Текст книги "Человек-легенда"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
Но Котовский подошел и спокойно объяснил, больше обращаясь к Васюкову, что человек, развивающий свои способности, тренирующий волю и делающий гимнастику по системе Анохина, всегда восторжествует над слепой стихией.
– Т-тут и удивляться нечего, – говорил он, – при настойчивости всякий может сделать то же самое.
Но желающих повторить его опыт не нашлось.
Вот тогда-то и познакомился Котовский со студентом. Очень интересный студент. Он рассказывал захватывающие дух истории. Он говорил, что всякая власть консервативна, что вообще не надо никакой власти, нужно дать человеку привольно жить.
Сам студент был лохматый, никогда не брился, и на подбородке у него вырастали клочья светлых курчавых волос. Тужурка у него была в пятнах, засаленная, курил он махорку, сыпал пепел на грудь и ходил без шапки и летом и зимой.
Слушая рассуждения голодного лохматого студента, вечно роняющего с носа пенсне, Котовский мечтал о том, чтобы уничтожить всех помещиков, разогнать полицию, и тогда само собой падет царское самодержавие и каждый как захочет, так и будет жить.
Об этом говорили они с Коваленко, тихим, застенчивым юношей. Валя Коваленко был сын сельского учителя. Они облюбовали в саду недоступное постороннему глазу местечко – старую беседку в самом отдаленном углу, в зарослях орешника. Они называли это место "убежищем". Там никто не мог их подслушать, и они могли свободно высказывать свои заветные думы.
– Я мечтаю, – говорил задумчиво Валя, и голубые глаза его блуждали по зеленым зарослям, по вершинам деревьев, – я мечтаю сделать всех людей богатыми. Нас научат в школе садоводству, а я буду учить крестьян. На родине нашей земля плодородна, солнца много. А что толку? Крестьяне разводят местные лозы, производят посадку чубуков без плана, белые сорта винограда садят вперемешку с черными, тут же сеют кукурузу, выращивают грушу и орех. Разве так можно? Я научу их выращивать сортовой виноград, они станут богаты, начнут давать детям образование, построят хорошие дома, купят коров и заживут припеваючи...
– Послушать тебя, так и на самом деле скоро наступит на земле рай, недоверчиво отозвался Котовский.
– Ты сам посуди! – горячо излагал свой план спасения человечества Валя. – Стоит посмотреть на виноградный куст в крестьянском винограднике ведь это не куст, а насмешка! Не хватает тычин, чтобы поддерживать его!
– Не хватает тычин? Не хватает земли, скажи лучше. Отчего крестьяне садят среди виноградника ореховое дерево? Оттого что больше негде садить! А не потому, что незнакомы с агрономическими правилами!
– Допустим, что это верно. Но можно же по-человечески снять урожай, хорошо изготовить вино? А ведь крестьяне снимают виноград недозрелый, получается он несладкий, собирают вместе белый и черный, валят в одну кучу. А как его давят? Я сам видел у нас на деревне: набьют виноград в холщовые мешки и топчут босыми ногами, а потом вместе с мязгой вываливают в бродильные бочки, где больше мух, чем вина!
– В Ганчештах у князя Манук-бея есть давильни, бродильные чаны, фильтры, черт их побери! Ты, может быть, собираешься раздавать мужикам фильтры и устраивать дробилки, когда начнешь их просвещать? Да им жрать нечего, а ты – давильни! Нет, Валя, ты не с того конца начинаешь. Я считаю, что прежде всего надо прогнать помещиков...
– Как прогнать?
– Очень просто – прогнать! И тогда у народа будут и фильтры, и сортовые лозы, и земли сколько хочешь под виноградники.
– Легко сказать – прогнать! А если они не уйдут?
– Перевешать их всех на осине! Слышал, что студент говорил?
– Ого, какой ты быстрый. Как бы они нас не перевешали.
– В школе готовят из нашего брата барских садовников или управляющих. Стоит ради этого учиться? Стоит ради этого жить?
Котовский в раздумье смотрел на сияющее синее небо. Он не находил выхода для бродивших в нем сил, не мог разобраться в путанице, которая происходит в жизни.
– Знаю одно, Валя, – говорил он с настойчивостью, – нехорошо, некрасиво живут люди, обидно живут. Надо жить иначе.
– Это-то верно.
– А еще вернее, что мы опоздаем на обед. Слышишь колокол?
Шумели высокие вершины деревьев школьного сада. Старая беседка была надежно спрятана в зелени. И Котовский, и Валя – оба полны были юношеского задора и юношеских надежд. Они будут перестраивать жизнь заново! Они будут непримиримы!
Школяры распевали революционные песни, которые узнали от студента. Котовский руководил хоровым кружком. Наконец эти песни зародили подозрения у надзирателя Комаровского, хотя он и был туговат на ухо.
– Что вы такое поете?
– Как что! Русские народные песни. Они рекомендованы.
– Что-то я таких не слышал. "Вихри враждебные" – какие такие вихри? И почему враждебные? Если уж вам непременно хочется петь о стихиях, пойте "Виють витры". А то нарвешься с вами на неприятности.
И неприятности, действительно, получились.
Котовский раздобыл прокламацию. Это все студент поставлял. Читали прокламацию тайком, в овраге. В прокламации говорилось об арендной плате крестьян. Смысл ее был неясен, но таинственность сборищ волновала. Котовский придумал пароль, придумал клятву, которую давали, если допускались на собрания.
Заброшена верховая езда, забыта шведская гимнастика. Безмолвствует кларнет, на котором Котовский выучился наигрывать кавалерийские сигналы: атаку, седловку.
– Мы устроим забастовку в знак протеста против грубости надзирателей! – ораторствовал Котовский.
Эта затея понравилась. Готовились к забастовке усиленно.
Все погубила корова. Она съела траву, под которой были спрятаны заготовленные воззвания, написанные акварельными красками. Началось расследование. Садовнику Никифору было приказано нарезать лозы. О Котовском, как главаре, сообщили в Кишиневское жандармское управление, и, несмотря на восемнадцатилетний возраст, он был уже под негласным надзором полиции.
Почтеннейший директор Кокорозенской сельскохозяйственной школы считал своим нравственным долгом докладывать об успехах и прилежании ученика Котовского его высокому покровителю князю Манук-бею.
– Да, да, – рассеянно отвечал князь, выслушав сообщение о том, что Котовский проявляет выдающиеся способности, – собственно, я иного и не ожидал.
– Я понимаю, – заканчивал свой визит директор, – вами владели исключительно гуманные, благотворительные побуждения. И я счел долгом...
– Благодарю, благодарю, – говорил князь, подталкивая директора к выходной двери.
Однако последнее посещение директора в год окончания Котовским всего курса школы, в 1900 году, было более продолжительным. Директор доложил, как он выразился, "с великим прискорбием", что неблагодарный воспитанник школы Котовский проникся революционным духом и отдан даже под негласный надзор полиции, как неблагонадежный элемент.
Князь выслушал это сообщение внимательно.
– Удивительное дело, – сказал он, – как только в нашей дворянской среде обнаруживается человек поспособнее, так непременно перекинется на ту сторону и всеми силами начинает бороться против нас.
– Очень, очень прискорбно, – снова повторил директор.
– Впрочем, – добавил Манук-бей, – меня уже мало интересуют дела вашей азиатской России. Мой предок когда-то порвал с турецким султаном и навсегда покинул Турцию. А я порываю с Россией. Решил поселиться в какой-нибудь тихой европейской стране, где никому по ночам не снится революция.
3
...Котовский пришпорил коня. Ну, вот и дом! Три окошка смотрят на улицу. Высокая крыша увенчана печной трубой.
Как обрадовалась и вместе с тем испугалась Софья! И как нахмурился ее муж!
– Через твоего любезного братца как раз накличешь на себя неприятности. От такого смутьяна надо держаться подальше.
И хотя Софья слегка побаивалась муженька, но на этот раз с явным раздражением ответила:
– Не беспокойся, он долго не пробудет.
Муж молча оделся и, уходя, так хлопнул дверью, что зазвенела посуда.
– Тебя разыскивают, – сообщила Котовскому Софья. – Два раза приходили какие-то люди, спрашивали тебя. Мы сказали, что слыхом не слыхали, уже много лет ничего не знаем.
– В штатском?
– В пиджаках, а сапоги военные.
– Скорее всего, полицейские. Рышут! Да ты не волнуйся. Я ведь только заехал повидаться, завтра же дальше. Так что успокой своего бурбона.
В доме все по-прежнему. И так же маятник торопливо выстукивает на стене, и часы, по своему обыкновению, ушли на час вперед, и к гире привязана железина: как привязал отец, так и осталась...
Но до чего поредела семья! Старший брат утонул купаясь. Елена вышла замуж и уехала. Дома только Софья со своим неприятным мужем.
Софья хлопочет, без толку суетится. Принесла кларнет. Этот кларнет еще мальчиком Григорий Иванович нашел в чулане и с тех пор мучил всех домашних, усердно извлекая из этого музыкального инструмента визгливые, немузыкальные звуки. В конце концов добился своего, научился, стал подбирать по слуху знакомые ему мотивы. А знал только дойны – заунывные песни молдаван.
– Хочешь взять с собой? – спросила Софья.
– Сейчас будет другая музыка! – рассмеялся Котовский. – Нет уж, положи кларнет обратно в чулан. Время сейчас немузыкальное. А впрочем, возьму. Ведь на кларнете можно играть сигнал "В атаку". А в атаку-то придется еще идти!
Кларнет напомнил многое из детства. Стали, перебивая друг друга, вспоминать.
– А помнишь?.. А помнишь?.. – повторяли оба, но в каждом слове сестры была опаска и оглядка, и Котовский даже подумал, как она изменилась в замужестве.
– Как жаль, что Леночка уехала. Муж-то у нее хороший?
Перед Софьей сидел плотный, сильный мужчина, с крупными чертами лица, с горячими карими глазами, бритой блестящей головой, солидный, в военном, с оружием, которое он бережно сложил в угол на лавку, – а сестра все видела в нем маленького мальчика, бойкого, быстроногого, которого надо умывать перед едой и бранить за шалости.
– А ведь не так далеко твой день рождения, двенадцатого июня. Ты, поди, и не помнишь, когда родился? Погоди... Сколько тебе? Тридцать семь? Смотри, как летят годы!.. Тридцать семь – это не так-то мало...
Угощая чаем, она вытащила откуда-то из глубины шкафа заветное, давнее и уже засахарившееся его любимое ореховое варенье.
– Кушай, такого больше нигде не найдешь: это по рецепту бабушки.
Тут пришли односельчане, друзья детства, ровесники Котовского. Они сразу же предупредили Котовского, что его разыскивает полиция. В дни революции полицейские попрятались, зарыли свою форму в сено, запрятали ее в огородах, и все стали вдруг просто поселянами или городскими обывателями. Теперь они зашевелились.
Но пусть Григорий Иванович не беспокоится. Приняты надлежащие меры. Григорий Иванович может спокойно пить чай и беседовать.
– Видишь ли, – говорили друзья, – когда мы узнали, что наш Гриша вернулся, то сразу же поставили дозорных на дорогах. Чуть чего – будет сигнал: один выстрел. И тогда мы тебя спрячем в надежное место. Чему другому, а уж осторожности-то мы научились за это время!
– Голубчики! Так зачем же прятаться? Нас много, и, кажется, все не из робкого десятка. Или у вас нет оружия?
– Да если пошарить на чердаках – найдется.
– Чего другого!
Не успели они закончить этот разговор, как раздался выстрел оттуда, с дороги. За выстрелом последовал другой, третий... Это уже не было условным сигналом, это была настоящая перестрелка. Что там такое случилось?
– Надо идти на помощь, – решительно сказал один из парней.
Но вскоре вернулись сами дозорные. Они были сильно возбуждены, загорелые их лица были смелы и открыты, и они спешили все рассказать подробно, говорили все сразу.
– Постойте! – остановил их Котовский. – Докладывай кто-нибудь один. Как тебя звать? Василь? Ну вот ты и докладывай, что у вас там случилось.
Котовский не помнил этого Василя. Он, видимо, был совсем малыш, когда Котовский уехал.
– Засели мы под стогом в Заячьем логу, где Максимовы земли, знаете? захлебываясь словами, начал Василь. – Оттуда всю дорогу видно, до самого поворота.
– Знаю. И что же дальше?
– Только мы собрались покурить, появляются военные. Один-то – мы сразу его признали – Вацлав, полицейский, из соседнего села. О нем говорят: врет – не кашлянет.
– А вы что? Струсили, поди?
– Нет, мы, как условлено, дали выстрел в воздух, а те сразу стрелять.
– Никого не задели?
– Они-то не задели! А мы подумали-подумали: пускать их, так они, чего доброго, и на самом деле беды натворят. Тогда нам наши ребята головы оторвут... Ну, мы взяли да на всякий случай всех и... тово... перебили...
– Перебили?!
– Перебили.
– Вот это здорово! – воскликнул кто-то.
– Теперь жди, что явится карательный отряд...
– Не они н-нас, – поднялся со скамейки Котовский, – мы будем их карать. Не беда, что сейчас придется уйти. Мы уйдем с оружием, чтобы собраться с силами. Зато уж когда разгромим врагов, то это будет раз и навсегда.
– Ну так и мы с тобой! А? Возьмешь?
– Вот это дело!
Сразу стало ясно, как нужно действовать, и все разбрелись по домам, чтобы накормить коней перед отъездом да собрать пожитки.
4
Как быстрокрылая птица, облетел слух молдавские села и деревеньки: Котовский бьет захватчиков, Котовский собирает отряд! И отовсюду двигались по дорогам всадники – те, кто не хотел склонить подневольную голову.
"Рэзбунэтор нородник" – так назвал молдавский народ своего Котовского. Рэзбунэтор нородник. Народный мститель. Во имя человечности он должен быть беспощаден. Чтобы не было горя, он должен нести горе врагам, вести войну во имя мира. "Рэзбунэтор нородник!" – так говорили о нем простые люди. "Веди нас, Котовский!" – говорили они.
Не одной только Софье пришлось провожать до околицы своего Гришу. Со многих дворов выезжали и старые и молодые. Вон и юный Василь, перестрелявший "на всякий случай" полицейских. Вон и незаможник Иван...
Незаможник Иван, нескладный и некрасивый, всю дорогу жалел, что оставил дома новую уздечку:
– Понимаешь, совсем новая. Я ее на кукурузу выменял. И как я ее забыл – сам не пойму.
– А ты вернись, – советовали ему, – тут недалечко.
– Да там, поди, уже румыны?
Василь по-мальчишески лихо сидел на коне и особенно приосанивался, когда на деревенских улицах глазели на него девчата.
– Когда сражение-то будет? – спрашивал он земляков.
Пробовали строиться, но не было еще слаженности, и кони были домашние, без выучки.
У кого-то захромал конь, и хозяин в каждом селе искал кузнеца, чтобы сменить подкову.
Продвигались туда, на восток. И если сегодня въезжало в село десять всадников, то завтра выезжало оттуда вдвое больше.
Дни стояли облачные. Белые облака летели одно за другим, как клубы дыма. В запахах, приносимых ветром, угадывалась близкая весна. Когда он прилетал издалека, теплый, нагретый солнцем, даже голова кружилась от упоения. Все вокруг было в состоянии предчувствия. И люди, покинувшие свои семьи, не верили тому, что свершилось. Не могло это быть, чтобы у них отняли покой, труд, жилище, чтобы у них отняли родину и свободу! Все говорило о близком ликовании и торжестве. Да, они ушли, спору нет. Но разве они уходят навсегда?
Гнедой жеребец, белоножка, злюка, нетерпеливо танцует; под гладкой блестящей кожей играют мускулы; озорной глаз косит на придорожные кусты. Так бы вот и помчал, разбрызгивая пену! И чтобы шел пар от горячей холки, и чтобы копыта едва касались земли!
Всадник задумчив, и никто не хочет ему мешать. Всем кажется, что вот обдумает он все досконально, разработает план – и тогда все пойдет иначе, и не придется коням хвостами к врагу оборачиваться, и не придется все дальше уходить от родимых мест.
Задумался Григорий Иванович, крепко задумался. А дорога-то невеселая идет. Весна непременно настанет, но сейчас еще по-зимнему унылы поля и леса. Голые деревья печально шумят. Это ли Бессарабия, такая всегда нарядная, такая цветущая?!
Холод сковал реки. Жестокая зима оголила леса. И отовсюду приходят невеселые вести: оккупанты захватывают один за другим города и поселки Бессарабии. Идут уже расправы, и повсюду охотятся за всеми, кто проявил себя при Советской власти.
И, зная это, приходится терпеть! Надо стиснуть зубы и двигаться к Днестру, на восток, мимо этих рощ и полей!
Как знакома Котовскому каждая опушка леса, которую они проезжают! Всюду промчался он вихрем, всюду побывал.
Цокают копыта. Дорога извивается среди полей...
Участливым взглядом смотрел на своих земляков Котовский. Среди них он вырос, знал их песни, их труд, их медлительный танец. И теперь отступал с ними. И знал, что не на один день.
Они уходили. Тут ничего не поделать. Их провожали печальные холмы. Белые домики селений походили на родственников, вышедших проститься с отъезжающими. И долго смотрели вослед печальные окна.
5
Была остановка в большом молдавском селе. Степенно расспрашивали старики пришельцев, судачила молодежь с жеманными красавицами у ворот. Гремели ведра у колодцев. Поили коней. Пахло конским потом и кожей седел. Махорочный дым завивался кольцами.
Приветливо встречало гостей местное население:
– Далече держите путь?
– От села до села. Собираем большое из малого.
– Доброе дело. Найдете и в нашем селе надежных парней.
Котовский уверенно вошел во двор, обнесенный каменной оградой. Как странно! Прошло столько лет, свершилось столько событий... Жизнь швыряла Котовского из конца в конец, весь мир, казалось, перетряхнуло до основания. А дворик был тот же, ни малейшей перемены. И та же груша перед крыльцом... И на той же веревке развешаны циновки...
Котовский вошел в полутемные сени. Дом построен из чамура – кирпичей, изготовленных из земли, соломы и навоза. Внутри и снаружи выбелен глиной. Фасад дома светло-голубой. Стена, выходящая в сад, светло-розовая. И какие разводы по стенам: полосы и кружочки. Внутри дома – скамьи по стенам, большая четырехугольная печь – "груба", светло-зеленая, расписанная листьями и цветами. Дом опоясан завалинками и коридорами с деревянными колонками.
– Дорогой гость!
– Здравствуй, Леонтий! Узнал?
– Отца не узнаю, тебя – узнаю!
– А ведь давненько не виделись. Никак, лет двенадцать?
– Мы тебя и сто лет помнить будем!
С этими словами хозяин, красивый молдаванин, провел Котовского в дом.
– Хорошо у тебя, Леонтий! – произнес Котовский, оглядывая все убранство "каса-маре" – комнаты для гостей.
На самом деле, в комнате была безупречная чистота. А уж ковры, пожалуй, не хуже персидских.
– У меня и жена хорошая, – улыбнулся светлой улыбкой Леонтий, – и дети хорошие.
Котовский подумал:
"Жаль будет Леонтию расставаться с домашним теплом и менять его на тяжелую походную жизнь".
Но Котовский ничего не сказал Леонтию об этом. Он знал, что дружба сильнее, а фронтовая дружба – великое дело.
Тут появилась жена Леонтия – ласковая, приветливая. Потом и детей показал Леонтий: смуглого мальчика и смелую, как мальчишка, девочку.
"Хорошая семья у Леонтия, – думал Котовский. – Именно потому, что семья хорошая, Леонтий должен оставить ее, идти на ратный подвиг".
Котовскому казалось таким естественным всего себя без остатка отдать на служение людям. Только в этом и смысл жизни. Только в этом оправдание существования.
Котовский верил в людей. Он ни на минуту не усомнился в Леонтии. Леонтий поступит так, как должен поступить.
Они вместе полюбовались на детей. Славные ребята. Ради них, ради завтрашних поколений надо бесстрашно сражаться, надо по-хозяйски налаживать жизнь.
Котовский усадил ребятишек на колени. Леонтий с удивлением наблюдал, что дети не дичились, и сразу же подружились с этим веселым, сильным, крупным дядей, и уже болтали с ним непринужденно.
Тем временем хозяйка принесла большой кувшин, и они выпили с Леонтием по стакану хорошего виноградного вина за свободную Молдавию, за светлое будущее.
– Пусть тучи рассеются над нашей страной!
Мальчик и девочка почувствовали, что предстоит расставание. Они еще не ведали, что жизнь иногда бывает безжалостна. Облепили отца, вцепились в него ручонками. Они не могли придумать, что сказать, и только бормотали:
– Папа! Папа!
Они обнимали отца. Кто знает – может быть, обнимали в последний раз?
Т Р Е Т Ь Я Г Л А В А
1
Знакомство Котовского с Леонтием связано с необычайными событиями, о которых многие помнят в Бессарабии.
В 1900 году Котовский окончил кокорозенскую школу, окончил с отличными отметками. Только теперь, расставаясь, поняли выпускники, что у них кончается на этом молодость, что они вступают в трудную неизведанную жизнь, что их связывают навсегда воспоминания о юных, беспечных годах. Пусть не очень сытная, пусть не лишенная огорчений – все же это была хорошая пора!
– Ты куда идешь работать? – спрашивали выпускники друг друга.
– Я буду садовником в имении Вишневского, – сообщил Димитрий Скутельник.
– А я буду работать в бессарабском училище виноделия.
– Ого! Значит, выпивка нам обеспечена!
– И букет роз из оранжереи Скутельника!
– А ты, Котовский?
– Управляющим в имении Скоповского.
– Ты-то сделаешь карьеру!
– Тем более, что у Скоповского, говорят, есть красивая дочка...
– Нет, братцы, те каштаны не про нас!
И они расстались, вновь испеченные агрономы, управляющие и виноградари.
Нельзя сказать, что новое положение было Котовскому по душе. Имение "Валя-Карбунэ", большое и благоустроенное, открыло перед Котовским новое, чего он еще не видел до сих пор отчетливо и что его сразу же неприятно поразило: это пропасть, которая разделяла крестьян, трудившихся на полях помещика, и господ, с их роскошью и мотовством.
Сам помещик Скоповский производил впечатление интеллигентного и культурного человека. Он даже щеголял тонкостью обращения и высокими запросами: у него была и богатая библиотека, и дорогие картины. Он любил говорить о просвещении, о прогрессе человечества... Но все-таки он не понравился Котовскому с первого же взгляда.
Да, он выписывает толстые журналы – "Вестник знания", "Русское богатство", – а кроме черносотенной газеты "Новое время" к нему приходят и либеральные: "Русское слово" и "Речь". Почтальон приносит приложения к журналу "Нива" – собрания сочинений Майкова, Станюковича, Чехова. Много поступает и иностранной литературы. И вместе с тем этот культурный человек произносит странные злопыхательские речи. Он не доверяет никому. Все люди – прохвосты. Каждый норовит меньше сделать и больше получить.
– Я не строю никаких иллюзий относительно этого двуногого. Каналья! И во всяком случае выгоднее думать о каждом, что он лодырь, мошенник, и ошибиться в этом, чем, наоборот, оказаться излишне доверчивым и в результате остаться в дураках.
Котовский слушал с возрастающим презрением. Откуда такое человеконенавистничество? На чем основано такое самомнение? И чем же замечателен этот лощеный, нафабренный, в шелковом белье, в бухарском халате и в колпаке с кисточкой, пресыщенный и самодовольный человек? Может быть, он осчастливил человечество новыми открытиями? Может быть, он создал духовные богатства? Почему он будет жить в вечном празднике, в излишествах, в неге?
Котовского удивило, например, что, получая из собственных своих садов, возделанных чужими руками, лучшие сорта винограда, яблок, слив, имея огромные запасы и свежих фруктов, и сушеных, и в вареньях, и в пастилах, и в маринадах, помещичье семейство еще выписывает из-за границы ящиками и корзинами всевозможные заморские диковины. К ним привозят ананасы и бананы, кокосовые орехи и финики... да всего и не перечислишь, только успевай размещать на складах и в погребах!
Но и этого, оказывается, недостаточно. Еще существует оранжерея и специально к ней приставленный садовник. Видите ли, им угодно, чтобы и в зимнюю пору, на рождество, подавалась к столу свежая земляника! Чтобы не переводились и спаржа, и огурцы, и зеленый лук!
А рядом, всего в каком-то километре, в деревнях копошатся и чахнут голодные дети, со вздутыми животами, в коросте и лишаях. Питаются люди – и то впроголодь – кукурузной мамалыгой, и косят людей эпидемические болезни, болеют они чесоткой, золотухой и черной оспой, завшивели в своей огромной беспросветной нищете...
С первых же дней работы управляющим имения поразил Котовского этот контраст, и он ходил ошеломленный, расстроенный, он не мог понять, не мог примириться. И все думал, думал об одном: "Почему же так получается? Разве это справедливо? Почему так устроена жизнь?"
Дом наполнен тетушками, приживалками, и все они изнывают от безделья, все они прожорливы, похотливы, злоязычны, все заняты дальнейшим устроением и обеспечением такой утробной и ведь дьявольски скучной жизни. О чем они мечтали? Какие у них были идеалы? Котовский с терпеливой настойчивостью исследователя, изучающего нравы каких-нибудь насекомых, разглядывал, выспрашивал обитателей помещичьего дома. Он понял: стремятся они получить наследство, выгодно жениться или выскочить замуж... и снова сидеть и раскладывать пасьянсы, и разбираться в сновидениях, пережевывать не новые новости и переваривать обильную пищу – изделия выписанных из-за границы поваров.
Котовский точно, по документам, знал, что Скоповскому принадлежит четыреста восемьдесят семь десятин отлично возделанной и удобренной земли. А в соседних Молештах есть крестьянские хозяйства в две десятины, а то и в одну – на десять голодных ртов.
– Сколько же может дать молока ваша Буренушка? – спрашивал с состраданием Котовский, разглядывая тощую корову крестьянина.
– А теперь уж мне не забота, сколько бы ни давала, – отвечал с невеселым смешком хлебороб. – Вот будет базарный день – отведу и продам. Сколько ни дадут: все равно кормить нечем, сдохнет до весны.
"А вот у нас в "Валя-Карбунэ", – думал Котовский, – спят до одури, едят до сердцебиения. Специально делают моцион, чтобы больше съесть! И что-то я ни разу не видел, чтобы господа помещики кушали мамалыгу".
Постепенно управляющий Котовский знакомился со всеми обитателями помещичьего дома. Дом был просторный, и многие комнаты вообще пустовали. Одни назывались "залами", другие "гостиными", была "буфетная", "гардеробная", "комната барышни", то есть Ксении, дочери Скоповского, учившейся в Петербурге, в институте благородных девиц, "комната молодого барина", то есть Всеволода, студента-путейца. Были еще и другие комнаты, без названий, но с дорогой мебелью, ежедневно протираемой горничными, упрятанной в белоснежные чехлы.
Впрочем, в главном доме жили только сами Скоповские. Приживалки, тетки, бесчисленная челядь, а также учитель музыки, учитель танцев месье Шер, домашний врач Геннадий Маркелович, ключницы, портнихи размещались во флигелях, пристройках, и далеко не все приглашались к барскому столу, только доктор, да учитель танцев, да две-три родственницы поприличнее.
Супруга Александра Станиславовича Скоповского, как о ней выразился один из гостивших в летние каникулы студентов, "женщина грандиозного телосложения и микроскопического ума", посвятила жизнь неравной и самоотверженной борьбе с обуревающим ее аппетитом. Домашний врач, унылый, опустившийся и пристрастившийся к спиртным напиткам Геннадий Маркелович, давно изверился в медицине, считал, что порошки, кроме вреда, ничего человеку не приносят. Впрочем, он понимал, что врачи необходимы, но не для лечения болезней, а для терпеливого выслушивания жалоб пациентов и для неизбежного после этого вручения "барашка в бумажке" – гонорара, который полагается совать в руку доктора этак незаметно, как бы мимоходом. Геннадий Маркелович именовал состояние почтеннейшей госпожи Скоповской по-научному "амбулией", а в просторечии – обжорством.
Алевтина Маврикиевна Скоповская была из украинского семейства, и у них в роду сохранились рассказы о прадеде, весившем более двенадцати пудов. Усевшись за стол и уничтожив жареного поросенка с кашей, добавив к этому и домашних "ковбас", и домашней птицы, выкормленной специально для кухни, затем обстоятельно потрудившись над вкусными варениками, галушками, пампушками, грушевым взваром и сладкими пирогами, уснастив все это хорошими порциями вишневой наливки, сливянки и других смачных напитков, сверкавших и переливавшихся в объемистых графинах, этот предок вылезал из-за стола, поглаживая свой солидный живот, расправлял усы, свешивавшиеся ниже подбородка, и жаловался: "Черты його батька знае – нема ниякого аппетиту..."
Алевтина Маврикиевна не только не жаловалась на отсутствие аппетита, но даже старалась его укротить. Увы, в конечном счете она всегда терпела полное поражение в неусыпной борьбе с соблазнами и наконец полностью капитулировала, сдаваясь на милость победителей: борщей, пирогов и жареных индеек.
Домашний доктор при этом всякий раз приговаривал:
– В присутствии доктора, дорогая Алевтина Маврикиевна, можете позволить себе в виде исключения малую толику жареной баранины и крылышко восхитительной тетерки... В присутствии доктора пагубные последствия благорастворяются. Кушайте, матушка, и ни о чем не думайте, если того требует природа! Не терзайте себя сомнениями! Все равно помрем, голубушка. Человеческая жизнь эфемерна и мимолетна. Omnia mutantur, как говорится, все вздор, все тлен!
Летом имение "Валя-Карбунэ" наполнялось шумом и гамом. Приезжала молодежь. Устраивались крокетные площадки перед домом, натягивались металлические сетки и под присмотром управляющего изготовлялся корт для игры в лаун-теннис.
Приезжал Всеволод Скоповский, слабость и гордость отца. Он был красив, и сам сознавал это.
– Севочка, ты отдыхай, – суетился Александр Станиславович. – Доктор, посмотрите, не развилось ли у Севочки малокровие?
Всеволод никогда не питал пристрастия к наукам. Котовский попробовал с ним говорить о строительстве мостов, железных дорог. Всеволод цедил сквозь зубы:
– Не понимаю, почему это вас интересует, милейший! Я, откровенно говоря, ничего в мостах не смыслю. За меня сдают экзамены бедные студенты. Мой друг, князь Кугушев, очень удачно выразился: "Когда я поеду в Париж, сказал он профессору Передерию, – я надеюсь, что все мосты будут стоять на месте и мой экспресс проследует по своему маршруту..."
Из дальнейших расспросов Котовский убедился, что Всеволод Скоповский в равной степени красив и глуп. Оказывается, он не собирался делать карьеру путейца. Просто ему нравились серебряные нашивки с вензелями. Всеволод был заносчив, презирал профессоров, получавших мизерное жалованье, а сам увлекался балетом и бегами, вернее, увлекался всем, чем увлекался "его друг, князь Кугушев", по-видимому, являвшийся для него идеалом, образцом – увы! – недостижимым, потому что Кугушев был "баснословно богат".
– Можете себе представить, – рассказывал восторженно Всеволод, – у князя уже есть содержанка – Вероника, певичка из театра "Буфф", и он подарил ей бриллиантовый кулон!
Всеволод Скоповский получал хорошие куши от отца, но все-таки не такие, чтобы мог дарить певичкам кулоны. И это, пожалуй, было самым большим огорчением для Всеволода. Ведь князь Кугушев мог. И князь Радзивилл мог. И сын миллионера Кабанова мог все себе позволить.
