Текст книги "Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)"

Автор книги: Борис Парамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 82 (всего у книги 114 страниц)

Приведем обширную цитату из статьи "Дорогу крылатому Эросу!":

Но может ли такой идеал, такая исключительность в любви отвечать интересам рабочего класса? Не становится ли, наоборот, важным и желательным с точки зрения пролетарской идеологии, чтобы чувства людей становились богаче, многоструннее? Не является ли многострунность души и многогранность духа именно тем моментом, который облегчает нарастание и воспитание сложной, переплетающейся сети духовно-душевных уз, которыми скрепляется общественно-трудовой коллектив? Чем больше таких нитей протянуто от души к душе, от сердца к сердцу, от ума к уму – тем прочнее внедряется дух солидарности и легче осуществляется идеал рабочего класса – товарищество и единство.

Исключительность в любви, как и "всепоглощение" любовью, не могут быть идеалом, определяющим отношения между полами с точки зрения пролетарской идеологии. (...) Такое выделение "любящей пары" (в кавычках), моральная изоляция от коллектива, в котором интересы, задачи, стремления всех членов переплетены в густую сеть, станет не только излишним, но психологически неосуществимым.

(...) чем крепче будет спаяно новое человечество прочными узами солидарности, чем выше будет его духовно-душевная связь на всех ступенях жизни, творчества, общения, тем меньше места останется для любви в современном смысле слова.

Мы видели, что попытки осуществления этого якобы пролетарского идеала на практике – хотя бы советский брачный кодекс 20-х годов, созданный самой Коллонтай, – приводили сплошь и рядом к трагикомическим ситуациям "зощенковского" типа и способствовали созданию в массовом сознании некоего анекдотического мифа о ней. Но тема, поднятая Коллонтай, очень серьезно отозвалась в тогдашней советской – равно как и антисоветской – литературе. Пример последней, конечно же, – "Мы" Замятина: всеобщая любовь по карточкам, по "розовым талонам", дающим право каждому и каждой обладать каждой и каждым. Несомненно, этот сюжет инспирирован писаниями Коллонтай. А вот событие безусловно советской литературы – "Цемент" Гладкова. При весьма незначительных литературных достоинствах эта книга имела мировой резонанс, была переведена чуть ли не на все языки (да и сейчас продолжает издаваться на Западе: я своими глазами видел новое издание "Цемента" в Америке лет пять назад). Единственная причина такого успеха – сюжет об отношениях Глеба Чумалова, героя романа, с Дашей: она отказывает ему в его супружеских правах, оставаясь в то же время его женой и, так сказать, товарищем по борьбе.

Но и самое великое произведение советской (да, всё-таки советской, несмотря на запрет и непечатание) литературы – гениальный "Чевенгур" Андрея Платонова – построен по коллонтаевской схеме. В обществе лишенных собственности только и может развиться настоящая любовь: "товарищество против имущества". Единственная "исключительная пара" – Прокофий Дванов и Клавдюша Клобзд – рвачи, озабоченные сохранением и приумножением имущества, классический "буржуазный" союз. Но у Платонова этот самый "крылатый Эрос" выражается в зловещей форме иссякновения бытия, схождения на нет самой его материальности. Люди у Платонова "обретают в голом порядке друг друга" И этот голый порядок уже трудно назвать Эросом: скорее это Танатос.

Теперь можно поставить вопрос: а вправду ли это влияние именно Коллонтай, сказавшееся и на простоватом Гладкове, и на изысканном Замятине, и на гениальном Платонове? Мы прочитали у Эренбурга, что Александра Михайловна Коллонтай была женщиной вполне пристойной и заслуживающей всяческого уважения, и ему не верить нельзя; но значит ли это, что она была такой уж провидицей, обнаружившей скрытые, хочется даже сказать мистические, корни вроде бы прозаичного социализма?

Конечно, нет. Соответствующие мысли Коллонтай – не ее мысли. В форме советского агитпропа выступили старые, дореволюционные идеи русских символистов, Вячеслава Иванова. (Отсюда же и сходство с Бахтиным, вылезшим из ивановского жилетного кармана.) Тайная идея, владевшая сознанием символистов была – социальный союз как союз сексуальный, эротизация социальности, выступавшая под пышным квази-религиозным псевдонимом пресловутой соборности. Вот порождающий текст Вяч. Иванова, откуда вышли все коллонтаевские псевдо-пролетарские дерзновения:

Человечество должно осуществить симбиоз полов коллективно, чтобы соборно воззвать грядущее совершение на Земле единого богочеловеческого Тела. Индивидуальный же симбиоз должен слыть в общественном мнении не нормой половых отношений, а отличием и исключением, оправдываемым и великою любовью, и добрыми делами четы.

Это из доклада Вячеслава Иванова "О достоинстве женщины", обнародованного еще в 1908 году. Прочтите этот текст, и вы увидите, что он полностью переписан Коллонтай. Всё, что она сделала самостоятельно, – это неуклюжая попытка объявить эти идеи марксистско-пролетарскими.

Впрочем, действительно ли неуклюжая? Мы упоминали в самом начале Герцена, а именно у него социалистическая идея была первоначально сексуально окрашенной. Задача социализма, писал Герцен, – это освобождение женщины и раскрепощение плоти. Текстуально:

Сен-симонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном... С одной стороны, освобождение женщины, призвание ее на общий труд, отдание ее судеб в ее руки, союз с нею как с ровным.

С другой – оправдание, искупление плоти ... человек достигал созвучного единства, догадывался, что он существо целое, а не составлен, как маятник, из двух разных металлов, удерживающих друг друга, что враг, спаянный с ним, исчез.

Эти мысли появились у Герцена не просто под влиянием тогдашнего сен-симонизма – формы так называемого утопического социализма, а связаны с конкретным событием – процессом в 30-е годы 19 века сен-симониста Анфантена, вызвавшим резонанс во всем культурном мире. Он проповедовал идеал социального союза как союза свободной сексуальности. Отсюда и пошло убеждение тех лет, что социализм предполагает разрушение семьи и обобществление жен. Эта идея, по-настоящему никогда не реализовавшись на практике, составляет всё же интимное ядро социализма и его, так сказать, конститутивный принцип, демонстрирует его логический предел.

Интересно при этом, что у Герцена в цитированных словах появляется идеал человека как двуединого, то есть бисексуального, существа. Это древняя идея андрогина, Платоном еще высказанная: целостный человек – это мужеженщина. Но Платон и был, среди прочего, первым теоретиком социализма, автором коммунистической утопии. А новейший теоретик марксистской складки Герберт Маркузе призывал к возвращению социализма от науки к утопии, и один из своих основных трудов – "Эрос и цивилизация" – построил как сексуальную параллель к Марксову экономизму: в буржуазном индивидуалистическом обществе не существует полового удовлетворения, Эрос отчуждается и присвояется правящими классами. Задача социализма – вернуть массе полноту сексуального счастья, экспроприировать сексуальных экспроприаторов. В общем опять-таки коллективный секс: "групповуха" на нынешнем постсоветском языке, а на архаическом религиозном – свальный грех.

Так что в какую-то жилу Коллонтай попала. Нельзя, правда, сказать, что это жила плодоносная, и лучше всех это продемонстрировал не столько Платон, сколько Платонов (интересно и знаменательно это конечное совпадение двух великих имен). Но похоже, что эта мечта – о свободном коллективном сексе – неизбывна в человечестве, выдает существенную черту его коллективного бессознательного. Не столько мужчина и женщина хотят стать единым существом, сколько человечество слиться в некий хоровод (излюбленный образ символиста Иванова); пежоративно его можно назвать крысиным комком или змеиным склещением, а в более приятной ассоциации – пчелиным ульем.

Известно, что у пчел и муравьев – этой излюбленной модели общественного устроения ранних социалистов – существует матка-королева, с гибелью которой распадается улей или муравьиная куча. Вот такой королевой, похоже, видела себя Александра Коллонтай, при всем ее отмеченным Эренбургом демократизме. Интересная была женщина.

Уроки социализма: К столетию со дня рождения Джорджа Оруэлла

Первая книга, которую я прочитал, очутившись на Западе в 1977 году, была, конечно же, "1984" в русском переводе, который, как я знаю, имел кое-какое хождение и в Советском Союзе, но мне не попадался. (Удалось, правда, прочитать тамиздатский "Скотский хутор".) Помню, как на пляже в Остии, под Римом, входя в море, мы с тринадцатилетним сыном оглашали воздух криками: "Пролы и животные свободны!" (Мой сын тогда, как советский ребенок, еще читал книги. Американские внуки уже не читают.)

Что больше всего поражало в Оруэлле недавнего советского человека? Как ни странно, отнюдь не идеологические сюжеты, а совершенно непонятное у автора-англичанина, никогда не бывавшего в СССР, проникновение в быт тоталитарного общества. Оруэлл сумел разглядеть в тоталитаризме нищету и всяческую нехватку. Еда невкусная, выпивка отвратительная, от людей пахнет потом, табак из сигарет высыпается, в вестибюлях учреждений запах вареной капусты – и периодическое исчезновение таких пустяковых, но в быту совершенно необходимых предметов, как обувные шнурки или бритвенные лезвия. Вот эти лезвия особенно потрясли: помню, как в начале 60-х годов одним летом из Питера исчезли лезвия, хотя именно в нем располагался едва ли не самый крупный в стране производитель этого изделия. Больше всего впечатляли такие сцены, как та, в которой соседка просит Уинстона посмотреть, что с ее кухонным краном:

Кухонная раковина была почти до краев полна грязной зеленоватой водой, пахнущей еще хуже капусты. Уинстон опустился на колени и осмотрел угольник на трубе... Миссис Парсонс принесла ключ. Уинстон спустил воду и с отвращением извлек из трубы клок волос.

Потом появляется теоретическое объяснение этого явления – всеобщей нехватки как организованной властями намеренно. Материальный достаток делает человека способным к чему-то еще, кроме мыслей о повседневном пропитании. Сытый человек начинает думать и становится опасным. И в Океании производят товары только для того, чтобы их уничтожать. Для этого требуется мотивировка, и она найдена в непрерывной войне, причем война эта почти что фиктивная – в реальности была пресловутая холодная война, когда на вооружения уходило чуть ли не две трети всех трудовых усилий огромной, богатой и развитой страны – в данном случае мы говорим не о выдуманной Океании, а о реальном Советском Союзе.

И такие поразительно верные подробности:

Это обдуманная политика: держать даже привилегированные слои на грани лишений, ибо общая скудость повышает значение мелких привилегий и тем увеличивает различия между одной группой и другой. По меркам начала ХХ века даже член внутренней партии ведет аскетическую жизнь. ... Это социальная атмосфера осажденного города, где разница между богатством и нищетой заключается в обладании куском конины.

Мы же не могли не понимать, что все эти номенклатурные блага – казенные дачи и автомобили, пресловутые сауны и закрытые распределители – по западным критериям богатства – тот самый кусок конины.

Что уж говорить о таких откровениях о тоталитаризме, как двоемыслие, министерство правды, каждый день переписывающее историю, полиция мысли, половое ханжество как государственная политика; я и не говорю. Всё это мы знали. Общее впечатление от Оруэлла очень точно подытоживается мыслями Уинстона Смита, прочитавшего запрещенную книгу Гольдштейна:

Книга пленила его или, точнее, укрепила во взглядах. В сущности, она не сказала ему ничего нового, но в этом-то отчасти и состояла ее прелесть. Он нашел в ней то, что мог бы сказать сам, если бы умел привести в порядок свои разрозненные мысли. Она была плодом ума, родственного его уму, но несомненно более глубокого, дисциплинированного и менее подавленного страхом. Лучшие книги, подумал он, – те, в которых говорится о вещах, уже знакомых вам.

Но вот что по-настоящему удивило и долго не находило объяснения – так это парадоксальный, по советским (скорее по антисоветским) представлениям, факт, что Джордж Оруэлл был и остался левым, социалистом. Отечественными антисоветчиками социализм воспринимался как абсолютное зло, не имеющее альтернативы ни в одном из своих вариантов. Мы не верили тому, что Западная Европа – по существу социалистический континент. Ни в какой шведский социализм не верили. Если людей не сажают за мысли и высказывания, если они с избытком сыты и красиво одеты, если у каждого есть автомобиль – так какой это к трепаной матери социализм? Тут, как ни странно, и советская пропаганда подобные мысли укрепляла, утверждая, что все эти лейбористы, Ги Молле с Вилли Брандтом и прочие шведы – ревизионисты и социал-предатели, лакеи империализма. Вот этому невольно верилось: потому что на Западе всё казалось лучшим, а следовательно, вопрос о том, социализм там или капитализм, был мало значим, об этом не думали. Привлекала несомненная свобода, возможность не скрывать своих мыслей – то, чего так остро не хватало в СССР людям, свои мысли имеющим. Страны свободные не воспринимались социалистическими ни в коей мере, социализм железно ассоциировался с несвободой и нехваткой.

Нужно достаточно долго прожить на Западе, чтобы увидеть, что демократический социализм вполне возможен и что даже – terribli dictu – Маркс не так страшен, как его размалевали советские диаматчики. Маркс на Западе уважаем как социолог, обративший внимание на экономическую детерминированность социальных явлений – еще один пример неизбежного и в чистой науке работающего редуктивизма; марксистский миф о мессии-пролетариате мало кого волнует, даже людей, искренне озабоченных необходимостью улучшить его жизнь (среди таких людей был и Оруэлл). Пролетарий на Западе – эмпирическое явление, а не метафизический концепт. Мы в СССР, разуверившиеся в пролетарском мифе, невольно занимались построением собственной мифологии: наше представление о Западе было самым настоящим мифом.

Естественно, что Оруэлл, знавший западную жизнь из первых рук, был далек от идеализации этой жизни. Среди прочих его опытов был опыт службы в колониях, где он и почувствовал впервые несправедливость многих реалий британского мироустройства, справедливо называвшегося империализмом. У него есть небольшой текст – очерк "Убийство слона", в котором с физической ощутимостью непосредственного опыта продемонстрирована колониальная реальность и психология людей по обе стороны барьера, разделяющего властвующих и властвуемых. В колониях несвободны все, утверждал Оруэлл на основе собственного живого опыта (он пять лет служил полицейским офицером в Бирме в 1922 – 27 годах). Оруэлл в этом маленьком очерке сумел ни больше ни меньше как разоблачить миф о бремени белого человека. Потребовалось убить взбесившегося рабочего слона, и все, естественно, ждали, что это сделает белый человек, сагиб. Ирония ситуации заключалась в том, что слон успокоился и мирно пасся на каком-то поле, – достаточно было дождаться отсутствующего хозяина, который увел бы его в стойло. Но положение обязывало: раз ты господин, так и вести себя должен соответствующим образом, причем этого же от тебя ждут и ухмыляющиеся туземцы. Если бы я просто ушел, оставив вещи идти своим порядком, меня бы осмеяли, пишет Оруэлл. Тем самым пострадала бы вся система, основанная на превратном представлении о превосходстве белых людей над всякими другими. Рыцарский кодекс поведения в этом случае продемонстрировал свою бессмысленность. Слона просто-напросто не нужно было убивать; но сколько таких символических слонов – и реальных человеческих жизней – было принесено в жертву мертвым догмам, устаревшим системам мироустройства. Оруэлл наглядно доказал на этом мелком случае, что, господствуя над другими, человек сам превращается в раба.

И опять-таки любопытно представить, как отреагировали бы подсоветские интеллигентные западники на этот текст, будь он им известным в то время. Могу ручаться, что они бы его не поняли. Мы были, так сказать, априорно на стороне Запада в любых случаях. Культурное сознание русских в советское время зафиксировалось и застыло на викторианских нормах начала двадцатого века. Новейшее развитие не было ими усвоено, потому что оно явилось в уродливой форме тоталитарного социализма. И конечно, еще потому, что существовал железный занавес. Поневоле думалось, что хорошо всё, что было до семнадцатого года – как в России, так и на Западе, но преимущество Запада в том, что он не изменился с того времени.

Можно было прочитать ставших доступными Хемингуэя и Фолкнера или, скажем, Теннеси Вильямса, но ведь по художественной литературе нельзя судить о жизни. А мы судили. И коли западная литература была прекрасной, то и жизнь тамошняя воспринималась такой же. Это был один из советских парадоксов: если что-то западное допускалось, то это был первый класс, бесспорная классика.

Оруэлл не допускался. Имя его, однако, было известно в качестве непримиримого врага тоталитарного социализма, вследствие чего, всё по той же схеме, думалось, что он враг социализма как такового. Даже допускали, что в испанской войне он был на стороне Франко. Трудно было в СССР допустить иную альтернативу известному строю жизни, чем тот же Франко. Психология несложная, на нее многие попадаются: враг твоего врага – твой друг или по крайней мере союзник. Я не помню в СССР ни одного человека, который бы сожалел о свержении в Чили режима Альенде. Наоборот, нравился Пиночет (да и до сих пор многим нравится). Этим, кстати, объясняется одно явление, немало озабочивающие западных людей: почему эмигранты из Советского Союза так консервативно, по западным понятиям, настроены: получая избирательные права, голосуют только за правых.

Жизнь на Западе, конечно, учит бывших советских людей: они начинают мало-помалу интересоваться тем же, чем западные люди, в том числе, в нашем случае, американцы. А их интересует не столько американское вмешательство в Ирак, сколько обещанная президентом Бушем реформа системы социального обеспечения, беспокоящая многих нынешних и будущих пенсионеров.

Этот новый опыт позволяет взглянуть по-новому на сочинения социалиста Джорджа Оруэлла.

Трудно, конечно, забыть тот факт, что книги Оруэлла – самые знаменитые его сочинения "Скотский хутор" и "1984" – вызвали протесты и даже негодование со стороны многих западных социалистов. Эти протесты можно с известным допущением подразделить на два разряда: одни не допускали самой возможности связать с социализмом мысль о тоталитарном обществе (тут громче всех звучали так называемые "друзья Советского Союза); второй разряд, гораздо более многочисленный, составляли люди, возмущенные тем, что Оруэлл изобразил в качестве тоталитарной страны Англию, в которой, по определению, такое невозможно. Повторяю и подчеркиваю, что в данном случае речь идет именно о левых критиках Оруэлла: правым его книга безоговорочно понравилась.

Это довольно сложный, но основной вопрос, связанный с Оруэллом, и не только с данными его книгами, но и со всей его духовной биографией. Вспомним, что "левым" по существу его сделала еще служба в британской колониальной администрации, этот опыт не прошел для него бесследно – заложил прочную основу, так сказать, потенциальной левизны, хотя первые его литературные опыты не были заметно политизированы. Поначалу Оруэлл был в известной мере эстетом, озабоченным в своих писаниях чисто художественной проблематикой, хотя, когда речь заходила о западных бедняках или о колониях, он высказывался достаточно остро в левой парадигме ( документальная книга "На дне в Париже и Лондоне" и роман "Дни в Бирме").

Открыто свои социалистические симпатии Оруэлл впервые выразил в очерковой книге "Дорога к Виганской пристани". Виган – шахтерский городок на севере Англии, сильно пострадавший во времена безработицы в середине 30-х годов. Концепция социализма, данная здесь Оруэллом, подчеркивала общенародный характер социализма, вне зависимости его от той или иной социальной группы. За социализм должны быть все, работающие по найму, не имеющие независимых доходов и тем самым гарантированного будущего. Вот эти гарантии и должен дать социализм. По существу это программа так называемого вэлфэр стэйт – государства всеобщего благоденствия, в конце концов реализованная в странах Западной Европы и во многих существенных элементах – в Соединенных Штатах. Перераспределения доходов, то есть высоких налогов на имущих, не миновало и американское общество, хотя, конечно, строй американской жизни нельзя назвать социалистическим.

Против чего в социализме с самого начала был Оруэлл – это против сектантских в нем тенденций, связанных с той или иной доктринальной идеологией. Такой идеологией в частности он считал марксизм – немецкое изобретение, сильно подпорченное в России. Врагами в социалистическом движении для Оруэлла были и остались коммунисты. Особенно укрепился он в этой позиции во время гражданской войны в Испании, став свидетелем того, как инспирированное советским влиянием и под непосредственным руководством эмиссаров ГПУ правительство республиканской Испании подавило движение, связанное с ПОУМ – независимой социалистической группой, бывшей чрезвычайно популярной среди широких масс. Связанный с ПОУМ, Оруэлл и сам чуть было не стал жертвой этой чистки. Об этом он подробно рассказывает в книге "Посвящается Каталонии".

Вот одно из соответствующих высказываний Оруэлла:

Коммунизм с самого начала не имел шансов в Европе, и коммунистические партии разных стран выродились в агентов по рекламе московского режима. ...Вместо того, чтобы указать, что отсталой России подобает учиться у Запада, а не быть для него примером, западные коммунисты притворялись, будто чистки и казни в СССР были здоровым явлением, которое всякий здравомыслящий человек считает предметом подражания для Европы.

И вот как объяснял книгу "Скотский хутор", ставшую его первым бестселлером в 1945 году:

Конечно, я намеревался написать сатиру на русскую революцию. Но я хотел сделать более широкое обобщение, сводящееся к тому, что такой тип революций – подпольные группы с программой насилия, руководящие голодными масами,– могут только сменить господствующий класс. (...) Если думают, что я защищаю нынешний статус кво, это потому что сами люди стали пессимистичней и не видят иной альтернативы, кроме диктатуры или необузданного капитализма... Я хотел сказать: вы не сделаете революцию, пока вы не сделаете ее для себя; нет таких вещей, как благодушная диктатура.

Оруэлл неоднократно повторял, что антитоталитаристский роман "1984" – не столько пророчество, сколько предупреждение. Этим он отводил обвинения левых в том, что он оклеветал Англию, в которой подобный строй невозможен по определению. Да он и сам так считал. Есть у него замечательное эссе "Англичане", в котором гарантией против тоталитаризма в Англии он называет самый английский характер:

...гражданская война в Англии невозможна морально. Ни при каких предвидимых обстоятельствах пролетариат Хэммерсмита не восстанет, чтобы вырезать буржуазию Кенсингтона...

И еще:

Англичане, пожалуй, готовы к проведению революционных перемен бескровным путем больше многих других народов. Если где и станет возможным уничтожить бедность, не уничтожив свободы, то это в Англии. Приложи англичане усилия к тому, чтобы заставить функционировать свою демократию, они стали бы политическими лидерами Западной Европы и, возможно, и некоторых других частей света. Они могли бы предложить искомую альтернативу русскому авторитаризму, с одной стороны, и американскому материализму – с другой.

Мы знаем, что так и произошло: лейбористская послевоенная революция в Англии, осуществив программу демократического социализма, не имела никаких намерений или поводов к насильственным действиям, равно как и народные массы Англии не проявили охоты к каким-либо погромам. Кенсингтон как стоял, так и стоит на месте нетронутым, я это знаю по собственному опыту: бывал в Лондоне неоднократно и одно время останавливался именно там.

Преимуществом англичан оказалось даже то, что Оруэлл готов был считать их недостатком: уважение к кастовой социальной системе и стихийный снобизм. Снобизм, конечно, всегда смешон, но он по крайней мере дает гарантию против так называемого ресентимента: комплекса чувств зависти и злобы низших к высшим. В одном месте Оруэлл сказал, что англичане органически не способны убивать друг друга.

Не забуду, как в одно из посещений Кембриджа я наблюдал интересную картину: на улице стоял несомненно простонародный, здоровенный плечистый парень, очень хорошо одетый: блейзер, фланелевые брюки, дорогие рубашка и галстук. Он явно подражал молодым джентльменам – студентам Кембриджа. Зрелище вызывало жалостливое недоумение и в то же время как-то успокаивало: этот парень наверняка не пойдет резать буржуазию Кенсингтона, он ей подражает. Ей-богу, лучше видеть такую картину, чем хипующих и панкующих отпрысков высших классов. Какое-то необходимое равновесие тем самым соблюдается.

В общем критику со стороны демократической левой роман "1984" скорее выдерживает, если помнить всё время, что изображение тоталитаризма в нем достаточно условно: не пророчество, а предупреждение, как говорил сам Оруэлл. Но в чем готов усмотреть недостатки романа человек советского опыта?

Один, собственно, недостаток: концепция тоталитаризма как олигархического коллективизма. Опыт показывает, что такого рода строй не может совмещаться с культом вождя и появляется после острого периода коммунистической революции, характеризующегося деспотическим фюреризмом. В СССР мы наблюдали этот феномен в форме господства партийно-хозяйственной номенклатуры, и это был не худший период советской истории, Сталин был хуже. Правда, в Оруэлловской Океании существует Старший Брат, но он остается невидимым и как бы фиктивным персонажем: это образ, в котором партия решила явить себя массам, этот образ в качестве именно образа по существу бессмертен. Мы знаем, что советская номенклатура на это не пошла: подобная мистика всё-таки не в духе двадцатого века, хотя Синявский-Терц как раз такой ход рекомендовал: надо было, мол, объявить Сталина не мертвым, а временно скрывшимся и продолжать управлять его именем. В действительности номенклатура по смерти Сталина почувствовала облегчение и даже пошла на его дезавуирование: вполне понятное чувство у людей, при Сталине не способных сполна насладиться своим привилегированным положением.

Причина такой ошибки Оруэлла в том, что он чрезмерно увлекся книгой американского социолога Бернхема "Революция менеджеров": именно в ней пропагандировался образ общества, управляемого новым классом специалистов и экспертов, ставших настоящими хозяевами капиталистического общества, вместо потомственных владельцев больших капиталов. Но ведь Бернхем ограничивал господство менеджеров чисто производственно-экономическими рамками и отнюдь не связывал с этой революцией управляющих нового политического устройства западных демократий. И на эту схему Оруэлл наложил картину бедной военной и послевоенной Англии. Так и получился тоталитаристский ангсоц – при учете того, что в рядах пришедшей к власти лейбористской партии было достаточно много крайних теоретиков, вроде Харолда Ласки, требовавших тотального обобществления производства. Можно сказать, что Оруэлл в 1984-м" предугадал скорое советское будущее, чем английское: номенклатура ("новый класс", скоро назовет ее Джилас), коллективно господствующая в номинально социалистической стране.

Интересно, что так преувеличив значение книги Бернхема, Оруэлл совершенно не заметил книги Фридриха Хайека "Дорога к рабству", вышедшей в Англии еще в 1944 году. По крайней мере я не нашел ни одного упоминания имени Хайека в обширной биографии Оруэлла, написанной Майклом Шелденом.

В заключение нельзя не вспомнить первого советского – перестроечного, 1989-го года – издания избранных сочинений Оруэлла с предисловием известного англиста Зверева. Зверев пишет, что в "1984"-м Оруэлл критикует не социализм, а сталинизм. Конечно, это верно; неверным оказалось другое: оптимистическая уверенность Зверева, что сейчас СССР преодолел наконец-таки наследие сталинизма и начинает строительство демократического социализма. Что этого не получилось, лишний раз напоминать не надо. Развитие в России пошло регрессивным путем: экономическая инициатива свободного рынка подменилась господством олигархов, а демократия – анархизмом преступных группировок. Лучше ли это прежнего строя – судить самим русским; но то, что это хуже демократического социализма западноевропейского типа, сомнений не вызывает.

И оставь нам долги наши

Едва ли не самой горячей темой является сейчас американская миссия в Ираке. Война как будто давно кончилась, и началось, что называется, мирное строительство, а между тем сопротивление американцам возрастает, несмотря на всем видимую и повсеместно ощутимую помощь, оказываемую ими Ираку. В связи с этим представляется интересным вспомнить другой эпизод из истории американской благотворительности: деятельность так называемой АРА в советской России в 1921-23 годах. АРА – английская аббревиатура для Америкен Релиф Администрэйшн, по-русски переводится как Американская Администрация Помощи. Это был некий миниатюрный план Маршалла, принятый в США после первой мировой войны для помощи странам Европы. В 1921 году в этот план была включена Россия – в связи с постигшим ее голодом, особенно сильным в районах Поволжья. В августе 1921 года соответствующее соглашение было заключено в Риге. Советскую сторону представлял Максим Литвинов, будущий нарком иностранных дел. На заседаниях в Риге он всячески настаивал на том, чтобы деятельность АРА в России была подконтрольной советскому правительству, в частности выдвигал требование о назначении русских работников на местах советскими властями. Мотивировка была: под прикрытием работы в АРА может развернуться контрреволюционная деятельность. Американцы на это не пошли и сумели оговорить в соглашениях право самим выбирать служащих среди местного населения. Большевики, однако, настояли на том, что они будут контролировать русских работников АРА, нанятых самими американцами.

Не исключено, что они действительно боялись такой возможности: они боялись всегда и всего. Но главный мотив был – желание сохранить тотальный контроль над происходящим в стране, в которой они захватили власть. Им была кость поперек горла – сама мысль о том, что кто-то действует в стране самостоятельно, избегнув всепроникающего чекистского надзора.