Текст книги "Большое сердце"

Автор книги: Борис Рябинин

Е. Хоринская
ДОЧЬ КОМИССАРА
Стихи

 
Говорят, есть общее в походке
И в чертах знакомого лица…
Посмотри на девушку в пилотке,
Что проходит улицей отца.
 
 
Часто мы встречались с ней в Свердловске
До войны и вот теперь опять,
И привыкли мы проспект Покровский
Улицею Малышева звать.
 
 
И в привычном каждому названье
Слышится военная гроза,
Кажется, что светятся в тумане
Комиссара смелые глаза.
 
 
Под Тундушем пробегает ветер,
Камышей качается изгиб…
Даже смертью утвердив бессмертье,
Он в бою за Родину погиб.
 
 
Но мы помним и года и даты…
Восемнадцатый… Бои… Враги…
Комиссар писал жене когда-то:
«Будь здорова. Дочку береги»…
 
 
…И среди других таких же юных,
На рассвете оставляя мать,
Эта девушка ушла в июне
Дорогую землю защищать.
 
 
…Снова «юнкерсы» летят навстречу,
Низко неба темного навес…
– Я «Москва»… «Москва»…
Безмолвен вечер,
И тревожен незнакомый лес.
 
 
Далеко-далеко до Урала,
Может быть, не выйти из кольца…
Нет, неправда! Крепче зубы сжала
И похожа стала на отца.
 
 
Через фронт короткие записки:
«Мама, не волнуйся, я жива…»
Об уральской девушке-радистке
Много былей сохранит молва.
 
 
Говорят, есть общее в походке
И в чертах знакомого лица…
Так запомни девушку в пилотке,
Что проходит улицей отца.
 

К. Боголюбов
ШАПКА
Рассказ

После смены хорошо принять душ, а затем посидеть в красном уголке, отдохнуть, поговорить, послушать последние известия. По всему телу так и разливается спокойствие. Слушаешь, как гудит мартен. Пол слегка подрагивает, словно едешь на пароходе и волны равномерно ударяют в дно. В запыленные стекла окон заглядывает горячее июльское солнце. Через всю сцену протянут кумач, а на нем: «Все для фронта, все для победы!»

Степан Артемьевич с обычной своей аккуратностью записал результаты работы за смену в блокнот, разбухший от бирок и квитанций. Потом не спеша свернул цигарку и сказал:

– Шихта сегодня была подходящая.

– Зато и съем отличный, – подхватили мы. – На первое место вышли… В шихте – главная сила.

– Главная сила, положим, в человеке, – возразил Степан Артемьевич. – Дай-ка прикурить!

В это время вошел новенький. Поступил он к нам на днях. Находился на излечении в госпитале и одевался еще по-зимнему: в ватнике, в шапке. Ребята посмеялись:

– Будет тебе лето пугать! Подари свою ушанку вороне на гнездо.

– Он солнечного удара боится.

Новенький смутился, снял шапку, положил на стол. Степан Артемьевич повертел ее в руках и сказал:

– Гляжу я на этот головной убор, и вспоминается мне один мой боевой товарищ. В девятнадцатом году дело было, тоже летом, в начале июля. Служили мы в знаменитой 28-й дивизии, в роте пеших разведчиков. В звене нас было четверо: я, Васька Змей, дед Кузьма и Петр… фамилию забыл… Мы ему дали фамилию нашего начдива – Азин… Ну, вы, понятно, слыхали про Азина? Он Екатеринбург забирал… как же! Любили мы его за отчаянную смелость. Бывало, идет цепь в наступление, а впереди все видать азинскую папаху. И носил-то он ее по-особому. Вот так.

Степан надел шапку на самый затылок и на миг превратился в лихого рубаку времен гражданской войны.

– Да, так вот, служили мы в пешей разведке. Все добровольцы и коммунисты. А Кузьма Иваныч и Васька приходились мне земляками, даже на одной улице жили. И записались в один отряд еще в тысяча девятьсот восемнадцатом. Кузьме Ивановичу шестьдесят стукнуло, но он любого из молодых мог в доску загнать. Из себя могутный… Известно, котельщик. Привык балодкой махать, а это большое физическое развитие дает. Он с первых дней революции в Красную гвардию записался. Такую панику на домашних навел. Старуха его под образа кинулась, причитает:

– Мать пресвятая богородица! Наставь раба божия на ум, пронеси тучу мороком!

А он ей:

– Молчи, старая дура! Я этого дня шестьдесят лет дожидался, как светлого праздника.

И ушел. Мы в отряде звали его дедом, а он нас внуками. Боевой был старик и душевный. Убили его на Тоболе осенью в девятнадцатом году.

Степан Артемьевич докурил папироску и замолчал:

– Ну, а что Васька? Змей – это фамилия, что ли?

– Нет, не фамилия. Фамилия у него была Кондюрин, а Змей – уличное прозвище. У нас на заводе по прозвищу больше и знают человека. Зато кому прилепят кличку, так уж не оторвешь. Вроде родимого пятна. И уж, будьте покойны, не в бровь, а в глаз. Вот, например, Змей… Прозвали его так за лукавство. Вся порода была лукавая. О Васькином отце такой факт передавали. Он еще в царской армии служил и две лычки заработал. Так вот, состоялся как-то генеральский смотр. Сам командующий приезжал и производил всяческую проверку. Ну, между прочим приказал разуться, поглядел на солдатские портянки да и говорит:

«Красненькую тому, кто скорее обуется».

Что тут началось – понятно. Все торопятся. Другой и сапог не на ту ногу надевает. А Васькин отец едва не через секунду выходит из строя и рапортует:

– Приказание исполнено, ваше превосходительство!

Генерал удивился, конечно, и похвалил:

– Молодец! – и вынул десятирублевую бумажку. – Получай!

Вот как! А того и не знал, что сапоги-то на босу ногу надеты.

Степан Артемьевич широко улыбнулся, довольный тем, как солдат генерала в дураках оставил.

– Васька весь пошел в отца. Сквозь землю видел. Из себя неказистый и малосильный, но хитер до последней степени. По соседскому делу дрались мы с ним, часто даже до кровопролития. Но в Красной Армии друг за друга держались и не раз выручали один другого.

Однако самый знаменитый у нас в команде был товарищ Петр… Ну, Азин этот самый… И не только в команде, но пожалуй, даже и в дивизии. Лихой был разведчик, отчаянности необыкновенной. Сколько раз он в тыл к белым пробирался и такие там дела творил, что только ну!..

Однажды за машиниста вел у них воинский эшелон да и завел… куда следует. От восьми вагонов одни щепки остались. Другой раз переоделся в крестьянскую одежду и явился на заставу с целым взводом колчаковцев. Говорит начальнику заставы:

– Принимай под расписку. Тридцать пять голов доставил в целости и сохранности.

Азиным его прозвали за шапку. Случилось это так. Ушел он как-то в разведку и потерялся. Три дня его не было. Ротный уже приказ отдал – списать со всех видов довольствия как пропавшего без вести. Вся рота жалела. На четвертые сутки явился наш разведчик.

– Где пропадал? Рассказывай!

– Был, – говорит, – во вражеском тылу. Добрался до расположения штаба. Ночью зашел в штабную избу и скомандовал: «Руки вверх». Полковника и адъётанта – к ногтю. Карты и секретные документы – за пазуху. Выскочил из горницы, а из клети – караул и ординарцы – человек пять. Кинул в них «лимонку», а сам бегу вдоль улицы. Гляжу, у прясла лошадь оседланная привязана. Я на нее и к своим во весь галоп. Вдогонку стреляли, паника поднялась. Кричат: «Красные обошли!» Но я благополучно добрался до передней линии. Здесь свои же меня едва не кончили. Лошадь с первой пули подстрелили. Забрали меня и сомневаются. Я тогда требую: «Ведите меня в штаб к товарищу Азину. Я ему все подробно опишу». Привели меня в штаб дивизии. Азин сидит за столом, выслушал о моих приключениях и тоже сомневается. Тогда я за пазуху и достаю секретные документы. Товарищ Азин взял документы, прочитал их внимательно и даже в лице переменился. По комнате заходил, меня по плечу похлопал и руку пожал… «Спасибо, – говорит, – от имени революционного народа за доблестную службу. Теперь нам известны коварные планы врага, и мы примем меры. Однако, – говорит, – вид у тебя довольно расхристанный и даже папахи нет (а я папаху, действительно, потерял в этой кутерьме). По зимнему сезону так не годится. Вот, – говорит, – тебе от меня за геройство и на память. Снимает с себя папаху и нахлобучивает мне по самые уши. Вот он, азинский подарочек.

И верно: видим мы на нем знакомую папаху. С той поры Петра и прозвали Азиным. А с папахой он не расставался даже летом. Жара стояла, а Петр в папахе щеголял. Васька мне и говорит однажды:

– Ты Петру не верь. Врет он, что Азин ему папаху подарил. Он ее с убитого офицера содрал и наверняка с деньгами. Видел я, как он чего-то зашивал в подклад… Деньги, наверно… Оттого он ее не снимает и, когда спать ложится, в изголовье кладет.

Так это Ваське в башку втемяшилось, что стал он к Петру приставать:

– Поделись, Азин, добычей.

– Какой добычей?

– Деньгами… будто не знаешь.

– Какими деньгами?

– Да которые в папахе у тебя зашиты.

Петр осердился:

– Иди ты от меня знаешь куда… Жадный черт!

Степан Артемьевич туго скрутил цигарки и закурил. Курит, молчит, а мы ожидаем развязки. Канавный Алеша спросил:

– В шапке-то в самом деле деньги были зашиты?

Степан Артемьевич поглядел хмуро и не ответил.

Мимо окон к мартену пробежал состав с мульдами. Никто и ухом не повел: ждали продолжения рассказа.

– Гнали мы Колчака за Каму. Взяли Пермь, Кунгур. К Екатеринбургу уже подходили. Места пошли знакомые. Такой среди нас был подъем духа, что и отдых нам стал не нужен. «Ведите дальше! – кричим командирам. – Отдохнем за Уралом!» Население нас встречало как избавителей: натерпелись от Колчака.

Вот однажды заняли мы деревню. Как же ее название? Но то Кедровка, не то Пихтовка… Забыл. Пришли вечером. Митинг организовали. После митинга «Интернационал» спели, как полагается. Дед Кузьма пуще всех старался, так что на этой почве у него с командиром взвода даже произошел небольшой конфликт. Взводный ему замечание сделал:

– Ты бы, Кузьма Иваныч, потише рявкал. А то народ смущаешь и песню портишь. К тому же и поешь политически неправильно: не работ, а рабов. «Весь мир голодных и рабов». Понятно?

Дед Кузьма обиделся:

– Насчет голоса я, товарищ взводный, не возражаю. Но в отношении слов – мое пение правильное. При старом режиме кто работал, тот и голодал. Это я испытал сам, и учить меня не приходится.

Тут командир взвода приказал нашему звену отправиться в разведку, и прения прекратились. Выпили мы по крынке молока, винтовки на ремень и тронулись в путь.

Летние ночи коротки. Скоро стало светать. Ветерком потянуло, прохладой. Ноги вымокли от росы. От лугов воспарение и запах медовый. Трава в то лето росла буйная, и рожь поднималась густо, шуба шубой. Урожай предполагался небывалый.

Идем мы неизвестными тропами. Петр у нас, как начальник звена, впереди. Поднимаемся с горы на гору. Где лесом, где мочежиной. Жара нестерпимая. К тому же мошка одолевать стала. Васька Змей, как малосильный, заскучал и жаловаться начал:

– В этакую жару маршировать – самое дело… И отчего это все из нашего взвода в разведку посылают. Вчера ходили, третьего дня ходили… А первый взвод на отдыхе и второй на отдыхе.

Петр оглянулся на него и аж зубами заскрежетал:

– Мы, уральские пролетарии, должны быть в данный момент тверже стали, а ты, сукин сын, слезу пускаешь. Вон за тем увалом видать мой родной завод. Там у меня жена с ребенком осталась. И у меня мысли другой нет, кроме того, чтобы как можно скорее освободить их и весь наш Урал от гнета.

Мы поддержали со своей стороны.

– Пока не вынем из Колчака его поганую душу, до тех пор винтовки из рук не выпустим. И ты, Васька, не будь сволочью, не срами нашу пешую разведку своим малодушием…

Васька застыдился, замолчал и про усталость забыл, начал отшагивать – мое почтение… Вышли мы на увал. Действительно, за рекой видать заводские трубы. Пошли согрой. Место веселое – ольха да калина. Только подходим к ближнему кусту, а из-под него двое с винтовками. Беляки!

Петруха скомандовал им:

– Бросайте оружие!

И затвором щелкнул. Те с перепугу и от неожиданности окоченели. Так что пришлось собственноручно обезоружить. Понятно, расспрашивать стали, какой части и прочее. Один и говорит:

– Ежели вы нас расстреливать не будете, всю правду скажем, потому что мы мобилизованные.

Петр на это ответил:

– Нам с вами торговаться недосуг. Соврал – пуля в лоб. А в штабе, между прочим, разберутся, что вы за птахи.

Ну, тут они нам и открылись. Дескать, идут они дозором, а за ними наступает – ни много ни мало – батальон егерского полка. Пока мы допрашивали военнопленных, видим, от реки поднялась цепь, справа – вторая. Начали мы отступать за увал, да, видно, опоздали: заметили нас, стрельбу открыли и стали с флангов обходить. Залегли мы, отстреливаемся.

Тогда Петр и говорит:

– Дело-то, ребята, выходит труба! Валяйте вы с пленными как можно скорее, а я пока задержу наступление.

Мы, конечно, были против.

– Вместе шли, вместе и помирать будем.

Но он настоял на своем:

– Во-первых, надо сообщить нашим, чтобы противник врасплох не нагрянул. Во вторых, пленных надо непременно доставить в штаб… А насчет того, чтобы помереть, – это вы всегда успеете. За меня не беспокойтесь – не в таких переделках бывал, да цел и невредим оставался… И вообще, как командир звена, приказываю вам немедленно идти обратным путем. Исполняйте без разговору.

Нечего делать – пришлось подчиниться.

Пока шли, все стрельба позади слышалась. Дед Кузьма тогда хорошо сказал, и слова его мне запомнились:

– Вот, внучки, геройство-то настоящее в чем! Умереть без толку и трус сумеет, но кто для общего дела себя не щадит, тот и есть настоящий герой.

Я и в то время к политике большой интерес имел. Но по молодости в суть плохо вникал. Смелости Петра я, прямо скажу, завидовал. А как дед Кузьма объяснил, оказывается, не в одной смелости дело. И с той поры у меня прямо-таки произошел переворот в мыслях. Ведь когда знаешь, за что идешь, так и силы у тебя прибывает. Вот и теперь: ничего не жаль, только бы победы добиться… Тогда было тоже нелегко, а добились, хотя и с жертвами. Для будущего, для детей наших светлую жизнь отвоевывали.

– Отцы нам пример показали, – сказал новенький.

– Большое дело всегда большой жертвы требует.

Степан Артемьевич замолчал и задумался. Серега Коротков, второй подручный, из ремесленников, не вытерпел:

– Что же ты, Степан Артемьевич, обещал про шапку рассказать и свел на какую-то философию.

– О шапке речь еще впереди, – ответил Степан Артемьевич. – Слушайте дальше. Доложили мы ротному командиру, и он отдал приказ идти в наступление. Хотя белых, действительно, было втрое больше, но мы их выбили сперва из лесу, а потом и из завода. Еще трофеи захватили. Потери, конечно, были и с нашей стороны. Больше всех жалели Петра. Дед Кузьма особенно сокрушался.

– Надо, – говорит, – внучки, найти его тело и похоронить с честью, как бойца и героя революции.

Пошли мы втроем отыскивать тот самый увал, где оставили нашего товарища. Подходим к этому месту и видим, лежит один убитый беляк, подальше: другой, третий.

– Это Петрова работа, – говорит дед Кузьма.

Раздвинул куст, а Петр тут и лежит. Уткнулся лицом в шапку, будто спит. Патронташ пустой, и в подсумках всего одна обойма – последняя. Все тело испрострелено и исколото. Сняли мы фуражки, стоим, как каменные, молчим. Дед Кузьма за всех сказал:

– Прощай, Петр Игнатьич! За товарищей ты жизнь свою драгоценную отдал, за родной Урал, за власть Советскую, народную.

И лицо у него стало мокрое от слез. Тогда Васька внес предложение:

– Разыщем на заводе Петрову жену и папаху ей передадим. Я точно знаю – в ней большие деньги зашиты.

Так мы и сделали. Отнесли тело нашего друга к братской могиле, а сами пошли семью его разыскивать. Домишко у него стоял на самой окраине. На дворе никакого хозяйственного обзаведения, и в избе пусто – под метелку подмели белые гады. Встретила нас женщина с ребенком на руках. Плачет.

– Товарищи, родные вы наши… Угостить-то вас нечем.

Дед Кузьма начистоту все сразу выложил:

– Мы, гражданочка, не за угощением пришли. Мы принесли вам известие о вашем муже. Он убит в сегодняшнем бою, и похоронят его с честью в братской могиле. Но вы не печальтесь. Был он человеком геройской жизни и погиб как герой. И мы за его смерть здорово белым всыпали. А от него вам оставлена памятка – вот эта папаха. В ней, между прочим, неизвестный капитал зашит.

Женщина, как услышала о смерти Петра, затряслась, побледнела и даже плакать перестала.

– Спасибо, – говорит, – товарищи… Спасибо, что известили…

Васька в один момент подкладку у папахи распорол…

Вытаскивает пакетик, в тряпицу завернутый, в нем еще конверт, а в том конверте фотография жены с маленьким сынишкой. Ее-то он, наш геройский товарищ, и берег как зеницу ока.

Так вот оно и было.

Степан Артемьевич кончил, и все мы задумались.

И. Беляев
В СТЕПИ ЗАУРАЛЬСКОЙ
Стихи

 
Штыки, как штакетник, щетинились плотно,
Шестнадцать – одним, а другим – шесть десятков,
Бежали в атаку повзводно, поротно
И падали вдруг, как пришлось, – в беспорядке.
 
 
Ложились шершавые шрамы шрапнели
В широкой степи, на деревьях дубровы,
А в Шадринске швеи всё шили шинели
Не шелком шуршащим, а нитью суровой.
 
 
По кузницам сельским без грохота, звона
Оружье нехитрое тайно ковали;
Шептали молитвы солдатские жены,
И вдовы по мертвым мужьям тосковали.
 
 
Минуло то время, суровое время,
Но память о прошлом не канула в воду;
В долгу неоплатном мы все перед теми,
Кто добыл нам счастье, кто пал за свободу?
 

Н. Куштум
ПОДВИГ
Рассказ

Накануне черных дней

На окраине Киева, в поселке Куреневка, стояла маленькая хата-мазанка, укрывшаяся в глубине вишневого сада. Здесь жил двенадцатилетний Костя Ковальчук вместе с матерью Пелагеей Федоровной. Этой осенью он должен был перейти в шестой класс. Костя мечтал после окончания школы учиться дальше и обязательно на железнодорожного машиниста.

Отец его был одним из лучших машинистов на дороге. Простудившись во время зимней поездки, он умер от крупозного воспаления легких.

Костя не раз слышал, как отец говорил своему закадычному другу токарю Остапу Охрименко:

– Думаю, в меня пойдет хлопец, машинами все интересуется. Как-то взял его в паровозную будку, так, веришь ли, он чуть не прыгал от радости. Еле выпроводил домой, пристал ко мне: «Возьми с собой».

– Что ж, – согласился Остап, – нехай интересуется. Твоя линия правильная.

Невысокий, широкоплечий, Костя выглядел настоящим крепышом. Он был не по годам бойким и смышленым пареньком. После смерти отца, забывая о детских играх, помогал матери по хозяйству. Ведь он уже не маленький, к тому же единственный мужчина в доме. Расцветал от счастья, слушая похвалы матери:

– Помощничек ты мой! Весь в отца, такой же торопкий и смекалистый. Кем-то ты будешь, когда вырастешь?

Но Костя про себя уже решил, кем он будет. Конечно, машинистом. Это же так интересно!

Но теперь, на исходе июля грозного 1941 года, Костя понял, что все дальше и дальше отодвигается исполнение его мечты. Война подступила вплотную к его родному городу. В тихие вечера уже доносился отдаленный гул артиллерийской канонады. Все чаще фашистские летчики совершали разбойничьи налеты, бомбя Киев. По примеру многих, Ковальчукам следовало бы эвакуироваться, но об этом сейчас и думать было нечего. Вот уже вторую неделю матери нездоровилось. Не мог же Костя уехать один.

Накануне прихода фашистов, вечером, к ним зашел сосед Остап Охрименко. Сбросив с плеч мешок, он присел на краешек кровати.

– Здравствуй, Федоровна. Ну, как ты?

– Плохо, Остап Терентьевич. Никак не могу здоровьем поправиться. То полегчает, а то опять скрутит.

– Надо бы вам эвакуироваться, пока не поздно. А то еще, чего доброго, фашисты замордуют вас тут.

– Что же мне делать? – заплакала женщина. – Ведь я и до вокзала не дойду, а не то что в дальнюю дорогу отправляться.

– А давайте хоть Костю отправим, – предложил сосед. – Сегодня в ночь как раз эшелон уходит. Я его устрою.

– Ой, хорошо бы! – обрадовалась Пелагея Федоровна.

– Никуда я не поеду, – решительно отказался Костя. – Станет маме полегче, тогда мы, если что, в Камышевку уйдем, к тете. А одну я ее не оставлю.

– Так не поедешь?

– Нет!

– Ну что ж, ты, малец, пожалуй, и прав. Авось, как-нибудь обойдется. Я тебе, Федоровна, кое-какой провизии принес. Припрячь. Мне она теперь ни к чему. Сам ухожу, старуха со снохой далеко, куда-то на Урал уехали. А вам сгодится.

– Спасибо, Остап Терентьевич!

– А вы, дядя Остап, тоже эвакуируетесь? – спросил Костя.

– Как тебе сказать? – засмеялся Охрименко. – Ухожу, хотя, может быть, и недалеко. Ну, соседка, прощай! Выздоравливай скорее.

– Прощай, Остап Терентьевич, прощай. Может, больше и не свидимся.

– Ну, ну, не плачь. Ты, Костя, береги маму, я на тебя надеюсь… А как только ей полегчает, лучше вам на село перебраться. Спокойнее будет! Ну, будьте здоровы!

Костя вышел проводить дядю Остапа. У самой калитки сосед остановился и взял Костю за плечо.

– Давай-ка отойдем в сторонку.

Они сели под деревом на траву. Над садом спустились сумерки. Потемневшее небо изредка прочерчивали лучи прожектора – воздушные сторожа города.

– Вот что, Костя, дай мне, как пионер, слово сохранить в тайне все, что я скажу тебе.

– Честное пионерское!

– Тише, тише, горячка, – усмехнулся Охрименко. – Ну, ладно. Такое тебе поручение будет… Считай его как важное задание. Чуешь?

– Чую.

– Запомни, если зайдет к тебе один человек…

– А какой он из себя будет?

– Не перебивай, – сердито сказал старик. – Я и сам еще не знаю, какой… Да это тебе пока и знать не к чему.

– А он ночью, наверное, придет?

– Не днем же, не маленький ты, понимать должен.

– Я так и думал, что ночью, раз дело у него будет тайное, – продолжал Костя. – А я ведь сплю один, в маленькой комнатке.

– Ну и что же? – нетерпеливо спросил Охрименко. – Ты, брат, не тяни: у меня времени на разговоры мало.

– Я сейчас, сейчас, – заторопился Костя, испугавшись, что Остап уйдет, не дослушав. – И вот в эту комнатку протянута с улицы проволока, а на конце ее я приделал звоночек. Если ребята хотят позвать меня на рыбалку или еще куда, так они за проволоку дернут, звонок тихонько зазвенит, и я выхожу на улицу. Ясно?

– Куда яснее, – засмеялся Охрименко и погладил Костю по голове. – Молодец, пионер. Толково придумал.

– Верно? – обрадовался Костя.

– Чего вернее. Ну, а теперь слушай. Придет, стало быть, этот человек, вызовет тебя звонком на улицу и спросит: «Не у вас ли остановились богомольцы?» А ты должен ему ответить: «Были, да недавно в лавру[1]1
  Лавра – монастырь.


[Закрыть] ушли». Он тогда скажет: «Я их подожду». А ты ему: «Пожалуйста, проходите!» После этих слов можешь вполне довериться этому человеку и сделай все, что он тебе скажет. Понял?

– Понял!

– Запомнишь?

– Запомню.

– Ну и ладно. И никому ни слова. Слышишь? Даже матери. Пусть это будет только между нами.

– Хорошо, дядя Остап, все сделаю, как надо. Не беспокойтесь.

– Тогда прощай пока!

Охрименко обнял Костю, поцеловал и исчез в темноте.