Текст книги "Человек-легенда"

Автор книги: Борис Четвериков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

– Дорогуша! Как жаль, что теперь вас непременно уж повесят, очень интересно было вас ловить. Но мне весьма лестно, что не кто-нибудь, а именно я, Хаджи-Коли, сцапал вас в финале, так сказать, нашей с вами игры в кошки-мышки...

– Давайте условимся, Хаджи-Коли, что, если когда-нибудь вы попадетесь мне, – чур, не просить пощады! – ответил Котовский.

Очень позабавили пристава такие речи. Можно сказать, кусок мыла для намыливания веревки уже приготовлен, вот он, в руке, а этот несчастный все еще на что-то надеется!

– Уж не думаете ли вы, что вам и на том свете удастся создать банду головорезов?

– Ну нет, я еще поймаю вас здесь, на земле!

– Ай-ай-ай! И это говорит тот, кто должен испытывать одну благодарность к властям: ведь вы, милейший, совершили по самому скромному подсчету сотню преступлений, из которых каждое карается смертной казнью, а повесят-то вас всего один раз.

Вся физиономия пристава сморщилась, глаза сощурились, он смаковал этот момент полного своего торжества. Ему еще, еще хотелось бы сказать что-нибудь едкое арестованному – этакий подорожничек – хе-хе подорожничек на тот свет. Но он только хихикал, ничего не придумав.

Был жаркий июльский день. Даже в тени держалась нестерпимая духота. Листья в садах поникли и съежились. Мостовая раскалилась. Над железными крышами струился и трепетал горячий воздух. Офицеры, конвоировавшие этап, то и дело обтирали носовыми платками потные лбы, вспотевшие шеи и поправляли обмякшие подворотнички.

– Пора, – сказал лично присутствовавший при отправке полицмейстер, взглянув на тяжелые золотые часы.

С отвратительным визгом, лязгом и скрипом распахнулись тюремные ворота. В крохотные тюремные окна выглядывали арестанты, провожая этапников. Арестованных вывели из тюрьмы и повели мимо безмолвствующей толпы, собравшейся, чтобы посмотреть на смертников.

На вокзале Хаджи-Коли не удалось поговорить с Котовским или хотя бы бросить ему напутственное слово. Он видел, как Котовский вошел в вагон сильный, молодой, красивый даже и в этой безобразной, арестантской одежде.

Когда Котовский оглянулся, Хаджи-Коли перекрестил воздух, как бы благословляя Котовского в последний путь. Но Котовский его не видел, он смотрел поверх толпы на покидаемый город.

Арестованных разместили в вагоне, они перешли в ведение другого конвоя.

"Вешать будут в Одессе, – догадался Котовский, – так им сподручнее..."

Чувствовалась лихорадочная спешка в действиях тюремных властей и в производстве дела. Как будто боялись не успеть. Или опасались этого человека, даже когда он сидел за семью замками? Думали: войдешь к нему в камеру, а его нет, и след простыл?

Котовский, как только очутился в Одесской тюрьме, сразу же стал думать о побеге. Шаг за шагом, наблюдение за наблюдением, там случайно брошенное слово надзирателя, здесь внимательное разглядывание во время прогулки, – Котовский изучил расположение тюрьмы, размещение караула, высоту стен, прочность решеток.

В нем была такая неудержимая, бурная жажда свободы, потребность действовать, бороться, что, казалось, он одной этой силой воли разрушит каменные стены и разобьет решетки.

Но записки, которые он отправлял "на волю", перехватывались тюремным надзором, регистрировались, нумеровались и пришивались к "делу". На одной была сделана пометка: "Написана на листке, вырванном из "Журнала для всех", который был выдан Котовскому из тюремной библиотеки для чтения". В тетради дежурного офицера сообщалось, что записка представлена прокурору Одесского окружного суда. Некоторые перехваченные записки наклеивались на казенные бланки. Было все как полагается: год, число, месяц и размашистая подпись помощника начальника тюрьмы капитана Ерохина.

Чтобы затянуть дело, Котовский сочинял одно за другим заявления, писал путаные, противоречивые, выдуманные им "автобиографии", взывал к милосердию, каялся, а сам тем временем готовился к побегу.

Он писал записки друзьям, просил их изготовить лестницу из костылей, швабр или каких-нибудь палок, а вместо ступенек перевязать скрученные тряпки и прилагал рисунок лестницы, чтобы было понятнее, как ее сделать. Котовский подробно объяснял, как передать ему ответ на это письмо:

"Передайте записку надежному парню в среднюю или угловую камеру третьего этажа со стороны конторы, и он может выбросить ее мне через окно, когда я гуляю, но он должен ее выбросить тогда, когда я ему махну платочком носовым, и пусть бросает посильнее, чтобы не упала под самые окна конторы".

Но и эту записку перехватили тюремщики. Машинистка тюремной канцелярии перестукала записку на машинке. Капитан Ерохин внимательно ее прочел и с недоумением спросил тюремного надзирателя, доставившего записку:

– О каких таких костылях идет речь?

– Есть тут арестант, на костылях ходит, вот он и согласился пожертвовать свои костыли для изготовления Котовскому лестницы.

– И чем этот Котовский притягивает к себе людей? – проворчал капитан, проставляя входящий номер на записке. – Костыли отдать, подумать только!

– Примечательная личность, как я наблюдаю! – ответил тюремный надзиратель. И, спохватившись, добавил: – А нам-то какое беспокойство! Уж вешали бы его скорее.

А Котовский ходил взад и вперед по камере. Он высчитал, что если пересекать камеру по диагонали, но не прямо, а старательно огибая сначала привинченный к стене столик, а затем железную койку, тоже прикованную, то получится десять шагов, то есть пять метров. Сто раз пройти взад и вперед – значит совершить прогулку в один километр. Сделав один километр, Котовский на стене ставил черточку. Постепенно он довел свои прогулки до двадцати километров. Он должен был приучить себя совершать большие переходы. Ведь, может быть, после побега придется идти пешком.

Но вот и последняя надежда рухнула. С утра он услышал шум, шаги, чьи-то приказания, чьи-то команды. Затем загремел замок:

– Выходи.

Его повезли в суд. Да, они очень торопились.

13

Трехэтажное здание Одесского военно-окружного суда выглядело очень эффектно. Его фасад говорил о прочности абсолютизма, о неколебимых устоях Министерства юстиции. По фасаду второй и третий этажи украшены шестью колоннами, а в первом этаже пять ниш и соответственно пять массивных тяжелых дверей. Крыша обведена барьером из небольших колонок. Все это вместе создает впечатление непреложности, судьбы. Каждый входящий в эти двери невольно испытывает некоторую робость.

Котовский занял свое место – за решеткой и с двумя стражами у двери.

Тяжелая скатерть на столе, толстые, пожелтевшие от времени своды законов, безучастные лица судей, пустующие стулья в глубине зала – все это производило впечатление похоронной пышности. Как будто все эти важные господа уполномочены были стоять у врат, ведущих в преисподнюю.

Вся процедура была выполнена. Состоялись, как полагается, прения сторон. В окна с их тяжелыми бархатными гардинами еле проникал солнечный свет. Мертвенно сияли электрические люстры. Лица судей казались восковыми.

Гулко прозвучали под сводами заключительные слова приговора:

"Четвертого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года... Суд постановил: подсудимого Григория Котовского, тридцати пяти лет, подвергнуть смертной казни через повешение..."

Задвигались стулья. Прокурор подошел к защитнику и о чем-то оживленно стал говорить. Председатель суда собрал папки и вышел в боковую дверь, украшенную резными, из дерева, львиными головами.

"Через повешение"... Теперь предстоит последняя в жизни задача: Котовский решил, что не даст себя повесить, лучше погибнет в схватке с палачами. Может быть, удастся, прежде чем прикончат, задушить, уничтожить хоть одного... хоть одного!

"Через повешение"... Однако нервы сдали. Ночью снился помост, веревка на перекладине...

"Ну нет! Повесить им меня не удастся!"

Целые дни в камере идет работа: Котовский тренирует мускулы, изучает приемы удара. Выпад – раз! Нужно выработать такую силу, чтобы одного удара было достаточно на одного палача. Они, конечно, попытаются сначала его схватить. На этом он выгадает несколько минут... Затем им будет неудобно стрелять на близком расстоянии, они побоятся перебить друг друга. Это тоже в его пользу. Если он успеет выхватить револьвер из рук офицера...

Котовский делает выпады, прыжки... Надзиратель заглядывает в "глазок", отскакивает и звонит по внутреннему телефону:

– У шестого номера, – сообщает он, – буйное помешательство! Срочно врача и санитаров поздоровее!

Главнокомандующий Юго-Западного фронта генерал-от-кавалерии Брусилов, брезгливо сморщившись, выслушал доклад генерал-майора Захарова, принесшего целую кипу бумаг на утверждение. Захаров видел, что главнокомандующий не в духе, и чувствовал себя виноватым, будто это он, Захаров, насочинял столько докладов, заявлений, да еще явился по вопросу конфирмации приговора.

– Вот еще одна, ваше высокопревосходительство, – смущенно и огорченно бормотал Захаров, подсовывая бумажку.

– Ну что еще там такое? – спрашивал генерал, разглядывая подсунутую бумажку с таким отвращением, как будто перед ним бросили на стол таракана или мышь.

И Захаров поспешно излагал содержание бумаги.

"У нас всегда так, – с раздражением думал генерал, – чем хуже дела, тем больше писанины".

А дела были далеко не блестящи. Война тянулась третий год и истощила последние ресурсы страны. Румыния два года не вступала в войну, выжидая, на чьей стороне будет перевес, чтобы присоединиться к победителям. Наконец в 1916 году она сделала выбор. Двадцать седьмого августа объявила войну Австро-Венгрии, двадцать восьмого августа – Германии, тридцатого августа Турции, тридцать первого августа – Болгарии, а в конце сентября была разбита наголову и почти целиком оккупирована немецко-австрийскими войсками.

На левом фланге создалась угроза для русского фронта. Русское командование перебросило на Румынский фронт тридцать пять пехотных и тринадцать кавалерийских дивизий – чуть не четвертую часть всех вооруженных сил России. Фронт удлинился почти на шестьсот километров...

"Удружила Румыния, нечего сказать! Осчастливила!" – сердился главнокомандующий.

Он почти не слушал Захарова. Мысленно прикидывал все эти цифры, данные и делал безотрадные выводы. Голод, дороговизна, дезертирство, инфляция... Радоваться пока что нечему.

– Вот еще... – совсем упавшим голосом докладывал генерал-майор. Постановление Одесского военно-окружного суда... Подвергнуть смертной казни через повешение...

– Они с ума сошли! – окончательно рассердился главнокомандующий. Честное слово, эти обсыпанные нафталином судебные чучела не понимают, что мы живем накануне революции. Повешение! Чтобы потом газеты раскричались на весь мир. Кого они там решили повесить?

– Котовского. В некотором роде знаменитость.

– А! Слыхал. Читал его записи автобиографического характера. С темпераментом изложено, чувствуется незаурядная личность... Нет, его-то уж никак нельзя повесить...

Брусилов задумался.

– Вот что, – произнес он наконец. – Напишите: "Приговор утверждаю, заменив смертную казнь каторгой без срока".

– Мудрое решение, ваше высокопревосходительство! Проявлен гуманизм и... ничего в сущности не изменяется...

Брусилов пожал плечами:

– Единственное, что можно сделать.

И он захлопнул папку, показывая, что разговор окончен.

Вскоре узники Одесской тюрьмы услышали раскаты "ура", грохот оркестров, пение "Марсельезы". Это долетели отзвуки Февральской революции. События развертывались с нарастающей быстротой. Новости волновали, вызывали споры, обсуждения. Одно за другим приходили сообщения: Николай Романов отрекся от престола! Создан Временный комитет Государственной думы! Возглавляет Родзянко!

– А что это за Родзянко?

– Родзянко-то? Монархист!

– Создано Временное правительство во главе с князем Львовым...

– Опять князем! И всегда выкопают откуда-то князей!

– Временное, временное, – удивлялся простодушный парень, один из завсегдатаев Одесской тюрьмы. – А когда же будет постоянное?

– Постоянное есть, – ответил матрос, присланный для наблюдения за тюремной администрацией. – Советы рабочих, крестьянских, матросских и солдатских депутатов.

Одесский Совет рабочих, крестьянских, матросских и солдатских депутатов потребовал освобождения Котовского из тюрьмы.

– Хорошо, – ответили им в суде, – но что вы-то за него хлопочете? Ведь это же уголовный, а не политический преступник. Впрочем, есть соответствующие инструкции, есть комиссия, учрежденная Керенским, там все и разберут. Только без анархии, господа-товарищи! Только, ради бога, без анархии!

И опять заседает Одесский военно-окружной суд, опять постлана на стол тяжелая зеленая скатерть. И те же восковые лица за огромным мрачным столом на черных стульях с высокими резными спинками.

Председательствующий, тонко улыбаясь, призывает господ членов суда быть демократичными.

– Не вижу большого смысла посылать подсудимого Григория Котовского на каторгу. Или он убежит еще по дороге, или будет освобожден деморализованной толпой, которая опьянела от восторга и которую еще не скоро удастся угомонить.

Члены суда кивали головами:

– Безусловно! Безусловно!

– Господа! Мы – патриоты. Мы требуем: "Война до победного конца". Я предлагаю подсудимого Котовского, учитывая постановление Временного правительства от семнадцатого марта...

Председательствующий сделал эффектную паузу и закончил:

– У-с-л-о-в-н-о освободить от наказания и передать его в ведение военных властей.

– Правильно! – вдруг выкрикнул представитель комиссии, нарушая порядок заседания, прерывая самого председательствующего и высказываясь от полноты чувств. – Мы его помилуем и пошлем в маршевую роту, на передовые позиции, где его с пользой для отечества и – я не ошибусь, если скажу, – к полному всеобщему удовольствию убьют в первом же бою!

Так состоялось помилование Котовского. Его поздравляли, затем обмундировали и пожелали счастливого пути.

Шинель была грубая, сапоги немного жали... Начиналась новая и непонятная пока полоса жизни.

П Я Т А Я Г Л А В А

1

Четвертого августа 1917 года Котовского отправили на Румынский, фронт. Одновременно переслано было секретное указание: для искупления тягостной вины кровью желательно вышеименованного Котовского передать в самую опасную и несущую наибольший урон воинскую часть.

– В саперы его? – вопросительно произнес полковник, прочитавший секретную рекомендацию.

– Зачем же? В разведку! В Сто тридцать шестой Таганрогский полк! Он как раз не укомплектован.

Есть такая русская сказка: злая мачеха посылает нелюбимую, неродную дочку, писаную красавицу, в зимнюю стужу в лес на верную гибель. Но всем мила и любезна хорошая девушка. Она не только не гибнет, но еще и возвращается из лесу с богатым приданым.

Так и Котовский. Как ни старались враги уничтожить его, находчивость, удивительная жизнеспособность и неизменное расположение к нему народа, всех тех людей, которые близко узнавали его, – все это выручало Котовского. Из всех бед и несчастий он выходил невредимым и еще более сильным и приспособленным для борьбы.

Находиться в разведке! Вот когда он доподлинно узнал все законы войны!

Начальник разведки унтер-офицер Трофимов после первого же дела удивленно заметил:

– Ты, заметил я, каждой пуле не кланяешься. Обстрелянный?

– Бывало, – осторожно ответил Котовский.

Оружие у него в образцовом порядке, начищено, блестит. Но никакого бахвальства в этом новом разведчике. И товарищем оказался хорошим.

Ходили они в тыл неприятеля. Попадали в большие переделки. Ловок и находчив был Котовский. Унтер Трофимов даже подумывал, не из разжалованных ли офицеров этот здоровяк.

Однажды, находясь в тылу противника, разведчики увидели, что немецкие войска перегруппировались, подошли со всеми предосторожностями вплотную к расположению таганрогцев. Котовский, переодевшись в шинель убитого немецкого солдата, побывал среди передвигающихся по дорогам обозников.

– Сегодня на рассвете они разгромят наш полк, – сообщил, возвратясь, Котовский.

– Так ты что? – спросил окончательно сбитый с толку Трофимов. – Ты и по-немецки можешь?

Необходимо было срочно пробраться в свое расположение и предупредить командование полка. Но тут случилось непредвиденное: они наткнулись на немецкий секрет, и первая же пуля сразила Трофимова. Правда, вслед за этим без лишнего шума, без стрельбы секрет был заколот штыками.

Само собой получилось, что Котовский принял командование разведчиками.

Пока продолжалась вся эта канитель, начало светать. Теперь они уже не успеют предупредить, вот-вот начнется атака. Котовскому представились безмятежно спавшие таганрогцы, большей частью молодежь... Вряд ли кто из них уцелеет.

И тогда Котовский решился на отчаянный шаг, быстро растолковал свой план разведчикам, увлек их своей затеей. Они кустарником подобрались к приготовившимся идти в атаку немецким пехотинцам и с криками "ура", с отчаянной пальбой бросились вперед.

"Русские в тылу! – разнеслась весть среди немцев. – Измена!"

Началось что-то невообразимое. Немецкие солдаты бросали оружие и бежали. Офицеры кричали, пытались восстановить порядок. Куда стрелять? Как отбиваться?

Беспорядочная стрельба обнаружила так умело подкравшуюся немецкую пехоту. Таганрогцы успели подняться и пошли в атаку. Котовский в эту ночь понял, что в бою успех решает не количество штыков, успех решает находчивость и внезапность удара.

Таганрогцев спасли разведчики. Котовский же извлек из всего этого практические уроки, которые ему пригодились впоследствии.

В полк пришло пополнение – солидные люди, много бородачей. Котовский обрадовался землякам, были даже из Кишинева.

И здесь Котовский встретился с людьми, которые сразу же ему понравились. Особенно он сблизился с одним. Фамилия его была Ковалев, звали его Иван Михайлович. Был он удивительно спокойный, невозмутимый человек. С ним спорят, горячатся, поднимают невероятный крик. Он выслушает и потом как начнет резать – обстоятельно, веско, толково – и в то же время спокойно ответит на каждое возражение и так расскажет, что только из упрямства можно с ним не согласиться. Он говорил и ребром ладони по колену себя ударял, это у него привычка была:

– Русский солдат – такого другого нет и не будет. Но до чего же бездарна ставка верховного главнокомандующего! Солдат у нас замечательный, а правительство ни к черту не пригодно, и давно пора бы его прогнать.

Ковалев улыбнулся:

– Царя прогнали. А может быть, и еще кого-нибудь прогоним? Сами судите, товарищи: война-то выгодна только терещенкам да родзянкам. А что, если им тоже по шеям?

Все рассмеялись: отчего бы и нет?

Оказывается, и внутри Совета шла отчаянная борьба, в Исполнительном комитете засели меньшевики, они поддерживали Временное правительство, уговаривали сражаться до победного конца и преследовали большевистскую пропаганду.

Котовский сам видел одного такого: приехал в Таганрогский полк и часа полтора кричал до хрипоты, причем можно было понять только отдельные фразы:

– Я призываю вас к классовому миру!.. Забудем распри!.. За оружие, солдаты!.. Победа над внешним врагом принесет свободу!

"И чего он вихляется? – думал Котовский. – И зачем кричать? Даже жилы на шее вздулись..."

Он не мог дослушать до конца оратора и вышел из помещения. А там выступали большевики; приезжий оратор не нашел лучшего выхода, как требовать, чтобы большевиков арестовали. Солдатам это не понравилось, они освистали оратора, он сел в машину и уехал, заявляя, что будет жаловаться.

2

Весть о победе Великого Октября, о событиях в революционном Петрограде докатилась до Румынского фронта, до городов и всей Молдавии.

Рабочие Кишинева вышли на улицу с плакатами, приветствовавшими Советскую власть. Представители буржуазной молдавской национальной партии спешно сколачивали свой орган – Бессарабский краевой совет.

– Мы должны создать свое государство! – ораторствовал на заседаниях этого нового органа власти помещик Херца. – Нам поможет великая королевская Румыния. Что касается этих... большевиков... то, как говорится в английской газете "Таймс", "большевизм надо лечить пулями"!

В эти же дни о событиях на улицах революционного Питера, о взятии Зимнего дворца, о Смольном, о Ленине рассказывал солдатам своего полка вернувшийся со Второго съезда Советов Ковалев. Он был полон воодушевления, глаза его лучились, голос звенел. Он привез принятое на съезде воззвание "Рабочим, солдатам и крестьянам!"

– Представляете, товарищи, – рассказывал он, – съезд заседал всю ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября, и мы даже не заметили, как пролетело время!

Котовский выспрашивал Ковалева:

– И Ленин выступил? Расскажите все подробно! Как он выступил, к-какой он из себя? Нет, вы уж все, с самого начала: как приехали в Питер, как пришли в Смольный... Ага! Костры, говорите, на улицах горят? Холодный день? И броневиков много около Смольного? И пулеметы в чехлах у подъезда?

Ковалев много и охотно рассказывал. Даже о том, что Керенский бежал из Гатчины, переодетый сестрой милосердия, даже о том, как меньшевики и эсеры демонстративно ушли со съезда, а им кричали вслед: "Дезертиры! Лакеи капиталистов!"

Котовский был необычайно взволнован. Он слушал, он ловил каждое слово Ковалева. И наконец сказал:

– В-вот оно, главное, вот оно, настоящее. И как просто и ясно: отдать народу землю! Ведь это понятно к-каждому, правда ведь, Иван Михайлович? Отдать землю крестьянину! Рабочим и крестьянам взять власть в свои руки! А как быть с армией? Распустить? Отказаться от наследства, которое оставил проклятый царизм? Старая армия, старая полиция, старые чиновники... Ведь никак нельзя в старую посудину лить новое вино? А? Как вы считаете, Иван Михайлович? Новую надо армию создавать? Совсем новую, не похожую ни на какие другие!

Долго они сидели.

– Вот видите! – воскликнул Котовский, – мы тоже не заметили, что пролетела ночь, как и на том съезде! Вы не сердитесь, что я вас так расспрашиваю. Для меня это очень важно. Я прожил длинную и, сказать по правде, горькую жизнь. Только сейчас и начинаю жить. Только сейчас и родился. Мой год рождения – тысяча девятьсот семнадцатый год!

Таганрогский полк и дивизия в целом отправили в адрес Петроградского Совета приветственную телеграмму:

"Посылаем свой горячий привет истинным защитникам и поборникам свободы, революции и мира – Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Мы заявляем, что поддержим его силой штыков".

Котовского избрали в полковой комитет. Котовский ушел с головой в новые заботы. Он не умел делать ничего наполовину. Вскоре он был уже председателем полкового комитета. Шла подготовка съезда. Дня не хватало, чтобы справиться со всеми вопросами, побывать в частях, разобраться в конфликтах, провести беседы и митинги...

Армия была как кипящий котел. Все бурлило, все волновалось.

Галац. Румынский южный городок. Черепичные крыши и узенькие улицы. И холодный осенний ветер. Флотский арсенал, корабельная верфь и двадцать три церкви. Примечательный городок.

Котовского одним из первых выдвинули делегатом на Армейский съезд Шестой армии, и он незамедлительно прибыл по назначению.

Делегатов встречали с почетом, разместили со всеми удобствами, обеспечили питанием. И с первого же дня начались ожесточенные споры, выкрики с мест, демонстративный уход из зала... Бурно проходили заседания. И хотя все меры были приняты к тому, чтобы на съезд попало поменьше большевистских представителей, большевистская фракция одерживала победу за победой, встречая полное сочувствие большинства делегатов.

– Большевистская демагогия! – выкрикивали с мест меньшевистские представители. – Играете на темных инстинктах толпы!

Котовский плохо еще разбирался во всех этих спорах, хотя кое в чем разобрался еще в Нерчинске, беседуя с политкаторжанами. Все притягивало его к большевикам: они стояли за мир, за землю, за рабочую власть, они не увиливали от щекотливых вопросов, били в точку, не боялись смелых выводов и так умело разоблачали своих противников, что тем рискованно становилось появляться на трибуне.

Котовский тоже выступал. Оказывается, его знали! Когда председатель объявил, что сейчас выступит Котовский, и Котовский появился на трибуне, грянули аплодисменты, и, как ни шикали меньшевики, аплодисменты все нарастали. Это был счастливый момент, вознаграждение за все пережитое. Котовский был взволнован до глубины души. Слова его были простые и доходили до всех.

– Молодец! – сказал Ковалев, наклоняясь к председателю съезда и любовно глядя на оратора.

– Еще бы! – ответил председатель. – Котовский! Я еще лет десять назад слышал о нем!

Котовский говорил. Он рассказывал о своей жизни, о том, как на ощупь искал большую правду, как создал отряд. Его слушали затаив дыхание. Никто не шевельнулся. Только торопливо поясняли тем, кто не знал его раньше, что это за человек.

Котовский рассказывал. Давно был исчерпан регламент, но, когда председатель напомнил об этом, в зале закричали:

– Пусть говорит!

– Не знаю, – закончил свое повествование Котовский, – может быть, я н-не сумею выразить то, что чувствую. Но мне кажется, что я еще раньше, еще не зная партии, был в душе уже большевиком. Я с первого момента моей сознательной жизни, не имея еще тогда никакого понятия вообще о революционерах, был стихийным коммунистом. Я понял это только теперь, когда могу на этом съезде, не колеблясь, примкнуть к большевикам.

Котовский на съезде был избран в состав армейского комитета. Президиум комитета послал его в Кишиневский фронтотдел Румчерода для связи и представительства.

Слово "Румчерод" составилось из трех частей: "рум" – румынский, "чер" – черноморский, "од" – одесский. Румчерод – это Совет рабочих, солдатских, крестьянских и матросских депутатов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа.

Только что закончился Второй съезд Румчерода. На этом съезде Румчерод избрал новый, большевистский, исполнительный комитет.

Перед тем как отправиться в Кишинев, Котовский беседовал с одним из руководителей Румчерода.

– Вы едете на самый боевой участок, – говорил румчеродовец. – Это клубок, где яростно схватились два лагеря. Не уступайте позиции, товарищ Котовский! Держитесь за Кишинев! Не отдавайте его на съедение "Сфатул-Цэрию" и боярской Румынии!

3

Странно и радостно было Котовскому вновь подъезжать к родному городу. Казалось, что это происходило давным-давно: скованных арестантов пригнали из тюрьмы на вокзал... Входя уже в вагон, Котовский в тот день прощальным взглядом окинул далекие крыши и бирюзу июльского неба... Железная решетка в вагоне с лязгом закрылась, и он подумал: "Вешать будут в Одессе..." Да, все это было! Поезд тронулся, а на перроне вокзала остался Хаджи-Коли... Какая торжествующая улыбка была на его лице!

И вот Котовский снова приехал сюда. Кишиневские улицы смотрели на него. Кишиневское небо простерлось над ним. Ну что ж, Хаджи-Коли, борьба продолжается! Ее ведут на каждом участке, в каждом доме, на каждой улице, в учреждениях и казармах, в каждой роте солдат, в каждом цехе завода, в каждой деревне...

Котовский вышел из классного вагона, прошел через вокзал и направился к центру города. Здесь начинались маленькие улочки, разбегавшиеся во все стороны. Отсюда был виден и железнодорожный поселок, где когда-то жил Михаил Романов. Вот бы когда Миша пригодился! Вместе бы стали разоблачать лжепророков из "Сфатул-Цэрия". Где-то он сейчас?

Котовский вспомнил, как они просиживали с Михаилом ночи напролет, увлеченные разговорами. Наконец выходила Лиза и, ласково ворча на мужа, говорила: "Ну, полуночники, проголодались, поди? А у меня в печке стоит тушеная картошка". – "А ты чего не спишь, егоза?" – спрашивал Михаил. "Уснешь тут, когда ты начнешь гудеть, как иерихонская труба!" – "А ты разве иерихонскую трубу когда-нибудь слышала?.."

Котовский улыбнулся этим своим воспоминаниям и зашагал дальше. Он решил сразу направиться в Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, к Гарькавому.

Было пасмурно. Мелкий противный дождь, не переставая, мельтешил, оседал водяной пылью на голых ветках деревьев, на запотевших стеклах окон. Жидкая грязь хлюпала, расползалась, всхлипывали водосточные трубы, струйки холодной воды стекали за воротник. Но Котовскому казалось, что сияет солнце, что пахнет яблоками, цветущими садами. Он шагал по родному городу! Шагал открыто, свободно. Это была его родина. И какая жизнь предстояла, какие дела! Он был молод, полон сил и желания действовать. Ему хотелось крикнуть: "Здравствуй, Молдова! Здравствуй, Кишинев!"

Гарькавый был приветлив и обстоятелен. Узнав, что пришел Котовский, он вышел ему навстречу и долго пожимал руку:

– А вы еще слава богу. Ничего. И вид у вас богатырский, и глаза веселые. Молодцом!

Потом они уселись в кабинете Гарькавого, простом, строгом, со светлыми окнами, с обыкновенным, без всяких орнаментов письменным столом и десятком стульев по стенам – для заседаний.

– Ну, дорогой, рассказывайте все по порядку. Я люблю всякие подробности. Доехали хорошо? Или транспорт начинает прихрамывать? Откровенно говоря, у нас и с транспортом плохо, и с оружием неважно, и людей не хватает, и горючего нет... Ну, я не говорю уже о таких вещах, как сахар, мыло, спички, дрова... Туго населению приходится.

Он расспросил Котовского о настроениях армии, о съезде в Галаце. И сам рассказал, что делалось в Кишиневе:

– Живем мы тут... ничего живем. С господами Строеску воюем. Отряды Красной гвардии сколачиваем. У нас тут чудесные люди – Милешин, Венедиктов... да вы их всех узнаете. Фронтотдел ведет большую работу, парторганизация крепкая и сплоченная, хоть и не так многочисленна.

– Это мы, – сказал Котовский. – А те?

– Те, – улыбнулся Гарькавый, – очень воинственно настроены. Недаром Бессарабия породила знаменитого черносотенца Пуришкевича. Да разве один только Пуришкевич? А наш Крушеван – редактор гнуснейшей газетчонки "Друг"?

– Хороша парочка, баран да ярочка.

– Много их, всех не перечислишь. В апреле у них был съезд. Заправляли делами помещики Строеску, Херца и компания. Таким образом, у нас, как сейчас и повсюду, две власти: мы, с одной стороны, и буржуазные националисты, Бессарабский краевой совет, только что начавший свою работу, – с другой.

– А! Это "Сфатул-Цэрий"! Слыхали мы о нем!

– И еще услышим. Там председатель Инкулеп – тоже, доложу вам, птица! В общем, я ужасно рад вашему приезду, теперь будем вместе орудовать. Работы по горло. И хотя у нас дружный коллектив, но каждый свежий человек будет кстати.

4

Теперь Котовский жил открыто. Теперь пусть они прячутся, нетопыри, летучие мыши, охвостье прошлого!

Нет, они не прятались. Они еще надеялись на что-то. "Сфатул-Цэрий" поддерживал связь с Украинской центральной радой, вел таинственные переговоры с румынской "Национальной лигой".