Текст книги "Большое сердце"

Автор книги: Борис Рябинин

XIII

Домой я приехала к успенью, в середине августа, через десять дней после того, как белых из наших мест прогнали.

Вскорости возникла в Слободе партийная организация под названием волком РКП(б). Это был волостной комитет. Секретарем работал военком – боевой парень из железенских рабочих, грамотный, очень красивый.

Время было тяжелое. Наша волость не голодала, но жилось трудно. В разверстку брали и хлеб, и мясо, и шерсть. Не велели масло жать из конопли да изо льна. За самогон преследовали. Городу надо и то и се, армии надо и то и се. Но многие мужики не сознавали этого, а бабы, так те что и делали!..

Я стала щепаться за советскую власть, и за это многие несознательные меня невзлюбили.

По правде сказать, порой бывало горько. Раздумаешься: «Вот воевали, Проня погиб, а за что?»

Военком, спасибо ему, умел поднять упавший дух.

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Это у него поговорка была. И еще одна:

– Ленин видит далеко!

Жилось мне нелегко.

На первое время нас с Марусей бабушка Минодора приютила. Паек нам дали – два пуда пшеничной муки. Больше ничего у нас не было. За что ни хвати, по то и в люди покати.

Но я не падала духом. Силы во мне прибыло. Опять вверх головой хожу. Зарабатывала, голодом не сиживали. Осенью мне помогли землю засеять, дом починили, дров из ограды бежавшего купца Зеленина дали, рубашки-перемывашки…

Ну, я в благодарность безотказно шла, куда пошлют, в какую комиссию или что. Я хоть беспартийная, но считалась верной и надежной.

Село наше жило по-новому.

Женские собрания стали устраивать, баб сговаривали учиться на ликбезе. В поповском доме народный дом устроили. Учительницы да исполкомовские служащие, сам военком, продагент стали спектакли играть, а наши девушки и парни еще стеснялись. Как будешь играть – засмеют свои-то! Но ходили в народный дом охотно.

Открыли вторую школу в бобошинском доме, внизу. Я Марусю в школу отдала.

В школе неразбериха была. Ребята белой глиной на липовых крашеных дощечках писали. Перемажутся, бывало, все. Дров не хватало. Ребята в иной день не раздевались, ковыряли замерзшие чернила. Узнаешь об этом, пойдешь к тому, чья очередь дров везти, подгоняешь. На тебя обижаются.

А Бобошины опять распыхались. Кольша давно уже из тюрьмы вышел. Опять по дохе себе завели, в суконных поддевках опять ходят…

Кольша меня в покое оставил. Встретится, шапку снимет, а в глаза не глядит. Слышно, он часто пировал. Анюту бил смертным боем, потом совсем прогнал. С худыми бабешками водился. Отца-матери нисколько не боялся.

XIV

И вот моя жизнь опять переломилась.

Я зря языком не трепала, не болтала без толку, но уж на собрании что думаю, то и скажу. Если кто беззаконничает, я доносить на него не пойду, а возьму и при всем честном народе выложу. «Ты вот так-то делаешь, а от этого вред».

Вот многие меня и невзлюбили.

На чьей душе грех – я не знаю. Только однажды в ноябре сделали надо мной злое дело.

Иду я вечером домой. Вдруг двое набежали сзади, заворотили мне юбку на голову, завязали «петухом» и отпустили. Это в насмешку делается. Тут и руками ничего не поделаешь и глазами ничего не увидишь. Иди, как слепая. Как свой дом найти? Куда постучаться? Да и как в таком виде постучишься? Раньше только потрепушек петухами-то пускали.

Стыд.

Иду молчком, ощупываю ногами дорогу, кричать боюсь. Боюсь встретить кого-нибудь – разнесут о моем великом позорище на всю волость.

И вот слышу, снег хрустит, кто-то навстречу идет, посвистывает. Я присела среди дороги.

– Что за чудо за такое?

Слышу веселый Кольшин голос. Похлопал меня, шутки ради, и стал развязывать «петуха».

– Ну-ка, над чьей над такой подфигурили?

Развязал. Я встала, гляжу на него. А еще не очень темно было, смеркалось.

У него и рот разинулся. Так и развел руками. А у меня горло перехватило. Шепотком сказала ему: «Спасибо». Хочу идти, а ноги не идут.

Он видит, я валюсь, подхватил меня и повел бережненько к дому. Я едва перебираю ногами, молчу. Он говорит:

– Не думай, Павла Андреевна, языком трепать не стану.

Я опять:

– Спасибо, Коля.

Он как сдавит мне руку.

– Я бы этому подлецу, кто так сделал, шею бы свернул.

Привел меня в избу. Темно. Маруси нету. Кольша посадил меня на лавку, спичками чиркает, ходит по избе, как хозяин. Лампу нашел, зажег, окошки завесил и сел на голбчик против меня.

Я молчу, плачу тихонько. Он вытащил из кармана бутылку водки и поставил на стол.

– Выпей, Павла Андреевна, ноги натри и на печь ложись, а то, смотри, как бы худа не было. Ну, счастливо оставаться.

И ушел.

Я выпила вина, ноги натерла, как он велел. Залезла на печку. Сразу меня разморило, разбило. И так мне стало обидно, что вот нету в доме мужика, некому меня приласкать, утешить некому.

Сколько дней после того я ходила с неспокойным сердцем! Но сплетен никаких не пошло. Не проболтался Николай.

С той поры стал он похаживать, на окошечки поглядывать. Когда Маруси нет – и завернет ко мне.

А мне уж неловко зубоскалить над ним, как прежде. Не могу. Вот так и началось…

А ведь потихоньку-помаленьку и до большого дойдешь.

К весне разговоры пошли, что он ко мне ходит. А я уж не могу отстать.

Наверно, он подсыпал мне что-нибудь. Советская власть правильно знахарок искореняет. Так и надо. Много они людей перепортили. Он все уговаривал венчаться.

– Пальцем не пошевелю никогда и другим в обиду не дам. Каждую зиму новые пимы будут. Пуховую шаль куплю.

Наклонится к уху, руку жмет, шепчет:

– Баушничать сам буду… дохнуть никому не дам, ветру венуть… Что молчишь?

– А что язык маять? Пойди ты от меня, грех мирской!

А сама так бы и кинулась ему на шею. Что на меня нашло? Мысль надвое колется. Ведь уж сколько лет я думаю по-советскому. Ведь мне за кулака, за лишенца идти, – все равно что в прежнее время за некрещеного. Да это стыд! Как на людей после этого глядеть? Да Проня в гробу перевернется. Лучше уж головой в омут…

Думаю вот так про себя, а увижу – и рванет к нему. Нет его долго, я сама не своя: от окошка к окошку хожу, жду.

Весной совсем сошла с ума. На Марусю огрызаюсь. Начну что-нибудь делать и забудусь, ровно засну и руки опущу, стою. Ото всех отбилась. На каждого гляжу с подозрением. На собрания не стала ходить.

Он мне говорит:

– Моя будешь.

А я отрицаю:

– Это в трубе углем писано.

Иногда дам поцеловать себя. А ему мало:

– Киселем гостя не употчуешь!

Я рассорюсь, прогоню его, «советским купцом» обзову.

Раз он мне дрова колол, и рука у него сфальшивила.

Я ему со злобой и со смехом:

– Не секи логу-то, убыток понесешь.

Он поглядел так серьезно:

– Эй, не играй, кошка, с углем, лапки обожжешь…

Да как бросит топор, как схватит меня, сожмет, я дохнуть не могу. И стоим так посередь ограды, всем на смех. Хорошо, что хоть Маруся моя этого сраму не видела.

Словом, вьется Николай надо мной, ждет, как ворон кости.

Я на полу стлала свою кошомку. Дверь в сенки открою. Все мне душно. Лежу, бывало, и сплю и не сплю. Вижу и дверь, и темные сенки, и полосы от месяца на полу. Гляжу, на лавке будто сидит Николай, руками манит меня… Гармошка где-то играет, за сердце берет. От реки будто холодком тянет. А сердце затокает-затокает и оборвется, сожмется в комок. Очнусь – лежу одна, в избе душно, дверь в сенки открыта, месяц светит.

Вот до чего довел меня Николай Бобошин!

Но всему на свете бывает конец. И эта канитель кончилась.

Однажды я с утра ушла в поле допалывать рожь. Мало оставалось, Марусю с собой не взяла. К полудню кончила, иду домой. Вижу – Кольша навстречу. Он ходил свои хлеба смотреть. Пошли мы рядом.

А день был удивительный. Жарко, на небе ни тучки, а нет-нет и пробрызнет дождичек. Крупный, дробный, шел он с перевалочками. Солнце даже не попритускнеет. А дождик идет. Жар от земли струится, – глазами видишь этот пар. Ястреб-канюк летает в воздухе высоко и канючит:

– Пить-а!

Вышли мы на крутой бережок, Кольша меня все в лес тянет, а я не иду. Говорю ему:

– Только и думаешь, как меня обдурить.

– Это ты меня обдурила, – отвечает он. – Канителюсь с тобой, как с невестой.

Сели на бережок. Кругом ни души. Птицы поют, кузнечики трещат. Ветерок дунет я упадет, дунет и упадет. Опять золотой дождичек брызнул и стих.

Я говорю:

– Солнце и дождь – к утопленнику.

– А вот не пойдешь за меня, я тебя и утоплю.

Сам обнял и тихонько тянет к себе.

– А мог бы ты меня утопить? – спрашиваю, голову ему на плечо склонивши. – А ведь не утопил бы! Ушла бы к другому мужику, ты бы ведь ничего не сделал.

– Попробуй, уйди.

Я смеюсь. И вдруг выронила такие слова… как только у меня язык поворотился!

– Вот Прокопия тоже сулился убить…

Слышу – дрогнуло его плечо.

Подняла голову. Он в глаза не смотрит, теребит поясок.

Очень уж я его вызнала. Все поняла сразу. Вскочила на ноги. Он тоже встал.

– Так это ты меня осиротил?

Молчит.

– Ты, варнак?

Молчит, сапогом землю копает.

Я закричала и толкнула его в грудь.

Он покачнулся, стоит передо мной, как воды в рот набрал. Своими глазами глядит на меня, а из глаз точно вся сила ушла. Руки опустил, стоит передо мной.

Я заворотилась, пошла, как во сне. А дождичек, как золото, капает, капает кругом… Зажмурилась бы да так бы не разомкнула глаза.

Он зовет:

– Паня!

Я иду. Слышу, бежит за мной.

– Павла Андреевна!

Я остановилась.

– Паня, с собой покончу, если не простишь.

Я говорю тихо:

– Черту баран, да не ободран.

Во мне все словно отболело, заглохло в то время.

Николай сказал:

– Ну, больше меня не увидишь.

XV

Всего тяжелее то горе изнашивать, которого стыдишься.

Проню своего сменяла – на кого?.. На кулака, на злодея. Да скажи бы кто мне раньше, в жизнь бы не поверила! Да как еще у меня ума хватило не поддаться ему?

Очень тяжело мне в ту пору было. Горе косицы побелило.

Ну, говорить об этом нечего. Сколько ни болело, да умерло.

Кольши след простыл. Он тогда и верно куда-то девался. Где он свою голову сложил – не знаю. Старик Бобошин умер. Отобрали ихнее именье, и Оксинья Филипповна пошла по миру. Я ей всегда подавала. И каждый раз вспомню про себя: «Панька, подай милостину, слышишь, нищие канючат». Вот как все перевернулось! Потом Оксинью Филипповну к себе Анюта взяла, Кольшина жена. Она из беднячек была, ее не пошевелили, знали, сколько она в бобошинском доме горя износила…

Когда колхоз начали организовывать, я говорю:

– Я бы ничего, ровно, и пошла бы.

Маруся в ладоши захлопала.

– Ай да мама у меня! Ай да мама у меня!

А были и такие, которые пугали:

– Выдавят кишки-то, так будешь знать!

Я была заместителем уполномоченного сельсовета.

А уполномоченный был молодой, робкий. Бывало, придут к нему, а он спрячется.

С тридцать первого года пошла работать я в животноводческую бригаду телятницей в нашем колхозе, в «Светлом пути».

Ударничала. Через мой руки двести семьдесят телят прошло, стали все коровами. Прирост у них подходящий: от семисот до тысячи ста граммов в сутки.

Телята эти чисто как ребята.

Придешь утром, они и кинутся к тебе, чуть с ног тебя не собьют. Если начнешь ласкать одного, другой его отталкивает, бодает своим безрогим-то лбом.

В охотку возишься с ними, не видишь, как и время идет: почистишь кормушки, корму задашь, напоишь их по группам и выпустишь на прогулку. Мило-дорого смотреть на них, на упитанных и веселых. Чешу их щеткой, подмываю, меняю подстилки. Да мало ли дела! Не игра ведь – работа.

Боже сохрани, захворает кто, – дома сидеть не можешь. Вон Турик болел, так я и на праздник в городе не осталась. Лежал он, головы не подымал. А все же я его выходила. Курсов не проходила, но думаю так: было бы раденье. Здесь ведь бороться легче, здесь пули не летят, снаряды не рвутся…

Люди меня не обегают. Выбрали в сельский суд да в ревкомиссию. Знают, что я, если замечу непорядки, – выложу все начистоту, хоть кум ты мне будь, хоть кто. Правда, не щепаюсь, как в молодые годы, а выскажу все твердо, рассчитаюсь – и больше нет ничего!

XVI

В воскресенье управляюсь я в телятнике и вижу, бежит ко мне Лидушка, Марусина дочка. Бежит со всех ног, в белых носочках, в белых башмачках. Я еще полюбовалась на нее. Обняла она меня, припала.

Я говорю:

– Зачем бегаешь сломя голову? Видишь, как задохлась.

Она слова сказать не может. Думаю: «Что-то неладно… не обидел ли ее кто?

– Кто тебя?

– Радио войну объявило… Гитлер напал.

Меня как по голове ударило.

Мне давно этот Гитлер, как бельмо в глазу. Ходит, как щука, заглатывает мелкие-то царства.

Но щука, она не наскочит на большую рыбу, – знает, которая пройдет в глотку и которая застрянет. А Гитлера, видно, бог пограбил умом-то. «Дай, – думает, – проглочу Советскую страну!» Ну, так что же, попробуй, щука, проглоти осетра! Попробуй!

Что земля наша в трудных боях отвоевана и кровью полита, – мы помним и дети наши не забудут. Никому мы ее не отдадим. Никакой силе не согнуть нас. Нет такой силы на свете!

Все во мне заволновалось. Не помню, как и кончила работу. Сколько раз начну что-нибудь делать и забудусь, ровно засну, и руки опущу, стою, все меня скребет чего-то, куда-то тянет меня.

В деревне только и разговоров о войне. Кто добровольцем собирается, кто обязательства берет… Пошли мы, лошадок посмотрели. Я ведь вот про конеферму-то ничего не сказала. А наша конеферма у всех на виду. Растит коней для Красной Армии. Сядь на такого коня – он так и запляшет, заиграет под тобой… Красота!

В тот день зятю повестку принесли. Маруся, вижу, затуманилась, но держится твердо.

Промаялась я до вечера. Ровно бы скребет меня по сердцу, не дает покоя, не знаю, что мне надо.

А день долгий, конца ему нету. Вся измаялась.

Вечером семья моя рано легла спать: завтра ведь отправлять зятя, надо с солнышком вставать. Затихли все.

А я вышла на крылечко, села на ступеньку, подгорюнилась. Навалилась на меня тоска, – что хочешь делай.

Новый наш дом на веселом месте стоит, на крутояре. И туда видать далеко и сюда…

Гляжу на село. Не узнать, какое было.

Только река осталась прежней.

Гляжу на нее. Отсвечивает она, катится тихо, как во сне. На заре вода спит, а рыба играет: нет-нет, всплеснет. Катится речка и что дальше, то у́же кажется. Изгибается и пропадает в кустах… В тех кустах, в тех сограх мы с Проней хмелевали, в те согры с тятей по воскресеньям по черемуху ходили.

Раздумалась, тятю вспомнила, Проню, бабушку Минодору, Андрюшу с Катей… И вижу и не вижу нашу Слободу.

Ровно все стоит, как стоит… а через это проступает прежнее наше селение. Там вон – стрельчатая церковь, бобошинский дом в малиновой краске с белыми наличниками, а на отставе наша старая косая избушка с палисадничком да черемухой.

Вот сужу, перебираю свою жизнь, а тоска растет и растет. И не сидится мне, и ничто мне не мило, и руки дела просят, душа рвется. «Будь я сейчас молодая, – наделала бы делов. Уж я нашла бы себе место! Оставила бы по себе памятку».

И вдруг пришло мне в голову…

Чего же я, нескладная, горюю? Чего плачусь на свою старость?

Верно, немолодая я. Да силы-то ведь во мне не убыло! Кто меня обраковал? Кто похаял? Кто меня приневолит дома сидеть? Замену я себе на ферме вырастила. Дома и без меня управятся…

Лети, куда хочешь, Павла Андреевна… Лети! Вольная ты птица. И все пути перед тобой лежат.

И пошла я в лазарет!

Е. Фейерабенд
КАК В СЕЛЕ ХЛЕБ ПЕКЛИ
Стихи

 
Храп коней, надсадный скрип, колес —
К белым притащился их обоз,
Видно, дождались они муки:
На телегах – грудами мешки.
И хозяйке каждой в тот же час
Белой властью строгий дан приказ.
Саблями грозились беляки:
– Хлеба до утра нам напеки!
А к утру в селе – в разгаре бой.
Оглушило все вокруг пальбой,
И от тяжких взрывов за гумном
Небо опоясалось огнем.
А когда затеплился рассвет —
Красные в селе, а белых нет:
Бросив все, оставили село,
След мучною пылью замело.
И входили в избы на постой
Наши – в шлемах с красною звездой.
Тот курил, другой ласкал детей,
Третий рану бинтовал плотней,
Стиснув зубы, заглушая боль…
Вдруг хозяйка вносит хлеб да соль.
Говорят красноармейцы ей:
– Что с тобой, хозяйка? Не красней!
От души тебя благодарим!
А хозяйка отвечает им:
– Если б я, родные, вас ждала,
Разве так бы стряпала, пекла?
Исполняла я чужой приказ —
Больно хлеб не пышен этот раз!
А бойцы смеются – любо им:
– Мы тебя, хозяйка, извиним!
Это мы шутя переживем,
Подгорелый хлеб пережуем.
Мы не баре, мы крепки нутром.
Все мы переборем, перетрем,
Перемелем всякую муку,
А хребет сломаем беляку!
 

Д. Алексеев
ДОРОГОЙ ЛЕГЕНДАРНОГО РЕЙДА
Очерк

«Смерть витала над вами, и ожесточенный враг готовился поглотить одинокую горстку храбрецов, но ваша стойкость и храбрость сохранили вас для новых побед над врагом.

…Ваши героические подвиги не будут забыты социалистической Советской Республикой».

(Из приветствия Реввоенсовета Республики партизанам Южно-Уральского отряда В. К. Блюхера. Сентябрь, 1918 год.)

…В тот август на Урале было на редкость сухо, солнечно и тепло. Но не радовало это воинов, тех, кто остался в глубоком вражеском тылу, кто не пожелал перед лицом смертельной опасности сложить оружие, предать своих братьев по классу.

Однако растерянности не было. В рядах бойцов находился испытанный и закаленный в борьбе большевик – Василий Константинович Блюхер. Ему, бывшему рабочему, бывшему солдату, доверили партизаны быть своим командующим. И молодой пролетарский полководец сумел сплотить их разрозненные отряды в организованную и могучую боевую силу и повести к победе.

Это было 5 августа 1918 года, в день, когда сводный Южно-Уральский отряд партизанской армии покинул старинный Белорецкий завод и пошел по горным дорогам, по области, охваченной восстанием казачества и белогвардейцев, на север, на соединение с регулярными частями Красной Армии.

Так возник уральский железный поток, так начался беспримерный в истории партизанский рейд. В течение полутора месяцев, претерпевая лишения и голод, формируясь и разбивая многочисленного и отлично вооруженного противника, армия Блюхера, проделав полуторатысячеверстный переход, добилась своей цели, с победой вышла из окружения. Конец знаменитого похода уральских партизан – это начало боевой славы легендарной 30-й стрелковой имени ВЦИК дивизии. Это о ней и поныне поют в строю советские воины:

 
От голубых уральских вод
К боям Чонгарской переправы
Пришла 30-я вперед
В пламени и славе!
 

* * *

…С тех героических дней прошло почти 40 лет. Но и поныне живы в памяти благодарного народа подвиги отважных партизан Урала. Ветераны легендарного рейда и теперь желанные гости на заводах и в колхозах, в молодежных общежитиях и в воинских частях. Их воспоминания издают наши издательства, об их былых походах пишут книги поэты и писатели. Примечательным событием лета 1957 года явилась организация Челябинским обкомом партии и Политуправлением Уральского военного округа специальной военно-исторической экспедиции по местам боев партизанской армии В. К. Блюхера.

Большие и почетные задачи стояли перед экспедицией. Ей было поручено воссоздать правдивую историю похода доблестных южноуральских партизан. Одновременно с этим шло изучение и уточнение на местах всех подробностей крупных боев и сражений. Работники экспедиции выявляли новых героев славного рейда, знакомились с тем, как местные органы власти заботятся о ветеранах гражданской войны, что делают для увековечения памяти погибших героев. Успеху работы особенно способствовало то, что в состав экспедиции, кроме научных сотрудников уральских музеев и студентов-историков, вошло восемь военных консультантов – ветеранов похода партизанской армии.

Около 1500 километров прошли участники нового похода по дороге былого рейда, и почти в каждом населенном пункте на пути следования они останавливались для встреч со старыми большевиками и соратниками отважных партизан, для того чтобы поведать местным жителям всю правду о героях борьбы за Советскую власть. Побывали ветераны былых боев и во многих частях и подразделениях Уральского военного округа. Эти встречи были особенно горячими, волнующими. Долго будут помнить о них и седоусые гвардейцы Октября, и молодые советские воины.

Всего таких встреч было свыше ста, и присутствовало на них в общей сложности более 10 тысяч человек.

Так проедем же, товарищи, вместе с экспедицией по местам былых сражений, послушаем рассказы наших славных стариков, воскресим в своей памяти незабываемые страницы революционной истории.

О ПЕРВОМ УРАЛЬСКОМ

Из Свердловска машины экспедиции шли почти пустыми. Основные ее участники еще были в Челябинске и Магнитогорске. Туда же с разных мест должны были съехаться и наши военные консультанты. Однако шоферы особо не газовали, осторожничали на тряских местах. Им уже было о ком заботиться. В головной машине, оборудованной под клубный автобус, ехал седоусый, осанистый мужчина. Это – Яков Михайлович Кривощеков. В 1-ом Уральском полку РККА он прошел путь от командира роты до помощника командира полка.

В начале мая 1918 года, когда обострилась обстановка на Дутовском фронте, полк в полном составе вошел в сводный отряд Василия Константиновича Блюхера и выехал в сторону Оренбурга.

– А был наш командир истинным пролетарием, – увлекшись, стал рассказывать товарищ Кривощеков. – Родился Василий Константинович в пошехонской деревушке близ Рыбинска. В детстве послужил мальчиком на побегушках, изведал непосильный труд у заводчика Берга. После работал слесарем в Мытищах. Там и в тюрьму царскую попал, за организацию забастовки.

А потом первая мировая война. На фронте Василий Константинович отличался храбростью, два Георгия и две медали заслужил. В одном из боев осколки гранаты раздробили ему левое бедро, тяжелые раны получил он в оба предплечья. Боли от ран долго не давали покоя, но Василий Константинович никогда не жаловался. Даже не все близкие друзья знали, какие тяжелые увечья имел их командир.

В 1916 году Василий Константинович стал большевиком. После Февральской революции вел партийную работу в Самарском гарнизоне. В ноябре 1917 года стал членом Самарского ревкома, руководил которым В. В. Куйбышев.

– А как же на Урале оказался Василий Константинович?

– Да прямо можно сказать по личному распоряжению Владимира Ильича… Дутовские казаки захватили Оренбург и стали угрожать Челябинску. Тогда-то Ленин и предложил самарским большевикам послать на помощь уральцам вооруженный отряд.

Немалых трудов стоило добраться до Челябинска. После Миасса стали все чаще попадаться белоказаки. Чтобы обмануть их, Блюхер приказал написать мелом на теплушках «демобилизованные». Под таким видом самарцы и прибыли в Челябинск. Здесь был создан ревком, председателем его стал В. К. Блюхер.

Вспомнил Яков Михайлович и то, с какими трудностями добирался красный Уральский отряд до Оренбурга, как отбросил от его стен банды Дутова, как узнали там страшную весть о мятеже чехословацкого корпуса. Красные части оказались отрезанными от центра республики, в сплошном окружении врагов. Собралось совещание командиров. Мнения высказывались разные. Одни предлагали двигаться по железной дороге на Ташкент. Путь этот был менее опасным, но, пойдя на юг, наши части отклонились бы от активной борьбы с контрреволюцией на Восточном фронте. Василий Константинович, как и его боевые товарищи Н. Д. Каширин и М. В. Калмыков, держался иного мнения. Они повели свои части к Белорецку, чтобы пробиться из окружения и соединиться с Красной Армией.

– Так вот для нас, уральцев, из-под Оренбурга с июня восемнадцатого года и начался поход по вражеским тылам, – заключает рассказ Яков Михайлович. – А закончили мы свою боевую дорогу далеко – у самого Черного моря. Ну, об этом после. Вот Челябинск. Ох, и громадный же он стал!..

На другой день утром мы направились в Челябинский краеведческий музей. Здесь – штаб экспедиции.

Только подошли к главному входу музея, как со ступеней поднялся навстречу пожилой мужчина на костылях. Кто он, этот человек? Почему вдруг Яков Михайлович обнял его? Скупы, но крепки мужские объятия. Перед Яковом Михайловичем стоял бывший его боец Георгий Петрович Старицын. Шесть раз был ранен этот мужественный воин и все шесть раз неизменно возвращался в полк. Лишь в седьмой раз этого сделать не смог. После Чонгара, в боях с басмачами под Ферганой, Георгий Петрович потерял ногу и вышел из армии, как говорят, «по чистой».

Много лет прошло с последней встречи, реки воды утекли, но не забыл ветеран-уралец своего боевого командира. Узнав из газет о приезде в город Якова Михайловича Кривощекова, он поспешил встретить его. Не забыл и командир своего бойца.