Текст книги "КОШМАР : МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ"

Автор книги: Брэд Брекк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)

Вот что мне запомнилось : "Виктор Чарли жрёт говно", "Я люблю Гарри", "Я Песочный человечек – усыпляю косоглазых", "Не стреляй – я скоро уеду", "Уничтожаем домашних паразитов", "Вьетнам сосёт", "Война – прекрасный опыт", "Если ты это читаешь, значит, ты где-то рядом", "Занимайся любовью, а не войной" – и огромное разнообразие символов мира.

У одного паренька на каске был намалёван комикс из журнала "Рампартс" ("Бастион"), как Господь трахает Дядю Сэма. И подпись : "Под Богом – один народ".

Другой в глубокой депрессии на бронежилете написал цитату из пьесы Юджина О'Нила "Долгая дорога в ночь" :

 
Посмотри мне в глаза :
Меня зовут Всё-могло-быть,
Меня ещё зовут Больше-ничего;
Слишком поздно, прощай…
 

Я стал меньше появляться на передовой. Я больше не вызывался добровольцем, говоря себе, что мне осталось совсем немного.

Тяжелей всего было в последние 30 дней.

Чем меньше солдату остаётся, тем беспокойней он становится, особенно когда обливается потом ночью, под миномётным огнём. Как назло активность противника вокруг нашего передового района с середины октября значительно возросла.

Однажды ночью сразу за периметром был расстрелян дозор – все шесть человек. Одному из солдат до отправки в Штаты оставался один день.

В голове солдата служба проходит быстро. Тот, кому остался один день, не должен появляться на передовой. Но его смерть лишь подтвердила старую солдатскую мудрость…

Что ничто не кончено, пока не вернулся домой.

Чем меньше солдату остаётся служить, тем вспыльчивей и нервознее становится он в дозорах. Но никто и не ждёт многого от того, кому осталась неделя или две.

Солдат во всём жаждет удачи, повсюду чует беду и страдает от дембельского синдрома.

Он всего боится, и на передовой его скорее можно зачислить в пассив, чем в актив. Он стремится быть сверхосторожным, но старается так неуклюже, что попадает впросак.

Каждую минуту ему рисуется его смерть. Поэтому он хватает себя за яйца и теребит на счастье талисман. И щёлкает себя по зубам, скрещивает пальцы – и надеется. А уж сколько он молится…

– Я отбыл свой срок в аду, Господи… вытащи меня отсюда живым, прошу!

Я хотел, чтобы всех солдат, кому осталось тянуть лямку меньше месяца, вернули в базовый лагерь. После 11-ти месяцев боёв – целого отрезка жизни на передовой длиной в 330 дней – они заслужили немного отдыха. Но командованию 199-й бригады не хватало пополнений, и оно поздно присылало парням замену. Слишком поздно.

Последние три недели во Вьетнаме для меня были особенно тяжелы. Я никак не мог получить приказ о переводе, зато каждую ночь объявлялась "красная" (высшая) степень боевой тревоги. Данные разведки говорили о большой вероятности миномётных и ракетных ударов.

Я дрожал как лист и на ночь уходил спать в блиндаж неподалёку от нашей палатки. Я считал, что неожиданности мне ни к чему. И боялся, что при нападении первый же залп придётся как раз по палатке. А если это окажется ракета, то от меня мало что останется.

Найстром уже уехал домой. Он писал, что работает на старом месте – политическим обозревателем в "Сиэтл Таймс", и прибавлял, что вся его служба была сплошным дерьмом, от начала до конца.

Когда он летел домой, пилот сбился с курса и направил самолёт в воздушное пространство России. Поэтому какое-то время возвращающихся домой ветеранов сопровождали советские истребители МИГ.

Потом у самолёта случились неполадки с двигателем, и пилот был вынужден сесть для ремонта на одном из Алеутских островов недалеко от Аляски.

Найстром, который был любимым "сынком" майора Бум-Бума, писал, что за похвальные достижения за год службы во Вьетнаме старик представил его к медали "За безупречную службу" и "Бронзовой звезде". Медали ему прислали на дом уже после того, как он уволился с действительной службы, однако он посчитал это оскорблением и отослал их Пентагону обратно.

Во Вьетнаме у каждого солдата, особенно в конце службы, появлялась мания – получить назначение в тыл. Они были готовы выгружать из вертолётов трупы, наполнять песком мешки, жечь говно, чистить генералам ботинки – всё что угодно, лишь бы выжить.

Те, кто не смог получить место в тылу, стреляли в ногу или руку – калечили себя, только чтобы получить немного передышки.

Так поступил мой товарищ по Тайгерлэнду Бобби Паркер. Он специально отстрелил себе большой палец на левой ноге во время чистки оружия.

Мне рассказал это в Плейку один паренёк из нашей учебной роты. Устное радио работало во Вьетнаме бесперебойно, и на его сведения можно было положиться.

Этот парень рассказал, что Паркер представил дело так, будто всё произошло случайно, что он и не думал отстреливать палец, что винтовка сработала сама.

– Бац!

Но в армии посчитали его историю чушью собачьей и вкатали ему 15-ую статью за порчу казённого имущества. После короткого лечения его снова отправили на передовую таскаться с винтовкой и тяжеленным рюкзаком.

Во Вьетнаме пехота в основном комплектовалась из чёрных. Офицеры же в большинстве своём были белыми. И конечно белые офицеры отдавали немногие тыловые должности белым солдатам. А это нагнетало расовую напряжённость.

Но именно из-за чёрных у белого начальства росли показатели уклонения от выполнения приказа, симуляции болезней, употребления наркоты и спиртных напитков.

Один чёрный говорил, что от травы у него глаза лезут на лоб, а от алкоголя тянет на подвиги. Он создавал проблемы своему командиру, и тот отправил его на губу в Лонг Бинь.

Но, создавая проблемы, чёрный как бы посылал на хрен армию и всю систему, которая призвала его в ряды вооружённых сил, надела на него форму, дала в руки винтовку и послала на другой конец света воевать и погибать.

И кто мог его за это винить?

Война во Вьетнаме была войной белых. У чёрного же была своя война на родине, дома, там, где раскинулись Нью-Йорк и Чикаго, Новый Орлеан и Даллас, Уоттс и Сан-Франциско.

Чёрный говорил, что его проблема – Белый, а не Вьет Конг. Вьет Конг никогда не называл его "ниггером"…

Белые офицеры относились к чёрным солдатам как к притворщикам, считали, что те специально отказываются выполнять приказы, чтобы заграбастать себе блатные места в тылу, освободившиеся для белых. Это только усиливало расовые проблемы – неравенство среди рядового состава, но вместо решения проблем колесо совершало оборот – и всё повторялось. К счастью, расовые проблемы рассеивались в бою. Там это был просто вопрос жизни и смерти, там белые и чёрные зависели друг от друга и должны были доверять друг другу.

Никогда не видел, чтобы во вьетнамских окопах встречались надписи "Для цветных" или "Только для белых". Зато таких знаков сегрегации было полно в пивнушках Луизианы.

Но и в тылу, и на передовой, как только наступало затишье, "братья" сходились, и все расовые проблемы Америки Прекрасной возвращались назад, как фальшивая монета.

Во Вьетнаме, вдали от родных, все страдали от одиночества. Продажные девки могли на время ослабить боль в паху, но не боль в сердце.

В тылу солдаты иногда ругали звуки ночи : рёв миномётных и артиллерийских снарядов, выпущенных для поддержки полевых операций, мешал им спать.

Находясь в безопасности, они забывали или, скорее, не знали, чтo эти звуки значили для бедных ребят, затаившихся в засаде на рисовом поле по пояс в воде.

***

Дорогие мама и папа…

Противник здесь активизировал свои действия…

Мой отпуск в Бангкок удался на славу!

Я почти забыл ваши лица, но скоро вернусь домой…

С любовью,

Брэд

*****

Через два дня в нашем передовом районе устроили вечеринку с пивом. Пригласили всех. Закупили пиво по 15 центов за бутылку, из Сайгона привезли девчонок развлекать парней с полного одобрения штаба бригады.

Ярко украсили пустое здание, оставшееся после французов. Сколотили танцевальную площадку и бар. Наняли филиппинский оркестрик исполнять музыку – от рок-баллад до попурри из старых добрых шлягеров, таких как "Я хочу домой, о, как же я хочу домой".

Казалось, получился прекрасный вечер отдыха. Все пили и веселились. Танцевали с девчонками, и девчонкам тоже это, похоже, нравилось…

Так, по крайней мере, вечер начинался.

Всё было так же, как в клубе ЮСАРВ, но за одним очень важным исключением. В ЮСАРВ почти все были белыми, состоящими на тыловых должностях : кто на почте, кто на учёте потерь, кто при финансовой службе, на кадровом учёте и так далее.

В Кат Лай же на вечеринку пришли настоящие бойцы, и подавляющее большинство среди них составляли чёрные.

По ходу вечеринки белые кучковались с белыми, чёрные – с чёрными. Пиво текло рекой, и к 22-ум часам, через два часа после начала, все были уже в изрядном подпитии, и пар засвистел из всех щелей. Плюс между белыми и черными росло соперничество из-за девок.

В воздухе разлилось электричество. Его можно было почувствовать. Напряжённость между белыми и чёрными становилась всё очевидней. Слишком громко ругались из-за давалок. Слишком часто острили. Много и нервно смеялись. Обстановка могла взорваться от одной искры.

И такая искра проскочила. Вспыхнула возня из-за девчонки. Белый попытался оттеснить чёрного, чёрный упёрся, и – замелькали кулаки.

И вот уже общая свалка. Чёрные против белых. Переворачиваются столы, бьются бутылки, разбиваются головы, в ход идут стулья и осколки стекла, как дубинки и ножи.

Появляются раненые. Приезжает военная полиция. Девки носятся кругами, визжат и ищут выхода.

Но полицейских мало, и они ничего не могут сделать.

Когда драка кончилась, 13 человек увезли в госпиталь на штопку.

В самом начале драки я вышел на улицу. Никому я не хотел зла и уж точно не собирался драться из-за какой-нибудь вьетнамской тёлки, которую знать не знаю и ведать не ведаю.

Девок погрузили в автобус и вернули в Сайгон. На другой день объявили, что в 199-ой бригаде вечеринок больше не будет.

Всем было наплевать. Нам оставалось совсем чуть-чуть, чтобы переживать по пустякам.

ГЛАВА 40. «ЗНАКОМСТВО ПО ПЕРЕПИСКЕ».

«В июне, на день рождения, Мэрилу прислала мне зажигалку и портмоне. Я ничего не говорил ей, однако эти вещи пришлись как нельзя кстати. Потому что свою зажигалку „Зиппо“ я потерял, а новое портмоне из слоновой кожи развалилось от сырости под муссонными дождями».

В русских романах люди часто едут в поездах и по ночам выкладывают незнакомцам такие секреты, какими никогда не поделились бы со своим ближним. Нечто подобное происходило между мной и Мэрилу. Почти весь срок службы я переписывался с нею. Такое общение скрашивало казарменное одиночество и наполняло душевную пустоту хоть каким-то содержанием.

Пока я был за морем, мы делились сокровенным. Это было легко, потому что нас разделяли 10 тысяч миль Тихого океана.

Я делился своими армейскими трудностями и приключениями на передовой, но никогда ни словом не обмолвился о сексуальных выходках в Сайгоне и Бангкоке. Думаю, что, как все парни, я верил в двойные стандарты.

Мы оба были одиноки и беззащитны. Мэрилу отходила от тяжёлого развода, а я превозмогал летнюю любовь, которая умерла только зимой.

Мы чувствовали привязанность друг к другу, как будто между нами существовало нечто интимное, хотя мы даже не встречались. Её письма придавали мне бодрости, и я с нетерпением ожидал встречи с ней после демобилизации.

Мысль о том, что мы сошлись по переписке, когда нас разделяло полмира, хотя выросли в шести кварталах друг от друга, – мысль такая казалась мне нелепой. Но она была для меня всем, и я был для неё всем, а на свете и не такое случается.

К тому же я был очень далёк от таких мест, как Санта-Моника, где полно красивых молодых девушек – мягких и зовущих, с тугими попками и длинными русыми локонами, сияющими голубыми глазами и загорелой кожей.

Мэрилу рассказала мне, что в её жизни есть две страсти – балет и живопись маслом. Но так как она много работает, времени не хватает ни на то, ни на другое.

Мы обменялись магнитофонными плёнками. Странно было слушать, как человек, которого ты никогда не встречал и которого едва знаешь, выкладывает подноготную своей жизни.

Поступив в 199-ую бригаду, я посылал ей маленькие открытки из картона со строчками загадочных стихов. Я мастерил эти открытки из старых коробок из-под фотобумаги, захламивших наш отдел. Я занимался этим в скучные дни, когда работы было мало.

Я вырезал глаза, губы, груди и абстрактные картины из "Плейбоя", приклеивал их на картонные заготовки и писал нечто подобное :

 
Атлант, как мыслитель Родена,
Сел на камень
И сказал :
«Подумай как следует».
 

*****

 
Красный шарик летит
Всё быстрее и дальше,
И детская ручонка
Устала держать верёвочку.
 

*****

 
Ящерица выползла из-под
Валуна и свернулась калачиком
На солнце,
Которого не было.
 

*****

 
Разбив часы, ты можешь
Рассмотреть детали и осколки,
Но знаешь ли ты теперь
Природу времени?
 

Я сделал 177 таких открыток – больше чем оставалось дней – про запас, чтобы было что посылать. Нужно было только написать «БЕСПЛАТНО» на месте марки.

В июне, в мой день рождения, Мэрилу прислала зажигалку и портмоне. Я ничего не говорил ей, однако эти вещи пришлись мне как нельзя кстати. Потому что свою зажигалку "Зиппо" я потерял, а новое портмоне из слоновой кожи развалилось от сырости под муссонными дождями. В портмоне она вложила фотографию : на ней она стояла рядом с вишнёво-красным "Фордом-Мустангом" 65-го года. Её лицо немного напоминало лицо Твигги, популярной в то время английской супермодели, и очень сильно было похоже на лицо Барбары Срейзанд.

Мне понравилось то, что я увидел.

Мэрилу обалдела от горского браслета, который я ей прислал, она не снимала его с руки и, как добрый солдат, чистила каждый вечер.

В июле она ушла с работы секретаря в больнице в Лос-Анджелесе и вернулась в Баррингтон ждать моего возвращения, поселившись на время у родителей.

В нескольких письмах к ней я живописал красоту побережья штата Мэн, поэтому в августе она поехала туда с дочерью Тиной. Она написала мне о поездке, рассказала, как ей понравились те места, о которых я писал : берег "Старый сад", бухты Бутбэй и Бар. Она даже ездила в Мачайас и обедала в ресторане "У Хелены", где и я столовался двумя годами ранее.

Я прислал Мэрилу ао-дай, и мне очень хотелось посмотреть на неё в этом платье. Потому что американки говорят, что ао-дай выпячивает складки тела, вместо того чтобы сглаживать их.

Мэрилу пришла в этом платье знакомиться с моими родителями. Мать потом писала, что выглядела она чудесно и что у неё "прекрасная точёная фигура".

В сентябре Мэрилу устроилась секретаршей в местном кантри-клубе и начала откладывать деньги, чтоб было с чем резвиться во время моего 30-дневного отпуска после Вьетнама.

Перед отъездом в Бангкок я получил от неё футболку и не снимал её там все пять дней; и ещё она прислала книгу моей мечты. Она называлась "ПОДПИСЬ : ЭРНЕСТ ХЭМИНГУЭЙ" ? сборник лучших очерков Папы, включая репортажи для Североамериканского газетного союза, появившиеся во время гражданской войны в Испании, статьи о Второй мировой войне для "Колльера" и несколько статей, написанных для "Торонто Стар" и журнала "Эсквайр".

Я сказал Мэрилу, что по приезде в Штаты позвоню родителям, и просил, чтобы она и Тина захватили моих родителей и приехали с ними в аэропорт О'Хэйр встречать меня.

Весь последний месяц я думал только о возвращении домой и о Мэрилу. Мне не терпелось начать новую жизнь с новой женщиной и наверстать упущенное за год одиночества.

ГЛАВА 41. «ЛЕСТНИЦА В НЕБО».

«О Вьетнаме помнят не те, кому следует. Я считаю, что те, кто помнит о нём, должны его забыть, а те, кто забыл о нём, должны вспомнить».

– Майкл Герр, американский журналист,

журнал "Обзервер" (Лондон, 15 января 1989 г.)

18 ноября 1967 года пришёл мой день.

День отправки домой, демобилизация, день, когда я должен был вернуться из-за океана. Я упаковал вещи, сдал винтовку М-16 и попросил Рамсфельда отвезти меня в базовый лагерь 199-ой бригады в Лонг Бине, чтобы оформить свой отъезд из рядов штабной роты.

Лонг Бинь стал больше, чем я его запомнил. Он превратился в бесформенный военный объект. В несколько миль обширных пустырей растрескавшейся глины, луж стоялой дождевой воды, сторожевых вышек, колючей проволоки, бараков и слоняющихся без дела солдат. В Лонг Бине не было войны. В этом плане он был похож на ЮСАРВ. И на всю прочую регулярную армию – от Форт-Орда, штат Калифорния, до Форт-Беннинга, штат Джорджия.

Здесь рядовых не беспокоили засадные патрули, огонь миномётов и вражеские атаки эшелонами. В Лонг Бине было безопасно. Но, с другой стороны, от этого можно было свихнуться. После выписки из 199-ой бригады, я был отправлен прямиком в 90-ый батальон приёма пополнений, туда, где начинался мой год. Там я получил приказ о переводе в 9-ую бронекавалерийскую дивизию в Форт-Миде, штат Мэриленд, продолжать службу в пехоте, ибо такова по-прежнему была моя военно-учётная специальность.

Мне выдали 170 долларов на проезд, денежное довольствие за месяц и все мои армейские бумаги. Согласно приказу надо было лететь на базу ВВС в Трэвисе. Оттуда автобусом до Сан-Франциско и – дополнительным рейсом в Чикаго.

Мы разместились в бараках – старые палатки, в которых мы коротали время год назад, исчезли – и приготовили спальные места. В тот же вечер я выпил немного пива и сел у домика покурить и собраться с духом перед отлётом в Штаты.

Я думал о детстве, когда жизнь казалась счастьем, а дни не имели ни начала, ни конца. Я думал о том, что хотел бы пережить снова…

Как ловил светлячков и сажал их в банку. Как играл в бейсбол на пустыре. Как тратил последний грош на праздник в Норт-парке. Как в Ист-парке летел на санках с горки по первому снегу. Как скатывался со стогов сена, жёг костры и по субботам, под синим небом октября, гонял в футбол.

Как я катался на водных лыжах до самой ночи. Садился в "Джуни Мун" и ехал в Равинию слушать "Питера, Пола и Мэри" или концерт Джоша Уайта. Как ездил в Чикаго и видел Майлса Дэвиса, дующего в свою трубу в "Оркид Лаундж"; как покупал билеты на концерты Рэя Чарльза и толкался с Мадди Уотерсом в распивочных, куда ходят только чёрные.

Как вставал до рассвета на Лисьем озере и проверял удочки : попалось ли что-нибудь кроме зубатки и налимов. Как гарпунил карпов и шёл купаться на Индейский мыс. Как забрасывал сеть на большеротых окуней на берегу Кувшинок в бухте Джойс. И как жаркими летними вечерами слушал бабушкины сказки о привидениях.

Как лазал по старому болоту и забирался в дом с привидениями. Как ездил на продуктовый рынок "Сервенка", что у Травяного озера, и объедался мороженым на палочках и в вафельных рожках. Как собирал ягоды для варенья в Переулке Жестяных Кастрюль. Как искал в песке яйца каймановых черепах, чтобы самому насиживать их.

Как покупал томагавки в лощинах Висконсина и плавал на лодке по озеру Дьявола. Как жевал табак "Пахарь" и ездил на старом грузовике по кукурузным полям. Как натыкался в лесу на пушечные ядра времён Гражданской войны.

Боже, куда ушло время? Почему мне так страшно? Ведь я еду домой. Домой! Я должен быть счастлив. Я снова увижу родителей. Я войду в дом и вдохну знакомые запахи. Увижу братишку Джейка. Верного пса Тарзана. Увижу Мэрилу и Тину…

Чего же я так боюсь?

Где-то в подсознании я понимал, что мне не вернуться домой прежним. Никогда. Здесь умерла часть меня – она никогда не вернётся. Лучшая часть меня навеки потеряна в Индокитае.

В четыре утра в дверях появился лейтенант и провёл перекличку. Затем в комнате для инструктажа мы обменяли сертификаты на доллары. И вот пришло время прощаться. В темноте при полном параде мы смеялись, шутили и окликали новичков, чья новенькая униформа ещё хрустела от крахмала.

Расставаясь, солдаты выпрашили друг у друга патроны, гранаты, мины, трофейное оружие, пистолеты – всё, что шло под грифом "контрабанда".

Они собрались в 90-ом батальоне со всей Дельты. Ребята, которые пережили этот год. Здесь я встретил парней, которых не видел с самой учебки. Они рассказали мне, кто из нашей учебной роты погиб, кого ранило.

Последний пункт остановки – медицина. И можно прятать документы в чемодан и ехать на новое место службы.

Я заглянул в свои бумажки и вырвал весь негатив. Так вот с чем меня отправляли домой – с папкой, полной взысканий. Я решил поместить взыскания в рамочку. И повесить повыше на стенку – в красном углу, над дипломом, рядом с сертификатом о почётной отставке.

Я перечитал письмо, полученное от Билли на прошлой неделе в Кат Лай. Он оставался ещё на три месяца, как и планировал, чтобы пораньше уволиться из рядов.

Вылетать предстояло из Бьен Хоа. Последнюю неделю Вьет Конг обстреливал местную базу каждую ночь из миномётов и ракетами. На самом деле, активность противника возросла по всему Вьетнаму, и это была своего рода репетиция разрушительного Новогоднего наступления, предпринятого коммунистами в конце января.

Около шести поехали в аэропорт. Для нас война, наконец, кончилась. Мы ехали на родину. То, что мы возвращались в Америку, казалось нереальным сном.

Но так оно и было!

В том году в Детройте гремели расовые беспорядки, и мы шутили, что нас отправляют на родину снова воевать. Мысль о том, что БТРы будут патрулировать "Мотаун" для защиты от повстанцев и мародёров, казалось нелепой, как сама война, но она явилась симптомом той шизофрении, что охватила сознание американцев в 67-ом году и была реакцией на войну во Вьетнаме.

"Камелот"* Кеннеди превращался в водоворот гражданского неповиновения, в бесконечный национальный кошмар. А надежды ЛБД* на построение Великого Общества таяли по мере того, как война становилась всё более непопулярной.

В аэропорту укрытий не было, и мы как попало стояли на открытой взлётной полосе возле своих рюкзаков и чемоданов и ждали самолёт.

Вот он – последний день. Последний взгляд, брошенный на Вьетнам…

На востоке за периметром на фоне алой зари вырисовывались пальмы. Начинался ещё один жаркий и влажный день, в котором всё могло случиться.

Часы отсчитывали время.

Ждать было невыносимо. Мы переминались с ноги на ногу и отпускали неуклюжие шутки. Пинали камешки, присаживались на рюкзаки, вставали, закуривали и метались взад и вперёд, как тигры в клетке.

Больше всех нервничали "ворчуны" : они всё время посматривали на полосу, выискивая малейшие признаки утренней атаки противника.

Наконец, появился наш борт, такси отсюда – "Бранифф-707", и остановился, ожидая, когда подкатят трап.

Сверкая на солнце хромированными частями, поблёскивая в жарких воздушных волнах, поднимающихся от покрытия полосы, трап в своей нереальности казался лестницей в небо.

У меня заныло в груди. В горле пересохло. Целый год – всё, что случилось со мной во Вьетнаме – промелькнул в голове. Словно передо мной стасовали колоду карт, и на каждой карте – своя особенная картинка.

Не мираж ли этот самолёт? Не иллюзия ли? Не злая ли шутка больного разума?

Мы так долго мечтали об этом дне, что когда он, наконец, настал, было трудно в него поверить, трудно свыкнуться с ним.

Я закрыл глаза, потом открыл. Проделал так несколько раз, доказывая себе, что это не сон : всё проверял, не исчез ли самолёт.

И каждый раз он оказывался на месте.

Мы выстроились согласно номерам на билетах; прозвучала команда на посадку, и мы двинулись к самолёту. Багаж уже грузился. Я тащил большой мешок с туалетными принадлежностями и какой-то литературой.

Я поставил ногу на первую ступеньку трапа, и меня поразила её реальность. Я был почти уверен, что нога моя снова встанет на землю. Но всё обошлось. И я понял, что действительно еду домой.

Я сел у иллюминатора и посмотрел наружу. Из 90-го батальона приехал ещё один автобус с дембелями; как и мы, они выгружались на взлётную полосу ждать своей очереди.

Кто-то может подумать, что отправка домой – суматошное мероприятие, что ребята суетятся, шумят и кричат, как после футбольного матча.

Ничего подобного.

Только шёпот да шелест занимающих места. Многие даже сдерживали дыхание в надежде, чтобы ничего не случилось.

Ведь ничто не кончено, пока ты не вернулся домой.

Но мы вынесли всё. Мы остались в живых. В этом была единственная наша победа. Многие наши товарищи погибли. Для всех нас, живых, это был трепетный миг.

Я задумался. О том, что значит эта война, о том, что мы наделали и как через годы будем об этом вспоминать.

Таких старых и некрасивых стюардесс я ещё не видел, счастье, что они не хромали.

Да я ли это? Или армия специально определила их на улетающие домой рейсы, чтобы сдерживать наше либидо и сексуальные фантазии?

Приземлился другой 707-ой и, ревя моторами и визжа шинами, покатился по взлётной полосе. В нём было полным-полно свежих ребят-призывников, они только что прилетели из Штатов.

Они покидали свой самолёт, а я думал, скольким из них суждено остаться здесь.

В них я видел себя самого, Сейлора, Сиверса и Саттлера, выходящих из самолёта в Тан Сон Нхуте год назад в полном счастливом неведении о том, что уже через полгода двоих из нас не будет в живых.

Я думал о том, сколько ещё продлится война и сколько жизней угаснет и будет разбито.

Эти ребята были похожи на нас тогдашних. Полны неуёмной энергии и здоровья от физкультуры на свежем воздухе, восьмичасового сна и трёхразового горячего питания.

Их форма ломалась от крахмала. Дизентерия не сводила судорогой их кишки. Они не страдали от малярии, как Билли, или от желтухи, как Энцо. Нервы их были крепки. Тени павших товарищей не бередили их память и не врывались в их сон.

Они прибыли сюда, чтобы начать там, где остановились мы; они, наверное, думали прикончить войну за год и вернуться домой воинами-завоевателями, вызывая восторг толпы, бесконечные ленты парадов и гром духовых оркестров.

Одно было наверняка : пустопорожняя толкотня в местах типа Форт-Полка для них кончилась. По-настоящему. Теперь они стали статистами в трагической вьетнамской опере, и сойти со сцены можно было, либо погибнув, либо пробившись через все препятствия.

Светлоглазые, самоуверенные и нахальные, в новенькой униформе и тёмных очках, они шагали к автобусу – он отвезёт их в 90-ый батальон, где их раскидают по боевым частям.

Только время и личный опыт научат их тому, что такое Вьетнам. Только слепая удача поможет им. Кто-то умрёт. Кто-то станет инвалидом. Кто-то будет ранен легко, и его снова отправят на передовую. А кто-то пройдёт весь путь без единой царапины, но с абсолютно трахнутыми мозгами : он уедет домой со страшными ранами души, ранами, которые не заживут никогда.

Через год, как и мы, оставшиеся в живых станут ветеранами – стариками в 20 лет; они тоже будут смотреть в окно, им тоже будет невыносимо жаль толком не оперившуюся молодёжь. И, как и мы, они будут радоваться, что их уже нет в новых рядах.

Что ж это за война такая, которая длится год – день в день, если ты её выдержал?

Что это за война?

Наконец, самолёт развернулся на краю взлётной полосы и остановился. Двигатель прогревался, шасси на тормозах. Самолёт затрясло. Заколыхались концы крыльев. Лётчик добавил машине оборотов. Движок взревел громче, а я почувствовал, что теряю вес.

Меня откинуло в кресло. Я выглянул в иллюминатор : мимо размытыми пятнами неслась земля, быстрее и быстрее, и вот мы взмыли в воздух. Летим! Под ногами с лязгом сложилось шасси. Самолёт круто пошёл на вираж, и мир словно перевернулся вверх дном.

Мы набирали высоту, и бледно-оранжевые дороги внизу, рисовые поля и дома Лонг Биня становились меньше и меньше. У меня заложило уши, и я, крепко держась за поручни кресла, набирал полные лёгкие воздуха и задерживал дыхание.

У нас получилось!

Пролетели над рекой Сайгон и, по-прежнему набирая высоту, над деревнями и огневыми позициями полетели прямо на восток.

Трудно было поверить, что там внизу идёт война. Я как бы отстранился от неё.

Сразу после взлёта, ещё в небе Вьетнама, пилот приветствовал нас по радио, пожелал счастливого пути и сообщил, что всем нам страшно повезло.

Сразу после нашего взлёта Вьет Конг атаковал аэропорт. Внизу под нами разразился настоящий ад. На взлётную полосу посыпались мины и ракеты.

Один из снарядов разорвался у той второй группы солдат, ожидавших отправки домой, спрятаться они не успели. Сведения были отрывочны, но диспетчер передал, что, по всей видимости, несколько человек убито, многие получили ранения.

До самого конца, до последних минут нам угрожала опасность… И ничто так не радовало Вьет Конг, как запуск 140-мм ракеты в улетающий самолёт, битком набитый солдатами.

Но, как оказалось позже, самое странное то, что я сел на чужой рейс. Этот самолёт летел в Форт-Дикс, штат Нью-Джерси. Мои же документы предписывали мне лететь на авиабазу Трэвис. Но самолёт на Трэвис всё ещё стоял на земле. И ждавшие его солдаты как раз и попали под осколки той ракеты.

Комок подкатил к горлу. Руки затряслись. Это Вьетнам. Он всегда полон мрачными неожиданностями. До самого грёбаного конца! Ничто не кончено, пока ты не вернулся домой.

Я тихо смотрел вниз.

Прекраснейший вид открывался моему взору : внизу, на белом песке прибрежных дюн, плескалось бирюзовое Южно-Китайское море. Мы летели на высоте 25 тысяч футов, и жёлто-зелёное побережье Вьетнама постепенно бледнело и, наконец, исчезло совсем в туманной дымке. Был ясный день, на небе ни облачка. Я устроился в кресле поудобней, закрыл глаза и попробовал отдохнуть.

Знаешь, что едешь домой, а поверить не можешь – это трудно описать. Это что-то нереальное, как война. Единственной реальностью во Вьетнаме была смерть.

Я слышал только шум двигателей, какой-то треск в кресле, да вопросы стюардесс : "Всё в порядке? Не желаете подушку, одеяло, журналы?"

Полёт был нормальный. Ни тебе тайфуна, ни турбулентности. Минут через 30 ребята начали вставать с мест : кто размять ноги, кто отлить.

В положенное время принесли еду.

На пути к пункту назначения – к авиабазе Макквайр в Форт-Диксе – мы садились для дозаправки в Маниле, на острове Уэйк, в Гонолулу и на авиабазе Маккорд в штате Вашингтон.

Я знал, что не буду скучать по 199-ой бригаде. Не буду скучать по крысам, которых мы ловили в палатке и скармливали ручному питону нашего генерала. Не буду страдать по муторным дням, когда нечем было себя занять. Что не буду скучать по последним двум неделям, когда я со страхом ждал миномётных и ракетных обстрелов. По ночным засадам. По передовой, где стреляют. Что я не буду скучать по ежевечерним обязанностям, которые мы делили с Рамсфельдом : ходить на КП за списками потерь и диктовать их по телефону в ЮСАРВ для общевойсковой сводки.

Но что буду скучать по людям. По таким парням, как Билли Бауэрс.

Мы сели в Форт-Диксе ночью. Встречающих толп не было. Было темно, шёл дождь.

Мы получили багаж, нас провели в здание аэропорта базы, пропустили через таможню, накормили бифштексом с яичницей, выдали по новому комплекту летней формы, прочитали лекцию о чистоте речи и – предоставили самим себе.