Текст книги "Большое сердце"

Автор книги: Борис Рябинин

– Когда-нибудь и мы удобрим эту землю, – сказал Воробьев.

– Не дождутся! – вырвалось у меня.

Голод брал свое: мы набросились на сырую картошку. И снова досталось от Мюллера. После работы всех привели в первый барак и по приказу Мюллера канцполицай Шальц «отпустил» каждому по двадцать пять плеток…

В скором времени в лагере началось что-то непонятное. Пустело поле за полем, всех работающих гитлеровцы угоняли куда-то. Ослабла охрана, увели собак.

Однажды ночью я проснулся оттого, что меня кто-то трясет.

– Вставай, сынок, – шептал Семенчук, склонясь надо мной.

– Наши! Чуешь? Наши!

Я сел на нарах и сразу услышал: где-то далеко грохочет гром. Может, гроза? Нет, не похоже – гром не умолкает, он катится бесконечными глухими волнами.

Семенчук будил моего соседа, приговаривал, всхлипывая:

– Та вставай же, послухай, як гремит. Наши идут!

Конечно же, это не гроза. Это был тот самый артиллерийский гром, которого мы так ждали, который давно мечтали услышать. Барак проснулся. Даже те, кто вчера не в силах был подняться повставали со своих твердых нар и прислушивались.

Шрамко, молодой паренек, проснувшись, забыл про все фашистские порядки и кинулся к выходу. Товарищи закричали испуганно, а Семенчук схватил парня за рукав, постучал пальцем по его лбу:

– Побереги свою головешку. Скоро она тебе сгодится…

Кто-то посмотрел в окно и, задыхаясь, крикнул:

– Горит!

Над Люблином пылало небо.

Что творилось в ту ночь в нашем бараке, не спрашивайте. Мы целовались, смеялись и плакали. Под утро Семенчук сказал:

– Глядите, хлопцы, будьте осторожны. Чтоб они даже по нашим глазам ничего не заприметили. Ждать уже недолго.

Ох, как это трудно, спрятать радость, когда она переполняет сердце, а сердце так изголодалось по радости!

Гром грохотал уже не только ночью, но и днем. Он приближался, становился все сильнее.

Сквозь проволочные заграждения мы видели: по шоссе Люблин – Хелм с востока на запад отступали фашистские войска. Несколько раз над лагерем проносились самолеты с красными звездами. Сколько нужно было сил, чтоб не вскочить, не закричать! Самолеты бомбили отступающие войска, взрывы грохотали совсем близко. Что ни взрыв, то острая боль в моей раненой ноге. Но ничего, думаю, пускай поболит…

Кто-то из пленных сказал, что радоваться еще рано: гитлеровцы могут успеть прикончить всех нас в последнюю минуту перед бегством.

– Всех эвакуируем, – говорили конвоиры.

Эсэсовцев трудно было узнать: стали растерянные, суетливые. Под сторожевыми вышками пулеметчики рыли себе щели. Кончалась у фашистов счастливая жизнь. Сухопарый немец, который выдавал нам пищу, спросил у Воробьева:

– А что нам будет, если в плен попадем?

– А что заработали, то и будет, – утешил его Воробьев.

От артиллерийской канонады в бараке позванивали стекла. По ночам в Люблине гремели взрывы.

И вот однажды во всем лагере ночью не зажегся свет, не зажглись прожектора. В следующую ночь тоже было темно. Говорили, что гитлеровцы подорвали электрическую подстанцию.

Пришло время бежать. Мы сговорились уходить небольшими группами. Я и еще семь человек, все костыльники, ночью тихо подползли к проволоке, потрогали ее костылями на всякий случай, не искрит ли, и полезли.

Пулеметчик на вышке услыхал шорох и дал вслепую три очереди. Двое наших остались лежать, даже не пошевелились. В лес приползло нас шестеро.

Зашагали мы в сторону от шоссе, полями, рощами, по звездам, на восток, домой. Идем, идем, светает уже, а кажется, будто на одном месте топчемся. Под утро добрели до первой хаты какого-то польского хутора.

Навстречу нам вышла старуха. Она говорит по-польски, мы по-русски, а понимаем друг друга. Спрашивает, откуда. Мы объяснили.

– Майданек? – переспросила она. Глаза у нее сделались страшные, лицо побелело: с того света люди явились. Она не слышала, чтоб из Майданека кто-нибудь выходил.

Старуха накормила нас. В доме у нее было голодно, так что излишняя еда нам не угрожала. Потом она отыскала в своем сундуке и собрала у соседей одежду для нас. Все было, конечно, старенькое, драное, но зато мы скинули с себя колодки и лагерное тряпье. Навсегда…

Около восьми месяцев пробыл я на Майданеке. И как жаль, что Кости Решетникова не было теперь с нами.

Женщина сама предложила: внук ее проводит нас навстречу русским тихой, безлюдной дорогой. И он вел нас километров двадцать, потом мы отпустили его.

Нам не верилось, что впереди нет колючей проволоки, что можно идти, куда хочешь, что возле тебя нет мюллеров и шальцев, что рядом не дымит серая труба крематория. Шли и по привычке оглядывались.

Часов через пять после того, как отпустили польского паренька, мы встретили наших разведчиков: капитана с бойцами. Тут уж были и поцелуи, и слезы – все, как водится в таких случаях.

Они нам дали махорки, растолковали, как добраться до ближайшего городка. В городке нам выдали так называемые проходные свидетельства, сделали перевязки, хотели в госпиталь положить. Но не тут-то было.

Домой!

Еду в Свердловск, а навстречу эшелон со станками. Значит, эвакуированные заводы возвращаются на старые места. Что, думаю, если и наш завод обратно укатил?

Домой я приехал 10 июля 1944 года. С марта сорок третьего здесь ничего обо мне не знали.

Дней через пять отец пришел с завода и говорит мне:

– Признаюсь, Лева, верил я твоим рассказам про этот Майданек. Но, знаешь, бывшие пленные, случается, нет-нет и приврут малость. Теперь вижу – правда… – И показал газеты, в которых появились первые статьи о Майданеке и снимки, сделанные в пустом лагере.

Вот и все. Помните, я писал Вам про лекальщика Кравченко? У него получилось благополучнее. Месяца через три после неудачного бегства он все-таки вырвался на фронт. Орудовал он там, как и на заводе, по высшему разряду. Получил ордена Славы всех трех степеней…

Лечение мое заканчивается. Скоро вернусь, буду работать на нашем заводе. Врач Александра Петровна довольна мной.

Вы меня не узнаете: растолстел, все пуговицы переставлять приходится. Заикаюсь теперь очень редко и, когда хожу, почти не оглядываюсь…

* * *

Недавно, перебирая старые бумаги, я нашел сложенную вдвое репродукцию с пейзажа художника Н. Вроченского «Гора Таганай»; на ее обратной стороне был чертеж, поспешно сделанный чернильным карандашом. И я вспомнил Льва Адаскина. Во время одного разговора я попросил его изобразить схему всех полей и сооружений Майданека. Под рукой оказался этот пейзаж…

На дне ящика, в блокноте, я нашел снимок: мужественно красивое лицо, наискось перечеркнутое белой полоской бинта, твердо сомкнутые губы. В треугольнике распахнутой гимнастерки на груди – четкий номер 10 920.

В 1946 году Лев Адаскин вместе с заводом, где он работал, вернулся в Москву. С этих пор мы не встречались, и я ничего не знал о нем.

Как дальше сложилась судьба этого человека? Как показал он себя в мирной жизни? Не опустошила ли его отчаянная нечеловеческая борьба, из которой он вышел победителем? Не остыло ли сердце? Что с ним теперь?

Получив справку из Московского адресного бюро, я написал ему и довольно быстро получил ответ, который и привожу здесь.

Письмо шестое

Ваше письмо взволновало меня, напомнив многое. Да, прошло 13 лет со времени моего побега из Майданека. Вспомнилось вдруг все-все, да так отчетливо, будто это было только вчера. А временами, честно скажу, даже не верится, что все это было…

Вспомнил я, как выдавая мне после плена новый комсомольский билет, секретарь райкома сказал:

– Надеюсь, ты и в дальнейшем пронесешь его с честью…

Мне навсегда запомнились эти слова.

Хорошо помню и другое: родители и друзья по заводу присматривались ко мне и тревожились, – особенно сильно в первое время. Я догадывался, какие думы их беспокоят: не паду ли я духом оттого, что остался инвалидом, без глаза, с поврежденной ногой, а главное – не выпотрошил ли мою душу фашистский плен, не сломил ли он меня. Мало ли что, – там держался человек, боролся, как мог, за жизнь, прошел через ад и растратил весь жизненный запас, оставил там, за колючей проволокой, и волю, и охоту к борьбе. А ведь и в мирной жизни есть борьба, и для нее нужны и воля, и смелость, и сильный дух.

А тревожились обо мне совсем напрасно. Для меня самого, например, было ясно, что я вернулся более сильным, чем уходил на фронт, во всяком случае, духовно. Уходил мальчишкой, а вернулся взрослым человеком, хотя прошло всего полтора года. И не для того хотелось остаться в живых, чтобы отыскать какое-нибудь уютное местечко и зажить по-мещански тихо и мирно. Не о том мечтали мы с Костей Решетниковым, сидя на Майданеке.

У меня в то время тоже была тревога, но совсем другая. Зрение заметно ухудшалось, и о возвращении к прежней работе лекальщика не могло быть и речи. Куда же пойти? Вот над чем я думал тогда дни и ночи.

Вернувшись в Москву, я поступил на строительство. Работал сначала мастером, потом нормировщиком, а после окончания специальных курсов исполняю обязанности инженера производственно-технического отдела.

Прекрасная работа у строителя! Самая что ни на есть созидательная! Приходишь в лес или на голый пустырь, а через полгода сам не узнаешь местности – целый район города поднялся!

Наше управление – самое крупное в тресте. Каждый месяц строим на два миллиона рублей. Думаю, жильцы нас не ругают – дома сработаны на совесть.

Несколько лет я был секретарем комсомольской организации стройки. В октябре 1949 года меня приняли в партию. Вот уже три года коммунисты избирают меня членом партбюро и заместителем секретаря парторганизации строительного управления.

Большие перемены произошли и в личной моей жизни. На заводе, где я работал лекальщиком, вторым секретарем комитета комсомола была Лида Круглова. В Свердловск она попала, как и я, – вместе с заводом. Все время случалось так, что мы спорили с нею. Спорили на комсомольских собраниях, на заседаниях комитета, редколлегии стенной газеты.

– Ладно, горячая голова, – не раз обрывала она меня спокойным голосом, – немножко поостынь, потом будешь рассуждать…

Я обычно злился:

– Пускай – горячая голова, а ты… ты… – и замолкал, не находя, что сказать.

В общем, у нас постоянно бывали какие-то стычки, раздоры, и я считал Круглову занозистым, вредным человеком.

Однажды вечером, когда я возвращался с занятий (я заканчивал тогда вечерний университет марксизма-ленинизма при Московском горкоме партии), мы встретились с Лидой возле метро.

– Левушка! Как я рада! – громко и быстро заговорила она. – Живем в одном городе и за столько лет впервые встретились…

Я видел, что она и в самом деле рада: Лида никогда прежде так меня не называла. Язык у меня отнялся, заговорил я минут через пять или десять. Я смотрел на нее, – Лида стала как-то заметнее, красивее, – и мне вспомнились наши бесконечные споры. Я не выдержал, засмеялся, – как все это было далеко и каким смешным казалось теперь…

Вскоре мы поженились. Лида тоже член партии, работает на заводе имени Лихачева. Живем мы хорошо, дружно. Но, чтобы быть честным, признаюсь вам: она и сейчас временами охлаждает мой пыл, как это делала когда-то.

Через год после женитьбы наша семья выросла: появилась дочь Леночка. Теперь это уже человек, сама одевается, а послушали бы, как рассуждает.

Недавно увидела на моей груди номер и пристала:

– Пап, это у тебя что?

– Клеймо это, номер…

– А зачем?

– Фашисты, Леночка, поставили.

– Фашисты – нехорошие люди…

– Совершенно верно, дочка.

– А как они поставили? Написали?

– Нет, иголкой выкололи…

Леночка съежилась.

– Иголкой? Так это же ой как больно…

– Больно, милая. Ужасно больно.

Задумалась, потом озабоченно спрашивает:

– А фашистов уже нет, правда, пап?

– Не будет фашистов, Леночка. Никогда не будет, – заверил я свою дочь.

В. Станцев
КНИЖКА
Стихи

 
В любом бою, в любую передышку
Мы слышали набат железных строк…
 
 
Носил стихов потрепанную книжку
Во взводе нашем рядовой стрелок.
 
 
Он с храбростью сражался беззаветной
Но редкий отдых наступал едва,
Он нам читал стихи из книжки этой.
И звали в бой нас
Молнии-слова…
 
 
Я помню бой…
Мы начали седьмую
В тот день атаку за короткий срок,
И вот тогда упал на грудь земную,
Примяв цветы, израненный стрелок.
 
 
Враг отступил…
Закат качался рдяный…
Стрелка мы положили в смертный ряд.
Я у бойца взял книжку из кармана
И развернул страницы наугад.
 
 
И будто мертвых колыхнулись груди,
Устами павших крикнул мятый лист:
«…Пускай нам
                       общим памятником будет
Построенный
                     в боях
                                социализм».
 

Виктор Стариков
ПРОРЫВ
Повесть

1

В начале декабря вдруг стало пустынно на всех оживленных до этого магистральных дорогах, ведущих к главным переправам советских войск через Вислу. Немецкие воздушные разведчики, трижды в день появлявшиеся над плацдармом – на рассвете, в полдень и на закате короткого зимнего дня, – не могли обнаружить никаких признаков передвижения войск. Изредка лишь где-нибудь показывался одинокий грузовичок и, проплыв несколько километров по бесснежной, сверкающей под холодным зимним солнцем нитке шоссе, исчезал в сосняке или в деревушке. Да у самой Вислы замечалось движение подвод в тех местах, где польские крестьяне помогали советским войскам в укреплении третьей линии обороны.

Но по ночам начиналось густое движение. Длинные растянувшиеся колонны машин, танков, орудий двигались по всем направлениям к Висле и, переправившись по мостам, растекались на широком плацдарме. Шли отдельные роты и батальоны, батареи и дивизионы, полки и дивизии, корпуса и армии. Было трудно понять, в каких лесах к утру успеют укрыться эти огромные массы людей и техники. И однако они успевали укрыться. К утру движение на дорогах прекращалось.

В частях, расположенных у переднего края обороны, в эти дни шла обычная, прискучившая жизнь. Здесь стояли войска, которые в августе форсировали Вислу. Многодневные тяжелые бои закончились. Одни роты находились в обороне, в окопах переднего края, от которых до немцев в некоторых местах было так близко, что в тихие дни и особенно по утрам можно было услышать обрывки разговоров на чужом языке; другие роты отдыхали, отведенные за три-пять километров в уцелевшие и оставленные поляками деревушки.

Изредка наши или немецкие орудия открывали огонь. Но солдаты обеих сторон глубоко закопались в землю и сидели в таких надежных блиндажах, что артиллерийская стрельба особых потерь никому не приносила. Однообразие жизни еще нарушалось короткими ночными разведывательными боями.

Все, от солдата до генерала, на плацдарме жили в ожидании предстоящих боев. Говорили только об этом – о возможных сроках и размерах наступления. Солдаты и офицеры, которым приходилось бывать по служебным делам за Вислой, рассказывали о подходе на плацдарм новых свежих армий, подготовленных в тылу, и слухи о скором предстоящем наступлении с каждым днем усиливались.

* * *

Шел уже третий час, а заседание Военного Совета фронта, начавшееся в десять часов утра, все еще продолжалось.

На заседании присутствовали командующие армиями, члены военных советов, начальники штабов. Генералы сидели за большим столом, накрытым зеленым сукном. На стене висела карта предстоящих боев, вся исчерканная острыми красными стрелами. Начальник штаба фронта, высокий худой генерал-полковник Колегаев, про которого говорили, что он семь раз отмерит, а потом два раза отрежет, неторопливо и обстоятельно докладывал о плане предстоящего наступления.

В комнате слышались только его ровный и суховатый голос и скрип сапог командующего фронтом маршала Широкова, прохаживавшегося по ковровой дорожке, заложив за спину руки. Крупное крестьянское лицо Широкова, покрытое резкими морщинами, было сосредоточенно и спокойно. Казалось, что голос докладчика не мешал ему думать о чем-то очень далеком и важном, но не имевшем отношения к плану операции.

За столом, справа от председательского места командующего, сидел член Военного Совета Табачников, грузноватый человек, старый коммунист, имя которого было связано с московским восстанием в 1905 году, и, подперев рукой грузную голову, просматривал политдонесения, делая на них пометки карандашом. По возрасту он в зале заседаний был самым старшим.

Колегаев, закончив доклад, вопросительно посмотрел на командующего, вытирая платком узкий лоб. Широков быстро взглянул на него и прошел к своему председательскому месту, кивком головы разрешив Колегаеву сесть.

– Вопросы есть? – негромко спросил он, наклонив коротко остриженную седеющую голову и обводя лица всех внимательным взглядом серых глаз из-под густых нависающих бровей.

– Разрешите? – спросил встав генерал Голиков, неизвестный большинству присутствующих, только что прибывший из тыла с резервной армией.

– Да, – произнес командующий, внимательно вглядываясь в свежее молодое лицо щеголеватого генерала.

– Полагаю, – протяжно произнес Голиков, близко к глазам поднося бисерно исписанный листок из блокнота, – что в плане наступления предусмотрены все возможные переброски противником своих подвижных частей и сосредоточения их на различных участках. В частности, меня беспокоит мой правый фланг. Сейчас нет угрозы, что противник может сюда стянуть подвижные резервы. Однако мне неясно, какими резервами я смогу располагать на случай появления превосходящих сил противника на этом рубеже, – говорил Голиков, растягивая слова и упруго покачиваясь всем корпусом, все так же близко у глаз держа листок из блокнота и не замечая, как хмурится Широков, нетерпеливо перекатывая по столу карандаш. – В том случае, если наши части окажутся скованными справа, я попаду в затруднительное положение, и перехват дороги – моя главная задача – окажется очень затрудненным…

Генерал все говорил и говорил, не замечая выразительных знаков, которые ему делали соседи. Такое выступление, вероятно, сделало бы ему честь на академическом разборе. Тут же оно было неуместно, ибо исходило не из практических выводов доложенного плана, а из теоретических обоснований возможностей проведения широкой операции. Широков уже несколько раз дернул головой, недовольно морщась, и, видя, что генерал, увлеченный потоком мыслей, все расходится, прервал его:

– Генерал Голиков! Эти вопросы интересны только вам. Вы их сможете разрешить особо в частном разговоре с начальником штаба. У вас есть вопросы по существу доложенного плана?

Голиков сконфуженно оглянулся на соседей и сел.

Широков подошел к карте и с минуту молча смотрел на нее, потом повернулся лицом к собранию.

– Вам ясна задача, которую поставила перед нами Ставка? – спросил он. – Мы обязаны выполнить ее теми силами, что нам даны, а их у нас достаточно.

Обращаясь к двум сидевшим рядом генералам, командующим танковыми соединениями, маршал продолжал:

– На вас возлагаются особые задачи. Вы оба диктуете всему фронту темп наступления. Вы, Трофимов, не должны допускать преждевременного поворота вашей армии на север. Держитесь! Навязывайте свою волю противнику. На север вы должны повернуть только на меридиане Пшенске. Вот там и ищите взаимодействия с соседним фронтом. Не раньше! А вы, Жабко, наступая, помните: после овладения первым же водным рубежом – стремительно на запад. Вы прокладываете дорогу фронту. Но только от одного вашего наступления пользы будет мало. Тащите за собой соседей слева и справа. Мне важно, чтобы весь фронт двигался вперед, – и он сделал широкий жест обеими руками.

Адъютант командующего подполковник Назаров вошел в зал заседания с шифровкой Ставки в ту минуту, когда Широков, опершись крупными руками о стол, оглядывая всех зоркими блестящими глазами, говорил:

– Полагаю, вам ясно, что теперь наша задача вторгнуться на немецкую землю, добить там гитлеровскую армию и положить конец войне. Вот наша задача!

Командующий увидел вошедшего с бумагами Назарова и кивком головы подозвал к себе. Адъютант с торжественным лицом подошел к Широкову и передал ему шифровку. Маршал быстро взглянул на нее, лицо его дрогнуло и как-то радостно изменилось, складки разбежались, и глаза осветились улыбкой. Довольно сощурившись и показывая шифровку члену Военного Совета, Широков тихо произнес:

– Видишь… Недаром я торопился…

– Что ж, в добрый час, – тихо сказал Табачников и, взяв шифровку, перечел ее еще раз.

– Я не мог назвать точной даты нашего наступления, – громко сказал Широков. – Ставка приказывает начать его пятнадцатого. Уверен, что вы свои обязанности выполните. Теперь же попрошу всех возможно быстрее выехать к себе и еще раз проверить всю подготовку, – и кивком головы отпустил всех.

Широков сел в кресло и негромко позвал:

– Генерал Жабко! Задержитесь.

Не оборачиваясь, командующий спросил Назарова:

– Наградные листы готовы?

Адъютант положил перед ним папку. Широков быстро прочитал фамилии и, продолжая довольно щуриться, размашисто подписывал приказы о награждениях.

Коренастый, с хитрыми блестящими глазами, генерал-полковник Жабко стоял в нескольких шагах от Широкова и ждал, когда тот обратится к нему. Всем было известно, что командующий фронтом особенно жалует этого талантливого танкового генерала.

Продолжая подписывать приказы, Широков уже несколько раз нетерпеливо оглядывал зал, очевидно, дожидаясь, когда разойдутся участники совещания. Как только за дверью скрылся последний генерал, он, сдвинув в сторону бумаги, повернулся к Жабко.

– Ну, Илья Кузьмич, – сказал, загадочно улыбаясь, Широков, – тебе я хочу доверить одну тайну. – Он посмотрел на члена Военного Совета, словно спрашивая его одобрения в этом деле, и тот ответно улыбнулся. – В Германию вступаем, за Одер шагаем, – продолжал говорить все тем же счастливым голосом, каким он объявил дату начала наступления. – Но это еще не все. Надо бы… – он провел ребром ладони круг на сукне стола и ударил раскрытой ладонью в центр обведенного круга. – Ясно? Сил у нас для этого достаточно. Еще бы такое окружение, как, помнишь, в сорок третьем на Украине? У меня есть один план. Какой – пока не скажу. Но помни, что, если ты хорошо поведешь наступление, тебе и выполнять его. Что я требую от тебя? Держи заданный темп наступления, по возможности усиливай, наращивай. Это можно. Ты уж так наступал. Но силы свои береги. Наступай и помни, что главные бои у тебя впереди. В крупные не ввязывайся, перехитри противника, матвеевская пехота и артиллерия будут за тобой идти и свое сделают. Ты рвись вперед, выходи к Одеру, захватывай плацдармы. Выйдешь раньше срока – тебе и эту особую задачу выполнять. Опоздаешь – остановимся на Одере. Дальше нам пока не протолкнуться.

– Григорий Иванович, – сказал Жабко, – вы знаете, что я сам предлагал усилить темп наступления.

– Знаю, знаю, – перебил его Широков. – Но Ставка приняла этот план. Мы с тобой можем говорить и обсуждать, а там хотят действовать наверняка и задачу ставят нам с некоторым запасом сил. Мы в Ставке тоже сказали, а нам ответили – не запрещаем, но спрашивать будем за выполнение своего плана.

Он вспомнил о Назарове и спросил его:

– Еще что есть срочное?

– Больше ничего.

– Тогда распорядитесь, чтобы подали обед. Вот и Илья Кузьмич с нами пообедает, не все нам его объедать. В четыре поедем на плацдарм. Узнайте точно, где стоят разведчики. К двенадцати ночи пусть приготовят все разведданные о последней дислокации противника и вызовут артиллеристов, – говорил он адъютанту, продолжая подписывать наградные приказы.