Текст книги "Большое сердце"

Автор книги: Борис Рябинин

Е. Ружанский
НА ПОЛУОСТРОВЕ
Стихи

 
На полуострове на Кольском
Полночная лежала мгла,
Она в пути по скалам скользким
Помощницею нам была.
 
 
Невидимые, шли мы рядом
     Во вражий тыл.
Шагай, молчи…
От бомб, от мин и от снарядов
Над салмой[2]2
  Небольшой залив.


[Закрыть] скалы горячи.
 
 
«Еще вперед!»
     Колючий ветер
Пронесся, душу леденя.
Мы шли, забыв про все на свете,
И лишь о мире нашим детям
Мы думали среди огня.
 
 
«Вперед!
Победы час ускорим!»
Над салмой скалы горячи.
С зарницами снарядов споря,
Горит над Баренцевым морем
Сиянье севера в ночи…
 
 
И враг не устоял пред нами.
Мы были тем еще сильны,
Что солнечное
                       мира знамя
В сердцах несли
Сквозь тьму войны!
 

Ю. Хазанович
ФЛАГ СВОБОДЫ
Рассказ

Со стариком я познакомился в бухте, где он рыбачил, и сразу угадал в нем моряка. Он был коренаст и кряжист, из-под ветхого пиджака виднелась тельняшка, на которой синие полосы выцвели, а белые потемнели. Походка у него была сильная, напористая, казалось, он все время идет против ветра.

Мы познакомились. Звали его Гордей Васильевич Сокол. Он действительно был моряком, плавал когда-то на «Потемкине», потом на «торговцах» – торговых судах, но по старости давно «пристал к берегу».

Сыновья Гордея тоже пошли по «морской линии»: младший служил на Балтике, прошлым летом приезжал в отпуск, а старший принял смерть на море в первый год Отечественной войны.

Гордей давно овдовел и жил один в своем домике у самой пристани. Но в ту осень, когда все кругом горело, когда, казалась, горела даже земля, осенью сорок первого года, дом сгорел, только чудом уцелела маленькая тесная боковушка. В этой боковушке он и жил сейчас. Работал Гордей, в порту и в свободное время рыбачил, не столько ради заработка, сколько для удовольствия.

Гордей показал мне на большой гладкий камень, а сам уселся прямо на песке, возле корзинки, полной черных головастых бычков, от которых пахло морской глубиной. Он снял картуз с облупившимся лакированным козырьком, пригладил седые жесткие волосы, потом достал из кармана кожаный кисет и аккуратно сложенный газетный лист, потертый на сгибах.

Закурив и откашлявшись, Гордей спросил, откуда я, что занесло меня сюда. Я объяснил, зачем приехал в эти края, но, взглянув на старика, понял, что он не слушает меня. Обняв свои костлявые колени, Гордей смотрел в море, щуря светлые, чуть насмешливые глаза под мохнатыми седыми бровями.

Море лежало в огромной каменной чаше. С трех сторон над ним возвышались темные горы, а с четвертой стороны гор не было, будто разбилась чаша, и море выплеснулось, ушло далеко-далеко и слилось с небом.

Солнце спускалось за горы. Вдали, где море стало темно-синим, на воде появилась алая трепещущая полоса.

– Как светит! – тихо сказал Гордей.

– Что светит? – спросил я.

– Разве ты не видишь?

Я снова посмотрел на море, но не увидел там ничего, кроме огненной полосы заката.

– Светит, светит… – задумчиво покачал головою старик.

Он взглянул на меня, и в его прищуренных глазах мелькнула умная и немного лукавая улыбка человека, который знает то, чего не знают многие.

– Флаг это потемкинский… – прошептал Гордей, наклоняясь ко мне и показывая рукой на море. – Чудно́е дело: его уж там нету, а море все еще светится.

Старик неторопливо затянулся несколько раз подряд и заговорил. Он говорил о первой русской революции, о Черноморье, о мятежном броненосце «Потемкин», который никогда не забудут советские люди…

– По всей как есть русской земле шла революция, – рассказывал Гордей. – Рабочий народ взял оружие и выступил против царя.

Пришла буря и сюда, на Черноморье. На нашем корабле, на «Потемкине», матросы расправились с офицерьем и подняли красный флаг. Красный флаг…

Много всяких флагов перевидело Черное море. Но такой флаг никогда еще не красовался над его просторами. Да что там Черное море! Ни над одним из морей в целом мире до того дня не поднимался красный флаг!

Грозный наш броненосец маячил в море, нагонял страх на всех врагов революции. Царь приказал: усмирить «бунтаря». Посылал военные корабли, чтоб задушили восстание на броненосце, чтоб сорвали с его мачты флаг свободы. А матросы военных кораблей не стали стрелять в своих товарищей.

Тогда царь распорядился: не давать «бунтарю» ни угля, ни провизии! Так вот и бродил «Потемкин» дни и ночи, один во всем море.

А что дальше было, известно всем. По всем черноморским портам шныряли миноносцы. Царь наказал не впускать в порты наш броненосец, при встрече топить его минами.

А на броненосце кончались запасы угля, продовольствия, пресной воды. Что делать? Сдаваться? Нет. Потемкинцы решили не склонять свои головы. Решили они уходить к румынским берегам, подальше от царской власти. И еще порешили: схоронить свой флаг, чтоб никто не смог над ним надругаться.

Когда «Потемкин» вышел в открытое море, вся команда – восемьсот человек – собралась на верхней палубе. Спустили флаг, привязали к нему обломок колосника. Восемьсот матросов скинули бескозырки и дышать перестали. Тихо было на палубе. Очень тихо. Кто-то не выдержал, ударился в слезы. А один молодой матросик как замашет руками, как заголосит:

– Не надо, браточки! Не надо!.. – и кинулся к флагу, людей расталкивает и кричит.

А флаг полыхнул над головами и пропал за бортом. Но не сразу затонул. Вольно расплескался он на воде, потемнел и начал свертываться. Долго свертывался, боролся с волнами, играл на солнце, потом медленно пошел ко дну, как сгусток крови. А вода была ясная, как слеза.

С той поры и хоронился на черноморском дне флаг «Потемкина». От него-то и шел этот живой свет…

Гордей вздохнул, пососал потухшую цигарку и бросил ее в море; мне показалось, что под мохнатыми бровями старика влажно блеснули глаза.

– Но вы сказали, что флага там уже нет, – несмело заметил я.

На темном от загара лице Гордея опять промелькнула знакомая мне умная и немного лукавая улыбка.

– Верно, нету его там, – ответил старик. – Вынесли его из моря. Это, брат, уже другой рассказ. Поймал ты меня на слове, теперь слушай.

Наши войска обороняли город от фашистов. Двести и пятьдесят дней держали оборону. А когда порядком помытарили врага, командование приказало отступить, чтоб силы до конца не растрачивать.

И вот уходило из города советское войско, а прикрывали его бойцы морской пехоты. Какие были хлопцы! Знали они, что не всем выпадет судьба уйти из города, что многим доведется здесь полечь и смертью своей, как щитом, прикрыть от вражьего огня сотни жизней. Но они и думки про это не имели, потому что герои никогда про себя не думают.

Ушло из города советское войско. А за ним уходили бойцы морской пехоты. Из целого батальона осталось их всего-навсего человек пятнадцать. Гранат уже не было, в дисках – считанные патроны. А гитлеровцы наседают, прижимают их к морю, так и прут сплошной серой стеной. Вышли краснофлотцы вот сюда, на этот берег. На берегу – один баркасик и тот насквозь пробитый. А серая стена все ближе.

Огляделись краснофлотцы, посмотрели друг на друга и стали уходить в море. Последним шел моряк, ну, прямо сказать – богатырь. Было похоже, что на тельняшке у него шелковая красная ленточка. А то из раны лилась кровь, и некогда было ее унять.

Уходили краснофлотцы в море, уносили раненого товарища. Вода уже до колен. До пояса. Вот она давит грудь… Повернулись моряки лицом к родному городу, да за серой стеною врагов ничего не увидели. Тогда они выпустили из своих автоматов все патроны без остатка, – в серой стене сделалось много пробоин, и моряки увидели развалины своего города.

Немилосердно палило солнце. Море было тихое. Фашисты не стреляли; видать, считали, что моряки все равно уже погибшие. Где им было понять, что герои никогда не погибают!

Вода уже щекотала им ноздри, гудела в ушах. Тогда моряки в последний раз посмотрели на свой город, и вода тихо сошлась над ними. Чья-то бескозырка не удержалась на голове, волны стали толкать ее к берегу, а потом вроде раздумали и понесли в море… Фашисты хозяйничали в городе. А кругом, в горах, собирались в отряды партизаны.

И вот как-то раз среди бела дня тучи налезли на солнце, море почернело, вспухло, разлютовалось, налетел ветер отчаянный. Тогда-то, рассказывают, вышли из моря пятнадцать краснофлотцев, построились на берегу и без единого выстрела прошли мимо ошалелых вражеских патрулей к партизанам, в горы. Впереди был тот моряк-богатырь. Говорят, на тельняшке у него горела шелковая красная лента. А в руках он высоко нес потемкинский флаг…

…И потом, когда весной сорок четвертого наши отбивали город, в самых первых рядах видели тех моряков с красным флагом «Потемкина». А бой был… Земля такого боя еще не видывала! День и ночь били наши пушки. От пушечного грому наверняка стекла дрожали на другом конце света. Черный дым целую неделю стоял над городом. Море разгулялось, закипело. А над городом, над морем, как вещуны победы, кружились самолеты с красными звездами. И в самом пекле бились пятнадцать краснофлотцев.

Потом, когда освободили город, их видели где-то в другом конце Черноморья. Но никто не ведает, где застала их победа и где они теперь…

Гордей замолчал. Ветер ерошил его волосы и словно разглаживал морщины; в сумерках, озаренное светом глаз, оно казалось совсем нетронутым старостью.

– А море, видишь, все еще светится… – сказал старик. – Светится в том месте, где лежал потемкинский флаг. Должно быть, за долгие годы сильно напиталось море тем огневым светом…

Он опять закурил и надел картуз. Мне не хотелось уходить отсюда. Я смотрел на берег, невольно искал затерянные следы отважных краснофлотцев и думал о высокой и святой любви народа к своим героям, о любви, которая рождает легенды.

А. Савчук
БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ
Рассказ

Лейтенант Сухов лежал в лощине, раненный в обе ноги. У реки заканчивался бой. Фашисты были разбиты, но их мелкие группы все еще сопротивлялись, пытаясь закрепиться на крутом берегу. Рядом, под деревьями, тихо журчал ручей. Прозрачная вода его серебрилась, горела на солнце.

Было убаюкивающе скучно слушать однотонную музыку ручья. Сухов напряженно прислушивался к тому, как там, у берегов большой реки, еще перекликались пулеметы. В бездонной, прозрачной голубизне неба изредка пролетали стремительные силуэты вражеских самолетов, и тогда земля качалась и вздрагивала от взрывов.

Сухов лежал уже несколько часов и чувствовал, как слабость все больше и больше сковывала его тело. Ему хотелось пить, сухая спазма сдавила горло. Жажда была так велика и мучительна, что он закрыл глаза, чтобы не видеть, как течет и серебрится у его ног вода. Он хотел только одного – как можно скорее уснуть и забыть боль. Но сна не было. Оставалось смотреть, как падали и кружились в воздухе пожелтевшие листья берез. От этого однообразия и однотонного журчания ручья у Сухова закружилась голова, и он закрыл глаза.

Послышался шорох. Лейтенант приподнял голову. К нему приближался солдат. Это был боец третьей роты Юлдаш Джабаев, с которым он до этого встречался всего несколько раз. Раздвигая руками ветки, Джабаев шел медленно, осторожной походкой, точно у него болели ноги. Он часто останавливался, оглядывался по сторонам, и Сухов не мог понять, куда и зачем идет он.

– Джабаев, родной! – радостно крикнул Сухов. Юлдаш вздрогнул, задержался у куста.

– Товарищ лейтенант! – шевельнулись сухие, обветренные губы Джабаева, и в узеньких карих глазах казаха вспыхнули и боль и сострадание.

– Два нога ранила… два нога… ой-ой, – простонал он.

– Воды, Джабаев! – хрипло попросил Сухов.

– Сейчас будет вода, холодный вода, – ответил Юлдаш и так же медленно и осторожно пошел к ручью.

Сухов пил долго и жадно, отдыхал и снова пил, Джабаев надел на голову мокрую пилотку, вытащил из-за пазухи два бинта, сел возле Сухова и перевязал ему ноги.

– Ой-ой! Кость нету, ходить нету! Ой-ой!

– Как же мы доберемся до медпункта? – превозмогая боль, растерянно спросил Сухов.

Но Юлдаш только слегка улыбнулся:

– Ничего, ничего! Мой понесет на медпункт, доктору понесет.

И он нагнулся, взвалил Сухова на спину, перешел ручей и зашагал по полю. Он шел по рыхлой, заросшей полынью и чертополохом земле, изредка останавливался, проверяя, удобно ли Сухову. На плечах взмокла рубаха, шинель путалась между ногами, и даже пилотка казалась тяжелой и лишней на голове.

Сухов чувствовал, как медленно шагал Джабаев, как он спотыкался и тяжело дышал.

– Довольно! Не надо, Юлдаш, ты устал… Я не могу больше, ты понимаешь! – уговаривал его Сухов.

– Ничего, товарищ командир, – отвечал ему Джабаев и упрямо шел вперед.

Подул теплый степной ветер, но горячее, раскаленное добела солнце жгло нестерпимо. Сухов ощутил боль и усталость во всем теле.

– Джабаев, милый, я больше не могу! – наконец произнес он, и Юлдаш почувствовал, как на его шее слабнут руки Сухова. Казах опустился вместе с ним на землю и заулыбался какой-то виноватой улыбкой:

– Ой, беда, вода нету! Ой-ой! Как будет? Вода нету.

Джабаев горестно покачал головой, затем поднялся и опять той же медлительной и усталой походкой пошел кустами на поиски воды.

«Какой чудесный парень», – с нежностью и чувством глубокого уважения подумал Сухов.

Юлдаш вернулся, бережно неся в консервной банке воду, прихрамывая и кривясь от боли.

– У тебя нога болит, товарищ Джабаев? – спросил Сухов, но Юлдаш снова приветливо заулыбался и, протягивая банку, сказал:

– Пустяки, товарищ командир.

А потом снова взвалил его на спину и, тяжело сгибаясь и задыхаясь, пошел по полю.

Так он шел еще около часа. Издалека доносились канонада и завывание вражеских самолетов. Затем из-за кустов вырвался «Мессершмитт» и, сверкая крыльями, пошел на восток.

– Пролетел коршун, – сказал Сухов. Но самолет накренился набок, сделал круг, снизился и пошел обратно на бреющем полете. Сухов видел, как по земле, точно большая распростертая птица, навстречу ему летела тень.

– На нас! Оставь меня, прячься, Юлдаш! – приказал Сухов, и острая, щемящая тревога за этого человека охватила его.

А самолет завывал уже совсем близко. Сухов отчетливо различал летчика, видел его лицо. Застрочил пулемет, и пули с шумом вошли в землю.

– Джабаев, спасайся! – закричал Сухов, но Юлдаш не испугался и не бросил его. Бережно, как кладут грудного ребенка, он положил Сухова на землю и, когда летчик дал вторую очередь, лег на лейтенанта и закрыл его своим телом.

– Что ты делаешь, сумасшедший! – рассердился Сухов, но Джабаев неизменно улыбался и твердил:

– Ничего, ничего! Живая, товарищ Сухов, живая, командир!

Пули ложились впереди, сзади, по бокам, и серые струйки земли то и дело взлетали возле них. Когда самолет улетел, Джабаев поднял Сухова и пошел теперь уже вдоль раскатанной артиллерией дороги.

Сухов мучился, страдал от боли и от сознания, что причиняет столько хлопот Джабаеву. А солнце уже поблекло, небо потемнело, окрасилось тончайшими отблесками вечерней зари. Густая серая пыль клубилась вдоль дороги.

– Я больше не могу, Юлдаш, оставь меня и иди на пункт, к доктору, скажи, что я здесь, – сердито простонал Сухов.

– Немножко… еще немножко… совсем близко, – сказал Джабаев, приостановился и указал пальцем туда, где на фоне выжженных летним зноем кустов вырисовывалась небольшая возвышенность, возле которой стояли бойцы.

– Помогите! – что было силы крикнул Сухов, но его никто не услышал.

– Сейчас, еще немножко, товарищ командир, – успокаивал его Джабаев. Но Сухов чувствовал, что с каждым шагом боец двигался все медленнее, а ноги его спотыкались и подкашивались.

– Не донесешь, милый мой товарищ! – с отчаянием вскрикнул Сухов.

– Ничего… донесет Юлдаш Джабаев, обязательно донесет.

И донес его к блиндажу, бережно положил на землю, а когда к ним подошли бойцы и командиры, бледный, со смертельной усталостью в глубоко запавших, лихорадочных глазах, сказал:

– Одеяло, подушка командир надо. Скорей. Очень большая, два нога нету.

Кто-то сбегал за одеялом и подушкой. Джабаев заботливо постелил одеяло, приподнял и перетащил Сухова на постель, вытер со своего лица пот и, закрыв глаза, лег рядом с ним.

Он лежал несколько минут, спокойный и торжественный, а когда лейтенант окликнул его, не ответил.

– Юлдаш, дорогой, ты спишь?! – тормоша его за плечо, воскликнул Сухов, но и на этот раз Джабаев не ответил ему.

– Умер, – сказал только что подошедший врач. Он сразу заметил мертвенную синеву на лице Джабаева и его остекленевшие глаза.

– Умер? Как умер?! – с испугом и ужасом в голосе спросил Сухов.

Врач не ответил. Он нагнулся над Джабаевым, пощупал пульс, расстегнул шинель и, заметив на гимнастерке запекшуюся кровь, отвернул ее, и все увидели несколько осколочных ран в животе Джабаева.

– И он так… нес вас? – с удивлением спросил врач.

– Да так и нес… Всю дорогу. Но я… я не знал, доктор.

И вдруг стало тихо-тихо, как в поздний час ночи. Врач снял с головы пилотку, и все остальные сняли тоже. Сухов приподнялся на руках и с мучительной болью в голосе и со слезами на глазах произнес:

– Какое большое сердце было у тебя, Юлдаш Джабаев.

А. Савчук
РОЗОВЫЙ КОНВЕРТ
Рассказ

Больше года капитан Горбов не знал, где его семья. Жена и две девочки, Ася и Маша, остались по ту сторону фронта, и Горбов потерял с ними связь. Теперь он был в пяти километрах от деревни, в которой жила его семья. Живы ли его близкие? Что с ними?

Иногда он уходил в лес, забирался на высокую густую ель и смотрел туда, в степь, где на фоне голубого горизонта едва очерчивались крыши родной деревни. Он доставал из бумажника фотографические карточки и пристально всматривался в родные лица жены и дочерей.

В памяти вставали школа, в которой он работал до войны, маленький, утопающий в зелени домик, река и шумные воскресные прогулки на лодке. И тогда тоска еще сильнее и мучительнее охватывала его сердце.

Но вот неожиданно пришел приказ о наступлении, и Горбов заволновался. Бойцы знали о причине его волнения, с радостью смотрели на него и даже поздравляли.

– Ну вот, дождались, товарищ капитан, своих увидите.

В десять часов утра ударила артиллерия. Тяжелый грохот поднялся в разных местах одновременно. И чем чаще взлетали черные клубы, пересекаемые красными молниями разрывов, тем радостнее становился Горбов. Он сидел рядом с бойцами, улыбающийся, праздничный, и ждал сигнала к атаке.

Когда в небо взлетела ракета, первым из траншеи выскочил Горбов и каким-то торжественным, приподнятым голосом закричал:

– За Родину! Ура!

В полдень бой утих. Гитлеровцы откатились за реку и лишь изредка постреливали из минометов. Деревня теперь была недалеко. Нужно только пройти лощину, перескочить шумный, веселый ручеек, который Горбов помнил еще с детства, а там уже начинались колхозные постройки.

В лощине рядом с Горбовым лежал его помощник Быков. Он видел, что капитан очень волнуется и ежеминутно посматривает на деревню. Понимая, как важно ему побывать дома, Быков сказал:

– Сходите, товарищ капитан, а я побуду за вас, тут ведь недалеко.

И Горбов, забросив за плечо автомат, быстро зашагал вдоль лощины. Он бежал, перескакивая воронки, канавы, кусты, и молодому синеглазому автоматчику приходилось все время догонять его. Горбов уже представлял себе, как обнимет жену, как схватит на руки девчушек и будет кружиться с ними по избе, целовать и так шумно смеяться, как, может быть, никогда еще не смеялся.

Улицы деревни были пусты. Даже собаки не встретились на пути. Чем дальше шел Горбов, тем тревожнее сжималось сердце, и ощущение чего-то грозного и страшного властно охватывало все его существо. Он не помнил, как вбежал в свой дом, как остановился на пороге. В избе, как и на улице, было пусто. Стулья разбросаны, на полу валялась детская подушка, куски суконного одеяла и растоптанные фотографии. И только в углу, там, где когда-то стояла Машина кроватка, висел вышитый рукой жены маленький запыленный коврик с изображением кошки, играющей в мяч.

Горбов с ужасом стоял посередине комнаты и все еще не мог понять, что же все-таки произошла.

Медленно, как больной, вышел он из избы и, бледный, молчаливый, побрел по разоренной улице. Людей нигде не было. Только на окраине он встретил сухого, сгорбленного горем старика и остановился. Горбов долго смотрел в желтые спокойные глаза старика и все не мог вспомнить, где и когда видел его.

– Ты что же, признавать не хочешь, Семен Андреевич? – спросил старик.

Горбов приподнял голову, внимательно посмотрел на старика и вдруг каким-то неузнаваемым, чужим голосом спросил:

– А где же семья моя, дедушка Иван?

– Семья? – тихо переспросил дед, помолчал и, низко опустив седую голову, сказал: – Семьи твоей нету, Семен Андреевич… гитлеровцы убили ее.

– Ты шутишь со мной, старик?! – закричал Горбов и схватил его за руку.

– Что же мне шутить, – освобождаясь от руки Горбова, сказал дед Иван, – тут они всех, и малых и старых, стреляли, которые живы остались, те сбегли. Вон, посмотри, какую посередь улицы могилу сделали, там все они лежат.

Только сейчас Горбов увидел высокий холм посередине улицы. Он подошел к холму, уже поросшему бурьяном, снял шапку, постоял и быстро пошел туда, откуда еще доносились разрывы снарядов и мин.

Шли дни. Горе стало постепенно выветриваться. Только строже и суровее стали глаза Горбова. Да и вся его фигура стала собраннее и решительнее. Он водил бойцов в атаки, предпринимал дерзкие налеты на врага. И все ему было мало, все казалось, что настоящее дело где-то еще впереди.

Теперь все реже и реже вспоминал он семью и уже никого не ждал, а лишь изредка доставал карточки и подолгу ненасытно смотрел и все не мог насмотреться.

Так незаметно в боях и тоске прошла холодная, сырая осень, затем ударили морозы. Наступил октябрьский праздник. Бойцы помыли и украсили блиндажи, покрыли столы и полки чистой бумагой, повесили портреты вождей и лозунги, сходили в баню, почистили обувь. И всюду, куда бы ни заглядывал Горбов, чувствовалось бодрое, праздничное настроение. К обеду пришла из тыла машина с подарками, и высокий плотный украинец старшина Цыбулько обошел всех бойцов и каждому вручил подарок.

Бойцы ходили по траншеям, веселые, приподнятые, делились папиросами и печеньем, показывали друг другу письма из тыла.

Последняя, самая маленькая, скромная посылка досталась старшине Цыбулько. Она лежала на дне огромного деревянного ящика, бережно завернутая в розовую бумагу и перевязанная голубой лентой.

Так уж повелось, что Цыбулько всегда доставались самые маленькие и скромные подарки. Он взял небольшой пакетик, повертел в руках и, глядя на обступивших его бойцов, рассмеялся:

– Це ж опять мени достались носовые платки с курительной бумагой.

Он присел на патронный ящик, развернул пакет и, улыбаясь, спрятал его под шинель.

– Я вам, хлопцы, не покажу свой подарунок, а то сглазите.

Бойцы были настойчивы, они все плотнее обступали Цыбулько и требовали:

– Нет, товарищ старшина, раз все показали, то и вы покажите.

Тогда Цыбулько встал с ящика и весело махнул рукой.

– Ну, чертяка з вами, покажу.

В пакетике, как и ожидал старшина, был шелковый кисет, носовые платки, шерстяные носки, папиросы и небольшой розовый конверт.

Цыбулько угостил товарищей папиросами и разорвал конверт.

Письмо было небольшое, написанное крупным детским почерком.

– Це ж якесь-то дитятко прислало мени подарунок, – с радостью сказал старшина: – Ну, слухайте, ще воно тут пишеть.

Бойцы сильнее задымили папиросами, и лица их стали серьезными.

«Дорогой боец, – не торопясь читал Цыбулько, – посылаю Вам небольшую посылочку и поздравляю Вас с Великим Октябрьским праздником и прошу Вас – отомстите за меня и за других девочек, у которых погибли мамы.

Теперь я осталась одна, папа мой с самого начала ушел на войну, и я не знаю, живой он или нет. А в прошлую осень к нам в деревню пришли фашисты. Они стали спрашивать всех, есть ли в деревне коммунисты? А потом кто-то сказал, что мой папа командир и коммунист. Фашисты очень били мою маму, потом били меня и спрашивали, где у нас золото. Но золота у нас не было. Офицер не поверил маме и еще сильнее стал бить ее и повесил на дереве и застрелил мою сестру Асю.

Я просидела три дня в сарае и убежала к тете. Потом вместе с ней через фронт пошла к нашим, но тетя попала на мину, а я осталась жива. Вот как мне тяжело было, дорогой боец. Сейчас я живу у Анастасии Ивановны Золотовой, она работает на трикотажной фабрике, и она мне как родная мама. Но скучно и тяжело мне без родных, и я часто плачу. Напишите мне, если у вас будет время.

Пока до свидания, остаюсь ваша незнакомая Маша Горбова».

Цыбулько читал все медленнее. Наконец, он вложил письмо в розовый конверт и тихим;, подавленным голосом сказал:

– Ось це подарунок! Дитятко ты мое ридное. – И все увидели, как по старым морщинистым щекам его скользнули слезы.

Бойцы молчали. Никто не мог говорить в эту минуту, никто не шевелился и даже не курил. На середину вышел лейтенант Горин, вынул из кармана пачку денег и протянул ее старшине:

– Здесь пятьсот рублей, возьми, пошлешь девочке.

Потом триста рублей протянул сержант Косов и сказал:

– Напиши ей, пусть пишет нам, мы ей помогать будем, не оставим.

А спустя еще немного Цыбулько сидел в блиндаже и считал деньги. Их несли из второй и третьей роты. К вечеру, когда у Цыбулько собралось три тысячи, а бойцы и командиры несли и несли ему деньги, он вспомнил, что делает нехорошо, не поставив об этом в известность командира батальона.

Через несколько минут он стоял в землянке капитана Горбова и докладывал:

– Так что, товарищ капитан, воны сами, як скаженны, несуть и несуть, даже не дали подумать за вас и согласовать це дило. Получается якось-то анархия, без согласования и разрешения командования.

– Ну, что ж, ничего плохого в этом нет, – ответил Горбов.

– Так и я ж кажу, что ничего особенного, а хлопцы кажуть: эх, и попадет тебе от капитана.

Горбов улыбнулся и, взглянув на виноватое добродушное лицо старшины, спросил:

– Ну, а где же это письмо, почему вы его не показываете? Его нужно было бы перед строем прочитать.

– Вот, то-то ж я и кажу, товарищ капитан, – протягивая розовый конверт, сказал Цыбулько.

Горбов вынул из конверта письмо и начал читать. Старшина стоял возле капитана и видел, как хмурились и сходились у переносья его густые брови.

Вдруг Горбов вскочил, неузнаваемый, бледный. Руки его дрожали.

– Цыбулько! Родной! Да ведь это дочь! Дочь! Моя дочь, Цыбулько! Моя Машенька! – с дрожью в голосе сказал капитан. Он припал губами к письму и зарыдал от счастья.