Текст книги "Большое сердце"

Автор книги: Борис Рябинин

Е. Хоринская
ПАРТИЗАН
Стихи

 
На рассвете партизана по родным полям вели.
Пахло клевером и мятой от тоскующей земли,
Пахло гречею и медом, земляникой луговой,
И листвой шумело лето над поникшей головой.
Низко кланялись березы на высоком берегу
И девичьими руками вслед махали пареньку.
Вспомнил парень, как с тальянкой уходил он в тальники,
Как в «Чапаева» играли на откосе у реки…
Далеко те дни умчались… Парню смерть глядит в глаза…
Но с высокого откоса в воду прыгнул партизан.
Над волнами хлещут пули – недолет и перелет,
И другой уже Чапаев по другой реке плывет.
На волнах его уносит вдаль родимая река,
Не скосила на рассвете вражья пуля паренька:
Выплыл, выбрался на берег, скрылся в зелени ракит…
Ведь недаром ходит слава, что Чапаев не убит!
 

Ол. Коряков
ВРЕДНАЯ СТАРУХА
Рассказ

Капитан шел впереди батальона. Поднявшись на гору, он за широким желтеющим полем увидел деревушку. Нестройная толпа светлых хаток, разукрашенная веселой зеленью тополей, раскинулась на берегу реки.

– Вот, – кивнул капитан своему ординарцу Алеше Веткину. – Ты как мыслишь, товарищ начальник, для привала гоже?

– Вполне, товарищ комбат, – подтянувшись и стараясь не хромать, солидно ответил Веткин. – Это вы точное решение приняли.

– Тогда сыпь вперед. – И покосился на его ногу. – Сможешь?

– Что значит: сможешь? Есть сделать разведочку.

Сзади, услышав слова капитана, оживились. Вторые сутки, не останавливаясь, шел батальон на восток. Вечерние зори не угасали на ночь: сзади багровели зарева пожарищ.

Вместе с батальоном шли запоздавшие беженцы. Взбитая сотнями ног и повозок серая мягкая пыль кутала дорогу и людей. И от пыли, от безмерной ли усталости, или от горя все люди были одинаковыми – серые, худые, изможденные.

С боем вырвавшись из окружения, батальон получил приказ двигаться к городу Н. Арьергардные части с трудом сдерживали натиск врага. Нужно было спешить. Но дать людям отдых также было необходимо.

Веткин встретил батальон у въезда в деревню.

– Пусто, товарищ капитан, – доложил он командиру.

– Никого?

– Кроме куриц, все население выбыло.

– Хм. – Капитан задумался. – Ну что ж, это правильно… Колодцы-то целы?

– Есть и целые.

– Ладно. Командиров рот – ко мне. И сообрази насчет закусить.

Через час Веткин нашел капитана в школе, где был на скорую руку организован пункт санитарной помощи.

– Товарищ капитан, насчет закусить готово.

Они вышли из школы.

– Вот сюда, направо… Что же вы, товарищ капитан, повязку на голове не сменили? Ведь вся уже порыжела. Вот всегда так… Есть помалкивать по данному вопросу… А я, знаете, жительницу отыскал. Смотрю – вроде дымок над хатой. Раз и два, сунулся туда – действительно, живая душа. Только неславная старуха, вредная какая-то.

– Почему вредная?

– Злая очень, такая, знаете, нахохленная.

– Она почему не эвакуировалась?

– Виноват, товарищ капитан, осталось невыясненным.

Они подошли к дому на окраине деревушки. «Живая душа» встретила капитана хмуро. Пробурчав в ответ на приветствие что-то невнятное, она сурово оглядела его, повернулась и отошла в угол, занявшись чем-то по хозяйству.

«Не обращайте внимания», – прожестикулировал Веткин с таким видом, словно эту старуху с ее злонравным характером он знал всю жизнь, и пригласил:

– Садитесь, товарищ командир батальона, к столу. Прошу. Картошка в сале. Разрешите присесть?

Смакуя жареный картофель, капитан разглядывал хозяйку. Трудно было определить ее годы. В скупых неторопливых движениях старухи чувствовалась скрытая сила. Когда она поворачивала свое лицо в профиль, оно поражало строгой красотой несколько грубоватых, но совершенно правильных, четких линий. Однако старость уже исказила ее лицо. Темно-желтая, с пепельным налетом кожа была изрезана морщинами и свисала дряблыми складками у подтянутого, плотно сжатого рта. В частой сетке морщин, как в паутине, сидели глаза – карие, еще не обесцвеченные годами, но уже помутневшие и вялые. Из-под черной бумажной шали выполз клок седых волос. Худое тело ее было одето в коричневую кофту и длинную, почти до пола, юбку.

– Сколько годиков тебе, хозяйка? – поинтересовался капитан.

Старуха взглянула на него и, не сказав ни слова, вышла за дверь.

Вернувшись через минуту, она поставила на стол кринку со сметаной. Алеша Веткин удивленно вскинул голову:

– Ты же говорила: ничего нет!

Старуха не ответила. Сбросив с сундука вещевой мешок Алеши, она открыла крышку, достала пачку печенья и швырнула ее на стол.

– Представление, – крутнув головой, хмуро пробурчал Веткин.

– Не рассиживайтесь долго-то, не в гости званы, – зло сказала старуха, ставя на стол две чистые чашки.

Капитан сделал рукой движение, словно хотел отодвинуть чашки от себя, но, взглянув в глаза Алеши, придвинул их ближе:

– Накладывай.

Зачерпывая из кринки сметану, Алеша спросил у хозяйки:

– А ты, мамаша, почему не эвакуировалась?

– А вы что, анкету с меня снимать явились? Осталась вот. Нужно, стало быть.

– Угм, – кивнул головой Веткин. – Стало быть, нужно? А, может, ты сметану эту кому другому припасала? – И он многозначительно посмотрел на командира батальона.

Старуха долго молчала, гремя в углу какими-то жестянками. Неожиданно она повернулась лицом к Веткину и, вызывающе дернув головой, сказала:

– Припасала! И сметану и… – Лицо ее вдруг сморщилось, и, махнув рукой, она закончила: – Не для таких вот только… вас… готовила.

– Ну и черт с тобой. – Алеша встал и отправился к вещевому мешку. – Вот ведь… жила такая у советской власти за пазухой.

– Что ты квохчешь там, сопливый? – вскипела старуха. – Что ты власть поминаешь? Где она у тебя, власть-то советская – в душе али в пятках? Коли мила она тебе, чего же бежишь ты, чего не стоишь за нее насмерть? Туда же, указки мне делать! Все вы такие, словопрыткие…

– Идем, Веткин. – Капитан надел пилотку.

– Вот гидра-то, – ворчал Алеша, выходя со двора. – До чего вредная старуха. Пристрелить бы, раз и два, да пули жалко.

Они уже вышли из калитки, когда старуха нагнала капитана.

– Товарищ командир. Уходите? Скажи мне… Близко они?

Капитан посмотрел на старуху, и его поразили ее глаза. Они как будто ожили. Что-то напряженное и жадное, чуточку похожее на радость, светилось в них. Капитану хотелось сказать старухе что-нибудь злое, обидное, чтобы разом погас этот свет в глазах, но он сдержался и ответил на вопрос.

– Близко, – сказал он и, брезгливо стряхнув с плеча ее цепкую руку, пошел дальше.

– Топи печку-то, топи, к вечеру будут! – обернувшись, крикнул Алеша Веткин.

– Затоплю, сынок, затоплю, – глухо сказала старуха и побрела к дому.

Скоро батальон покинул деревушку. Капитан, опять шедший впереди, был уже далеко, когда Веткин схватил его за руку:

– Товарищ комбат, смотрите!

Густой дым поднимался над хатами, застилая зелень тополей. Горел крайний дом – тот, в котором они были час назад. Пламя охватило его сразу с четырех сторон, и меж трепетных языков огня траурными пятнами чернели уже обуглившиеся стены. От горевшего дома к соседнему метнулась маленькая черная фигурка в длинном одеянии.

Капитан медленно повел головой, набрал воздуха в грудь, будто хотел подать какую-то команду, но, повернувшись к Веткину, сказал спокойно и чуть грубо:

– Ну, что встал? Шагай давай. – А чуть слышно добавил: – Еще вернемся.

Б. Рябинин
ДВА ШОФЕРА
Рассказ

– Помните, – повторил командир, – батарея расходует последний боекомплект.

Артамонов и Овчинников, бойцы-водители сводного автомотобатальона, безмолвно стояли перед ним, вытянув по швам руки и не отрывая взгляда от командирского пальца, двигавшегося по карте.

– Приступайте к выполнению задачи…

– Есть приступить к выполнению задачи!

Они повернулись и один за другим – высокий Артамонов впереди, низенький Овчинников за ним – покинули помещение.

– Ну, вот тебе и мягкая перина, варшавская кровать… Выспались! С добрым утром! Опять гоп-але́, маэстро, – марш! – своим обычным тоном не то сожаления, не то плохо скрытой насмешки сказал Артамонов, когда они очутились на улице. – А ты, наверное, опять письма собирался писать…

Овчинников ничего не ответил, только еще больше наморщил лоб, который у него и так постоянно был в буграх и складках, точно обладатель его все время решал какую-то очень сложную проблему.

Со сдерживаемым сожалением они осматривались вокруг. Сегодня их ждал отдых, заслуженный отдых. Селение недавно побывало в руках у гитлеровцев; еще дымились пожарища, все кругом было черным и липким от копоти, ветер подметал пух из выпотрошенных подушек; но уже курились дымки походных кухонь, в воздухе разносился аппетитный аромат готовящихся щей. Попрятавшиеся от врага жители возвращались в дома, собирали с помощью бойцов скарб.

Здесь предполагалась ночевка. Последние дни были очень напряженными (да и только ли дни: случалось, и ночь проходила за баранкой!), люди нуждались в отдыхе, а машины – в техническом осмотре и мелком ремонте.

Пока Артамонов заливал в баки горючее, Овчинников полез под машину проверить тормоза. Они считались лучшими шоферами подразделения, и, вероятно, потому наиболее ответственные поручения всегда выпадали им. Они были земляки, из одного города, но познакомились по-настоящему и сблизились на фронте. До войны Андрей Артамонов работал на «ЗИС-101» – возил, как он сам выражался, «большого начальника». Его комфортабельную, темно-вишневого цвета красавицу машину, с торжественным шуршанием проносившуюся по улице, знали все шоферы города. Шикарный многоцилиндровый лимузин, способный развивать умопомрачительную скорость, – затаенная мечта каждого шофера, хотя вождение тяжелого грузовика требует отнюдь не меньшего искусства. Артамонов гордился своим привилегированным положением и немного свысока поглядывал на всю прочую шоферскую братию. Автомобили других марок, а особенно устаревших, носили в его устах презрительное прозвище «трундулетов». «ЗИС» – вот это да! Радио, покойный ход – все удобства!

Павел Овчинников всю жизнь водил потрепанный грузовичок Горьковского автозавода и ведал одно занятие – грузовые перевозки, был незаметен, но искренне любил свое дело. Ему, пожалуй, стало бы скучно на легковой. Он привык быть в движении, привык к тому, что его вечно торопят: едва отметил путевку в одном месте – уже нужно не мешкая доставлять груз в другое, а не доставишь – задержишь торговлю или строительство; для него главное было – тонны и километры; а тут стой у подъезда целыми днями и жди, помирая от тоски, пока «большой начальник» соизволит съездить куда-нибудь неподалеку… Как шофер он, бесспорно, был не хуже баловня судьбы Артамонова, но безнадежно проигрывал рядом с ним, хотя оба теперь сидели на полуторках, и это равняло их.

Военная форма на Артамонове сидела как влитая. И весь он, высокий, статный и уверенный, казался настоящим олицетворением мужской красоты и доблести.

А Павел Овчинников был невзрачен, круглолиц и застенчив. Даже пилотка, так красившая многих, выглядела на его гладкой, как биллиардный шар, бритой голове ненужной и лишней.

Овчинников был женат, имел троих детей и часто писал домой письма. Артамонов, холостой и беззаботный, находил повод зубоскалить и над этим. Но в общем они были добрыми товарищами, готовыми всегда прийти на выручку друг другу, и не было в части более исполнительных и знающих водителей, чем эти двое.

Они выехали в сопровождении двух бойцов с ручными пулеметами. Сухая, ровная грунтовка бесшумно бежала под колесами. Солнце садилось, длинные тени легли через дорогу, но знойное марево еще стояло на горизонте, и в нагретых за день кабинах было удушающе жарко, как в духовке.

Машины держали хорошую скорость, и только медленно оседающая пыль указывала, где они промчались минуту назад. Артамонов спешил: ждет батарея! Впрочем, он всегда был любителем быстрой езды. Осторожный Овчинников следовал за ним в некотором отдалении, тщательно объезжая каждый камешек.

«Мягкая перина, варшавская кровать… Скажет тоже! – вяло думал Овчинников, выдерживая дистанцию между машинами. – Да без всякой кровати залег бы сейчас под первым кустом, задал бы храпака на всю окрестность… Славно!»

Не выпуская баранки, он рукавом гимнастерки смахнул ручейки, струившиеся по лицу, затем опять уставился на дорогу.

Ему приходилось делать усилие, чтобы сидеть прямо: духота давила, в глазах был точно насыпан песок – сказывалась усталость.

Когда его мобилизовали в армию, он думал, что придется воевать. А оказалось, война – та же работа. В «гражданке» возил, и здесь возит… Правда, есть и разница: сейчас жив, а будешь ли жив через минуту или через час, не знаешь.

Вот и место, помеченное на карте. Но где же артсклад? Напрасно они, затормозив и высунувшись из кабин, озирались по сторонам – склада не было. Еще и еще сверялись с картой; все точно – вот и молодой березовый лесок, о котором говорил командир, поворот дороги и небольшая лощина… А склада нет.

– Вот так штука… Это что же: поцелуй пробой и ступай домой?.. – произнес Артамонов. Овчинников молча моргал глазами. – Даром бензин жгли? Давай поставим машины вон там, – Артамонов показал рукой на рощицу, – а сами пойдем поищем…

Но едва грузовики тронулись с места, неожиданно крайние кусты качнулись, и дорогу преградил появившийся, как из-под земли часовой с примкнутым штыком.

– Стой!

– Фу, нечистый дух! – вырвалось у Овчинникова, и все радостно засмеялись.

Тут он, склад; запрятан так, что и не сыщешь. Весь лесок – артиллерийский склад. Длинные штабеля снарядных ящиков затянуты сверху широкими брезентами и сетями, на которые набросаны ветки, трава. Маскировочка, что надо! Ни с земли, ни с воздуха не отличить это хранилище от тысяч других безобидных перелесков.

Грузили быстро. И бойцы, и шоферы, и охрана склада – все таскали на себе небольшие, но увесистые ящики. Скоро кузовы были полны и тяжело осели на рессорах.

– Ну, теперь жми на всю железку! – проговорил Артамонов, отдуваясь. Павел раскраснелся и шумно дышал. У бойцов потемнели на спинах рубашки.

Теперь они двинулись в новом направлении – туда, откуда время от времени доносились приглушенные расстоянием голоса пушек. Здесь прошло много автомашин, тракторов, тянувших тяжелые орудия. Дорога была разбита, местами она подверглась ударам вражеской авиации. По обочинам валялись опрокинутые повозки, грузовики, зарядные ящики. Косые лучи спускавшегося к закату солнца отчетливо рисовали широкие воронки – рваные раны на теле земли. Машины уменьшили скорость. Они скрипели, стонали, тяжело переваливались из стороны в сторону.

– На «ЗИСе» бы здесь не проехал, – глубокомысленно сказал Артамонов сидевшему рядом бойцу, налегая на баранку, чтобы на полном ходу не свалить грузовик в глубокую воронку.

Наконец они выбрались на более спокойный участок дороги. Внезапно впереди будто разверзлась земля – черная стена взметнулась вверх, поднялась выше деревьев и тотчас тяжко опала частым каменистым дождем. Каменный град забарабанил по крыше кабины. В следующее мгновение рядом поднялась вторая такая же стена. Машины, не сбавляя хода, свернули с дороги и шмыгнули в лес. Сделав несколько зигзагов, они укрылись в зелени листвы на небольшом расстоянии друг от друга. По воздуху плыл густой рокот моторов. Три немецких бомбардировщика, потеряв цель, снизились и, кружась над лесом, продолжали сбрасывать бомбы вслепую.

Бомбардировка с воздуха! Вначале казалось, ничего не может быть страшнее ее. Первое боевое крещение Павлу Овчинникову пришлось испытать еще на пути к фронту. Он надолго запомнил, как от взрыва фугаски груженая железнодорожная платформа была вырвана из середины их поезда, отброшена далеко в сторону от полотна, а два находившихся на ней грузовика превращены в кучу щепы и металлических обломков. Потом, когда самолет улетел, отогнанный нашими зенитками, разорванный состав сцепили, паровоз дал свисток, и эшелон двинулся дальше, как будто ничего не произошло. Павел облизнул пересохшие губы и с тоской подумал, что, вероятно, эта встреча не последняя.

Чего скрывать: было очень страшно. Павел всегда был мирным человеком и даже в детстве, не отличаясь при своем росте физической силой, избегал ввязываться в драку. После этого в голову еще долго лезло разное, и больше – неприятное, вроде зубной боли, от которой никак не избавишься, пока не вырвешь зуб. Павел старался не думать о смерти, стыдился признаться, что боится ее, стыдился даже перед самим собой, и все-таки это было сильнее его.

Вторично подобную переделку Павел пережил уже вместе с Андреем Артамоновым. Бомба грохнула совсем близко, и Павел слышал, как осколки ее с резким свистом пронеслись над головой. Оба были бледны, когда взглянули в лицо друг другу. Артамонов овладел собой быстрее. Насмешливо оскалив белые крепкие зубы, он с присущим ему грубоватым озорством отпустил по адресу Павла такое, что тот вспыхнул и, враз обозлившись, огрызнулся:

– Иди ты!

Он часто-часто заморгал и отвернулся.

– Да чего ты сердишься? – дружелюбно сказал Артамонов. – Думаешь, я не испугался? Факт, испугался. А другие, думаешь, не пугаются? Еще как! Спервачка-то у всех сердце в пятки шлепается. Вот привыкнем, тогда нас на испуг не возьмешь!

И верно, они скоро привыкли и к лишениям, и к бомбежкам – ко всему, что несла с собой война. Только балагур Артамонов по-прежнему частенько донимал безобидного Овчинникова своими остротами, бесцеремонно задевая иногда самые чувствительные струны сердца товарища. Тот молчал, крепился, хмурил белесые брови и, наконец, не выдержав, решительно заявлял, что он больше не потерпит этого, просит оставить его в покое. На время шутки прекращались.

Сегодня, прислушиваясь к грохоту разрывов за спиной, Павел почему-то больше опасался, как бы осколками не порвало резину на колесах. Самая обидная задержка – когда спустит камера. Лес гудел; с протяжным шумом, с треском ломающихся сучьев валились подрезанные деревья. Артамонов, лежа на земле рядом с машиной, в полусотне метров от Овчинникова, нетерпеливо поглядывал на часы. Дорога каждая минута, а это воронье привязалось… Внезапно в гулкое грозное громыхание вплелись новые звуки – отрывистый, четкий треск пулеметных очередей. Откуда ни возьмись с неба прянули на стервятников три небольших самолетика с красными звездами на коротких закругленных крыльях. Бомбежка разом прекратилась. Гитлеровцы, отстреливаясь, поспешно направились прочь. Тройка советских истребителей неотступно преследовала их, поливая из пулеметов.

– Эх, жалко, не поступил в летную школу! – сказал Артамонов, с завистью провожая взглядом удаляющиеся ястребки. – Фырр, фырр – и пошел винтом в небо… А то пыхти тут на этом трундулете!

Он вывел грузовик на дорогу. Но вторая полуторка не появлялась. Артамонов сразу встревожился.

– Уж не случилось ли чего? – пробормотал он и, выпрыгнув из кабины, бегом направился к тому месту, где укрылся Овчинников со своей машиной.

Машину он нашел сразу же. Она была цела, и только облупленная краска на бортах да вмятина на капоте красноречиво говорили о том, какой ливень осколков обрушился на нее. Неподалеку темнела на фоне зелени свежая воронка. А рядом, полузасыпанные землей, лежали неподвижные Овчинников и боец, все еще сжимавший в руке оружие.

Артамонов со вторым бойцом откопали пострадавших, влили в рот каждому по глотку тепловатой воды. Те были живы, но оглушены. Наконец открыли глаза.

– Ух, и напугал же ты меня! – признался Артамонов, перевязывая пораненную голову Овчинникова. – Вот бросил их дьявол! Идти-то сам можешь?

Он не замечал, что непривычная нежность звучит в его голосе, что в эту минуту он совсем не похож на того Артамонова, который вечно скабрезничает и подтрунивает над товарищами.

Сознание медленно возвращалось к Павлу. Сначала он припомнил, как земля вдруг надвинулась на него, лес прыгнул вверх, что-то тяжелое сдавило грудь. Потом наступил мрак. Поняв, что произошло, Павел огляделся и увидел двух знакомых солдат, из которых один, ушибленный, сидел на траве и пил из фляги воду, а другой, присев на корточки, счищал с него налипшие комья сырой земли. Ручной пулемет стоял рядом, и круглый черный глазок его смотрел в ту сторону, куда скрылись бомбардировщики.

Все опять стало близко и понятно. Они везли важный груз. Скорей, их ждут! И уже поднялся маленький шофер и, опираясь на руку Андрея, заковылял к машине.

«Как с похмелья», – думал Павел, ощупывая гудящую голову.

– Машину-то можешь вести? – заботливо спрашивал Артамонов.

– Ничего… могу. Поехали…

Они опять тронулись в том же порядке: Артамонов впереди, за ним, на некотором расстоянии, Овчинников.

Привычный запах разогретого мотора, ощущение послушной под пальцами упругой баранки… Павел чувствовал, как проясняется его голова. Он чуть-чуть не был убит. Как это странно. Один миг и… готово. Павел не испытывал страха. Напротив, в нем пробудилось какое-то любопытство: словно побывал на том свете! А несколько месяцев назад он, наверное, реагировал бы на это совсем иначе…

Он оторвался от своих мыслей, увидев, что корпус передней машины с катастрофической быстротой приближается к нему. Нажал на тормоза. Переставшие крутиться колеса со скрежетом прочертили по дороге пыльный след, грузовик встал.

Что случилось? Показались голова и руки Артамонова. Посмотрев в том направлении, куда показывал товарищ, Павел понял. В отдалении виднелся удаляющийся самолет, а неподалеку с неба беззвучно спускались несколько черных точек под светло-голубыми куполами. Их было шесть. Десант! Это открытие обожгло, как огнем. Десант в тылу наших войск. Об этой опасности часто предупреждало командование.

Совещались недолго. Оба бойца, вооруженные пулеметами, решительно сошли с дороги на траву.

– Езжайте, не задерживайтесь. За нас не беспокойтесь, справимся.

Мелькнули и исчезли в кустарнике две каски. Шоферы проводили их долгим взглядом и двинулись дальше. Когда огибали поворот дороги, сзади послышалась частая дробь: та-та-та-та-та… «Давай, ребятки!»… – шептал Артамонов, сам нажимая на газ.

Но за новым поворотом он опять резко затормозил.

Подъехал Овчинников.

– Смотри!

В неглубокой, укрытой со всех сторон лощине медленно приземлялись парашютисты. Новый десант! Или, быть может, подкрепление первому. И кругом, как на беду, – ни души своих. Видно, противник тщательно выбрал место высадки, чтобы остаться незамеченным.

Что делать? Продолжать свой путь и дать фашистской гадине расползтись по нашим тылам? Перед глазами встало разоренное гитлеровцами селение, плачущие женщины и дети… Нет, десант нужно немедля уничтожить с наличными средствами.

А груз? Там же батарея без снарядов. Нельзя задерживаться!..

Это был момент мучительного раздумья. Артамонов нервно скрипел зубами. Овчинников с надеждой смотрел на него. На веснушчатом лице Павла попеременно отражались все чувства, волновавшие его в эту минуту: решимость драться, боязнь упустить врага, опасение за судьбу важного груза.

– Вот что… – произнес Артамонов, взглянув на часы. – Время у нас еще есть. Но и рисковать нельзя. Я пойду туда, – он кивнул в сторону лощины, – а ты подожди меня здесь. В случае чего – газуй, не задерживайся. Сообщишь там…

– А ты?

– Что я! – вдруг зло крикнул Артамонов. – Дело важнее. Там батарея ждет. Понял?

– Понял, – покорно ответил Павел.

– Да ты не горюй раньше времени, – успокоительно заметил Артамонов. – Стрелять я умею. А их всего шестеро.

«Всего, – отметил про себя Павел. – Хорошо Андрею: ему все трын-трава, ничего не боится. Такого и пуля обойдет…»

В этот момент он завидовал, что Андрей такой неустрашимый, решительный. И силенки у него хватит, не чета щуплому Павлу.

С винтовкой в руках Артамонов исчез – будто растаял среди молодого березника. Павел, немного подав вперед машину, занял наблюдательный пост. Тревожное чувство ожидания, мучительное беспокойство за исход происходящего охватили его. Где-то глубоко он ощущал неясный стыд за свое вынужденное безделье в такую минуту, когда Андрей рисковал своей головой. И как это он дал так быстро уговорить себя! И в то же время он сознавал, что это было разумно: если погибнет один, другой доставит груз по назначению.

Лощина прекрасно просматривалась отсюда. Оставаясь незамеченным, он мог следить за ходом боя. Вот коснулись земли два вражеских парашютиста. Голубые купола ударились оземь, подскочили и, раздуваемые ветром, потащили за собой человеческие фигурки. В ту же секунду послышался винтовочный выстрел, за ним – другой. Фигурки упали и больше не поднялись. Купола протащили их еще несколько метров и затем потухли. Снова ударила винтовка. Третий снижавшийся остался лежать неподвижно. «Трое… еще трое…» – лихорадочно подсчитывал Павел, всем своим существом осязая бесполезность лежащей у него на коленях винтовки. «Бей их, гадов!..» Артамонов хорошо замаскировался и был совершенно невидим, сколько ни старался Павел обнаружить его местопребывание. Внезапно высокая фигура Андрея, как брошенная пружиной, поднялась из травы навстречу спускавшемуся четвертому парашютисту. Он сделал выпад, а затем отпрянул, чтобы сбросить со штыка мертвого врага. Оставались двое последних. Они уже приземлились, залегли за кочками и открыли по одиночному советскому бойцу бешеную стрельбу из автоматов. Он мгновенно упал. Убит! Нет, вновь заговорила его винтовка. Артамонов отвечал спокойно, расчетливо, и скоро один из автоматчиков уткнулся головой в траву.

«Вот бьет!» – восторженно думал Павел.

И вдруг он похолодел. Из-за леса, покачиваясь под порывами ветра, совсем близко от Павла, показался седьмой парашютист. Вероятно, он был легче остальных и дольше проболтался в воздухе. Его отнесло в сторону, и сейчас он появился неожиданно, позади Артамонова. Павел поднял винтовку, но было уже поздно. Мелькнул и скрылся за кустами парашют, затем легкое покачивание травы показало направление, по которому полз фашист. Сейчас он подберется на верное расстояние и всадит пулю в затылок ничего не подозревающего Андрея…

Если до этой минуты Павел, хотя и с большим трудом, но удерживался от желания вскочить и броситься на помощь товарищу, то теперь он больше не мог, не имел права оставаться в роли пассивного наблюдателя. Ведь бой уже был почти выигран Андреем. Оставалось нанести последний удар.

Выскочив из машины и быстро осмотревшись по сторонам, Павел проворно пополз наперерез фашисту. Ему казалось, что он ползет невероятно медленно, ну просто как гусеница какая-нибудь. Осторожно приподнял голову. Прямо перед ним, в каких-нибудь двух-трех метрах, придерживая рукой подвешенный за лямку на шее скорострельный пистолет-автомат, полз, извиваясь, как червь, большой рыжий немец. «Не справиться… Здоровый!» – мелькнула пугающая мысль, но Павел немедленно прогнал ее, как недостойную. Нет, нет, он тоже солдат и докажет, чего он стоит. Не помня себя от внезапно вспыхнувшей ярости, он враз руками и ногами подал свое тело вперед и навалился на врага.

Ему удалось подмять его под себя. Но тут гитлеровец, изловчившись, ловко хватил Павла ногой. И плохо пришлось бы маленькому шоферу, если бы на выручку не явился Артамонов, управившийся к тому времени и с шестым своим противником.

– Ну, хватит, навоевались! – крикнул отважный боец, направив винтовку на последнего фашиста.

– Нихт шисс! – завопил тот, подняв руки.

«Ага, – злорадно подумал Павел, – струсил!..» Помятый, но счастливый тем, что отвел от товарища смертельную опасность, он пощупал повязку на голове, оправил гимнастерку и вновь обрел свой непроницаемо-суровый вид. Вот он и побывал в бою. Сейчас в нем боролось справедливое чувство ненависти к врагу с детским любопытством. Все-таки впервые он видел так близко настоящего фашиста!

Жилистый, длинноносый солдат испуганно ворочал большими, как плошки, водянистыми глазами. В душе Павла шевельнулась жалость: тоже, небось, человек, не сам пошел воевать – послали… Короткий, предостерегающий возглас Артамонова прервал его размышления. В правой руке парашютиста мелькнул револьвер, точно у фокусника, достающего предметы неизвестно откуда. Но выстрелить он не успел…

– Вот змея, – спокойно сказал Артамонов и обтер штык о траву.

Таким хладнокровным и собранным Павел еще ни разу не видел его.

Надо было спешить на батарею. Машины с места взяли хорошую скорость. Головной теперь шла овчинниковская. Вот поворот, помеченный на карте. Вот речка с перекинутым через нее бревенчатым мосточком. Уже близко…

Но испытания этого дня еще не кончились.

Черная тень фашистского бомбардировщика опять легла на дорогу. Здесь, на подступах к переднему краю, эти крылатые разбойники рыскали днем и ночью, стаями и в одиночку, не брезгуя ничем, лишь бы что-нибудь расстрелять, что-нибудь уничтожить. Очень часто они находили свой конец во встрече с нашими истребителями. Сила советских ястребков была хорошо известна им. И поэтому особенно усердно, с особой настойчивостью, характеризующей хищника, жестокого и трусливого, выслеживали и атаковали они незащищенные цели – одиночный грузовик, обоз, идущих по шоссе безоружных людей.

Бомбардировщик шел низко, чтобы наверняка поразить цель. Он издалека заметил две автомашины, пылившие на шоссе, и теперь полого пикировал прямо на них.

Бомба упала почти рядом. Полуторка подпрыгнула и, не будь так нагружена, наверняка бы опрокинулась. Крупный осколок пробил стекло, пролетел перед носом Павла и, разбив зеркальце, застрял в мягкой обивке. Вслед за тем серия разрывов раздалась позади. Это уже предназначалось для Андрея. Мимо или?.. Но Павел не имел времени оглянуться. Грузовик летел вперед. Мелькали по сторонам кусты, деревья, телеграфные столбы. «Промазал… Сейчас вернется…» – соображал Павел. Он мог остановить автомобиль и укрыться в канаве или отбежать в сторону. Но груз? Груз погибнет. Неподвижная мишень будет безусловно поражена. Батарея останется без снарядов, а этого Павел не мог допустить. И он нажимал на газ до отказа.

Самолет сделал новый заход и опять сбросил пачку бомб. Две из них разорвались впереди на дороге. Павел круто положил машину налево и с ловкостью эквилибриста провел ее на полном ходу по узкому перешейку между еще дымящимися воронками. На миг он будто окунулся в серую осязаемую мглу. Обдало мелкой галькой и песком.

И тот час же сзади ударил оглушительный взрыв. Это не могло быть только бомбой…

Павлу нестерпимо захотелось затормозить, выскочить из машины, и броситься к Андрею. Но он не сделал этого. Какая-то сила удерживала его за рулем. «Андрей, дорогой друг…» На несколько секунд Павел ощутил себя страшно одиноким и был близок к тому, чтобы заплакать, как младенец. Там, на дороге, остался Андрей, веселый, близкий, бесстрашный человек, дружба с которым была освящена огнем и кровью. Под огнем познал Павел ее, эту дружбу, под огнем потерял…