдо, – проворчал Билли.

– Война – это ад, Билли, – напомнил я.

Закончив, Харкинс заявил, что кабинет – это наша проблема и что нам лучше пошевеливаться, если мы намерены взять ситуацию в свои руки до восхода солнца. Потом он открыл банку и присосался к пиву.

– Что же делать, Билли? – спросил я.

Билли пожал плечами.

– Если повезёт, нам дадут лишь по 20 лет в Ливенворте, – предположил Харкинс.

– Давайте же смело смотреть правде в лицо – наш гусь уже спёкся, – сказал Цейс.

– А если не повезёт? – спросил я.

– Тогда на передовую, точно, в стрелковый взвод, – буркнул Харкинс.

Мы были не в состоянии решать эту проблему, поэтому уселись на пол, скрестив ноги, и продолжили пить.

– Всё жёлтое, Билли, мы ничего не пропустили.

– Подходящий тон.

– Особенно для бумажных вояк из ЮСАРВ.

– Бумажная война.

– Да-а-а…

– Только бы Бум-Буму это всё так же понравилось, как нам…

– Он не такой продвинутый.

– В том-то и дело, а жаль…

Сержант Харкинс заглотил ещё пивка и отключился во второй раз, растянувшись посреди кабинета.

В семь утра мы с Билли попытались разбудить Харкинса, но тщетно. Вставало солнце, а он дрых мёртвым сном. Мы открыли настежь окна жёлтого кабинета, чтобы впустить свежий утренний воздух, кое-как почистили кисти, на цыпочках прошмыгнули через входную дверь и пробрались в казарму, как школьницы, чирикая о будущем сержанта.

Майор Бум-Бум не заставили себя долго ждать. Он появился в информационном отделе через 15 минут и направился прямо в кабинет, предвкушая увидеть стены приятного жёлтого цвета.

Вместо этого он увидел сержанта Харкинса – тот мирно по-детски спал на полу, посреди разлитой краски и растворителя.

Майор ТАК удивился, ТАК расстроился, что потерял дар речи. Наконец, ему удалось рыкнуть достаточно громко, чтобы вывести Харкинса из пьяной дрёмы.

Харкинс, жертва вечернего задания, был жёлт с макушки до пят, точно бронзовый Будда, свалившийся на пол во время миномётной обстрела.

– Сержант Харкинс, проснитесь, чёрт вас возьми… проснитесь сейчас же! – хрипел майор Джордж Ганн и тряс его за плечо.

– Отвали, оставь меня в покое, блин, – хрюкал Харкинс, перекатываясь на другой бок.

– СЕРЖАНТ ХАРКИНС, – гремел Бум-Бум, – ПРОСНИТЕСЬ СЕЙЧАС ЖЕ…ЧТО ВСЁ ЭТО ЗНАЧИТ?

Он толкал, пихал и тормошил, тыкал пальцами в рёбра и щекотал, пытаясь получить ответ.

Но старый сержант только улыбался и хмыкал, отмахивался от рук майора, ворочался с боку на бок и никак не хотел просыпаться.

Наконец Харкинс разлепил опухшие глазки и увидел над собой майора – и тут же сообразил, где он и что произошло; в испуге, чертыхаясь про себя, он попытался встать на ноги. Попробовал отдать честь, да поскользнулся, упал и обрызгал майору густо накрахмаленную форму и сияющие тропические ботинки.

Харкинс словно хотел сесть на шпагат. Он подпрыгивал, танцевал и пытался устоять, а ноги были как резиновые; и, не успев поднять руку для приветствия, по жирному слою краски и растворителя он вдруг выкатился из кабинета, сбил со стола мимеограф на пол, сам грохнулся на него и разбил затылок.

При этом прикусил язык. Наконец, Харкинс медленно поднялся на ноги и, как пьяный мопс, истекая кровью, застыл колом и отдал честь, затаив дыхание.

Майор Бум-Бум тоже отдал честь и посмотрел на сержанта Уолдо Харкинся д о л г и м, т я ж ё л ы м в з г л я д о м, как будто хотел пригвоздить его глазами к стене.

Если бы взгляды могли убивать…

ГЛАВА 25. «И НАСТУПИЛО ВОСКРЕСНОЕ УТРО».

«Живопись и занятие любовью во многом несовместимы; и это размягчает мозги».

– Винсент Ван Гог, голландский художник,

Письмо, июнь 1888 г.

Харкинс не расстался с нашивкой, но получил строгий выговор от майора Ганна и на какое-то время стал объектом едких шуток по всему ЮСАРВ. Он пережил и это.

Вернувшись в казарму, мы отмылись, сели на сундучки и по очереди отхлебнули из бутылки виски, которая водилась у меня на всякий случай. Потом завалились спать и дрыхли до ужина.

В тот день у нас был выходной, потому что мы работали всю предшествующую ночь. На другое утро Билли, Цейс и я, как ни в чём не бывало, отправились на работу.

Кто-то уже попытался отмыть кабинет майора Бум-Бума, но всё равно в нём царил порядочный бардак. Краска была везде и уже успела просохнуть, поэтому мало что можно было сделать. Бочка напалма, ну, 750-фунтовая бомба или 100 фунтов пластида С-4 могли бы ещё справиться с проблемой. Но ничего подобного в ЮСАРВ не водилось.

То, что казалось смешным 36 часов назад, сейчас нагоняло грусть. Мне было жаль майора. Мы повеселились за его счёт. Но ведь изначально это была его идея выкрасить кабинет в жёлтый цвет, а инструкций он не оставил, так что…