Текст книги "О годах забывая"
Автор книги: Борис Дубровин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– Ну ладно, ладно… – Игорь встал в позу и продекламировал: – Доколе, о Катилина, ты будешь испытывать терпение сената?!
– Смотри, какие офицеры пошли!
– А что?! У отца такая библиотека собрана!
– И ты в нее заглядывал? – подначивала Наташа. – Ишь какой начитанный! Неужели все офицеры военно-воздушного флота такие?
– Нет, через одного, – в тон ей отозвался Игорь и, не чувствуя раздражения, хотя его дипломатическая миссия окончилась неблестяще, двинулся к машине.
Шофер развернул газик. Игорь увидел Наташу в отливающем белизной халате на фоне темного проема больничных дверей и крикнул: «Махну серебряным тебе крылом…» И снова разозлился на нее за ослиное упрямство и на себя – за неумение подавить или преодолеть его.
Вечером, к ужину, Юлька и Павлик возвращались в больницу. На развилке дороги Павлик увидел Гюльчару. В национальном туркменском длинном платье, с обнаженной головой, стояла она, обратив исполненное мучительной веры лицо в сторону заходящего солнца. Павлику почудилось: она плачет. Гюльчара сама, как скорбная слеза, застыла на лице земли.
– Так каждый вечер, – прошептала Юлька, – каждый вечер, – еще тише прошелестел ее голосок, хотя Гюльчара была далеко.
– Почему? Зачем? – Павлик остановился. Он не мог идти, наполняясь тревогой, – безотчетной, глубокой, тяжелой.
– У нее все четыре сына на фронте погибли. И муж… Ждет, стоит и ждет, каждый вечер… Ей и письма прислали, где они похоронены, а она…
– Каждый вечер? – прошептал Павлик, не заметив, как слезинка за слезинкой покатились по лицу.
– Каждый вечер и в том же платье, в каком провожала их, без платка. Знаешь, как страшно! – заплакала Юлька. – Дождь, ветер, а зимой снег. А она стоит и ждет, ждет, – и, вся в слезах, Юлька лихорадочно продолжала: – Дядя Федя рассказывал, как он и другие солдаты с войны возвращались. Идут по дороге, а она стоит, ждет… Матери встречают своих, а она одна… Вдруг как кинется к какому-то солдату, он шел за дядей Федей, как закричит: «Керим! Керим! Керим!» А это – не Керим. Она упала, бьет кулаками по земле, кричит: «Отдай, отдай моих детей…»
Не утирая слез, оба долго смотрели, как садилось солнце. А на фоне заката чернела одинокая, верящая, ждущая фигура…
– А может, дождется, – сказал Павлик. – Мой отец тоже на фронте задержался…
Они повернулись и пошли.
– Ты знаешь, Павлик, она яд из раны Атахана высосала. Мама говорит: Гюльчара спасла нашего Атахана.
– А зачем она вяжет все время? – спросил Павлик.
– Она детям и мужу вяжет носки теплые. Все ждет их, к встрече готовится. Она и мне, и маме моей связала носки. У ее мужа была домбра, как балалайка, Гюльчара струны недавно купила про запас.
Вечером, после ужина, Павлика уложили спать в палате Атахана, на его кровать.
Незаметно для себя он привязался к Юльке и к Наташе. Ему так хорошо с ними!
Скрипнула дверь палаты. Павлик открывает глаза. К нему заглядывает Юлька. Раз-два – и готово, он на ногах. Раз-два – и он одет. Раз-два – и они в комнате Наташи.
Он собирается в обратный путь. Долго, что ли? Раз-два – и в дороге. Раз-два! Ох, и намылят шею в детдоме! Раз-два… Страшновато…
Гюльчара вяжет носок, внимательно поглядывает, покачивает головой. Голова-то седая, белая-белая. Павлик не знает, что белее – халат Гюльчары или ее волосы?
– Если увидишь Атахана, – углубляясь в вязанье, просит Гюльчара, – передай привет, пусть поправляется. И нас не забывает…
Павлик солидно кивает. Пора, пора в дорогу. Шутка ли сказать: Людмила Константиновна небось с ног сбилась. Он задумывается, и Юлька застает его врасплох своим вопросом:
– Ты о заставе помнишь?
Он прикладывает палец к губам: молчок!
Юлька продолжает:
– Ты не знаешь, где Атахан?
– Не знаю, – проговорился он и прикусил язык: болтун! – Знаю, конечно. Далеко отсюда!..
Юлька погрустнела:
– Посмотри, сколько я ему писем написала. – И она выложила перед Павликом десятки рисунков. – Не потеряй.
Павлик подумал: «Я их полюбил, и Атахан любит: хороших людей должны хорошие люди любить. Надо помочь им… обязательно».
– Ладно, Юля, передам твои письма. – Он сложил их, завернул в газету.
– Вот тебе деньги на дорогу и письма дяде Атахану, – передала два конверта Наташа. – Я договорилась. Шофер тебя довезет до города, а оттуда…
– Оттуда сам доберусь!
– Как же он живет… дядя Атахан? – не выдержала и все же спросила Наташа.
Павлик помолчал, укладывая письма в карманы, рисунки – за пазуху.
– А как его здоровье? – продолжала Наташа, ловя себя на беспокойстве и мрачнея.
Павлик тяжело вздохнул:
– По Юльке плачет.
– Ну что же все-таки он еще сказал, прощаясь с тобой? Ты нам так ничего и не рассказал.
– «Не могу, сказал, не могу я без них!»
Наташа покраснела и отвернулась. Увидела свои глаза в зеркале. «Наташка, дуреха! У тебя первый раз такие счастливые глаза!»
Но едва тронулась машина, увозившая Павлика, как Наташа чуть не бросилась за ней, решив взять назад свое письмо. «Что делаю? Зачем? Разве проверила себя? Разве Георгий не вернется? Разве с ним все кончено? А Юлька? При чем тут Юлька? Может, я спасения ищу в Атахане? А все это… не надумано ли? Где мне взять бескомпромиссность Игоря? Он говорит, что не мыслит жизни без своей жены… и она без него не может жить. Вот это – отношения. Это – взаимность! Это – верность! А я? Не перестав тянуться к Георгию, не смогу быть ни с кем, даже с Атаханом. Выходит, Атахан-то мне верит, а я его обману. Как это сказал однажды Игорь? «Ничего нельзя делать наполовину, ни жить, ни любить!» А я?..»
Она увидела: машина с Павликом остановилась. И, не отдавая себе отчета, Наташа, сорвав с головы белую медицинскую косынку, взмахнула ею, приказывая подождать. Она пошла, побежала, все ускоряя шаги и задыхаясь, окончательно решив забрать письмо у Павлика.
– Мама! – окликнула ее Юлька. Но это подхлестнуло ее.
– Наталья Ильинична! – позвала с порога Гюльчара.
Наташа неслась к машине.
– Мама! – отчаянно крикнула Юлька. Наташа на миг повернула к ней голову, а когда снова посмотрела на машину, та с места взяла скорость. И – пыль в глаза. И впереди – пустыня…
XIII
В пустыне, на участке своей геологоразведочной партии нефтяников, среди суеты возникающего поселка, Атахан с товарищами доделывал юрту.
– Ну, брат, не юрта, а терем!
– Теперь сюда – царь-девицу!
– А что? Жениться давно пора!
– Зарабатываешь немало, не куришь, не пьешь… Деньжат поднакопил. Пора!
Атахан как будто не слышал шуток, разговаривал с пожилой женщиной – женой главного механика:
– Скоро сына привезу. Так вы присмотрите. Павлик – парень самостоятельный. Ему тут должно быть хорошо.
Атахан еще не знал об исчезновении Павлика.
Шофер довез мальчика до города. Но здесь, пока шофер расспрашивал приятелей о машинах, идущих на четвертую буровую, в район изыскательской партии, Павлик заметил Людмилу Константиновну. Она озабоченно подошла к шоферу:
– Не видели, не слышали, случайно, о мальчике? Пропал у нас из детдома Павлик Старосадов. Шести лет… Такой подвижный. Курносый, смышленый. Вот фотография. На шее родимое пятно…
Она не успела договорить: шофер, посмотрев на фотокарточку, заторопился встревоженно:
– Постойте! Вез я тут мальца, в руке у него сверток был. – Он подошел к кабине, отворил ее, но кабина опустела. Сверток с едой лежал на том месте, где недавно сидел Павлик. – Был здесь. Очень похож… Куда же он делся?..
Павлик опрометью мчался по улице, вскочил в кабину какого-то грузовика, но тут же бросился к другому, что стоял у магазина, услышав:
– Опять к изыскателям! Вот «Беломор» куплю… – Шофер вышел, не закрыв дверцу, не выключив мотора.
Павлик вскарабкался по борту, перевалился в кузов, спрятался под брезент и замер с колотящимся сердцем. Вскоре машина тронулась. Грузовик, подпрыгивая и обрастая пылью, торопился из полдня в вечер, из вечера в ночь.
Все время Павлик проверял, цело ли письмо и, ощупывая конверт, чувствовал три острые, твердые бумажки – деньги. Он пристроился поудобней на брезенте и задремал. Очнулся от резкого толчка: машина остановилась.
Павлик сжался в комок. Кто-то в темноте спрашивал с хрипотцой:
– Наверное, на четвертую? К Атахану Байрамову? Дай закурить.
– Закуривай! – ответил шофер, который покупал днем «Беломор». – Не угадал! К четвертой надо отсюда прямо жать, а я налево – к четырнадцатой.
– Да что ты! Подвези! Из Москвы я! Такое на четырнадцатой нашли! – Он дважды чиркнул спичкой.
– Ну, забирайся в кузов.
Павлик увидел, как чужая рука взялась за край борта, и слез с машины с другой стороны.
– Поехали! – услышал он. Грузовик взял влево, и долго сквозь пыль мелькал рубиновый огонек, а фары расталкивали темноту. Стих мотор, исчез свет фар. Вперед! В дорогу!
Наверное, тетя Наташа достала эти тапочки у какого-нибудь удивительного мастера: они несли Павлика через пустыню. Он то поражался огромности мира, то сжимался от сознания собственной малости перед лицом необъятных ночных пространств.
Стало еще темнее. Павлик присел на корточки, всматриваясь в обманчивые контуры дороги. Его пошатывало от усталости.
В огромной пустыне, под необозримым небом, усыпанным песчинками звезд, шел он по дороге, спотыкался, падал, снова поднимался и двигался вперед. То на него надвигались барханы, то пугала длинная узкая морда сухопутного крокодила – варана, и мальчик шарахался, замирал, видя совсем рядом извивающуюся змею. Ночная пустыня шуршала, шелестела, жила множеством голосов неведомых Павлику зверьков. Было страшно, одиноко, и лишь слово «Атахан» звучало как призыв: идти и дойти до цели. «Может, машина встретится и подвезет меня. Тогда узнаю поточнее, как найти Атахана», – думал Павлик.
Трудно идти одному, не зная, сколько еще впереди шагов или километров, часов или дней пути. Ноги подкашивались, но Павлик шел, шел…
Из-за бархана взвилась, изгибаясь, змея. Мальчик оторопел – не сразу понял, что это узкий-узкий серп месяца. Он стоял один, чувствуя себя песчинкой и не веря, что будет рассвет, дорога, Атахан… «А если басмачи нападут?..» – мелькнула мысль. Но он знал давным-давно, что никаких басмачей нет. «Или разбойники?» Хотя он никогда и не слышал о разбойниках в пустыне… Не слышал… А вдруг? Захотел присесть, опустился на холодный песок, опустил руку и с отчаянным криком вскочил: наткнулся на черепаху. Никогда не боялся черепах, а сейчас ночью думал, что на чей-то череп руку опустил. И, на счастье, не заметил рядом дикобраза, чьи длинные иглы действительно ранят больно и опасно. Он закричал, закричал громко, истошно, вкладывая всю неосознанную одинокость в этот крик. Он этим воплем заглушал страх, отпугивал его.
Услышал где-то у сопки плач: выли шакалы. Поняв, что это шакалы, обрадовался присутствию живых существ, которым тоже страшно, которые тоже плачут. На ровном месте подвернулась нога, но садиться не решился. Потер ногу, вспомнил и повторил себе в укор слова туркмена, встреченного в то утро, когда уходил из детдома: «Смешно, когда колючка себя считает садом, а уксус – медом».
«Считал себя героем, собирался быть летчиком, потом пограничником, а сам… эх ты!..» – Но и эти слова, произнесенные вслух, чтобы пристыдить и ободрить себя, не возымели действия. Может быть, он благодаря им и прошел еще метров сто, но это были уже не шаги, а шажки. «Передохну стоя и – дальше…» Передохнул, пошел.
Он не знал, что по другой дороге промчался на мотоцикле с коляской милиционер. Не знал Павлик, что милиционер запомнил курносого, веснушчатого, голубоглазого мальчонку, который слетел в канаву и потом взобрался в тележку к туркмену. Помнилось милиционеру, как туркмен краем рукава своего халата смахивал пыль с плеча ребенка, как полуобнял его, как подал гроздь винограда. Сомнение вкралось тогда, хотел повернуть мотоцикл, догнать, спросить: курточка на мальчишке была точь-в-точь как у ребят из детдома. Видно, не зря усомнился! «Стой, я же этого аксакала знаю! Ну-ка, махну к нему». И погнал мотоцикл к седобородому туркмену, побеспокоил его ночью.
Аксакал, спросонья испуганно вращая глазами, сказал, что мальчик ему незнаком, но «хороший, добрый мальчик». Милиционер умчался, то и дело останавливаясь, посвечивая ярким, далеко бьющим фонарем, стараясь найти если не мальчика, то хоть следы…
Впервые за долгие годы ночью на своем ишачке, впряженном в тележку, выехал на поиски и аксакал, прихватив с собой вкусные пшеничные лепешки и виноград, взял также халат, чтобы укрыть ребенка. В растерянности он не спросил у милиционера имя беглеца, поэтому, придерживая ишачка одной рукой, другую приставлял ко рту и кричал просто?
– Мальчик! Мальчик! Иди сюда! Мальчик!
Вскочил на своего текинского скакуна и юноша-джигит.
Извещенные Людмилой Константиновной и Кулиевым, притормаживали шоферы, вылезали из кабин, забирались на сопки, всматривались в ночь, звали протяжно:
– Па-а-авлик! Па-а-авлик!
Седобородый вспомнил, что в дороге обогнал двух знакомых туркменов. Он вернулся, разбудил их, спросил: не знают ли имени мальчика. Но те ответили, что он сын Наташи – из той больницы, где Гюльчара. Так ни с чем и уехал старик, хотя по дороге передал это сообщение милиционеру.
Так бывает, что рядом с нами – чье-то щемящее сиротство, чья-то безмолвная боль, а мы улыбаемся, смотрим, но не видим, слушаем, но не слышим, радуемся жизни, веселимся. Но как много мы не замечаем!
А он шел. Казалось, что главное – идти…
Утром опаленный солнцем Павлик опустился на песок где-то вдали от дороги, от караванных троп. Еще ночью сбился с пути. Утро закрутило ветром, ветер превратился в песчаную бурю. Павлик не смог подняться, лег на бок, спиной к ветру, закрыл лицо руками, и перед ним встал Атахан. Мальчик вскочил. Он отчетливо видел Атахана, воспитательницу, Наташу, детдом, целое озеро, по которому плыли игрушки и нож в чехле. Павлик побежал, упал. Он видел перед собой ручей ключевой воды. И ребенок воспаленными губами в беспамятстве припал к песку, хватая его, как воду.
Буря ширилась, затягивала все вокруг бурой мглой. Песок начал заносить и Павлика…
XIV
Фронт бури проходил значительно севернее аэродрома.
Здесь утро началось будничной напряженностью.
Игорь Иванов с особой отрадой ощущал шелковую прохладу подшлемника, его прикосновение к выбритым щекам. Натягивая его, улавливал запах одеколона «В полет». В полет! Вечной свежестью отдают эти слова! Хорошо рукой касаться теплой плоскости «ястребка»! Словно ты здороваешься с ним. Как приятно натянуть на подшлемник шлемофон, закрепить на горле ларингофон, оглядывая в сотый, в тысячный раз приборную доску, где все знаешь на память, где все найдешь вслепую. Ведь ты так соскучился по всему этому за ночь…
О судьбе Павлика Игорь Иванов ничего не знал. В это утро Игорь был захвачен радостью неба, сквозящего ультрамариновой синевой. Веяло древностью от сопок, обесцвеченных раскаленным солнцем. Видеть это небо с земли, породниться с ним, поднимаясь на своем «ястребке»! Счастье чувствовать, что это крылья не «ястребка», а твои крылья. Не самолет, а ты ощущаешь давление рассекаемого воздуха. И ты, поднимаясь в небо, становишься вровень с отцовской молодостью, постигаешь и ту радость жизни, власть над небом, самолетом, высотой, познанную отцом. Ты видишь кольцо прицела, знаешь, что твои движения отлажены, что дни, месяцы, годы отданы тренировкам не зря.
Он с улыбкой следил за стрижами. Они выделывали над полем аэродрома фигуры высшего пилотажа. Вот свеча, бочка, штопор, мертвая петля, скольжение на одном крыле, переворот! Ну, черти! Подзадоривают! Идут звеном, точно связанные невидимыми нитями… Ах, шельмец, как дает! А скорость! Скорость такая на вираже, словно и крыльев-то нет…
В это утро он ощутил готовность осваивать новые скорости и высоты. По всему ощущалась близость реактивных самолетов и сверхзвуковых скоростей. И, главное – Игорь знал, что он сумеет, не подкачает. А вдруг сегодня командир полка вызовет и скажет: «Ну, Иванов! Вот тебе задание!» И первому мне доверит принять, облетать не что-нибудь, а реактивный самолет! А там пойдут, конечно, и сверхзвуковые!»
Двухметровый гигант, техник Алексей Денисюк, потер руки, вымазанные в масле, и улыбнулся плутовато:
– Скоро пересядет старший лейтенант, ну да и мы с ним…
– О чем ты, Алешка?
– О чем? О скором расставании с поршневыми! И да здравствует реактивная!
– Ну, это все мечты, – слукавил Иванов, втайне радуясь совпадению их желаний и предположений.
– Почему мечты? Нам, технарям, кое-что известно раньше, чем вам, летунам…
Размахивая рукой, к ним бежал, придерживая пилотку, моторист Зубарев:
– Товарищ старший лейтенант, вас к командиру полка!
– Есть! – Игорь подмигнул Алексею, кивнул Зубареву и побежал. – Ну вот, дождался! Наверняка речь пойдет о реактивной. Готов! Я готов!
Но его ждал полет на «кукурузнике». Судьба Павлика звала его, хотя он не знал, что потерялся в пустыне именно Павлик.
Известие об исчезновении ребенка всполошило десятки людей. Поднял в воздух «кукурузник» и Игорь Иванов: приказано осмотреть на бреющем полете места возможного нахождения мальчика.
Песчаная буря приутихла, набирая силы для новой атаки, а старший лейтенант Игорь Иванов только оторвался от взлетной полосы. Пролетел над больницей Наташи, по некогда было помахать крыльями. Дороги минуты, секунды… Если в пустыне положить куриное яйцо в песок, то через несколько минут оно спечется всмятку. Игорь знал от друзей-пограничников, что овчаркам, ведущим преследование, надевали специальные чулки на лапы (иначе лапы тут же потрескались бы в кровь), а на головы – специальные шапочки. Раскаленное солнце способно убить… «Пожалуй, буря к месту: не так печет», – думал Иванов, минуя льнувший к арыку аул и спускаясь над дорогой, пронзающей неподвижные пески. Колючки, перекати-поле, саксаул. Лысые округлые сопки… Пошли сыпучие, зыбучие пески. Что это за точка? Так, взять левее, снизиться. Над чем-то сгрудились шакалы… Еще ниже…
Шакалы прянули в стороны от грохота мотора над самой головой.
Разворот. Ух, мертвый верблюд. Пески, пески, пески… Ребристая зыбь, пустыня, а в ней где-то мальчик… Один…
Игорь ведет машину еще ниже, сбавив обороты, летит по воображаемой синусоиде, стремясь возможно тщательнее осмотреть участок. Мысли путались. Вспомнились Юлька и Наташа. Пропавшему мальчику, говорят, лет шесть – как Юлька. А какая девчонка! Дичится! В маму! Нет, пожалуй, Натка не дичится. Ну и пустыня… Сгинет человек, и никто не заметит. Будто и не было его на земле.
Игорь Иванов вел машину ловко и осторожно. Такие не ищут опасности, но и не избегают ее… Ему один на один довелось прижать и заставить приземлиться чужой самолет, вторгшийся в наше воздушное пространство. И он не задирал нос, когда его поздравляли с трудной победой.
Из кабины самолета видна часть пустыни. Ветер – гениальный зодчий и архитектор – изваял из песков серповидные барханы. А здесь он легко, точно они невесомы, несет пески и укладывает их в прямоугольные гряды, вытягивая их в направлении своего полета. А это – словно рисунок будущего ковра. Прихотливы узоры, нанесенные ветром на песках… А как здесь бывает весной! Вся пустыня живет ожиданием весны! С какой нежностью и благодарностью приемлют пески каждую каплю воды! Игорь не раз видел шествие весны в Каракумах. Сперва на тонких пальчиках – на темных сине-зеленых, с лиловыми цветочками, кустиках гелиотропа она вступает в пески. Целые лужайки залиты лиловыми звездочками гусиного лука – голубые, синие, розоватые, белые крохотные цветочки. И вот уже весна зажигает барханы, рдеет, багрянится, полыхает тюльпанами. Кажется, даже с самолета ловишь животворный запах цветения. От маков, как летящие в небо костры, пылают сопки. Какое буйство жизни в цветах! А потом по-черепашьи медленно тянутся дни раскаленного лета, горячей осени, бесснежной зимы!..
Прошло около двух часов, как Игорь, порыскав над песками, взял в сторону буровых, низко-низко прошел над сторожкой, из которой, пошатываясь, вышел взлохмаченный человек.
Снизился совсем. Со стороны могло показаться: вот-вот заденет, зацепит колесами за песок. Какой-то бугорок… Что бы это значило? Не показалось ли? На ровном месте бугорок… Он поискал место для посадки. На всякий случай развернулся, низко прошел над человеком с растрепанной бородой и рукой указал направление к тому бугорку, потом пролетел туда, сделал несколько низких кругов над бугорком, силясь показать идущему от сторожки, что здесь что-то или кто-то…
Снова подлетел к нему. Человек задрал бороду, скошенную порывом ветра, и, повинуясь безмолвному сигналу летчика, пошел, поплелся к тому месту, где самолет делал круги.
Заросший бородой, с глазами, по-рачьи красными от беспробудных попоек, в заляпанном халате, брел сорокалетний мужчина. Он работал смотрителем на буровой. Брел куда глаза глядят, прикладывался к бутылке, иногда оглядывался на свою сторожку с одним оконцем и грозил ей кулаком. Погрозил кулаком и летчику. И забыл о нем. Очнулся от гула над самой головой и машинально пошел туда, где настойчиво кружил самолет.
Смотритель шел и вспоминал свою жизнь. Когда-то он был веселым и общительным человеком. У него были друзья и общие с ними интересы. Грянула война. В сражениях у Днепра его тяжело ранило. Плен, концлагерь. Бежал, но его нашли в лесу, схватили и, избив, бросили в концлагерь. Опять бежал… И опять – концлагерь… Когда после войны вернулся домой, понял: друзья отвернулись от него, избегают с ним встреч. Это окончательно сломило его. Искал утешения в водке. Но разве уйдешь от самого себя?.. Не заметил, как втянулся в эти омерзительные попойки. Собутыльники стали его «общественным мнением». Однажды он понял, какая нелепость искать среди них какого-то удовлетворения, но жить иначе уже не мог. Опустился, потерял человеческий облик. Вырвался к одиночеству, будто бы и не был до этого одинок в их окружении. Нет, нет, лучше быть одному, в сторожке смотрителем. Он шел сейчас по пустыне, оглядываясь. Буровые вдруг показались огромными бутылями водки.
Прошумел самолет.
Буря усиливалась, секла до лицу, песком забивала нос, рот, глаза, уши.
Шуршала неоглядная рябь движущихся песков, и он хотел повернуть обратно, уберечь глаза и лицо, но этот дьявольский «кукурузник» все кружил над одним местом, и почему-то против ветра наперекор себе бородач тащился к тому месту.
Глупый суслик выкатился из норки, встал на задние лапки, как вылепленный из глины и песка округлый кувшинчик, из него пролился свист: ему буря нипочем, вторит в лад ее нарастающему свисту. Или присвистнул суслик от удивления: перед ним поднимался и опускался холмик… Что-то живое? Песок струился, натекая на холмик, обволакивая его тончайшими слоями, песчинки цеплялись за песчинки, холмик рос. За него спряталась черепаха, вобрав под клетчатый тускло-пепельный панцирь лапы и голову, напоминающую змеиную. Суслик пискнул и поспешно скрылся в норке: боком, перекидывая голову и хвост, передвигалась эфа, чей укус смертелен. Эфа, мстящая всем за свою ползучесть, за свой невыплеснутый яд, подползла к холмику. Из холмика показалась детская исцарапанная в кровь ладошка. Павлик в беспамятстве повернулся. Черепаха убралась восвояси. А эфа подняла заостренную голову и студеными вертикальными зрачками присмотрелась.
Самолет Игоря шел очень низко. Удар бури накренил правое крыло над самой эфой, а Игорь инстинктивно прибавил обороты. Мотор взревел, струя песка, подхваченная порывом бури и струей ветра, отброшенного пропеллером, хлестнула эфу. Змея приникла к песку, а Павлик так же в беспамятстве убрал ладошку.
К мальчику, обросшему песком, эфа приблизилась вплотную. У него приостановилось дыхание. Эфа, помедлив, поползла по его телу, перебрасывая свою голову и хвост. Она как бы ударяла, подхлестывала, вызывала его ожить, пошевельнуться, чтобы сразу же умертвить свою жертву. Но он был как мертвый. И змея по его плечу, по лицу протянулась метровой петлей…
Самолет Игоря Иванова чуть не коснулся колесами этого барханчика, а струя ветра, страх и неожиданность столкнули эфу с мальчика, и она заторопилась к норке суслика.
«Что я кружу над этим местом как привязанный? А если почудилось? И теряю драгоценные минуты, да и горючего по расчету – совсем немного осталось». Но он опять пронесся над бородачом, как бы подгоняя его, подталкивая к бархану. «Ну и характер! – подумал о себе Игорь, осуждая, – Ивановский. Одна интуиция, один инстинкт, ослиное упрямство, как у Натки». Надо лететь дальше, искать в другом месте. А ноги сами нажимали на педали, рука сама незаметно надавливала на штурвал, самолет точно сам по себе делал очередной круг. Да? Точно! Ребенок! Буря и струя от пропеллера обнажили его голову! Но что же это? Почему медлит бородач?!
Игорь на правом развороте увидел, как раскинув руки, оступился и опрокинулся навзничь бородач. Полы халата откинуло ветром. Заканчивая разворот и снижаясь, заметил лохматый куст бороденки.
Через некоторое время Игорь увидел, что он пытается встать.
Смотритель поднялся, посидел, хлопая осоловелыми глазами, встал и пошел, пошатываясь. Споткнулся о какой-то комок, повалился. Приподнялся, оперся на бугорок и под слоем песка обнаружил мальчугана. Кто это? Он поднял мальчика и огляделся. Сквозь песчаную завесу бури то проступали, то исчезали буровые вышки, грибком зачернела крыша сторожки. Смотритель нес свою находку к сторожке.
Самолет проскочил над ними, помахав крыльями, и, взяв курс на сторожку, взмыл над буровыми и слился с темнеющим небом.
– Кому ты, гад, путь указываешь? – обратился к исчезнувшему самолету бородач. – Кто хозяин сторожки? Кто хозяин пустыни? Или дороги не знаю?
Не доходя до сторожки, он увидел, как буря приоткрывает и закрывает обитую войлоком деревянную дверь.
– Какой подлец дверь не закрыл! Какой подлец? Я спрашиваю! – высоким, пронзительным и дрожащим голосом вопрошал он сторожку. Войдя в нее, положил мальчика на засыпанную песком постель. Полез в тумбочку, приговаривая:
– Сейчас постельное белье достану, сейчас, сейчас…
Из тумбочки к его ногам выкатился грязный ком белья. Смотритель впихнул белье обратно, захлопнул дверцу. Поежился и хотел укрыть мальчика. Наклонился к ведру, затянутому пестрой тряпицей, прижатой обрезком доски. На тряпке кверху дном белела с выщербленным краем пиала. Смотритель зачерпнул воды, открыл дверь и выплеснул за порог, набрал еще и поднес мальчику. Глаза ребенка не раскрывались: не приходил в себя.
– Не хочешь, так и не надо, – осклабился смотритель и поставил пиалу на голый, наспех сколоченный стол. Его качнуло, и он расплескал воду. Полез в карман халата за бутылкой. С бутылкой вытащил карты. Валет, шестерка и туз выпали на затоптанный пол. Он не заметил, приложился к бутылке. Из замусоленного горлышка вылилась перемешанная с песком капля. Выплюнул, поморщился.
Мальчик, застонав, повернулся на спину. Из правого кармана штанишек посыпался песок и выглянул уголок бумажки: деньги. Смотритель бесцеремонно вывернул оба кармана, забрал деньги, корявыми, прокуренными пальцами надорвал конверты, которые Наташа дала Павлику. Развернул, пробежал мутными глазами, потряс конверты, не выпадет ли что-нибудь? Ничего! Разорвал письма на мелкие кусочки и выбросил за дверь.
Он мысленно обращался к бывшим друзьям, которые забыли его. «Все один и один! А ведь были друзья… Перед кем оправдываться? Перед теми, что меня бросили? И зачем? Из одного котелка кашу рубали, одной шинелью укрывались! А вернулся я из плена, и ты, как и другие, раззнакомился со мной. Я с того и запил! Веру в людей потерял! Не прошу взаймы! Не напоминаю, что фрица прикончил, когда он в тебя штык всадить хотел! Но ты, гад, можешь хоть здороваться, встречая меня на улице? Можешь?!» Смотритель увидел под ногами карты и громко выкрикнул:
– Тебе – туз, мне – шестерка… Или – валет… Но ты на меня крест не ставь!
Отрезвила неожиданность и злость: переводя глаза с карточного валета на мальчика, увидел на шее ребенка родимое пятно, овальное, черное. Потер свою заросшую бородой скулу и шею.
– Что за наваждение!
Твердыми шагами вышел из сторожки, плотно притворив дверь и дважды повернув ключ в замке. Дернул на себя, проверил.
Павлик открыл глаза. Над ним провисал низкий закопченный потолок, в левом углу, в тенетах паука, билась муха. В самом углу паутины притаился паук, выжидая, когда она выбьется из сил и запутается окончательно. Пересохшими губами мальчуган прошептал: «Пить». Повернулся и увидел пиалу с водой, привстал, но упал на кровать. Опять привстал, с трудом дотянулся до пиалы. С жадностью выпил солоноватую воду. Пролитая струйка текла по полу, подкрадывалась к валету. Поднял бы карты, но чувствовал, что упадет. Тихо опустился на постель. Муха совсем запуталась. Помог бы ей выбраться, да был не в состоянии поднять руку. «Если бы встать на кровати, дал бы я жизни этому паучине», – подумал Павлик, и веки следила усталость…
Дважды повернулся ключ в замке, заскрипела дверь, зашуршали шаги. Павлик с трудом разжал веки.
Смотритель осторожно опустил на стол бутылку водки, погладил ее, всматриваясь в лицо Павлика.
– Я докажу! – пьяно мямлил он. – Я тоже – око за око, зуб за зуб. Меня бросили в детстве, и я бросил, отомстил… – Помедлил, впервые подумав о правильности своей мести, и усомнился. Но желал оправдаться перед малышом. – Меня бросили? – спросил он, укоряя жестоко, будто его бросил Павлик. – И я бросил жену с сыном. Не моя вина… коль она потом померла… Я докажу! – Экономным движением откупорил бутылку и отпил глоток из горлышка, рукавом халата вытер мокрые губы. – Я и смотрителем стал по пьяной лавочке. Под пьяную руку сморозил чушь, а может, и не чушь… правду-матку резанул в глаза, ну меня и понизили. А деньги были… Вот и пил и пить буду, пока снова в людей не поверю. А ты меня обязан у-ва-жать!
Павлик ничего не понимал. Появилась жалость к этому одинокому, брошенному, почти отверженному человеку, хотя отталкивающими были его гримасы, манера мямлить, растягивать слова. Неприятно поражала сторожка: судя по ней, хозяин давно опустился. Враждебно смотрели на него красные, в склеротических прожилках, глаза. И все-таки когда смотритель плюхнулся на колченогий стул, рыгнул, захрапел и стал особенно гнусен с отвислой губой, с грязно всклокоченной, пересыпанной песком бородой, Павлик вспомнил: его спас этот человек.
Порывом бури дверь сторожки дернуло, откинуло, стукнуло о косяк. Бородач продрал глаза, осмотрелся, затем доплелся до двери, набросил крючок и сел напротив мальчика. Он потянулся к Павлику и указательным пальцем, пропахшим селедкой, табачной вонью и сивушной гарью, задрал его верхнюю губу; приблизил к Павлику бородатое жалкое лицо и, оценивая, посмотрел на детские передние зубы, чуть раздвоенные, похожие на прямоугольные миниатюрные лопаточки. Отпустил палец, отодвинулся, кивнул своим мыслям и забормотал:
