Текст книги "О годах забывая"
Автор книги: Борис Дубровин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
XV
Эдик осторожно обследовал платформу вдоль вокзала, увидел около таможни капитана Домина, узнал его по широким плечам, словно слитым с головой. Тот и поворачивался как бы всем туловищем. Прошли таможенники. Долетел разговор:
– Я хоть бы что. А Михаил Варламович так серьезно говорит ему: «У какого портного костюм шили?» Тот плечами пожимает, говорит, мол, в ателье. А Михаил Варламович положил ему руки на плечи, у того скула так и отвалилась. Михаил Варламович просит его снять пиджак. А у того руки отнялись. Помогли мы снять пиджак. Михаил Варламович вспорол подкладку у плеч и спрашивает: «Интересно, в каком это ателье валюту вместо подкладки ставят под плечи?» Мы так и ахнули. И знаешь, чем он хорош? Не гордится, и всегда поделится опытом.
– Нет, не всегда, – ответил напарник таможенника. – Я его сегодня спросил, как он догадался, что в том куске туалетного мыла два кольца? А Михаил Варламович говорит, будто он и сам не знает. Вот, мол, почувствовал – так и оказалось! А ты говоришь!
– Чудило, да разве объяснишь, как у нас и почему возникает доверие или подозрение. Это уж и от интуиции, от инстинкта.
– И от подсознания, да? – недоверчиво спросил напарник.
– Конечно! А Михаил Варламович – художник! Не нам чета!
– Хлопцы, Михаила не видели? – стараясь как можно развязней держаться, спросил Эдик.
– Нет! Его время вышло.
– Вот жаль!
– Может, передать что-нибудь?
– Да ладно!
– Нет, погоди, погоди! – таможенник посветил фонариком. – А это не тебя ли, часом, сегодня из суда выдуло, как сквознячком!
– А иди ты!.. – и Эдик повернул назад. «Вот, уже опозорили на весь вокзал. Эти, выходит, тоже были. Глазастые, запомнили».
Позади раздался хохот таможенников.
Хохот подхлестнул Эдика, и опять в нем вспыхнула ненависть. Он поспешил с вокзала. Раз Мишка кончил, значит, ушел. Поездов вроде нет. Надо догнать. Он крепче сжал свою металлическую палку, обернутую газетой. И затрусил рысцой, потом побежал.
Эдик выбежал на Пушкинскую. Но здесь он замедлил шаг, то ли страшась ночной тьмы, то ли боясь вспугнуть того, кого он искал. Но предчувствие удачи и торжества охватывало его, делало сильней, уверенней и спокойней. Он шел, сжимая металлический прут, с наслаждением представляя себе, как обрушит его на голову Кулашвили.
На пролете между третьим и вторым этажом раздался шепот:
– Мишка!
– Ну да?!
– Конечно, в белой рубахе, волосы поправил. Кому же еще?
– Смотри, он перешел на ту сторону. А вдруг Лука уснул? Он же, скотина, вылакал столько!
– Авось не спит!
– А если уснул? Может, перебежать тихонько. Здесь темнота. Мишка издали ничего не увидит.
– Ну, давай! Только быстро и осторожно.
Зернов сбежал по ступенькам, выскользнул на улицу и, низко пригибаясь, начал пересекать ее, но споткнулся и упал на колено. Кирпич, с которым он не расставался, брякнул по булыжной мостовой.
Далекие шаги стихли. Видимо, падение Зернова, стук кирпича были слишком слышны.
Зернов сдвинуться с места не отважился. Он ждал на середине улицы – что будет.
Опять зазвучали шаги. Но вкрадчивей, осторожней, недоверчивей.
Простуженно и глухо залаяла собака и вдруг заскулила.
Возник и растаял гудок паровоза.
И шаги вдруг раздались совсем близко. Можно было угадать, что идущий – как раз около забора, у столба, рядом.
И тут какой-то удар. И звук падающего тела. И скрип стекла. И еще удар. И стон. И тяжелый бег.
Выскочил Бусыло.
Поднялся с мостовой Зернов.
Оба они побежали вслед за Лукой Беловым. Им почудилось, что за ними бегут. И они втроем, не сговариваясь, свернули в ворота, указанные им заранее Сморчковым.
– Ну, пронесло!
– Молодец, Лука!
– Я вроде задремывать стал, слышу, брякнуло. Очнулся, пригляделся. Ух ты – Мишка идет! Ближе… ближе… Шаги слышнее… Вот он и рядом… Ну, я и не будь дурак!
Они, еще разгоряченные, вышли на улицу. Не сговариваясь, повернули к дому Сморчкова.
В окне мягко и уютно зеленел свет настольной лампы. С улицы было видно внимательное лицо Сморчкова. Вот он снял очки, протер их, отложил, без очков наклонился к раскрытой книге, губы его зашевелились. Видно, он что-то учил наизусть. Лицо приняло незнакомое всем троим выражение, возвышенное и отрешенное. Может быть, он что-то репетировал, играл. Игра была для него жизнью, а жизнь свою будничную он превратил в игру. И проигрывал с каждым днем молодость, силы и надежды.
В это ночное бдение над книгой в нем жил третий человек, в нем пребывал Богодухов – мастер художественного слова. Он выдвинул ящик письменного стола, посмотрел на фотографию Владимира Яхонтова, вдохновился этим взглядом и снова углубился в образ.
Бусыло и Зернов стояли оторопелые. Им как-то но верилось, что вот этот человек за окном при свете зеленой лампы – тот самый, кто надоумил и спровадил их на убийство.
Белов был поражен этим видом, «научным», как он выразился про себя. Подумал, что не зря ревнует Липу к Сморчкову. Но стоять так под окном ночью троим, да еще после такого дела, было глупо и неосторожно.
– Может, не будем заходить?
– Нет, Бронислав, надо зайти, – не согласился с ним Лев Зернов.
– А по мне бы, выпить лучше. Да у него нет. И у Липы дома нет. Хотите зайти, зайдем, – тихо сказал Лука, еще чувствуя в правой руке отдачу от удара. Пальцами он стряхивал с ладони земляные крошки, довольный своей удачей и безнаказанностью.
Зернов три раза постучал в окно, потом еще два и еще два раза.
Сморчков надел очки, прильнул к окну. Помедлив несколько секунд, он кивнул, хотя рассмотреть никого не мог, и быстро пошел открывать дверь.
Двигаясь от окна до двери, он испытывал какую-то незнакомую ему прежде усталость. Будто он взялся за непосильный воз и не может его сдвинуть с места. А виновен во всем этом Кулашвили, который со своими помощниками Контаутасом, Кошбиевым и Никитиным сумел противостоять целой группе Сморчкова. Кулашвили точно смеялся над ним. Кулашвили, такой простоватый на вид, противопоставил интеллекту Сморчкова нечто непонятное, неподдающееся анализу и учету. И Сморчков знал, что если не убить Кулашвили, то и он и его подручные попадут за решетку нищими и опозоренными.
Он открыл дверь, внимательно посмотрел на Бусыло, на Зернова, на лисьи губы Белова, на его довольную, удовлетворенную ухмылку. От Белова разило перегаром, наглостью и бахвальством.
– Выпить нет?
– Ах, Лука, я не держу спиртного.
– И напрасно! Как бы кстати было!
– С Мишкой покончено! – вставил Зернов.
– Испекся! – криво усмехнулся Бусыло.
– Я его кокнул! Я! И – концы в воду! – с гордостью сказал Лука.
Сморчков не испытывал торжества, хотя его план удался.
Силы Сморчкова были исчерпаны. Если бы полгода назад, может быть, он тогда бы возрадовался. А сейчас он нищ карманом и нищ душой. У него не осталось сил даже для надежд. Не было и страха. Копошилось где-то на дне души отчаяние.
– Я его кокнул, Александр Александрович! Поняли?
– Понял… Но здесь вам быть опасно. Не исключено – могут хватиться, пойдут по следу. Кулашвили – такая фигура! Дело это не замять, и его будут распутывать ниточка за ниточкой. Убран с пути Мишка. Но надо еще основательно заметать следы. Для торжества оснований еще не много, а вот для осторожности – больше чем достаточно. Советую немедленно разойтись. Сделать надо так, чтобы посторонние люди могли подтвердить, если понадобится, что своими глазами видели вас в эти часы в другом месте, далеко от Пушкинской улицы.
Он проводил их, вернулся к столу, выдвинул ящик, но Яхонтов смотрел куда-то мимо, брезгливо, стараясь не замечать Александра Богодухова и точно стыдясь близости к Сашке Сморчкову – инициатору убийства, сообщнику, главному виновнику. Сморчков задвинул ящик, закрыл книгу. Почему-то жить показалось совсем неинтересно… Внутренний голос говорил, что так просто из этой каши не выбраться.
XVI
Кулашвили втолковывал Контаутасу:
– В мягком вагоне, где ехали иностранцы, ты видел плохо ввернутый в стену болт. И прошел мимо. Посветил фонарем и прошел. Помни: свет фонаря становится другим, если касается маслянистой поверхности металла.
Контаутас опустил голову. Но Михаил повеселевшим и лукавым голосом заговорил:
– Ничего, ничего, не расстраивайся… А иконы неплохие мы нашли? – спросил Кулашвили у Домина.
– Четырнадцатый, пятнадцатый и шестнадцатый века! – уточнил капитан. – Исторические ценности!
– И эти иконы господа иностранцы хотели вывезти незаконно за границу, – добавил Кулашвили.
Михаил посмотрел на Контаутаса ободряюще, положив руку ему на плечо.
– Ничего, парень. Придет время, ты меня еще поучишь. Я ведь и сам учусь. И у тебя тоже. А сейчас запоминай. Нет ничего случайного в нашей работе. Все что-нибудь да значит и о чем-нибудь говорит. Каждая царапина – рассказ. Только всмотрись – и читай.
Его перебил Домин:
– Михаил! На минутку. – И, отойдя с ним в сторонку, шепнул: – Домой возвращайся не по Пушкинской. Предупреждал Чижиков. И оружие захвати.
– Оружие возьму. А Контаутас пусть отдыхает. Очень старательный парень. Уже два раза увидел контрабанду там, где я не увидел. Понятно? Вот глаза!
И Михаил исчез… Осталось такое впечатление, словно он не очень и расслышал слова Домина, весь еще разгорячен поиском. И Домин только увидел, как, сняв форму, уже в белой рубашке вышел Михаил на платформу.
Домин только что вернулся с моста, только что вышел из газика и открыл дверь в свой кабинет. Внутренняя, еще с вечера нарастающая тревога остановила капитана. Не зная, что Нина прибегала за Михаилом, он долго размышлял о телефонном разговоре с Чижиковым. Волнение в душе капитана росло и росло. Домин подумал: «А вдруг Миша забыл о предупреждении. Он же забывает обедать, забывает завтракать, забывает отдыхать, о себе забывает. А если забудет и о Пушкинской улице? Поеду-ка проверю, догоню, если не изменил маршрут».
И Домин сел за руль газика.
Фары выхватывали дома, пустынную дорогу, «спины» булыжника. Домин вспомнил службу в Туркмении – будто тысячи черепах ползут навстречу. Так казалось ему, когда он видел прижатые друг к другу булыжники мостовой.
Обманчивость тишины пограничного города, как всегда, обостряла зрение и слух. Мотор газика работал ровно. Фонари блестели вдали. Ночная улица улыбалась грустно и белозубо.
Поворот. Еще поворот.
Вот и Пушкинская. И – точно вышибли белые зубы фонарей. Посередине, там, где строился дом, зияла тьма. Домин повел газик змейкой, чтобы освещать и стены, и дорогу, и заборы. Руки напряглись, тело напружинилось, голова подалась чуть вперед. Стоп! Что-то белое мелькнуло в луче. Что? Повернуть туда. Человек! В белой рубашке! Миша! Миша?..
Домин так развернул газик, чтобы распростертое тело оказалось в секторе освещения фар.
Не помнил, как выскочил, не выключая мотора.
Побежал.
Наклонился.
Миша! Но странный запах немытого тела ударил в нос. Не Миша? Но эти волосы – густые, вьющиеся, сейчас вывалянные в пыли и в крови! Повернул на спину, но своим же телом заслонил свет фар и не смог сперва ничего разглядеть. Да и жив ли? Припал к груди. Ударов сердца не слышно… Нечаянно задел за брюки. В кармане что-то твердое. Оружие? Из кармана вынул рогатку. Рогатка? Эдик?! Да, это его рогатка. Опять глянул в лицо. Усики. Эдик Крюкин… Поднял, понес к машине. Уложил и помчался в ближайшую больницу.
Газик летел по пустынным улицам. «Скорее, скорее!» – мысленно подгонял себя Домин. «А где сейчас Михаил?» – с тревогой подумал он.
Но вот и больница. Газик остановился. Домин взвалил Эдика на свое широкое плечо и внес в приемный покой. Молодой врач и медсестра помогли уложить его.
– Жив ли он? – спросил Домин у врача.
– Безнадежен.
– Но жив еще?
– Да! Попытаюсь привести в сознание. Но совсем не уверен.
Врач был молод, первый год после института, и это у него первый случай. Одно, по крайней мере, было хорошо в нем: он ни о чем не расспрашивал. Он увидел умирающего. И постарался ослабить его смертельную боль и вернуть ему сознание.
Руки медсестры ловко стирали с лица умирающего кровь. И тут румянец сошел с лица врача, он снял очки и, отвернулся. Потом, почему-то не надевая очки, присел на корточки и близко, в упор, вгляделся в левую руку Эдика, в наколку на пальцах: «Э. К.».
Врач побледнел и не двигался с места.
– Это же друг мой! Друг детства. Эдик. Он старше меня на три года. Сколько раз он меня защищал! Какой был друг!.. Сколько лет не виделся с ним, с самого детства. И вот… – врач не заметил, как слезы покатились у него по щекам. – Наверно, и погиб он, кого-нибудь выручая… Так ведь? Так?..
Врач мгновенно надел очки, стремительно поднялся, и все его движения лихорадочно ускорились, он даже не заметил, как смутился Домин, пожалев ни о чем не знающего врача и не найдя ответа.
– Может быть, все же есть надежда? – только и спросил Домин.
Врач делал второй укол.
– Лука! Лука! Лука! – зашептал Эдик. – Ботинки… Лука… Ботинки Луки… Лука меня!.. За Липку?.. Да?.. За эту суку?.. Не выводите меня из суда!.. Я не буду включать проигрыватель!.. Слушай, Бусыло, слуш… Зернов, Лексей Лексеич… Я Мишку все равно уб… – и тут он захрипел, затих. Но вот непонятным усилием Эдик открыл бессмысленные глаза и внятно сказал:
– Все проходит… все пройдет… – Это был уже конец.
XVII
Из больницы Домин помчался к Михаилу Кулашвили.
– У тебя все в порядке?
– Все в порядке!
– Я вижу, ты еще не лег. Извините, Нина Андреевна, на полчаса понадобится ваш супруг.
– Не привыкать, – вздохнула Нина, чувствуя перебои в сердце и берясь за флакончик валокордина.
Дверь за Михаилом и Доминым захлопнулась.
Они вскочили в газик, помчались к Чижикову. По дороге Домин вкратце рассказал о случившемся.
Домин и Кулашвили вошли в сарайчик, в котором среди чертежей и множества уже готовых к сборке частей яхты на раскладушке спал Алексей.
Михаил положил руку ему на плечо.
– Вставай, дружище! Плаванье предстоит!
Алексей открыл глаза.
– Что?.. Ты, Миша? Вы, капитан? – Он поднялся.
– Плаванье предстоит! Собирайся, дружище! – повторил Михаил, и, пока Чижиков одевался, Домин подробно рассказал о Эдике, о его последних словах.
– Бусыло и Зернов давно на примете, – сказал Миша. – Да и Лука с Липой! Рыльце у них у всех в пушку.
– А мне показалось, я сегодня вечером Липу эту в постели у Эдика видел. Не уверен окончательно. Темновато было, – произнес Чижиков. – Но у меня есть тоже кое-какие соображения и наблюдения. Именно у того забора, где стройка, я их замечал в такое время, когда им там делать было нечего. Видел и кирпичи на пролете между вторым и третьим этажом. Спрашивал прораба. Он сказал мне, что это не рабочие положили и не по-рабочему. У меня возникали подозрения… Почему и предупреждал.
– Но сейчас надо проверить, где они. А кто такой Алексей Алексеевич? – спросил Домин.
– Не слышал я такого имени и отчества! – после молчания сказал Михаил.
– Ну ладно, следствие этим займется. А теперь, Миша, тебе лучше вернуться домой. Тут какая-то неясность. Может, Лука Белов, если верить в предсмертный бред Эдика, отомстил Эдику за жену? А ты, Алексей Глебович, не помнишь, в какое время ты видел Липу в постели Эдика?
– Это было… это было вечером, да… но до наступления темноты.
– Ну, Миша, утро вечера мудренее. Иди спать. У тебя завтра – трудный день. А мы с Алексеем Глебовичем подзаймемся кое-чем.
Домин на газике довез Михаила до дому.
В эту беспокойную ночь Домин и Чижиков, сохраняя тайну, побывали и у Луки с Липой, и у Зернова, и у Бусыло, но узнать об убийстве Эдика им так ничего и не удалось.
Только экспертиза могла установить время убийства Эдика и прояснить подробности происшествия. И они направились к экспертам.
XVIII
Ранним утром к паровозной кабине, закрытой наглухо, подошли Михаил Кулашвили и Евгений Никитин.
– Откройте кабину! – приказал Михаил.
Бусыло схватил одной рукой за плечо Зернова, а другой вцепился в свою бороду. Он не контролировал своих поступков: не каждый день до тебя долетает голос с того света.
– Откройте! – громко, с легким акцентом повторил Михаил.
Зернов, бледный, с трясущейся челюстью, обернулся к своему помощнику.
– Долго будем мы ждать! – вывел их из оцепенения голос Евгения Никитина.
Они не помнили, кто из них отворил дверь.
Бусыло, увидев лицо Михаила, осел, ноги подломились.
Зернов стоял невероятно вытянувшись, словно кол проглотил.
– Здравствуйте! – приветствовал их Михаил.
Бусыло и Зернов моргали глазами, не в силах уразуметь, каким это чудом Кулашвили остался жив?! Языки у них словно отнялись, руки повисли.
Никитин, недоумевая, смотрел на их пораженные ужасом лица. Такого он еще ни разу не видел.
Ожидая пограничников для досмотра, Липа на своем посту проводницы беспокойно поглядывала в сторону вокзала, потому что Эдик явно запаздывал. Да, ей по душе было, что он ругал ее последними словами, что избил ее, что укусил плечо. Она испытывала непонятное, особенно острое наслаждение, оттого что он овладел ею вчера как бы насильственно. И если бы не эта глупая история с проигрывателем, никогда бы, кажется, вчерашний вечер не кончился. Только вот немытым телом остро пахло от Эдика. Но где же Эдик?
Выйдя из паровоза и увидев, как ищущими глазами впилась вдаль Липа, Лука подумал: «Неужели у них что-нибудь с Эдиком? Да за это их обоих на одной веревке удавить мало!»
Между вагонами соседнего поезда мелькнула белая рубаха.
– Эдик, мать твою!.. – крикнул Лука.
Но земля заколебалась под его ногами, вагоны ринулись вбок, небо покосилось, и сквозь лисьи губы Луки вырвался вопль ужаса: из-под вагона выбирался Михаил Кулашвили.
Лука, обезумев, бежал от паровоза и что-то кричал.
– Стой! – закричал Михаил.
Но ноги несли Луку.
Никто из свидетелей этой сцены, включая и капитана Домина, не смог бы сказать, каким образом Лука Белов не угодил под колеса маневрового паровоза. Помощник машиниста высунулся оттуда и, судя по отрывкам слов, не очень уж выбирал выражения.
Между тем Михаил, вспомнив слова капитана о гибели Эдика, задумался. Но надо было осматривать паровоз. И он вслед за Никитиным вступил в царство Луки Белова, хотя тот еще не возвратился.
В этот день можно было бы и передохнуть: у двух иностранцев в обшлагах рукавов, обшитых мехом, Михаил Варламович нащупал героин. Нашел, потому что увидел лихорадочно блестевшие, погруженные в себя глаза наркоманов. Черное хищное пламя изнутри пожирало истонченных, гипсово-бледных молодых людей. Какие-то видения витали в их расширенных зрачках.
Тут уж Михаил Варламович начал исследовать каждый сантиметр, незаметно постреливая взглядом в сторону этих субъектов.
Наркоманы волновались, хотя тщательно скрывали это. Когда Кулашвили нащупал на внутренней стенке багажной ниши коротенькую двугорбую полоску изоляционной ленты, наркоманы побледнели еще больше. Два крупных бриллианта чистой воды перекочевали в советскую казну.
А Михаила снова заняла мысль: почему Лука Белов вел себя так странно и неосторожно? Почему он действовал так, точно был совершенно неопровержимо уверен, что сегодня старшина Кулашвили не выйдет на службу? Почему?
XIX
Перед капитаном Доминым и лейтенантом милиции Чижиковым сидел у стола Лука Белов.
Луку впервые в жизни не огорчил провал с контрабандой. Назревало что-то более страшное. Следов он не оставил, был в этом уверен. Но, если спросят, как отбрехаться? Как отбиться? Хотел посоветоваться с Липой, но передумал: эта продаст в два счета! Он, стремясь сохранить над ней свою власть любой ценой, сам мог подпасть под ее волю, сам мог оказаться у нее под каблуком. Путаясь в мыслях, он болезненно понял только одно: ночью принял Эдика за Михаила.
Немало до этой встречи передумал он во время поездки. В пути было ощущение внутренней пустоты, ничтожности. Требовалось заполнить их чем-то. Бессмысленно уставившись в окно, он механически жевал и смотрел на проплывающие мимо окон паровоза восковые березки, на пограничные зеленые шинели елок. Аисты пролетали совсем недалеко. Люди проходили. Но все было заслонено потрясшим его душу видением: из-под вагона вылезает Эдик, оборачивается и оказывается Мишкой Кулашвили.
Негромкий твердый голос Домина заставил его вздрогнуть:
– Гражданин Белов, говорите правду! Чистосердечное признание смягчит законное наказание.
– О чем вы говорите, товарищ капитан? Вы же меня знаете. Я работаю машинистом. Вернулся из рейса. Зачем вы меня вызвали – понятия не имею.
– Эдуард Крюкин перед смертью назвал вас, сообщил, что вы его убили. Около места, где обнаружили Крюкина, были свежие следы ваших ботинок. Кстати, эти ботинки и сейчас на вас. Следы были около забора. А вот на этом, – капитан вынул из-за стола и положил перед Лукой кол, узловатый, толстый, заостренный у основания, – на нем были обнаружены отпечатки ваших пальцев. Сличить нетрудно. Убедитесь. – На столе появились фотоснимки и заключение экспертизы.
– На этот кол налипло с кровью несколько волосков. Экспертиза подтверждает их принадлежность покойному Эдуарду Крюкину.
– Я его не убивал!
– Как же он оказался убитым?
– Я там вообще не проходил.
– Слушайте, Белов, – заговорил Чижиков. – Я не раз видел вашу братию у этого забора на Пушкинской. Знаю – вы прятались от меня. Что вы там делали? Этот кол стоял за забором. На острие еще была свежая земля, когда мы нашли его.
– Это не я его выдернул, – сказал правду Белов, молниеносно сообразив, что на дереве должны быть и отпечатки пальцев Эдика и что они могут быть обнаружены экспертизой.
– А кто же?
– Эдик выдернул!
– Откуда же вы знаете, если там вообще не проходили.
– Нет, проходил… Но выдернул кол Эдик.
– Зачем же?
– Он хотел убить Михаила Варламовича Кулашвили, а я помешал. Завязалась драка.
– Вы, которого столько раз накрывал с контрабандой Кулашвили, благородно хотели отстоять его жизнь?
– При чем тут контрабанда? Вы мне лишнего не шейте. Меня за руку ни разу не поймали. Оговорить невиновного легко. Три бригады ездят, а отвечай Белов. Не выйдет, гражданин начальник!
– Значит, вступились за жизнь Михаила Варламовича Кулашвили?
– Конечно, как патриот, и вообще!
– А откуда же вы, патриот, знали, что замышляется убийство?
– Эдик проговорился по пьянке.
– Экспертиза установила, что он был совершенно трезв.
– Белов, зачем гнете? – вмешался Чижиков. – Эдуард Крюкин никогда не пил и не курил. И бросьте ломать комедию. Нам известно гораздо больше, чем вы думаете.
– А я всю правду, как есть, – промямлил Лука.
– Ну вот, – продолжал капитан Домин, расправляя плечи. – Значит, вы знали, что он…
– Собирается совершить злодейское покушение на жизнь товарища Кулашвили, – волнуясь и чувствуя, как все больше запутывается, поспешно сказал Белов. Лисьи глазки бегали, губы искривила услужливая, гадливая улыбка. Лоб покрыла испарина. – И я, рискуя своей жизнью, решил доказать свое хорошее отношение к Михаилу Варламовичу, решил прийти и удержать Эдика от преступления или отвести его в милицию.
– А следы говорят о другом, Белов. Вот как было: Эдик шел по Пушкинской, а вы стояли за забором. Скажите, почему в ту же ночь на другой стороне улицы, на пролете между вторым и третьим этажом стояли Бусыло и Зернов? И может быть, вспомните, зачем они держали в руках кирпичи?
– Ничего не знаю.
– Будем тянуть?..
Лука протер свои лисьи глазки.
– Закурить можно?
– И так дыма напустили, Белов, дальше некуда. Ну закуривайте.
Белов достал портсигар, но стал открывать его не с той стороны. Чуть крышку не сломал. Выхватил толстыми пальцами папиросу, не той стороной сунул в рот. В замешательстве выдернул папиросу изо рта.
– Можно воды?
Чижиков налил воды.
Мелкие зубы выбивали дробь.
Лука лихорадочно искал выход из положения… Сомнения быть не могло: знают, что он убил. Жаль не добил его, гада, на месте! Поторопился. Непутево как вышло!
– Так почему вы убили его?
– Эх, не хотел говорить, да придется. Пишите, все по правде расскажу.
– Говорите, говорите.
– Путался он с моей женой, с Липой. Она же младше меня. Он совратил ее. Он же силком ее взял. На плече у ней еще следы его зубов остались. Избил, изматерил, изнасиловал… Как бешеная собака, укусил. Вы бы стерпели? – всхлипнул он. – Вы бы стерпели такое? Я за честь жены его и порешил!
– Но откуда же вы могли знать, что той ночью Крюкин пойдет по Пушкинской улице, по которой ему ходить ни к чему. И тем более ночью?
– Знал.
– Откуда?
– Ну, знал и знал.
– Так, хорошо. Но зачем он шел ночью по Пушкинской улице? Ну скорее, скорее, Белов, придумывайте что-нибудь.
Белов молчал.
– Мне больно говорить это, Белов, – вставил Чижиков. – Но она изменяла вам с ним. Я видел Липу в постели у Эдуарда накануне убийства.
Белов ошалело молчал, по щекам стекали капли пота. Он так и не закурил.
– А мы вам скажем, Белов, как было, – веско сказал Домин, сказал так, что Белов невольно встал, точно выслушивая приговор.
Встали и Домин с Чижиковым.
– Вы собирались убить Михаила Кулашвили, но по ошибке убили Крюкина, спутав его с Михаилом Кулашвили.
– Да, – невольно вырвалось у Белова.
На путях в рабочем парке остановился тепловоз. В кабине замелькала высокая угловатая фигура. То наклонялась, то выпрямлялась. Чубатая голова выглянула и осмотрелась.
Почти напротив, замаскированный ветвями, на каштане над оградой сидел Михаил Кулашвили. Он ждал. Арсений утром сообщил ему, что здесь сегодня должна «состояться приемка товара».
Снова чубатая голова показалась из окна кабины. «Но почему так долго тянет? Или и он считает, что меня сегодня можно не опасаться? Слишком неосторожно действует», – думал старшина.
Его заманивали.
Контрабандисты решили заставить старшину кинуться за одним из них в погоню до противоположного забора, где его будут подстерегать еще двое. И тут втроем – разделаться.
С минуты на минуту все должно было свершиться. Одного не учли, да этого не знал и Михаил: Арсений с товарищами «подстраховывали» своего наставника. По обе стороны каштана, на двух тополях, сидели школьники. Двое ребят были по ту сторону, за второй линией заборов.
Чубатый с большим свертком вылез из кабины, осмотрелся, пригнулся к земле и быстро побежал к забору. Кулашвили соскользнул с каштана и кинулся вслед. У забора старшина настиг его. Но чубатый перебросил сверток через забор, вырвал доску и замахнулся. Михаил отклонился, доска обожгла лишь ухо, и выхватил у противника доску. Чубатый вырвал из забора вторую и ударил ею, но Кулашвили в этот миг подставил ребром свою доску, и доска чубатого разломилась. Контрабандист шмыгнул в пролом, за ним – Михаил. Оба тяжело дышали и не слышали, как подбегали Арсений с мальчишками. Контрабандист кинулся ко второму забору через огород, увидел своих, не понял, почему мешкают. Он побежал к ним. Старшина, отшвырнув доску, преследовал верзилу, признав в нем того, с кем схватился когда-то, защищая Нину.
Чубатый распахнул калитку и ускользнул от рук старшины. И тут, когда пошли к нему двое контрабандистов с железными прутьями, а чубатый верзила – с ножом, только тогда Кулашвили понял, что он в ловушке. Глаза нападающих были прищурены. Тот, с ножом, отрезал дорогу к калитке.
Двое с прутьями надвигались, рассчитывая одновременно ударить, наверняка. Михаил повернулся к ним, стараясь не дать обойти себя, хотя был обречен.
– А, гад! – резанул воздух выкрик чубатого, и он первым кинулся на Кулашвили. И в этот миг мальчишка упал ему в ноги, а Арсений повис на руке, сжимавшей нож. Чубатый споткнулся. А когда вскинул голову, кривясь от боли, нож его был уже в руке старшины. Через забор перемахивали товарищи Арсения, а вслед за ними показались две запыхавшиеся женщины. И рядом с женщинами – плечистый путеец.
Железные прутья выскользнули из рук. Один контрабандист доставал сигареты, другой закуривал. Сверток с контрабандой подняли с грядки и передали Михаилу.
Задержанных повели к вокзалу.
А Михаил не поднимал глаза на Арсения и его товарищей. Чувствовал подступающие слезы. «Неужели я так дорог им, что они охраняли меня, рискуя собой?» Михаил притронулся к вздувшемуся уху.
– Болит? Очень? – спросил Арсений, увидев влажные глаза старшины…
