Текст книги "О годах забывая"
Автор книги: Борис Дубровин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
VII
Атахан лежа рассматривает Юлькин рисунок с таким видом, будто перед ним величайшее произведение искусства. Откладывает в сторону. Вздыхает, клянет себя за малодушие. Но всегда ли мы властны над собой?..
Жужжит муха, влетев в темное окно. Однообразная тоскливость в ее жужжании, в том, как она тычется в стекло, делает витки вокруг лампочки и пролетает мимо раскрытых бессонницей измученных глаз Атахана. Обезображенное лицо хранит выражение жестокости и страданий. Безысходные раздумья, безнадежность, отчаяние… Он не замечает мухи, кажется, не слышит ничего. Но стоило прошелестеть чьим-то шагам, как Атахан притворялся спящим…
Толкается в стекло муха, упрямая, жужжащая, как маленькое сверло, когда оно вгрызается в неподдающийся металл… А он чем лучше ее?
Шаги стихли.
Атахан открыл глаза. Откинул одеяло (он был одет). С опаской приподнялся на кровати, стараясь не скрипнуть. Присел, обулся. Вынул узелок из-под подушки и, выключив свет, боком вышел из палаты. Крадучись, направился по коридору к выходу.
Слева, из открытой двери дежурной комнаты, на пол коридора падал желтый прямоугольник света. Поравнялся с дверью и искоса взглянул налево.
Там в кресле, по-детски поджав ноги, спала Наташа, В большом кресле она выглядела ребенком. Голова устало откинулась на спинку кресла, пушистые волосы позолотил электрический свет. Наташа, Наташа…
Атахан остановился и посмотрел на нее в упор. Нежные и хрупкие очертания лица… Но словно и во сне бросала она вызов несчастью и одиночеству. И во сне держалась строго и напряженно. Горе успело провести по ее лицу тяжкой рукой, прорезать преждевременные морщинки на лбу. Ранние складки обозначились возле сомкнутых губ. А синеватые полукружья под глазами… Усталость запечатлелась и на ее обессиленных руках. В пальцах белело полураскрытое письмо. Если бы Атахан посмотрел, он прочитал бы несколько слов:
«На этот раз мне нужна одна тысяча рублей. Если не получу к десятому, буду судиться и отберу ребенка. Отец вашего ребенка. Г. Огарков».
Это послание давно хранила Наташа. Единственные строки – память о нем. Они свидетельствовали о его корысти, но для Наташи был уже важен не смысл, а их принадлежность любимому, да, любимому человеку.
Атахан посмотрел на ее и на свои кряжистые руки бурильщика. Они грубо велики в сравнении с ее руками, маленькими, беспомощными.
Наташе снилось: она в разукрашенном золотом тереме пригорюнилась у окошка и отводит очи от змея с лицом Георгия Огаркова. Зол змей и стережет свою добычу – царевну – день и ночь. Всматривается она в ночь и видит яркое пламя. Это рыцарь летит на крылатом коне, и в руке светится меч-кладенец. Налетел рыцарь на змея, и завязалась битва не на жизнь, а на смерть. Плохо было рыцарю, а Наташа не то что помочь – лица его разглядеть не может… Тут взмахнул рыцарь мечом, снес змею голову, а туловище надвое перерубил. Подхватил рыцарь Наташу, усадил на коня… Мчатся они через реки голубые, через моря синие, через горы черные. Обернулся прекрасный рыцарь, и освобожденная царевна вскрикнула: рыцарь-то – Атахан!.. И еще теплый багряный меч берет она у него двумя руками и прижимает к себе…
Зашелестела занавеска, муха прожужжала над ухом Наташи. Она пошевельнулась. Атахан, точно его застали на месте преступления, встрепенулся и исчез в темноте коридора…
Раннее утро разрумянило Юльку. Счастливая, по ступеням крыльца она поднималась с многоцветным букетом гладиолусов… Через минуту на цыпочках прокралась по коридору и трижды условным сигналом постучала в дверь Атахана:
– Пограничники прислали цветы!
Никто не отозвался. Юлька надавила на дверь, с улыбкой вошла и остановилась пораженная: комната пуста! Койка застлана, лекарства не тронуты, наручные часы с тумбочки исчезли. В тумбочке – подаренная ею конфета. Девочка подняла голову, посмотрела на абажур, на потолок, недоумевая. Букет выпал из рук.
Юлька бросилась к матери. В коридоре ее остановила Гюльчара.
– Он уехал!.. – со слезами в голосе крикнула Юлька.
– Ты его не встретила? Может, он у машины с пограничником? Почему молчишь? – тревожно спросила Гюльчара.
Девочка замотала головой и побежала. Наташа спешила ей навстречу. В первый раз увидела Юлька у матери виноватые глаза…
Возле палаты Атахана толпились больные. Взгляды обратились к Наташе в ожидании ответа, куда исчез Атахан…
Бледная, Наташа остановилась у порога, вошла в палату, зачем-то передвинула подушку и вдруг ощутила, что опустела не только больница… Нервно сдернула скатерть на тумбочке. На пол упал конверт. Быстро взяла его. Не глядя на адрес, она выхватила хрустящий плотный лист. Сперва увидела конец письма и подпись «Лейла», потом, подавляя чуть ли не ревнивое волнение, перевернула листок, на мгновение даже закрыла глаза: слово «Атахан», написанное чужой женской рукой, кольнуло ее. Пересилив себя, перевернула лист, глаза нашли дату. Да-да! Она еще не поняла, зачем ей знать дату. «Неужели он, будучи связан с другой, предлагал мне стать его женой?!» Буквы сливались, словно расплывались. Мучительно краснея, одним махом прочла и опрокинула в себя чужое смятение. И почувствовала себя лучше: она, Наташа, отказала, не задумываясь, тому, о ком столько думала другая. Наташа постигла инстинктом женщины: писала ему порядочная и красивая девушка. Она не успела сложить письмо и опустить в конверт, как чужое смятение стало ее смятением, она как бы превратилась в Лейлу и с безнадежной надеждой обращалась к Атахану. «Полно, – внутренне крикнула она себе, – что за чушь! Какое тебе дело до всего этого? Никакого!» Но внутренний голос, не прощая лжи, из сокровенных глубин души тихо, но настойчиво нашептывал: «Есть дело! Есть дело! Есть, есть, есть!»
– Он еще совсем-совсем слабый. Ему недели две нельзя вставать! – обращаясь к Наташе, ворчала Гюльчара, точно укоряя ее. Наташа отвела от нее глаза.
За тумбочкой, от всех отвернувшись, всхлипывала Юлька. Букет валялся на полу. А руки Наташи машинально, нерешительно надорвали лист письма и замерли. Письмо жгло ей пальцы, надо было скорей избавиться от него. Замешкавшись, хотя ее тянуло поднять букет, Наташа переступила через него…
VIII
В это утро Атахан, тяжело передвигая словно свинцовые ноги, томительно плелся к райкому. Теперь он понял, о чем говорил и о чем умолчал Федор. Теперь он услышал и пережил это. И сам понимал: объяснение в любви было некстати…
Силы убывали, подергивались веки, особенно левое. Попробовал придержать его указательным пальцем. Подергивалась щека. Рука не повиновалась, утратила подвижность. Внутренняя противная дрожь распространялась по всему телу. Взывал к своей гордости, а ловил себя на смирении, на жалкой и позорной покорности. В заносчивости забыл, что пытается преодолеть мало исследованную мощь змеиного яда. Ведь человек все может. Все! Но оказывается, не всегда! Он пытался преодолеть и яд отказа. А тот уже душил его. Отказывало сердце, отказывало дыхание, отказывал мозг. Атахан пытался приостановить поток воспоминаний. Но обжигающая волна взметнулась, захлестнула, закружила его. Едва не упал, изо всех сил заторопился, спотыкаясь, к райкому.
В приемной совсем еще юная, хрупкая секретарша с высокой прической наклонила розовое лицо и как бы заслонилась ладонью от повелительного голоса, раздающегося из-за двери. Атахан остановился, поняв, что пришел не вовремя. Надо уходить! Трудно повернуться. Но повернулся.
– Да я с тебя три шкуры спущу! – кричал за дверью Кулиев. – Снабженцы, называется! Я сам приеду! Да, да, да! И разговаривать нечего! – Стукнула о стол брошенная трубка, заскрипели шаги. Дверь распахнулась настежь. Из кабинета вышел взбешенный Кулиев. Прищуренные глаза утратили теплый, притягательный свет, свою проницательность. И правда, гнев шагает впереди, ум – сзади…
– Сейчас чай принесу, – сказала секретарша.
– Я в двенадцатую, на вышку! – кипя и словно бы продолжая прерванный по телефону разговор, бросил он секретарше. И тут увидел в трех шагах от себя Атахана. Исхудалое лицо… левая рука трясется…
– Почему не в больнице? – напустился на него Кулиев. – Мне уже звонила Иванова. Переполох там наделал. Идем, отвезу! Иванова сказала, что тебе еще минимум две недели лежать надо! – Кулиев властно двинулся по коридору. Атахан стоял как врубленный.
– Едем! – приказал Кулиев. – Тебе говорят!
– Не поеду!
– Почему? – свирепо крикнул Кулиев и подступил к Атахану. Но, увидев тихие воспаленные глаза Атахана, сбавил тон: – Что у тебя?
– Ничего! – Атахан направился к выходу, пряча за спину дрожащую руку.
Оторопев на секунду, Кулиев посмотрел на его руку:
– Как это ничего? – Нагнал, схватил за плечо: – А ну зайди! Зайди, тебе говорят!.. – И, полуобхватив за плечо, ввел Атахана в кабинету плотно и осторожно прикрыв за собой дверь. Дал знак секретарше: «Ко мне – никого!» Секретарша в такт этому условному знаку наклонила высокую прическу слишком поспешно: из башенки волос выскользнула шпилька.
Стараясь понять необычное состояние Атахана, но еще не одолев раздражения, Кулиев указал Атахану на диван и сам сел около. Разговор не получался. Взгляд Кулиева упал на книжный шкаф, где перед книгами лежала на виду простенькая помятая фляга с вырезанными гвоздем буквами «Рядовой Кулиев». И Кулиев невольно мысленно сделал глоток, повторив: «Аяз-хан, гляди на свои чарыки!» Аяз-хан, по преданию, бывший раб, стал царем, но чтобы не возгордиться, вешал перед собой свои старые, из сыромятной кожи, чарыки, в которых пас скот. И когда в гневе вскакивал, произнося приговор, задевал за свои чарыки и смягчался. Аяз-хану себя Кулиев не уподоблял, но фляга ему напоминала о многом. Вот отчего положил он ее на виду. По какому-то внутреннему движению Кулиев подошел к книжному шкафу, достал флягу, провел пальцем по выведенным гвоздем словам «Рядовой Кулиев».
– Рядовой Кулиев… – совсем другим голосом, словно обращаясь к своей солдатской молодости, просил нынешний секретарь райкома понять его и не осуждать. – Да, вместе служили…
– Потому и пришел к тебе! – выдавил наконец Атахан. Лицо его утрачивало непроницаемость, проступала горечь.
Кулиев убрал флягу и вернулся к Атахану. Положил руку ему на колено, ободряя этим безмолвным жестом.
– Почему же не поедешь, Атахан?
Не горечь, а горе давило Атахана. До чего трудно высказать главное! И нужно ли? И возможно ли? И время ли? Спохватившись, Атахан снял фуражку, смахнул с нее невидимую пылинку, потрогал округлую, почти незаметную штопку.
За дверью, у секретарши, раздался телефонный звонок.
– Алло! – Оба прислушались к нежному простодушному, неслужебному голосу. – Нет, нет, к сожалению, никак не может. Он очень-очень занят. А потом сразу же уедет… Да, к вам, к вам на двенадцатую и поедет. Напрасно расстраиваетесь! Кара Кулиевич во всем разберется. Ну он… – Она перешла на шепот. И оба не уверены были, то ли она сказала, то ли им послышалось: – Ну, он вспылил… С кем не бывает… Да, вы правы, все мы – люди.
Она положила трубку.
Кулиев наклонил голову, прикусил губу. Сукин сын, подумал о себе. И вздохнул. Может, поэтому Атахан и заговорил:
– Был бы отец, я и отцу не сознался бы в своем позоре, а к тебе пришел узнать: жить мне или нет? – И он так посмотрел на секретаря райкома, что у того с лица начисто слетела напряженная раздражительность.
– Никому бы не сознался в позоре… Полюбил я Наташу Иванову, а она отказалась стать моей женой. Ты же все можешь! Помоги мне! Помоги! – Атахан стал ожесточенным, яростным, жестоким; он требовал, был готов на все, лишь бы добиться своего.
– Я не колдун! – холодно обрезал Кулиев. – В любви советчиков и помощников нет… Тут приказом не приворожишь. У каждой любви свои глаза. Но ты на себя, наверное, в зеркало не смотрел: ты же неприятен, не обижайся на меня, ты страшен сейчас, Атахан! Боюсь, когда объяснялся с Наташей, ты был не лучше…
Голова Атахана упала на грудь. Это неподдельное горе тронуло Кулиева, но он и сам был расстроен.
– Тебе надо взять себя в руки, брось торговлю змеями, надо избавиться от своих недостатков, тебе змеи и так дорого стоили…
Атахан с обидой вскинул голову, гневно полоснул глазами, отвел назад дрожащую руку, вскочил, пошатнулся.
– Напрасно сбежал из больницы, – не отступал Кулиев. – Наташа может полюбить смелого, а это – трусость. Наташа от своего несчастья не побежала. Ее родители сколько раз звали в Москву, а она выстояла. Брат ее – офицер, здесь, в Туркмении, служит, а она и от него скрыла свою беду. И завоевать такое сердце нелегко.
– Прости, я у тебя отнял время… – сокрушенно вздохнул Атахан и надел фуражку.
– Так ты в больницу?
– Нет, к себе, на буровую. – Атахан помедлил: – Я в вашем гараже мотоцикл оставлял. У тебя можно бензина попросить?
– Конечно! Пойдем! Возьми и денег на дорогу. – Кулиев достал бумажник. Но Атахан остановил его:
– У меня есть деньги.
Они вышли. Секретарша перед зеркальцем вставляла в волосы шпильку, но от смущения выронила ее.
Через минуту Атахан мчался на мотоцикле из города в пустыню. Губы его что-то шептали. Он был противен самому себе, однако, будь где-нибудь волшебник, Атахан разыскал бы его.
Он все наращивал и наращивал скорость, пытаясь умчаться от своей боли и тоски. Он летел уже сквозь пустыню, как вдруг затормозил, поняв, что от себя не уйти, не уехать, не улететь… Остановился, подумал о чем-то, поправив фуражку, круто развернул мотоцикл и ринулся обратно.
Навстречу райкомовскому газику промчался мотоциклист. Кулиев обернулся ему вслед, не поверив своим глазам: назад, в город, пронесся Атахан. А может, и не он?
Дорога была не очень длинная. Но от слабости он несколько раз подолгу отдыхал. У фонаря, недалеко от детдома, на узкой дороге, у склона, переходящего в кювет, Атахан затормозил. Обливаясь потом, установил мотоцикл. Он едва держался на ногах, ощущая растущую свинцовую тяжесть во всем теле и сосущую слабость. Пелена застилала глаза… Посмотрел на здание детдома. Здесь прошло его детство… Детдом светился одним огоньком. В открытом окне показалась детская головка и замерла…
Мимо Атахана, рыча, прошла собака и остановилась. Атахан отошел из полосы света в тень, к самому склону узкой дороги. Он слился с густой тенью дерева и отуманенными глазами посмотрел на детдом.
Головка по-прежнему сиротливо виднелась в окне.
– А ты почему не спишь? – И около ребенка выросла фигура Людмилы Константиновны. Она положила руку на голову ребенку. Сладкой и щемящей грустью отозвалось ее движение в душе Атахана. Казалось, она положила руку на голову ему, Атахану, и ему не двадцать семь лет, а пять, всего пять, и он стоит у того окна, смотрит на улицу, не может уснуть, а она подошла и приласкала его. Так хотелось, чтобы никогда ее рука не отрывалась от головы, чтобы никогда не кончалась та ночь.
…Однажды она рассказала ему о себе. Людмила Константиновна стала первым человеком, которого запомнил Атахан. Она всегда была ласкова. Около нее всегда толпились дети, как в холодную ночь у костра собираются путники. В ту ночь она наклонилась к нему, заглянула в печальные глаза и шепотом проговорила: «Я знаю, тебе нелегко». Он и через двадцать два года помнил звучание слов, он и через сто лет не забыл бы их. «Но и многим нелегко. Надо помогать друг другу. Если человек не нужен никому, он и себе не нужен»…
Она вложила в его детские пальцы ручку, взяв его ручонку, обмакнула перо в непроливайку и на первой странице тетради в косую линейку вывела первые штрихи, первые буквы… Людмила Константиновна… На первых страницах души запечатлелся ее образ! Скольких людей он повидал, сколько женских лиц и глаз мелькнуло и сгинуло, а вот это лицо запомнилось на всю жизнь… Теперь понял: Наташа так понравилась ему, потому что походила на Людмилу Константиновну! Всю жизнь искал себе подругу, чтобы она напоминала Людмилу Константиновну. Мальчуганом старался быть к ней поближе, чтобы она хоть мимоходом положила свою руку ему на голову. Мысленно называл ее мамой. Один, один, затерянный в мире, где столько людей, где, может быть, рядом и твоя судьба, а ты так одинок… И лишь Людмила Константиновна помогла тебе не чувствовать это так остро… Как он мог ее отблагодарить?.. Начальник отряда дважды посылал ей письма, где благодарил за то, что она воспитала Атахана таким смелым, таким целеустремленным. Он посылал и почетные грамоты – их было три – с подписью генерала и газеты, в которых рассказывалось, как он задержал диверсантов и обезвредил особо опасного уголовника – убийцу, не дав тому улизнуть от возмездия. К ней, сверкая наградами, он приезжал в отпуск… Да и один ли он такой? А она у него одна… Но теперь… теперь… разве может она помочь? Нет, нельзя к ней обращаться! Надо возвращаться на буровую…
Да, Людмила Константиновна Хрусталева… Кристальной души человек. Маленькая, с виду слабая, но сколько духовной мощи! Собирала материалы о подвигах, совершенных юными героями в дни гражданской войны, в дни боев с басмачами, о юных героях Великой Отечественной войны. Вела альбомы. Выявляла фамилии и подвиги юных героев, о ком мельком сообщалось или писалось. И если тогда, в день землетрясения, все рушилось, все кричали и бежали, а часовой у знамени Атахан Байрамов стоял не шелохнувшись, это воспитала таким Людмила Константиновна.
Сейчас Атахан вспоминал глаза Людмилы Константиновны, ее как бы прислушивающееся лицо – она стала хуже слышать в последние годы.
Ясно вспомнил Наташу. Разве он жить не может без Наташи потому, что она его спасла? Разве за это? Да нет, конечно. Шелковистая, нежная ее рука, каждое мимолетное движение, каждое прикосновение были лаской для него, хотелось благодарить за каждый взгляд. Выжил потому, что увидел эту женщину с покатыми плечами, с длинными стройными ногами. Голова закружилась, когда она наклонилась к нему и он услышал ее дыхание. Он, Атахан, плакал один в палате от счастья, что она есть. Он верил, что они будут вместе. И как мучился, страдал, когда получил отказ…
Нелегко! «Я знаю, что тебе нелегко», – прозвучал в душе голос Наташи или Людмилы Константиновны. Где они? Где Наташа?..
Атахан поднял глаза на окно детдома. Оно опустело. «Что со мной?» – едва успел подумать он, беспомощно взмахнул руками, шагнул куда-то во тьму. Небо зашаталось, упало на него, и все померкло…
Раскинув руки, он лежал в дорожной пыли.
В спальне было тихо. Павлик открыл глаза… В комнате, кроме спящих ребятишек, не было никого. Выскользнув из постели, Павлик подтянул трусы и на носках, чтобы никто не слышал, подбежал к темному окну. Выглянул бы, да послышались знакомые неторопливые шаги: Людмила Константиновна, как всегда, обходила комнаты-спальни. Павлик приник к стене, загорелое тело слилось с нею. Хотя в коридор проникал неверный свет уличного фонаря, Павлику казалось: он – на виду. Краем широкого платья Людмила Константиновна задела его за плечо, обернулась к проему окна. С улицы донеслось злобное рычание собак. Людмила Константиновна прошла в спальню. Павлик выглянул в окно и увидел обрезанную полосой света ладонь на дороге. Он взялся за подоконник, чтобы вылезти из окна. Мороз продрал по коже: то выступая из темноты, то проваливаясь в нее, рвали друг друга свирепые туркменские овчарки. Руки Павлика ослабли, пальцы разжались, он отступил от окна. Никогда ночью не выходил из дома, никогда не осмеливался выглянуть на улицу, а тут еще горящие клыки, налитые кровавой ненавистью пылающие глаза, разъяренное глухое рычание. Павлик отступил на полшага, но увидел и как бы услышал: ладонь в пыли шевельнулась, пальцы согнулись, как будто кто-то в тени на дороге звал его.
В спальне зашуршали шаги: это возвращалась Людмила Константиновна. Замирая от ужаса перед тьмой, собаками и неизвестностью, стуча зубами, Павлик переметнулся через подоконник. Спрыгнул на землю, перебежал двор и очутился на улице. Узенькая улица, но какой широкой казалась она сейчас…
«Как страшно!» – прошептал Павлик. Собаки, вцепившись друг в друга, скребя пыльную дорогу когтистыми лапами, дрались около лежавшего человека. Но вдруг единым клубком волкодавы откатились в темноту. Павлик устремился к незнакомцу. Теперь и ночь была не так страшна. Боязливо оглядываясь в ту сторону, где хрипели псы, Павлик низко-низко склонился над человеком. В растерянности стоял он перед незнакомцем на коленях. Что же делать? Что? Он потрогал человека за плечо, но тот был как неживой. Не отзывается. Павлик попробовал еще раз встряхнуть его. Все без толку. Глаза не открывались.
Павлик вскочил, бросился к дому, чтобы позвать на помощь. Дотронулся до калитки, но до него долетел гул мотора. Он оглянулся и увидел фары мчавшегося по дороге самосвала. Павлик кинулся к человеку, встал на колени, поднял его голову, сам лег на дороге: уперся ногой в колею, перевалил его на грудь. Вскочив, перенес руку его, снова лег…
Шум автомобильного мотора нарастал. Самосвал был совсем недалеко. Рычание собак смолкло, но самосвал казался бешеным псом, мчащимся на него.
Павлик уперся ногами, напрягся и перевернул человека еще раз… Лучи фар резанули по лицу лежащего, и Павлик узнал своего друга.
Огромные скаты самосвала в темноте казались больше, чем были на самом деле. Клокочущее рычание мотора раздавалось совсем рядом, когда Павлик перевалил Атахана, и тот, как мешок, покатился со склона в кювет.
Павлик едва успел выскользнуть из-под колес несущегося самосвала и побежал к дому.
Тяжело дыша, поднялся он по ступеням.
– Господи! А я-то встревожилась! Тебя же не было в спальне, – сокрушенно укоряла его Людмила Константиновна. – Весь в грязи, в пыли!
– Там человек лежит! Это он вас тогда… давно спрашивал.
– Где?!
И они побежали к кювету…
Виделось Атахану: он – пятилетний, умыт, причесан, лежит в постели. А молодая Людмила Константиновна (или это Наташа?) склонилась над ним… Сейчас обнимет его. Очнулся. Он – в постели. Седая Людмила Константиновна гладила его по голове. Атахан повел глазами. Он лежал в ее комнате. Исцарапанное знакомое лицо мелькнуло в дверях и скрылось. Словно детство Атахана взглянуло на него.
Детдом спал…
Людмила Константиновна прошла по комнатам, заметила пустую кровать Павлика и всплеснула руками.
Утром Атахан увидел около себя на стуле спящего Павлика. Голова его покоилась на плече, а правая рука сжимала компресс. Он, видимо, хотел поменять или смочить его в наполненном водой сосуде, рядом с его рукой, на тумбочке.
Почувствовав на себе взгляд, мальчик с аппетитом зевнул и проснулся. Смутился, обнаружив в руке сухое полотенце с вышитым красным фазаном, окунул его в воду, отжал и, положив на лоб Атахану, шепнул, как заговорщик:
– Не выдавайте меня Людмиле Константиновне. Надо мне смотаться, чтобы она не заметила.
В коридоре послышались шаги, и Атахан, знавший походку своей старой воспитательницы, скомандовал:
– Дуй!
Павлика и вправду будто ветром сдуло: шмыгнул в боковой коридор.
Атахан улыбнулся: Павлик чем-то напомнил ему Юльку.
