Текст книги "О годах забывая"
Автор книги: Борис Дубровин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
XXVIII
Полковник Муромцев замолчал, положив руку на горло, короткими пальцами разминая подступивший комок.
Рюмки наши стояли нетронутыми. В окно кухни пробивался утренний свет и смешивался с электрическим. Все было на прежних местах. Разве только блестела поверхность холодильника и отражала первые солнечные лучи. Но как изменилось все! Глаза Муромцева, в которые я неотрывно смотрел несколько часов, казались удивительными.
Евгений Владимирович вздохнул и, глядя куда-то вдаль, сказал:
– Бывают такие несчастья и неудачи, что и думать о них страшишься. Но вот они обрушиваются, вот они должны сплющить нас, раздавить!.. Тут совершенно неожиданно мы обнаруживаем в себе такие скрытые резервы сил, каких и не знали, и стойко встречаем все испытания, еще других ободряем и выходим из схватки более крепкими!
Он, по-моему, обращался не ко мне, а к ним – к Наташе, к Атахану, к Людмиле Константиновне, к Павлику…
Меня так и подмывало поторопить его: «Ну, а дальше, дальше! Жив ли Павлик?»
Евгений Владимирович был так взволнован и выглядел таким усталым, словно провел бессонную ночь возле больного сына, а исход болезни еще не ясен.
«Наверное, Павлик умер», – подумал я.
– Евгений Владимирович! Телеграмма-то…
– Что ж, телеграмма так телеграмма, – и придвинул мне бланк с тюльпанами.
Не скрывая нетерпения, я схватил бланк и развернул:
«Большое спасибо за все. Всегда ваш Байрамов».
– Байрамов?! – чуть не выкрикнул я.
– Да, это целая история. Сейчас фотографии покажу.
Зазвонил телефон. Я вздрогнул от неожиданности.
– Вот тебе и фотографии!.. – усмехнулся Евгений Владимирович и подошел к телефону.
– Полковник Муромцев! Здравия желаю, товарищ генерал! Конечно, приятно, коль я оказался прав. Поэтому вчера и настаивал. Спасибо, что, не откладывая, лично выслушали и выяснили… Да, командировочное предписание у меня. Есть! Ровно через час! Есть! Сперва заехать в училище.
Он положил трубку, неосторожно провел пальцами по кованому крючку удочки. Встряхнул левой рукой и вернулся в кухню с невозмутимым лицом.
– Ехать пора? – спросил я.
– Нет, еще немного времени найдется. – Он посмотрел на свои часы: – Впрочем, времени маловато. Ну что ж, сейчас фотографии покажу, – застегивая китель, встал и вышел из кухни.
– Нашли фотографии? – спросил я нетерпеливо.
Из комнаты раздался его смех: раскатистый, неожиданный, очень молодой. И я улыбнулся – так заразительно он смеялся.
– Хороша моя женушка! Мне приписывает склероз… Но сама укатила лечиться, а ключи от комода увезла. Да, не видать нам с вами этих фотографий, – перестав смеяться, сказал он из комнаты. И опять послышался его смех: – Не первый раз! Однажды мою фуражку второпях к себе в чемодан положила и долго утверждала, будто это я ее разыграл. А мне впору тогда в разгар лета папаху надевать. И ведь молодая еще. Относительно, разумеется. – Он вернулся в кухню веселый, представляя, как его благоверная обнаружит на курорте в чемодане ключи от комода. И усмехнулся.
– Павлик-то выжил? Жив он?
Лицо Муромцева стало жестким.
– Знаете, еще несколько дней продолжалась борьба за него. Еще несколько дней и ночей он был между жизнью и смертью. По сути, соединив Наталью Ильиничну с Атаханом на всю жизнь, он едва не отдал зм это и свою.
– Выжил, значит?
– Он выжил. Наташа, то есть Наталья Ильинична, вышла замуж за Атахана. Павлика они усыновили… Стойте! – Он хлопнул себя по лбу и поспешно вышел в другую комнату. – Нет, показалось мне… Ха-ха! Склеротик! – Он зазвенел ключами. Ключами от комода. Он вышел снова, расстегнул китель: – Сам я их под папку сунул, вместо того чтобы положить на место… Ну что ж, значит, вам повезло. Сейчас принесу любопытные фотоснимки. А впрочем, вот что, – он взглянул на часы, – не успеем.
– Так вы сперва в училище, Евгений Владимирович?
– Да, вот, – он тыльной стороной руки провел по щекам, – побреюсь и – туда. Вы хотите со мной?
– С удовольствием! Тем более, что вы чего-то не досказали…
– Не возражаете, если перейдем в комнату, я побреюсь. Может, и вы, а? Хотите моей бритвой?
В моем портфеле была неразлучная бритва «Эра». Мы перешли в комнату, я удивился обилию цветов (это увлечение жены), увидел три аквариума. Один шаровидный, другой прямоугольный, а третий – довольно узкий параллелепипед. Подсветка, моторчики для нагнетания воздуха, подогрев. Прихотливые растения. Поразительная чистота воды. «А это моя слабость», – улыбнулся Муромцев.
Из специальной коробочки он достал мелких мотылей и, глянув на часы, сказал:
– Да, завтракать им давно пора.
Пока он кормил рыб, я обратил внимание на книжные полки. Тут были книги по истории, по психологии, русские и западные классики, современные авторы…
– Евгений Владимирович, не томите душу, скажите, что стало с Павликом?
– Павлик стал Павлом. Потом Павлом Атахановичем Байрамовым. Мечта о границе долго оставалась мечтой: здоровье было никудышным. Однако тренировками, самовоспитанием он добился своего. И я имел честь быть одним из его воспитателей.
– Так он окончил…
– С отличием! И служит в Туркмении замполитом на той же заставе, на которой когда-то служил Атахан Байрамов. Я побрился. Гляжу, и вы не отстали. Давайте перекусим и – в училище. А то рыбы уже уплетают, – локтем показал он в сторону аквариума. Окруженные прихотливо изогнутыми растениями, рыбешки пировали около подводных гротов.
Мы наскоро перекусили и вышли из дома. «Волга» повезла нас к училищу. Сидя в машине, Евгений Владимирович задумался. Неловко было его о чем-либо спрашивать. Мы уже приближались к повороту, откуда до училища – рукой подать. И я не выдержал:
– Как бы увидеть его?
– Вчера ко мне в кабинет Павел заглядывал на минутку. Вы его видели, – Евгений Владимирович улыбнулся: – Случайность – пересечение необходимостей.
– Но почему же вы меня с ним не познакомили?
– Извините, это не ключи от комода!.. Байрамов заглянул в самом начале нашей встречи. Вы еще не выбрали себе письмо или телеграмму. Как же я мог знакомить?
– Ну, а телеграмма?
– А телеграмму мне прислал его отец. У меня с Атаханом дружба. Я ему довольно редкую книгу о змеях послал, да и сын Павел заезжал к нему. Вот он и благодарит за сына и за книгу. Хотя за сына мы несколько благодарностей посылали и Наталье Ильиничне.
– А сегодня я не увижу Павла?
– Он заезжал вчера повидаться – традиция. Вчера же он и отбыл на заставу.
Перед воротами училища я распрощался с Евгением Владимировичем.
Ворота, зеленые с красными звездами, словно обложка книги, приоткрылись бесшумно.
«Волга» въехала, ворота закрылись.
О ГОДАХ ЗАБЫВАЯ
I
Под серым небом в калейдоскопе толпы эти двое в плащ-накидках были совсем незаметны. Но их глаза из-под козырьков пограничных фуражек замечали все – движение, одежду, выражение лиц и обрывки многоязыкой речи. Запах угольной гари волновал предчувствием неведомых пространств, а окрик маневрового паровоза на дальних путях напоминал о приближении суровых минут работы. Повторяя очертания паровозного дыма, клубились тучи, придавали стремительность даже неподвижному составу, прильнувшему к бетонной грани перрона. И плащ-накидки за плечами Кулашвили и Никитина реяли подобно крыльям паровозного дыма или крыльям туч. Взгляды их скользили вдоль вагонов. Они оба были здесь и – как бы не были.
Мы неприметны для тех, кому неинтересны. Неприметны, если стараемся не бросаться в глаза. Но тот, кто связан с нами любовью или ненавистью, отыщет нас глазами и в многолюдной толчее. Не потому ли Михаил Кулашвили с Евгением Никитиным, шагая по перрону вокзала, мгновенно ощутили враждебность идущих навстречу Луки Белова и его жены Липы. И все-таки дружелюбие не покидало Михаила. Лишь пролетело в памяти: «Куда лиса, туда и ее хвост». Что ж, он давно испытал на себе, что друга корят в лицо, а врага – за глаза. Вот Алексей Чижиков все говорит в глаза, и капитан Домин не лукавит. А в течение дня сколько встреч, сколько раздумий. Видно, у каждого дня бывает свое младенчество, юность, зрелость и старость. Столько лиц, впечатлений, столкновений, тайных и явных, что, кажется, прожил день – как век. И все-таки ему чем-то не понравилось массивное лицо Луки Белова. Тот, казалось, что-то жевал на ходу.
Михаил Варламович был добрым человеком. Доброта была в его крови, он родился таким.
Это хорошо знал капитан Леонид Леонидович Домин. Не первый год служил в этом городе, не первый поезд зорко проверяли десятки опытных подчиненных ему людей, таких, как Михаил Кулашвили. Но каждый раз жизнь подбрасывала свои «ребусы», а решать их можно было, только понимая тех, кто тебе подчинен.
Настроение у капитана, стоящего поодаль и не видного Михаилу, было неважным. Еще ранним утром заметил исчезновение стрижей – значит, к затяжному дождю. По дороге на вокзал увидел, как под стрехи попрятались воробьи и притихли. Да и паук на паутине около дома ранним утром – примета близкого дождя. Так и оказалось. Собственно, капитан еще за два дня знал о дожде. Клен у его дома прослезился: с черешков листьев, в том месте, где они тянутся от веток, два дня назад показались «слезы». Такая малость – дождь. Подумаешь! Пустяк! А действует!
Вдали он увидел Луку Белова и Липу, услышал голос из транзистора в руке Липы:
– О годах забывая!.. – и раздались первые звуки оркестрового вступления.
Пока звучало вступление к песне, ее название отозвалось в душе Домина: «О годах забывая… Забываю ли? Да!.. Все время живу в таком напряжении, точно война продолжается, точно от меня одного зависит, проскользнет ли кто-нибудь или что-нибудь враждебное к нам через границу…»
«О годах забывая, – думал Михаил Кулашвили. – Забываю… Все время живу предчувствием схватки, готовностью к ней…»
«О годах забывая, – думал Лука. – Конечно, стараюсь их не замечать. Да и помнить ни к чему, насколько Липа моложе меня… Я лучше помнить буду о том, как изловчиться и провести вокруг пальца этого вездесущего капитана с его пограничниками».
А над перроном лилась песня. Голос Владимира Трошина звучал дружески, доверительно.
До чего же просторна Россия!
Жить на месте не мог я и дня:
Самолеты меня уносили,
Корабли увозили меня.
Не сломили меня непогоды,
Хотя лучшие годы ушли.
Но забыли меня самолеты,
И забыли меня корабли…
Глаза капитана внимательно и неторопливо осматривали текучий поток лиц. Сросшиеся темно-русые брови хмурились. Грусть подернула коричневые глаза. Летели отрывочные мысли, вспомнились слова песни: «Самолеты меня уносили, корабли увозили…» «Не плавал я никогда на корабле, да и летал-то несколько раз, ведь служил в Туркмении столько лет… Не сломили меня непогоды… Нет, конечно… Но лучшие годы ушли… Нет, неправда, не ушли, со мной, со мной мои лучшие годы… И зачем привязалась песня?»
Лука Белов и Липа с транзистором уже проходили мимо Михаила, но, приглушенное толпой и расстоянием, еще раз прозвучало:
Но забыли меня самолеты,
И забыли меня корабли…
«Забыли, – подумал капитан, – но не корабли, не самолеты, она, она меня забыла…»
Капитан нахмурился еще суровей и заставил себя думать о предстоящих делах. И снова мысленным взглядом обратился к Кулашвили. Какой цельный характер!
Михаил поправил плащ-накидку на плече Никитина и глазами показал ему на проходящую пару. Массивные, жирные щеки толстяка методично двигались – пережевывал что-то. Его спутница с транзистором в руке горделиво плыла, как бы не удостаивая платформу прикосновением своих каблучков. Она почти парила, легкая и стройная.
Кулашвили был невозмутим. Он вспомнил свою первую встречу с контрабандистами, которую провел в растерянности. К тому времени были на его счету задержанные нарушители на далеких заставах, стреляли в него – повидал немало, но его поразила неторопливая и спокойная операция по досмотру личных вещей. Досматривал не он, а таможенник Алексей Прозоровский. Безукоризненно вежливый, элегантный, с тонкой привлекательной улыбкой, он появлялся на пороге купе международного вагона. Мужчины подтягивались, распрямляли плечи, ощущая силу и ум, излучаемые Прозоровским. Женщины старались понравиться человеку, невольно привлекавшему к себе. И досмотр для тех, кто не вез контрабанду или запрещенные вещи, не вызывал болезненной реакции или внутренней обиды.
Пальцы Алексея Прозоровского перебирали чужие кофты, пиджаки, касались вещей, до которых всю жизнь дотрагивались только их владельцы. Кулашвили, тогда еще новичку, казалось, что в этом недоверии было что-то противоестественное. Но когда пальцы Прозоровского в тюбике зубной пасты нащупали золотое кольцо с квадратным драгоценным камнем, многое изменилось во взглядах Михаила Варламовича.
Прошло время… Теперь он знал свое дело. Вот и сейчас он принял к сведению злобный шепот, прошелестевший со змеиным посвистом за спиной. Он без обиды оглянулся на толстенного, дюжего Луку. Лука обернулся, лисьи глазки вильнули. Липа потянула мужа за рукав, и они зашагали дальше по перрону, время от времени поглядывая на небо: первые капли дождя обещали испортить великолепную прическу Липы. Она и муж вежливо кивнули человеку среднего роста, коротконогому, в затемненных очках. Он ответил им и переложил букет цветов из левой руки в правую. Человек этот, видимо волнуясь, провел рукой по своим бурым волосам, как бы стирая капли дождя, и шагнул к вагону.
– Это прошли Лука Белов и Липа, его жена, – говорил Михаил ефрейтору Никитину. – Опытные. Стараются провозить контрабанду не в мою смену. Он – хитрый, ловкий, изобретательный. Академик в этом деле. А уж лазейки на паровозе знает на удивление! Не раз меня в дураках оставлял. Боюсь, еще не раз оставит. Жена – проводница, тоже штучка, это профессор по вагонной линии. Запомни ее. Ого, дождь, видно, будет немаленький. Обрати внимание вон на того… в белой рубашке с закатанными рукавами, с волнистыми волосами и жестким лицом. Он о чем-то говорил с Лукой. Даже издали видна его злость. И этот из их компании. Он то вялый, как вареная рыба, то энергия так и хлещет из него. Эдик, Эдуард Крюкин. Людям говорит, что их любит, но большего человеконенавистника я не встречал.
– А кому этот, в очках, цветы вручает? – спросил Евгений Никитин.
Девушка с правильными чертами лица с милой застенчивостью в каждом движении принимала цветы.
Михаил, сняв фуражку, медлил с ответом.
Евгений взглянул на него и удивился, с какой нежностью смотрел на девушку прославленный старшина-пограничник Михаил Кулашвили. Дождь смочил его густые черные волнистые волосы, капли стекали по летящим бровям и прямому носу, по волевым складкам около губ и выпуклому раздвоенному подбородку.
К девушке подошел подтянутый лейтенант милиции и козырнул ей, улыбаясь так сердечно, что смущение ее ослабло. Она благодарно взглянула на лейтенанта, а он козырнул ей снова и шагнул навстречу выходящей из вагона высокой женщине с мальчиком лет тринадцати. Мальчику хотелось броситься к отцу. Но он старался держаться солидно и не опережал мать. Она сияющими, влюбленными глазами смотрела на лейтенанта, который заботливо протягивал ей плащ.
– Анечка, милая, наконец-то. Скорее оденься. – Он поцеловал ее в губы, обнял сына, по-приятельски похлопал его по плечу: – Ты за эти дни еще подрос, Арсений. Ну-ка, накинь, – и подал ему плащ поменьше. Вернее, не плащ, а плащ-накидку, укороченную, но настоящую плащ-накидку.
– Я взял три билета на спектакль, – сказал лейтенант жене.
Она благодарно кивнула.
– Надеюсь, что не только будут хорошие артисты, но и пьеса нам понравится.
– Посмотрим!
– Посмотрим, поспорим…
«Посмотрим, поспорим, и каждый останется при своем мнении», – хотел сказать Арсений, но тут глаза его просияли.
– Папа, мама, вон Михаил Варламович! – воскликнул он с нескрываемой восторженностью.
Отец заулыбался, кивнул жене, помогая застегнуть плащ.
– Я сама, Алешенька, я сама, – говорила она, радуясь его неизменной заботе. – Твой друг рядом, подойдем к нему.
– А как же! Не проходите мимо друзей! Их так мало! Хорошо тому, кто за всю жизнь нашел хоть одного настоящего друга.
И они двинулись к Михаилу Варламовичу.
– Как дома? – шепнула Аня.
– Порядок! Колька остался у бабушки без капризов?
– Конечно! Мастерит свои микрояхты! Одна уже под парусом!
– Здравствуй, Миша! – сказал лейтенант, крепко пожав руку старшины и задержав ее в своей руке.
– Здравствуйте, Михаил Варламович! – очень уважительно поклонилась Аня.
– Здравствуйте! – Арсений радостно глянул на Михаила Варламовича. – Ни у кого троек нет. Скоро на занятиях оружие будем разбирать? – и улыбнулся, увидев взгляд Михаила Варламовича.
Они кивнули и Евгению Никитину, который стоял в стороне и наблюдал в это время за худощавым, с волнистыми волосами Эдиком Крюкиным: тот, проходя, боком задел Кулашвили. Издали он показался похожим на Михаила ростом и походкой. Но вблизи лицо его, с черным червячком подбритых усиков, было скользким и неприветливым.
Не обратив никакого внимания на Эдика, Михаил ответил на поклон Ане, притянул к себе Арсения. Тот просиял.
А лейтенант заговорил:
– Ты слышал, Миша? На смотре художественной самодеятельности Нина первое место заняла. Моя Аня просто восхищается ее мастерством. Да и я тоже. Сколько искренности, тепла, непосредственности! Душа светится в ее танцах. Кажется, все дается ей без труда…
Эти слова озарили лицо старшины, как будто лейтенант похвалил и его.
– Алеша, познакомься. Это наш новый младший контролер – Евгений Никитин.
– А это мой лучший друг… лейтенант, Алексей Глебович Чижиков, наш участковый.
Евгений и Алексей обменялись рукопожатием.
– Первый раз? Что-то я вас прежде не видел ни в вашей части, ни в городе, ни на вокзале.
– Да, товарищ лейтенант, самый-самый первый раз.
– Эх, где мой самый-самый первый день, когда я в такой же форме пограничника начинал службу в Брестской крепости?.. Волнуетесь, наверное, а?
– Алеша, дорогой, интервью брать у него рано. Волнуется, волнуется он, и я волнуюсь. Знаешь, ведь первые шаги все определяют… Вот и стоим под дождем. Может, он смоет наше волнение. А как состав предъявят, так и начнем!
– А дождик наяривает! Вот разошелся! Ну, не буду задерживать.
Алексей Глебович мягко улыбнулся, кивнул и вместе с женой и сыном смешался с толпой.
Дождь разошелся. Сквозь летящие струи Михаил еще раз посмотрел в сторону Нины Андреевны, поискал глазами Алексея Глебовича Чижикова, мягко говоря Никитину:
– Ты чем-то понравился ему. Он вообще добряк, все для других. Но так вот разговориться с первого раза для него не просто. Его хобби – яхта. Строит пока модель. Сам чертеж сделал.
– Ты заметил типа с усиками, который задел меня? – спросил Михаил, когда они остались вдвоем с Никитиным.
– Заметил. У него из левого кармана что-то немного выпирало.
– Правильно! – похвалил Михаил Варламович, глядя на перрон, по которому разгуливал дождь, подгоняя людей и делая их похожими друг на друга.
– Правильно! И в кармане не что-то, а рогатка. Он уверен, будто никто этого не знает. Это Эдик Крюкин. Он делает вид, что сперва говорит, а потом думает. Но это игра! Нина мне рассказала, как однажды по дороге на репетицию видела Крюкина: из рогатки стрелял в кошек. Я до сих пор поверить не могу в это, а он меня сейчас задел рогаткой. И не думай, что он меня не видел…
– А кто же он, этот Крюкин?
– Проводник багажного вагона!
Мимо прошли таможенники. Потянулись к досмотровому залу и пассажиры из поезда, только что прибывшего из-за рубежа.
Михаил поправил плащ-палатку, взглянул на часы:
– Минут через пять подадут. Пойдем или постоим?
– Постоим! – У Евгения ноги не шли. Страшно было начинать эту дорогу! Он и не мечтал попасть под начало самого Михаила Варламовича Кулашвили. Казалось, он, Евгений, первым же поступком обнаружит свою неумелость, свою неприспособленность. Конечно, он учился. Конечно, сданы на «пять» нужные предметы. Но то теория, а здесь через пять минут подадут состав, начнется практика.
– Знаешь, – сказал ему Михаил Варламович, – я в первый раз от волнения спотыкался, пока шел к паровозу. Все, мне казалось, делаю не так. И все делал вслепую, наугад. Как досадно ошибся в первый же раз! Сейчас смешно вспоминать. Честное слово!
Евгений благодарно взглянул на Михаила Варламовича.
– Не робей, если и ошибешься, не робей. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. А волнение в каждом деле нужно и важно.
Евгений вздохнул.
– Ну, Женя, двигай! – Дождь – хорошая примета. А тут смотри как дает! Это уж очень хорошая примета! Ну, пошли!
Евгений посмотрел на Михаила Варламовича, попал в такт его шагам, ощутил: Михаилу Варламовичу всего важней не то, что о нем пишут или говорят, не награды и похвалы, а удовлетворение за хорошо сделанную работу. Его внешняя простота тем сильнее действует, чем значительней его жизнь. И в его шаге, в наклоне головы, во взгляде – весь его характер, прямой, решительный, бескорыстный.
Настроение у Евгения поднималось. Словно с каждым шагом его оставляли тревога, робость, сомнение. Рядом с ним шел Кулашвили. Все должно быть хорошо! Видно, щедрость в том, чтобы поделиться теплом в тот миг, когда это особенно нужно другому. Вот сейчас залитое дождем мокрое лицо Кулашвили улыбнулось, и все встало на место! «Как хорошо, что я не один!»
Хлестал дождь. Плащ-накидка, казалось, не выдержит режущей силы холодных вечерних струй. Брызги отскакивали от вагонов, лупили по лицу. А настроение было праздничное! Не верилось, все еще не верилось, что он, Никитин, в погонах пограничника идет рядом с самим Кулашвили. В узком лучке света струи дождя точно надламывались, а Евгений держался особенно прямо. Он ждал, что и на ходу Михаил Варламович будет наставлять его на путь истинный. Но Кулашвили перед выходом только предупредил: «Помни, ты весь – глаза, весь – зрение, весь – слух, ты весь – обнаженный нерв. Вот что такое контролер. Зрелость начинается тогда, когда начинаешь чувствовать ответственность и всерьез контролируешь собственные поступки». Потом добавил, что оформлять за восьмичасовую смену придется по двадцать – двадцать шесть поездов. Короче: по двадцать – двадцать пять минут на оформление состава. Сейчас на ходу Евгений насчитал пятьдесят вагонов. Надо начать с паровоза, а другие пойдут с хвоста: нельзя пропустить, нельзя прозевать нарушителя, контрабанду, антисоветскую литературу… Всего не перечислишь…
Евгений рос без отца, но мать Евгения – врач – всячески внушала ему уверенность в своих силах, уважение к памяти отца. По описаниям матери отец был примерно такого же роста, как Михаил Варламович, на полголовы ниже Евгения. Так же был немногословен, так же быстро говорил, так же был стремителен.
Пока они поднимались в паровозную кабину, настроение падало. Считанные минуты! Что увидишь? Что поймешь? А такая ответственность! Евгений отряхнул плащ-накидку, с блаженством вдохнул горячий, пахнущий углем запах паровозной кабины.
Человек с кулацким хитрым лицом и с бородкой оторвал взгляд от манометра и повернулся к ним.
– Добрый вечер! – приветствовал Михаил Варламович и кивнул его бородатому напарнику с бульдожьими, округлыми, вывернутыми ноздрями и брезгливо отвислой губой.
– Добрый! – ответил первый таким тоном, будто хотел сказать: «Принесла вас нелегкая на мою голову. Век бы вас не видел!»
– Где хорошие цветы, туда и пчела летит, – обронил Кулашвили.
– Здравия желаю! – бодро сказал и Евгений и заметил, как второй мертвенно-голубыми глазами посмотрел на Михаила Варламовича в упор, а ему, Евгению, даже не кивнул. Но вроде бы принял к сведению его присутствие и его приветствие.
Может быть, оттого, что уже немало наслушался о махинациях контрабандистов, может быть, оттого, что столько рассказывали контролеры о всяких ухищрениях, но Евгений ощутил себя в бою, хотя оружия никто не обнажал. Никто не кидался друг на друга. Все было чинно, мирно, чуть ли не благодушно. Евгений посмотрел на Михаила Варламовича и не сумел уследить за его взглядом. В несколько секунд взгляд Кулашвили облетел и паровозную кабину, и лица неприветливых бородачей.
Михаил Варламович не сделал и шагу. Ни шагу но сделал и Евгений, но чувствовал, как весь его организм переключается на иную скорость, на иной ритм. Сейчас не могло быть разговора о неопытности, не могло быть скидок на молодость. Прозеваешь – пеняй на себя. Сейчас Евгений Никитин с Михаилом Варламовичем были на равных.
Евгений переступил с ноги на ногу, и кусок угля скрипнул под его сапогом. Взгляд Михаила Варламовича уже был на этом куске угля, измерил его расстояние от общей кучи. По его глазам, по их короткой вспышке Евгений догадался о молниеносной мысленной работе, проделанной Кулашвили. И вот Кулашвили обронил:
– Правильно!
А что правильно? Евгений случайно задел этот кусок угля! Что правильно? Что он усмотрел, прикинул? О чем он?
– Ну-ка, возьми штырь, пошарь им, как минер щупом, пошарь в этом уголке и в этом угольке, – повеселел Кулашвили и мгновенно взглянул на лица бородачей. Выражение некой грусти сквозило в их глазах.
– Все правильно, – еще увереннее и энергичней продолжал Кулашвили, успев заметить, что и от Евгения не укрылось изменение настроения бородачей. Михаила это обрадовало, он оценил сметку молодого пограничника. – Пошуруй в уголке, поищи в угольке.
Орудуя теплым штырем, Евгений начал проникать в угольную кучу. Каждую секунду казалось, будто он что-то нащупал, на что-то наткнулся, но в ту же секунду все оказывалось ошибкой.
Михаил положил руку на штырь. Вдвинул его примерно на метровую глубину.
– Молодец, Евгений, спасибо! Быстро нашел. Разгреби теперь.
«Может, и правда, я нашел, а может, показалось», – боясь верить, подумал Евгений и схватился за лопату.
Машинист с кулацким лицом опять подошел к манометру и насмешливо бросил:
– Как наиграетесь с угольком, так заровняйте в уголке, чтобы порядочек был!
– Будет, Зернов, порядок, будет!
Но Зернов сделал вид, словно не слышит. Он обернулся к своему помощнику:
– Слушай, Бронислав! Как у нас с водой?
– Все в норме, – ответил Бронислав Бусыло. Его мертвенно-голубые глаза как бы впервые столкнулись с быстрым взглядом Евгения. В такой совсем не подходящий миг Бронислав позавидовал волевому, резко очерченному подбородку Евгения. Потрогал свою бороденку, маскирующую безвольный рот, и точно стесанный подбородок. Потрогал и с тоской вздохнул. «И где он себе таких ребят откапывает! – один к одному, чума им в печенку!»
– Ну вот и сверточек! – подхватывая с лопаты Евгения находку, улыбнулся Михаил, подмигнув счастливому Евгению. – Опять чулки? Однообразную продукцию заладили.
Гробовое молчание.
Взгляд Зернова помимо воли оторвался от манометра и воровато метнулся к топке. Это заметил и Евгений, но значения не придал. Он еще держал лопату и ощущал на пей блаженный груз. Сверток был в руках Михаила Варламовича, тот уже вскрыл находку и на глаз насчитал двадцать пар дамских чулок, а Евгений все еще жил торжеством. Он и не предполагал, что скрывается за маской равнодушия Зернова.
– Открой топку и осмотри! – сказал Михаил Варламович, глядя в упор на Зернова и видя, как тот моргнул, точно ему вдруг соринка в глаз попала!
Евгений улыбнулся, серые глаза спрашивали: «Что там, в топке, увидишь?»
– Откройте топку, Бусыло! – попросил Кулашвили помощника машиниста. Тот тер глаз тыльной стороной ладони и, не опуская руку, небрежно ответил:
– Если нужно, открывайте сами!
– Разрешите мне? – шагнул к топке Евгений. И он взялся за лопату.
– Погоди, погоди, – мягко, благодаря за готовность помочь и одновременно почему-то отстраняя и беря из рук Евгения лопату, сказал Михаил Варламович. И, не поворачивая головы, блеснул глазами в сторону Бронислава Бусыло. У того еще ниже отвисла темная брезгливая губа.
«Неужели? – неслось в мозгу Бронислава Бусыло. – Неужели? Что скажет Сморчков!»
«Ничего, ничего! – успокаивал себя Зернов. – Пронесет!»
– Ну, ладно! – Кулашвили открыл топку. Дохнуло в лицо раскаленным углем. Кулашвили отпрянул от огня, успев заметить, с какой надеждой глянул на огонь Зернов и как заняла прежнее место нижняя губа Бронислава Бусыло. Надежда в глазах Зернова вспыхнула еще ярче.
«Тут же огонь!» – хотел сказать Евгений, отклоняя от жара лицо и заслонясь руками, но промолчал.
Кулашвили шагнул к топке и поднял лопату. Снова губа Бронислава опустилась, а надежда в глазах Зернова померкла. Он подумал: «Что скажет о нас и, главное, что скажет обо мне Сморчков?»
Четкими, отработанными движениями Михаил Варламович отбросил раскаленные угли в глубину топки. Бросок, бросок… еще… еще бросок. Как жжет! Просто обжигает! На мгновение глянул на Евгения. Никитин стоял наготове, протянув руки к лопате. Михаил Варламович поблагодарил его улыбкой и снова взялся за дело. Вот и примоченный уголь… вот уже мокрый… потянуло паром. Откинул и мокрый уголь. Вот слой мокрой золы. Отброшена и она. На решетке показалась труба. Зацепить бы ее. Как жжет руки. Подпер ломом топку.
Евгений взялся за рукавицу, но Михаил Варламович надеть ее не позволил. Сам натянул рукавицу, мгновенно выхватил трубу и бросил на пол. В ней оказались советские деньги и восемьдесят пар чулок…
Возвращались под дождем. Он хлестал еще отчаянней. Но душа Евгения пела. Первое крещение! Он ступал тверже. Рядом шел Кулашвили. Нет, он, пожалуй, был почти одного роста с Евгением. Он так помог ему, Евгению! Он облегчил его первые шаги. Поверил в него.
Кулашвили сказал на ходу:
– Тут лавочка! Эти двое не только от себя работают. И ты ведь тоже догадался, что сверток, который ты нащупал в угле, был для отвода глаз. Чтобы самое ценное им провезти удалось.
«Я нащупал? Я догадался?.. – Евгений ступал в лужи и не замечал дождя. – Нет, это он! Но какой человек! Как успокоил меня этой, пусть незаслуженной, похвалой. Как ободрил! Мне теперь будет легче. Да я из кожи вылезу, а оправдаю его доверие».
– Ты, Женя, всегда следи за нижней губой этого Бусыло. Он ею не владеет, – пояснил Кулашвили. – А Зернова глаза не слушаются, нет-нет, а к тайнику и прыгнут. И помни: эти двое никогда в одном месте не прячут. И за руку их не схватишь! Хитрые!
– Товарищ старшина! – Проводница, смешно сморщив лицо, как бы таким образом обороняясь от дождя, выглянула из вагона. – Вот опять бесхозная литература, и в агиткарманы напихали. – Она передавала пачку журналов, как что-то грязное и постыдное, испытывая неловкость.
Брезгливо покривилось и лицо Михаила.
– Что, Ольга? Опять в туннелях?
Ольга тщательно вытирала руку тряпкой и, отодвинувшись от дождя, прошептала:
– И в туннелях понапихали в темноте. Передайте Домину: пожилой тип в Аахене дарил пассажирам фрукты и брошюрки. В этой пачке несколько штук есть.
– Спасибо, Ольга!
– За что? – искренне удивилась она.
Михаил обернулся, я луч его фонарика осветил статную фигуру, круглое доброе лицо, большие глаза.
