Текст книги "О годах забывая"
Автор книги: Борис Дубровин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
IX
В полутьме вечера лица сквозь бледно-сизый табачный дым расплывались. Курили все, кроме Эдика. Как всегда, вел собрание Богодухов-Сморчков. Встречи такие были редкостными. Как правило, встречались как бы случайно на рынке, в магазине, в пивной, по дороге в депо. Сегодняшняя встреча была вызвана недавними «погарами»: зоркость, неумолимость и неподкупность Кулашвили разорили тех, кто пришел сюда.
– Ну, хватит считать убытки, – медленно и твердо направлял Сморчков течение «прений», – пора поговорить о том, чтобы свои убытки начал считать Мишка.
Сморчков больше всех в городе уважал именно Мишку Кулашвили. А Белова и Бусыло, Зернова, Эдика и Липу он считал полуодушевленными исполнителями своей воли, своей «идеи». Они представлялись ему достаточно примитивными. Их жадность, вздорность, неблагодарность и равнодушие друг к другу не вызывали в нем ни осуждения, ни возмущения. Он умел использовать их качества, то распаляя зависть, то своими недомолвками и намеками разжигая их взаимную подозрительность. Но сейчас их объединяла жгучая ненависть к Мишке Кулашвили.
– Мы его пришьем! – крикнул Эдик.
– Ты, ты, Эдик, пришьешь! Карта сказала! – уточнил Лука. – Но мы тебе поможем!
– Нет, мало его пришить, – сказала Липа. – Надо сперва помучить! Надо душу ему сначала растерзать, а потом уж и с ним расправиться. А то больно легко отделается.
– А что ты могла бы сделать, Липа? – спросил Сморчков.
– Я уж думаю. После тех сорока отрезов я бы ему голову отрезала своими руками. Ну, да это уж сделает Эдик.
Он кивнул:
– Я его, как гниду, придавлю. Но вы-то на шухере постоите?
– Что за вопрос! – Лисьи глазки Луки ускользнули, и Эдик не очень понял: поможет ему Лука или нет. Но Липа усиленно закивала головой с высокой царственной прической.
– Ты, Бронислав, поможешь?
– Слушай, Эдик, что ты снова спрашиваешь-переспрашиваешь? Об этом все говорено-переговорено. Первый раз, что ли! Или ты забыл, когда мы с ног сбивали жену Домина – учительницу эту. Помнишь?! Кто тебя тогда так толкнул, что ты враскорячку по льду проехал и ее сбил так, что она шмякнулась о край тротуара. Ее счастье, что в теплой шапке была, а то бы котелок прохудился или трещину дал!
– Выходит, это опять не я! – обиделся Эдик. – Выходит, благодаря тебе капитан потом столько с женой по больницам мотался и благодаря тебе мы передышку получили! Толкнул меня, и все?!
– Да никто не умаляет твоих дел! Конечно, это ты, – примирительно начал Александр Александрович.
– Еще бы, не я! Я ее так вдарил по ногам, что и без всякого льда растянулась бы! Да я и потом сколько за ней ходил, жаль, все случая не было! Если бы не смоталась из города, давно бы гнила на кладбище со своими учебниками!
– Ну довольно о прошлом! – вмешалась Липа.
– Да я и говорю, нечего трепаться о прошлом. Сделали – концы в воду! И баста! – поддержал ее Бусыло. – Все уже об этом говорено-переговорено!
– Говорено! Переговорено! Да если бы тогда, в ту ночь, Лука меня не удержал, давно бы уже устроили Мишке торжественные похороны.
– Эдик!
– Да я что, Александр Александрович! Это же какая-то самодеятельность получается!
– Эдик! Прошу быть сдержанней!
– Вот и Лука меня сдерживал! А я бы удавил Мишку своими руками.
– Да своими-то руками ты бы и не справился, – подначил Лука.
Эдик, внешне чем-то похожий на Михаила Кулашвили, свирепо блеснул глазами, но осклабился, подумав: «Давай! Давай! Мели, Емеля, а Липа-то твоя любезная ко мне прилипла!»
– Молчишь? То-то! – потер свои ручищи Лука, и Эдик на секунду представил себе, как бы Лука этими ручищами вмиг удавил его, Эдика, если бы дознался о Липе.
– Надо придумать несчастный случай! – предложил Зернов. – А то так просто с Мишкой не оправиться. Да и почему-то участковый Чижиков стал к нам присматриваться. А Чижикова я боюсь. Эта стерва вцепится, так и не отпустит, пока не распутает весь клубочек. Да что вам напоминать!
– При чем тут Чижиков? – возмутилась Липа. – При чем? Мы же должны говорить о другом.
– Да, – вмешался мягко, но повелительно Сморчков. – Время идет. А время дороже денег. Кто потерял деньги, как мы, скажем, тот еще ничего не потерял.
Все протестующе подняли головы, ибо для них деньги были самой главной целью в жизни, и они, только что потеряв и потеряв немало, весьма печально воспринимали сентенции Сморчкова. Если есть деньги, значит, есть все! Ради денег, ради них и шли все на риск.
– Однако, повторяю, кто потерял деньги, тот еще ничего не потерял или… – Сморчков оглядел возмущенные лица – …или потерял немного.
– Что-то мы разбогатели, если потерянные тысячи не считаем деньгами. Так и какую-нибудь завалящую бабу в ресторан не пригласишь! – рубанул Эдик. Липа при упоминании о бабе ревниво поморщилась. Ей вспомнилась приземистая, косолапая, с вечно ищущим взглядом официантка из вагона-ресторана, которая уже давно посматривала на Эдика. И если бы только посматривала! Ведь Липа видела, как они в тамбуре целовались!
– Так вот, – настойчиво гнул свое Сморчков, – кто потерял деньги, тот еще ничего не потерял, а вот… кто потерял время, тот все потерял! Что мы здесь рассусоливаем! Надо взяться за жену Мишки. За Нину! Ее очень любит Кулашвили. И если мы уберем ее, это будет смертельным ударом Мишке. Это подкосит его! Вот о чем думать надо! Ясно?
Все молчали, обдумывая неожиданный вариант.
– Она техникум кончила и на санэдипими… – тьфу, черт, язык сломаешь, ну на станции эпидемической работает, – уточнил Эдик, который, оказывается, знал больше, чем можно было ожидать.
И Липа опять ревниво прикусила губу. Уж нет ли чего у него с Ниной? Очень уж он в курсе дел.
– Эдик прав, – кивнул Сморчков. – Это в двух шагах от дома.
– Я ее в магазине встречала, – не очень уверенно вставила Липа.
– А я на рынке видел, она цветочки своему Мише покупает. Исключительно розочки-цветочки, – съязвил Эдик. – Ягодки будут потом!
– К делу, к делу! – потребовал Сморчков. – Итак, наша задача уточнить, когда она бывает на рынке, когда в магазине. Надо всерьез заняться этим, чтобы все было шито-крыто. И с минимальным риском. А лучше, чтобы вовсе без риска! Ведь вот сорвалось с Мишкой из-за непредвиденной случайности! Не будь того пьяного кретина, не вышел бы к нему на середину улицы Кулашвили. Надо, следовательно, предусматривать и такие нюансы.
– Что это за нюансы? – спросил Эдик.
И Липу покоробило: «Плебей! Подонок! И я с таким!»
– Ну тонкости, что ли, – уточнил Сморчков. – Одним словом, тут должно быть все без осечки!
– Это не просто, – заколебался Зернов, теребя бородку.
– У кого-нибудь есть соображения по этому поводу? – деловито спросил Сморчков.
– А сами… что вы думаете, Алексей Александрович? – спросил Эдик, приглаживая волосы, не заметив, как спутал имя Сморчкова.
Сморчков посмотрел на него, подумав: «До чего же похож на Кулашвили, даже волосы приглаживает, как он. Перенял, что ли?»
– Что я думаю? Я думаю отменить варианты с магазином, рынком и работой. Слишком на виду. Слишком светло. Слишком людно. Тут много риска.
– Ну? – поторопил Эдик, но Липа потянула его за рукав, и Лука сжал узкие, лисьи губы, настораживаясь: откуда такое право у Липы тянуть так повелительно за рукав Эдика?
– Ну так вот, – продолжал рассудительно Александр Александрович. – Есть такое предложение. По средам вечером у нас занятия кружка. Начало в семь тридцать. Заканчиваем, как правило, в половине десятого, в десять. Я в среду затягиваю занятия до начала одиннадцатого, оставляю Нину одну. Всех отпущу раньше, а с ней займемся вдвоем. Отпущу баяниста, чтобы элементы нового танца отработать пока без музыки!
– Будет ей музыка! – усмехнулся кто-то, но кто – Сморчков не заметил. Он продолжал:
– Итак, я отпускаю ее одну, а сам сошлюсь на необходимость еще кое-что сделать и задержусь. Место это совершенно безлюдное, в стороне от дороги. Надо решить, кто выполнит задуманное, когда она выйдет после занятий.
– А чего? Я бы сделал! – Даже сквозь дым Сморчков увидел масляно блестящие глаза Эдика. А тот и впрямь прикидывал: «Я бы сперва оглушил! Оглушу, задеру юбку, а уж потом, после этого и прибью!».
Выражение его скабрезного лица не могло укрыться от Сморчкова, и его чуть не передернуло.
– Александр Алексеевич, мы потом с вами один на один все и обсудим, прикинем что к чему. Без репетиции, – сострил Эдик.
На этом «заседание» окончилось. Расходились осторожно, в разные стороны, с интервалами. Эдик ушел последним.
X
Сморчков открыл окно и дверь, стараясь поскорее проветрить квартиру. Дым истекал медленно и неохотно. Еще медленнее проходили мелкие обиды. Эдик, видимо, оговорился, назвав его Алексеем Александровичем, а другой раз Александром Алексеевичем. Ну что ему до этого плотоядного ничтожества. А все же обидно пренебрежение. Оскорбительно это равнодушие, эта мнимая уважительность. Сколько сил ухлопал, чтобы и в представлениях таких, как Эдик, утвердиться Богодуховым, а все ни с места. «Вот будут большие деньги, перееду отсюда, переменю фамилию, займусь только искусством чтения. Но почему так тянет алчность наживы? Все – мало, мало… А порой во сне слышится голос Владимира Яхонтова. Почему не оставляет мысль о театре одного актера? Вся моя жизнь – театр, все время играю Богодухова. А может, Богодухов – мое подлинное я. Какое смятение, черт возьми!. Откуда эти мысли! В среду день моего рождения, и в среду будет день смерти Нины!»
Сморчков с удивлением увидел, что уже подсознательно закрыл дверь, затворил окно, включил настольную лампу и даже начал разбирать постель. В этой постели он мог быть вместе с Ниной… А сейчас с ней, и навсегда с ней, Михаил! Нет, не навсегда, это «навсегда» до среды! Ох, этот Кулашвили! Как он узнаёт о контрабанде? Откуда?
Память с беспощадной услужливостью нарисовала вагон-ресторан, подход к кухне, за дверью в перегородке два ящика. С пломбами! С настоящими пломбами! Чего стоило их создать! И как он это обнаружил? Как?! тридцать девять отрезов тафты, двести банок с икрой, семьдесят пар капрона, лезвия для бритв. Это же обошлось в такие деньги! О, черт, прямо душно! Проветрил, а дышать нечем! Такие деньги! Ведь в первом ящике и под пломбой был поверх контрабанды слой кускового сахара, а во втором икра была прикрыта углем для топки. Навести никто не мог. Круговая порука – полное молчание. Это поставлено! И все же! Такие деньги – коту под хвост! Питаюсь кое-как, не выхожу за пределы зарплаты и приработка, одеваюсь сдержанно. А деньги есть, хотя и тают! Тают! Ну, Мишка, берегись! В среду начнется расплата.
Сморчков лег поверх одеяла, выключил лампу. Смятенность одолевала его. Порой понять другого проще, чем себя. Жажда наживы поработила душу, подчинила себе тело. Жажда богатства обеднила все остальные чувства, обокрала душу… Но Сморчков был уверен в себе, он опять заставил себя думать о мести. Михаил еще проклянет тот день, когда его благословила любовь!
Сморчков развеселился, он заставил себя засмеяться. На ощупь включил лампу, смеясь вслух над Мишкой! Встал, включил и верхний свет. Возвращаясь к постели, случайно увидел свое лицо в зеркале. Глаза горели ненавистью. Неужели он мог еще в прошлую среду на репетиции озаряться полетом грибоедовских строк? Неужели это он перевоплощается в убитого горем и отчаянием Чацкого? Нет! Нет! И разве такое уж веселье написано на этой оскаленной пасти?
Разве он не отвечает перед памятью тихой, бескорыстной и безропотной матери за свои поступки? Но боже, как чудовищно далека роль Чацкого, как призрачно детство и нереальна мать, как далека от него Нина, ее чувство к нему! Да его и не было! Не было? Нет! «У них нет прав на меня, у меня нет обязанностей перед ними! Да, я достаточно отдален от них, чтобы быть близким к своей мечте: к деньгам! Я достаточно сдержан со всеми, чтобы быть искренним хоть с собой! С собой! Но я же люблю! Люблю Нину! Как я радуюсь каждой встрече на репетициях, как грущу при мысли, что вот-вот репетиция кончится, и она уйдет. Как страшился ее потерять! Как ненавижу Михаила, уважаю и ненавижу, и чем больше уважаю, тем сильнее ненавижу за то, что он отнял Нину у меня! Лучше бы расстаться со всеми деньгами! Нет, не со всеми, но только бы быть с ней! С ней! А кто предложил… Нет, не я! Как же не ты! Вот в этой же комнате час назад ты с Эдиком хладнокровно отрабатывал все детали. Ты или нет? Нет, это был не я! Это была моя ненависть к Мишке! Но ведь никто не предложил, – ты же и предложил, ты, ты первый предложил убить Нину! Убить свою любовь! Мою любовь! Но я ни разу и руки не поцеловал. Только здесь, в комнате, тогда коснулся руки! Она, конечно же не виновата, это он, он, Михаил, увлек, влюбил в себя, обманул неопытность, чтобы обладать ею! Но, может быть, я не замечал, что моя любовь безответна! И я не успел заметить, как она холодна ко мне.
И я допущу, чтобы Эдик, это ничтожество, эта похотливая тварь, прикоснулся к ней?!
Вот до чего меня довела ненависть к Кулашвили!»
Он непроизвольно потянулся, зажег настольную лампу. На миг ему показалось, будто около нее, за чашкой чая, сидит Нина! Нина? Нина! Он боялся шелохнуться, чтобы не стряхнуть видение, не испугать его, не отогнать.
А какой-то внутренний голос шептал другое. Что же, если ты пощадишь ее, ты пощадишь и Михаила. Выходит, он сможет безнаказанно и дальше грабить тебя и твоих подручных. И ему будут сыпаться благодарности, медали, ордена! А из тебя – последние деньги!
Опять перед глазами встал вагон-ресторан. Это случилось на той неделе. Все было продумано. В стенном шкафу, куда вешали одежду, прорезали дыру, вырезали стену, заложили тафту. Стену возвратили на место. Ее заслонили как бы тремя полками. И как Михаил туда смог проникнуть? Как? «Вот опять я о деньгах! А ведь все договорено и решено с Эдиком!»
Сморчков хотел подняться, выкинуть окурки, но погасил свет и забрался под одеяло. Познабливало. «Не я ее убью, а – он!.. Мало ли кто что предлагает!.. Важно, кто исполняет!..»
Уже дымок рассвета начал проникать в комнату, когда Сморчков забылся. Перед глазами пронеслись поезда, потянулись линии, по рельсам шла карета с Чацким-Богодуховым. Чацкий-Богодухов в одежде аристократа на полном ходу сошел с кареты и обратил свой гневный взор на него – Сморчкова! Он открывал рот, говорил, но ни одна строчка стихов не долетала. Чацкий-Богодухов клеймил ложь, указывал перстом на Сморчкова. И это отчетливо услышал Сморчков – два слова: «Убийца – ты!»
– Убийца – я? – дернулся Сморчков и проснулся. Может, еще не поздно! Ведь если ее убить, значит – убить и все свои мечты!
Лихорадочно оделся, выбежал из дома, бросился к санэпидемиологической станций.
Нина еще не приходила.
Он постоял, чувствуя озноб и внутреннюю дрожь. Ему было странно, что его узнавали, кланялись ему. Автоматически он кланялся в ответ.
Нины все не было. Спросить у сотрудников он не решился. Пошел назад, но вернулся, открыл дверь, увидел людей:
– Скажите, а Нина Андреевна еще не приходила?
– Нет!
– Извините! – Прикрыл за собой дверь и побежал на работу.
По дороге он увидел впереди красивые пепельные волосы делопроизводительницы загса Анны Максимовны. Она была в том же платье, с тем же медальоном. Глаза ее, красивые коричневые глаза, полны доброты и спокойствия. На миг показалось, будто она только-только поставила ему в паспорте штамп о расторжении первого брака, и он – счастлив, и сейчас побежит к Нине, и счастье будет наконец полным.
– Здравствуйте!.. Простите, я ищу Нину Андреевну. Она здесь мелькнула и – как сквозь землю.
– Здравствуйте, – отозвалась она. И он позавидовал ее мужу, которого всегда, видно, встречали такие добрые глаза, такой спокойный голос, что все тревоги слабели, таяли, казались пустячными. – Я вас узнала. – В искренности этой славной женщины он мог не сомневаться. – Может быть, я ошиблась. Но мне показалось, что Нина Андреевна шла на рынок.
– Спасибо! Спасибо! – и он заторопился на рынок. «Странно, сегодня не воскресенье, сегодня среда. День моего рождения и ее… Что – ее?» Он не отважился произнести роковое слово. Перед ним были облупленные ворота рынка, он скользнул по рядам, но перед глазами проходили другие, другие, другие люди. Вот, какая-то юная хорошенькая женщина наклонилась к цветам. Она! Он начал пробираться к прилавку, где рдели розы. Но женщина подняла голову. Нет, не она! Где же Нина? Вон мелькнул ее силуэт! Скорее туда.
– Простите, – оттеснил он плечом здорового дядю в пестрой ситцевой рубахе с мешком за плечами. Из-за мешка опять мелькнул знакомый силуэт. Нина ли? Похожа. Он пробирался вдоль рядов.
– Молочка! Молочка! Молодой человек! Молочка!
– Сметанка! Сметанка!
– Маслице домашнее! Попробуйте, а цвет какой – не масло, а золото.
Он бы сейчас отдал и золото, чтобы все шло как по маслу. Он не слушал зазывных криков. В каждой молодой женщине виделась Нина.
– Слушай, друг! Задешево отдам! – дернули его за рукав. Но он не обернулся, прибавляя шаг.
– Ай, вчерашний день потерял! Бежит как угорелый! – взъелась на него бабка, которой он чуть не опрокинул бидон, больно ударив коленкой о ребро цинковой крышки. Навстречу ему летели обрывки разговоров.
«Ох, как коленку стукнул. Говорят, рак может быть из-за такого пустякового удара. Ничего себе пустяк!» – подумал он на ходу.
Где же Нина?
Он утирал пот платком, рукавом, ладонью. Вытирая потную голову, снова обнаружил шершавость экземы. Стал противен себе, отдернул руку, постарался забыть.
Взмокла спина, стало душно от предчувствия непоправимого. И сердце его, неробкое сердце, стиснул страх. Почему?
Всегда аккуратный, Сморчков опаздывал на работу. Но о депо он не думал. Мысли метались… Увидеть Нину! Он еще точно не знал, зачем. Но увидеть, увидеть, увидеть во что бы то ни стало. Рынок переливался многоголосием украинской, белорусской и русской речи. Встречались и польские словечки.
Он кружился около ряда с цветами. Вдруг ему померещилось, будто за ним наблюдают. Он наклонился к цветам. Оказалось, это те же розы. Взял несколько штук, повернулся с ними, как бы желая посмотреть на свету. И… увидел внимательный взгляд участкового Алексея Глебовича Чижикова.
– Сколько просите за штуку? – осведомился Сморчков у пожилой женщины. Та назвала цену. И вроде бы не очень обрадовалась, что он отобрал три лучшие розы и собирается их купить.
– А за три не сбросите ли чуток!
– Нет, милый, я и так свою цену прошу! Не хочешь, не бери!
Он выложил деньги. Она завернула ему цветы, чтобы не укололся, и отдала с сожалением, словно с чем-то живым расставалась…
«Зачем они мне?» – думал он, втягивая их аромат.
Он вышел из рынка, постоял, надеясь увидеть Нину. В каждой женщине видел частицу ее, точно она ускользала, дробясь на тысячи существ, и становилась совсем неуловимой.
Поминутно взглядывал на часы. Сколько до обеда? Да нет, еще долго! А сколько до вечера? До репетиции? До…
Пока он шел в депо, Алексей Глебович, проходя мимо загса, завернул к жене.
В загсе было тихо, солнечно, покойно. Она сидела над бумагами, о чем-то размышляя. Он любил ее бережно убранную голову. Она особенно была хороша в те минуты, когда оставалась одна и знала, что никто за нею не наблюдает.
Алексей Глебович постоял у порога, не решаясь переступать, боясь не увидеть чего-то важного в этом знакомом и вечно новом для него лице. Ее глаза озаряли и лицо, и эту комнату. Захотелось кинуться к ней, обнять…
Утром они с женой сидели за одним столом с детьми, брали хлеб из одной плетеной соломенной хлебницы. А сейчас она была отделена пространством служебной комнаты, тишиной рабочего времени, скромной важностью своей работы. И уже не верилось, что они утром были вместе.
Она подняла голову, и Алексей Глебович, столько потерявший на войне, встречая взгляд жены, понял, что у него есть все и богаче его нет на земле человека. Чему-чему, а уж сентиментальности жизнь его не учила. И все же он с порога тихо сказал:
– Ты – мой хлеб насущный! Ты – все!
Она поняла, благодарно кивнула.
И рана у него перестала болеть. И все стало проще.
– Ты что, Алешенька? Заходи, заходи, присядь, милый, – и она поднялась ему навстречу, по-девичьи целомудренно и влюбленно, точно между ними не было никогда близости, а все, все, все только еще предстояло.
Она подошла, сняла фуражку, отерла платком его лицо и тихо-тихо прикоснулась губами к щеке.
– Сам не знаю, зачем зашел! Просто по пути!
– А у меня что-то неспокойно на душе. По дороге встретила Александра Александровича Богодухова.
– Этого из депо?
– Ну да.
– Не Богодухова, а Сморчкова.
– Алешенька, когда он на сцене, к нему неприложима фамилия Сморчков. На сцене он – истинный Чацкий! Не хуже московских звезд!
– Ну уж ты хватила через край.
– Нет, я справедлива, искренне говорю.
– Так что же тебя обеспокоило?
– Какой-то потерянный был Александр Александрович. Нину Кулашвили искал…
– Нину?
– Я тебе забыла подробно рассказать, какая тут сцена разыгралась, когда Нина расписалась с Михаилом…
И она передала мужу то, что видела и слышала в тот день.
Вечером этого же дня Алексей Глебович по дороге в депо увидел Эдика. У того в руке белела свернутая в трубку газета. На самом-то деле газетой был обернут металлический прут. Этого Чижиков знать не мог. Но, отличаясь наблюдательностью, вспомнил, что ни разу за эти годы не видел в руках Эдика газету. Да еще свернутую толстой трубочкой. Это обратило на себя внимание… Правда, сперва Чижиков обознался, приняв Эдика за Михаила Кулашвили и поспешив за ним. Оставалось несколько шагов, когда он в свете фонаря разглядел, что это Эдик. Эдик держал свернутую в трубку газету не за конец, как убывает, а за середину. Сущий пустяк. Не отдавая себе отчета, почему он насторожился, участковый несколько приотстал, но держал Эдика в поле зрения.
На репетиции Александр Александрович то и дело прятал руки в карманы: руки дрожали. Репетиция не клеилась.
Александр Александрович вытер лоб, лицо, шею… Нет сил… Еще раз вытер лоб.
– Товарищи… Товарищи! Что-то сегодня у нас не заладилось! Давайте окончим занятия, а в следующий раз наверстаем упущенное и прихватим часок. Мне что-то нездоровится. Все могут быть свободны. А вы, Нина, на минуточку задержитесь.
– Всего хорошего, товарищи! Счастливой дороги! Мужчины, проводите девушек до дома. По-джентльменски, – сказал Сморчков.
Остались вдвоем: Александр Александрович и Нина.
Нина хотела сказать: «Я слушаю вас, Александр Александрович», – но молчала. Его лицо было и смущенным, и виноватым, и взгляд его, не тая любви, просил у нее прощения неведомо за что. И какой-то страх проскальзывал в его глазах.
Небольшая комната с зеркалом для гримировки, с ящиком-столиком, на котором было зеркало, стала очень просторной. Перед зеркалом стоял в графине букет роз. Одна из них успела немного распуститься. Александр Александрович зачем-то пересчитал розы. Три. Понюхал. Посмотрел в зеркало, увидел свое смущенное лицо. Челюсть словно укоротилась, губы были плотно сомкнуты. Растерянность овладела им, хотя он привык видеть в своем присутствии растерянность других.
Нина в розовом платье казалась совсем девочкой. А ведь она уже была замужем. Она подошла и доверчиво присела у столика, открытым ласковым взглядом встретив смятенный взгляд Александра Александровича.
– Вы чем-то обеспокоены. Не могу ли я помочь вам? Что с вами, Александр Александрович? Еще до начала репетиции я заметила какую-то перемену. Вы почему-то два раза меняли воду в графине и впервые отложили мой танец на самые последние минуты репетиции. И потом такая бледность. Нет ли температуры?
Так сердечно с ним давно не говорили. Да, может быть, никогда и не слышал он такой ласки, искренней, чистой и проникновенной. А когда она мягко положила свою дружескую теплую руку на его холодную ладонь, точно забытую на столе, на миг показалось, что не было ее замужества, не было и нет никого, кроме Нины и его, Александра, и они давно муж и жена, и все у них хорошо, и он сейчас положит голову ей на плечо.
– Ах, Нина, Нина, – и сам не узнал своего дрожащего от слез голоса. – Как мне без вас трудно! Как вы мне дороги! Я бы стал другим человеком, если бы вы были со мной! Помните, в любой день и час, когда вы придете ко мне, я буду ждать вас, – и он замолчал.
Она опустила глаза.
– Вы верите мне? – после долгой паузы спросил он.
– Верю…
– Спасибо.
– За что?
– За то, что вы есть.
– Ну что вы говорите, Александр Александрович!
– Я знаю, что говорю, я говорю то, что чувствую… Ах, Нина, Нина! Идите, до свидания, прощайте! – и он уронил голову на руки, положенные на стол.
Не поднимая головы, он не только слышал, но как бы и видел: она встает со стула, спускается по шести ступенькам, проходит по коридору, открывает дверь. Последний раз мелькнет розовое платье… Последний раз?! Почему он сказал ей «Прощайте!», почему он это сказал? И тут его оледенило: «Ну да, прощайте! Ведь я же простился с ней… Там ее ждет Эдик!»
Дальний вскрик!
Он заткнул уши. Но понял: это – крик паровоза. Или ошибся?! На миг представил Эдика. Его удар! Схватился за голову, будто ударили его – Александра. Вскочил, машинально схватил розы, не замечая, как шипы впились в ладонь. Выбежал, не захлопнув дверей. Дико оглядываясь, ища глазами ее, Эдика, не сразу смог сообразить, какой дорогой она пошла.
Вон ее силуэт! Ее ли? Она же в розовом платье? Ну да, в розовом! А это от света фонаря такой цвет. Скорей!
Он уже бежал. Он видел, как навстречу ей, сжимая какую-то белую трубку, идет Эдик.
Александр прибавил шаг.
Эдик давно стоял в укромном месте и поджидал Нину. Когда она показалась, Эдик, оглянувшись, рванулся к ней. И в это время Сморчков неподалеку от Эдика увидел в свете фонаря Чижикова. Тот был совсем недалеко от Эдика. И странно: Эдик не оборачивался, весь нацеленный на Нину.
Рванув ворот рубашки, Александр Александрович побежал, побежал что есть сил.
– Нина! Нина! Минуточку!
Крик заставил ее остановиться. Он выиграл несколько шагов. Нина повернулась на крик и пошла навстречу Александру Александровичу.
– Нина! Я сейчас! – Он бежал, не разбирая дороги.
Эдик решил – подстраховывают, чтобы мог нанести удар сзади. Эдик тоже побежал. Поразительно, как он не слышал шагов Чижикова. Лишь раз оглянулся из полосы света, но Чижиков пересекал в эти секунды темноту. И Эдик понесся…
Александр Александрович пробежал мимо Нины навстречу Эдику. Тот, ничего не понимая, остановился.
– Отставить! – шепнул ему Александр.
– Что?
– Нина! Простите! Так разогнался! – повернулся к ней Александр Александрович. – Я же совсем забыл вам цветы подарить.
– Спасибо, но… – она приняла розы, обеспокоенно глядя на него, на спину Эдика. Тот повернулся, собрался уходить.. Увидев перед собой участкового, он посторонился, хотя дорога была достаточно широкой.
– Фу-ты, ну-ты, елки гнуты, – простодушно и успокаивающе обронил, отдуваясь, Чижиков. – Вот обознался! Я думал, Михаил Варламович, за кем-то гонится, решил не отставать. Потом увидел Нину. Понял – он встречает. А это оказывается…
– Я – собственной персоной! Меня все путают! Могу пугать контрабандистов, – ответил Эдик.
Они пошли с Чижиковым рядом, о чем-то беседуя.
А за ними, замедляя шаги, чтобы не слышать их разговора и не быть услышанным ими, шел Александр Александрович с Ниной.
– Стоило ли так беспокоиться, Александр Александрович! Так бежать из-за цветов! Вы так крикнули: «Нина!». У меня мурашки по спине! Будто я уже ногу хочу опустить в пропасть, а вы меня остановили.
– Нет, это чепуха! Вам показалось. А вот я напугался: услышал гудок паровоза и вообразил бог ведает почему, будто это вы крикнули. Ну и сорвался с места. Ведь из-за своего недомогания не сообразил сразу вас проводить. А кругом-то темно. И фонари слабые, да и мало фонарей. Пока от одного столба до другого дойдешь, страху не оберешься.
– А меня должен был встречать муж. Просто мы немного раньше обычного закончили. Так что я не боялась. Как пахнут розы! Они вечером и ночью будто меняют свой запах. Он какой-то таинственный, зовет куда-то, обещает что-то…
Фигуры Эдика и участкового растворились в темноте, видно, они повернули налево, к вокзалу.
Сил у Александра Александровича уже не было. Он сам не ждал от себя таких поступков. Подготовить смерть Нины, продумать, рассчитать до минуты, все довести до самой крайней точки и своей рукой остановить, отставить, перечеркнуть! Что подумает Эдик? А все остальные? Как объяснить им?..
Но он сохранил доверие Нины. Она шла рядом, от ее обнаженной руки исходило тепло. Он улавливал его. Тепло было в ее голосе, полном благодарности и сердечности. Она повернула к нему лицо, так хорошо и просто посмотрела. И хотя он представлял, какой гнев ждет его, какие проклятия, какие угрозы, он не жалел о сделанном. Рядом шла, разговаривала с ним Нина. Он жил полной жизнью в эти мгновения, он уважал себя в эти мгновения. А такое стоило много!
– Эдик опять возвращается! – неожиданно сказал Сморчков, увидев вдали знакомую фигуру. Он встревожился.
– Нет, это муж меня встречает! Я же говорила вам, что он собирался меня встретить.
Михаил встретил бы ее раньше, если бы не дежурство на мосту. На «опель-рекорде» прибыли иностранцы, молодожены. Жена – миловидная, с огромными ангельскими голубыми невинными глазами. Косички перехвачены ленточками. Юбочка коротенькая. Муж – высокий светловолосый и сероглазый. Документы в порядке. Ни торопливости, ни суеты. На лицах безмятежность.
«Этакая рекламная счастливая пара», – подумал Михаил. Он осмотрел машину. Иностранка с наивным восхищением глядела на старшину, придерживая юбочку, когда налетал ветер.
Но отчего с трудом поднимается боковое стекло? Почему глухой звук, когда постукиваешь по дверце? Где запасное колесо? В «опель-рекорде» это место предназначено для запасного колеса. Почему же здесь иная конструкция? Антисоветские книжки, печатная машинка – все это было очень остроумно замаскировано в машине.
Когда перед глазами иностранки появились извлеченные из-под брызговика брошюры «Народно-трудового союза», она медленно осела, а услышав о конфискации их машины, упала в обморок, механически придерживая юбочку длинными пальцами с длинными нежно наманикюренными ногтями.
Из другой машины Михаил извлек газеты и журналы – продукцию пресловутого НТС и «Союза борьбы за освобождение народов России». Все – на русском языке. Опять такие «подарки» тащили к нам иностранцы, обучающиеся в нашей стране и возвращающиеся из дома после отдыха.
Третья машина «попотчевала» Михаила целым веером пакостных порнографических снимков, лежавших вместе с библией. В потайном карманчике приютились шариковые авторучки, так называемые «телевизоры»: заглянув в торец, вращая корпус, можно было увидеть голые мужские и женские тела в таких позах, от которых покраснели бы и гориллы. И опять все те же люди скалили зубы и сверкали сверхобнаженностью с обложек и страниц журналов, печатающихся в миллионах экземпляров. А из фар достали несколько сотен крестиков – ходкий товар!
