Текст книги "Человек-легенда"

Автор книги: Борис Четвериков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом

Окаянной души не коснусь,

Но клянусь тебе ангельским садом,

Чудотворной иконой клянусь

И ночей наших пламенным чадом

Я к тебе никогда не вернусь!

Официант, лавируя, несет поднос с двумя порциями шницеля, фруктами и замороженным шампанским.

Пьяная компания офицеров нестройно горланит:

Да будет бессме-ертен твой царский род,

Да и-им благоде-енствует русский народ!

Бледный, со страшными, безумными глазами капитан дирижирует вилкой.

А рядом с неменьшим усердием опереточные националисты в шароварах, взятых прямиком из гоголевских "Вечеров на хуторе близ Диканьки", тянут пьяными голосами "Ще не вмерла Украина"...

Давно перевалило за полночь, но Киев не спит. Сверкает старое золото Софийского собора, и тускло поблескивают погоны штабных офицеров. Звякают шпоры. Надрываются скрипки в чадных ночных кабаках. Поют церковные певчие. На площади чернеют тяжелые английские орудия, и возле них бродят безмолвные часовые. Где-то на Подоле или у кладбища в Щековицах воет собака...

Брякнул выстрел. И хотя давно все привыкли к стрельбе, но все-таки прислушиваются: что за выстрел? Кого-нибудь расстреляли? Или какой-нибудь пьяный капитан, выйдя из ресторана, выхватил наган и – бац, бац! – в воздух, от полноты чувств? А может быть, разъезд наскочил на красных?

Снова тишина. Молоденький офицер, проходя мимо освещенного входа в церковь, вдруг круто свернул, поднялся по каменным ступеням, миновал толпу старух, вошел в церковь и тихо встал у колонны, прислушиваясь к монотонному чтению дьякона и вглядываясь в мерцание восковых свечей перед ликом божьей матери.

Давно перевалило за полночь, но Киев не спит. Во всем – и в пьяном разгуле, и в тишине садов, и в этом не прекращающемся ни днем ни ночью богослужении – напряженность, тревога, нетерпение... Разве можно сомневаться в победе?! Правительства всех цивилизованных государств взялись за это дело и кровно заинтересованы в успехе. Но почему так смутно на душе?

Старухи молятся. "Божья матерь нерушимой стены! Спаси и помилуй!" Прозрачный, кружевной Андрей Первозванный высится над городом, как будто возносится в небо. Где-то около лавры бухает трехдюймовка.

В эту ночь на одной из скамеек Бибиковского бульвара, под сенью деревьев, сидели двое. Это была встреча друзей, шумная, бестолковая, как и все подобные встречи.

Когда-то оба были в Путейском, в Питере.

Всеволод Скоповский учился только потому, что надо было все-таки получить образование. Но образования он так и не получил. В семнадцатом году Всеволод Скоповский еле избежал солдатской расправы, пристроился в Москве на службу, а вскоре нашел тайных покровителей и стал работать на одну иностранную разведку.

Сейчас Всеволод Скоповский на погонах носил два крохотных орудийных ствола, положенных крест-накрест, и шинель у него была очень длинная, и он уже научился презирать все другие рода войск, особенно "пехтуру".

Второй из встретившихся друзей – Николай Орешников, недавно покинувший Одессу.

Этот, напротив, мечтал сделаться новым Кербедзом и строить такие же великолепные мосты. Но жизнь сложилась иначе, он угодил в школу прапорщиков и стал взрывать мосты, вместо того чтобы их строить.

Все это и было предметом их сумбурных разговоров.

– На чем я остановился?

– Ты сказал, что твой отец...

– Да, да... он схлопотал мне место в артиллерийском училище. Но там особенно не разводили рацеи: раз, раз – и в Арзамас! И я уже на позиции. А ведь папаша-то рассчитывал укрыть меня в училище от всех катастроф и сохранить для продолжения нашего старинного рода!

Оба улыбнулись и некоторое время разглядывали друг друга молча.

Встретились они совершенно случайно. Обнялись, поцеловались, по-мальчишески гоготали, привлекая внимание прохожих. Затем пошли в кафе, выпили пива. Но так как за кружками не успели рассказать и половины того, что хотелось, то решили пройтись. Потом сели на скамейку, чтобы мирно выкурить по сигарете.

И опять раздавался вопрос:

– Так на чем мы остановились?

– Собственно, ни на чем и сразу на многом. Я начал рассказывать, как Ксения попалась при переходе границы... Ты рассказывал об Одессе...

– Потом ты рассказывал, как болел тифом, лежал в вагоне, и вдруг оказалось, что ты в расположении красных, и ты стал готовиться к смерти...

– Ерунда! К смерти вообще не готовятся. Я стал готовиться к побегу и благополучно бежал.

– Сева! А можно тебя спросить о серьезном? Как ты думаешь: мы победим?

– Ну, милейший, я вижу, ты все такой же младенец, как и был! Если для тебя недостаточно убедительно мое мнение, я могу привести высказывания крупнейших военных авторитетов, политических деятелей, наконец. Да разве ничего не говорит уже один тот факт, что мы с тобой сидим в Киеве, а добровольческие части вот-вот будут под Москвой?

– Очень хочется победить. Или не хочется? Я за последнее время часто задумываюсь над этим: хочется мне победить или не хочется?

– А жить тебе хочется? Числиться европейской страной, а не азиатчиной – хочется?

– Сева, ты пойми, что я прошел все испытания, все видел. Меня два раза водили на расстрел, я болел тифом, замерзал, был ранен, ходил в психическую атаку... Я истратил все запасы страха, какие могут вмещаться в человеке, и я уже ничего не боюсь. Вместе с тем я столько видел человеческой ворвани, столько гадости и цинизма, что утратил вкус к жизни. Осталось одно астральное любопытство: чем все это кончится и что это есть? Просто хочется осмыслить. А смысла нет. А без смысла трудно. Ты меня понимаешь?

– Я никогда не был философом. Я эстет.

– Разве эстетично, что офицеры военного времени, то есть бывшие студенты, учителя, дерутся с мужиками, нижними чинами, не сумев воздействовать на них разумными доводами, просто превосходством развития?

– Конечно, эстетично! Их и следует бить. Это же быдло...

– И еще. Может ли победить армия, идущая против народа?

– Ну, знаешь! Народ – это хорошо звучит, может быть, в учебниках. А я не люблю жупелов. Кого ты имеешь в виду, когда благоговейно произносишь это слово "народ"? Этих орангутангов, устраивающих на базарной площади кулачные бои? Кухарок, которые воруют у господ провизию? Сиволапых мужиков, которые привозят на базар сено?

– Я говорю о народе, который строил этот город. О тех, кто создал еще много других изумительных вещей, выпестовал гениев, породил прекраснейшую в мире, непревзойденную литературу... музыку...

– Понял! Кто дал человечеству Пушкина, Исаакиевский собор и Чайковского! Свежо, ново, самобытно, увлекательно! Что лучше: один Пушкин на сто миллионов дикарей или просто культурное общество? Ты, я – это, по-твоему, не народ?

– Мы – только пленка. Тонкая пленка на молоке. Дунул – и нет нас.

– Мы – сливки. Да, если хочешь знать! Сыворотки больше, но сыворотку отдают свиньям!

– Я вижу, тебя ничему не научили эти годы.

– Многому научили. Только бы победить. А уж тогда...

– Договаривай.

– Тогда... – Скоповский мечтательно задумался. – Тогда мы примем меры, чтобы никто не бунтовал. Причешем матушку Россию!

– А у меня нет веры. Вхожу в деревню... то есть врываюсь в деревню с оружием в руках, и вижу: я не освободитель, я – вооруженный оккупант.

Скоповский презрительно посвистел:

– Психология! А вот факты: армии настоящей у них нет? Нет. Военные специалисты – у нас? У нас. Какие у них и есть офицеры – и тех они расстреливают. Оружия у них нет? Обмундирования нет? Согласись, что без штанов воевать просто как-то неудобно. Нефти, угля... даже хлеба у них нет! Ничего у них нет!

– Есть.

– Что же?

– Сочувствие народа.

– А вот мы им покажем такое сочувствие... – и Всеволод Скоповский встал, заметив, что в нем накипает раздражение и он может наговорить дерзостей. – Сейчас, дружище, надо не мыслить, а поступать. Прощай. Мне еще сегодня предстоит путешествие. Наша батарея стоит в Новой Гребле препаршивое местечко, кстати сказать! Но скоро, скорее, чем ты думаешь, мы двинемся вперед... Короче говоря, адью! В Петербурге увидимся.

И они расстались далеко не друзьями.

3

Ночь была душная. Теплый ветер пропитался сладчайшими запахами лугов, зелени, яблонь. Откуда-то со стороны Вышгорода ухали гаубицы. Около Цепного моста пулемет пропускал редкие очереди. Иногда пробивалась тишина, и тогда вдруг на мгновение казалось, что ничего не происходит, просто вечер... просто пахнут яблони... Днепр всплескивает мелкой волной... влюбленные приходят и садятся на траву, на обрыве...

Только зачем так надсадно ноют скрипки в кафе? По улицам громыхают подводы... А, это вывозят трупы сыпнотифозных! Говорят, от тифа полезно носить на шее ладанку с нафталином...

Нет, нельзя верить тишине!

Капитан Скоповский в сопровождении ординарца Кузи выезжает из города. Спят холмы. Рощи притаились и заставляют настораживаться. Чем это он расстроен? Ах да, этот... хлюпик!.. "Сочувствие народа"! Дурак!

Кони фыркают. Спустились вниз, и сразу пахнуло сыростью. В городе было теплей.

Скоповский терпеть не мог вялости лошади. Он держал собранным коня. В его обращении с животными была жестокость. Он владел конем, но от малейшего неповиновения приходил в бешенство и тогда рвал коню губы, вонзал шпоры в бока...

Ехали молча. Ординарец чуть-чуть отставал. Скоповский молча испытывал неприязнь к ординарцу:

"Такая жалость, что в войне не обойтись без этих сиволапых! Конечно, бывают хорошо вышколенные слуги. Но кто может ручаться за всех этих ванек, по самой своей природе предателей и дезертиров?!"

Скоповский раздраженно прислушивался. Вот у ординарца споткнулся конь. Спит в седле, мерзавец! И чего тащится сзади? Скоповский искал, к чему бы придраться, на чем бы сорвать досаду:

"А впрочем, пусть делает что хочет. Бесполезно переучивать. Эх, добраться бы до места и уснуть!.."

Артиллерийский капитан ежился от сырости.

4

Все было готово. Вечером Котовский изучал карту, и сейчас он отчетливо видел холмы, и рощи, и извивы реки, и расположение противника, и направления, по которым котовцы двинутся завтра в наступление, и даже разветвления, по которым побегут опрокинутые враги.

В черноте ночи скрыты ложбины, но он их видел такими, какие они будут поутру. По ним бежали, стреляли, схватывались врукопашную и падали на пути...

Люди спали на том и на другом берегах. А уже была решена судьба их, и завтрашние покойники последние часы пребывали среди живых...

Когда дроздовцы внезапным ударом опрокинули красных, красные отошли от Киева частью на правобережье, к реке Тетереву, частью на левый берег Днепра, на Чернигов.

По шоссе Чернигов – Гомель бродили банды каких-то головорезов. Они изредка обстреливали проезжих и делали попытки захватить караваны судов, на которых эвакуировались грузы из Киева.

В устье Десны, под самым Вышгородом, стояла красная речная флотилия, прикрывающая эвакуацию.

На реке Тетерев – группа Павлова. У Житомира – прославленная Щорсовская дивизия.

И еще были червонные казаки, партизаны Николая Крапивянского, конный матросский полк Можняка...

Одним из звеньев этого фронта была бригада Котовского. Котовский мысленно оценивал и свое место, и общую расстановку сил противника.

Выбрав удобное для переправы место, разведчики размундштучили лошадей, ослабили заднюю подпругу. Место было глухое... Кони осторожно ступили в воду. Дно илистое. Торопливо вытаскивая вязнувшие ноги, кони добрались до глубокого места и пошли вплавь. Потом был лес. Открытые места проезжали вдоль опушки или вдоль изгороди. По каким-то неуловимым приметам определяли, где безопасно, и делали бросок. Подлубный ехал впереди.

Это был глубокий тыл. Спокойно шли вражеские обозы, передвигались подкрепления, не спеша проезжали связные, располагался в палатках лазарет...

Разведчики двигались бесшумно и быстро. Снаряжение и оружие были хорошо подогнаны. Наконечник шашки и стремена были обмотаны тряпками.

Оставив коней в кустарнике, дозорные ползком пробирались по канавам или шли, на мягком грунте становясь сначала на пятку, а затем уже на всю ступню и, наоборот, на твердом грунте становясь сначала носком, а затем осторожно опускаясь на каблук.

Перекликались пересвистами, подражая крику птиц. Однако внимательный человек подметил бы, что пересвистывались степные птицы, какие водятся под Тирасполем и каких не бывает здесь.

Вернулись они с богатой добычей. Определили численность, расположение врага, разведали местность и в короткой стремительной схватке уничтожили пулеметный взвод.

Котовский еще больше укрепился в решении атаковать. И вот до начала атаки осталось всего лишь несколько часов.

Котовский встает, потягивается.

Мигает огарок. Дежурный клюет носом возле телефонного аппарата...

Чтобы биться за родную Бессарабию, нужно ударить по врагу под Киевом, теснить его на Волге, расстреливать в Костроме.

И если понадобится, Котовский ударит по врагу под Киевом, будет теснить его на Волге!

Он будет воевать смело, красиво, со страстной убежденностью. Он не только пойдет – он и поведет, не только обнажит клинок, но и одержит победу. И сделает это просто, радостно, в боевых делах осуществляя себя.

5

Чуть брезжило. Туман полз, стлался, курился, из молочно-белого становясь розоватым.

Коноводы в отдаленной роще прислушивались.

Кони били копытами, прядали ушами, высоко подняв головы: где же седоки?

Туман был такой густой, что нельзя было различить ни кустарника, ни речки. В душе поселялась тревога: уж не сгинул ли мир, оставив на месте лесов, рек, гаубиц, международных конференций, стратегии, философии и искусства одну сырость, одно облако измельченных брызг?

Невозможно было дышать. Туман ворочался, клубился... Может быть, в этом хаосе возникнет новая вселенная, и, когда эта мерзость рассеется, все увидят какие-нибудь смарагдовые деревья или даже вовсе и не деревья, а что-нибудь небывалое, чего и не было никогда.

Бойцы ползли. Стягивались к мостику через Здвиж. Их ряды пополнил спешенный эскадрон.

Туман клубился. Туман тоже входил в расчеты Котовского и действовал по его плану.

Котовский вглядывался. Все произойдет именно так, как хотел. И если нет, будут внесены поправки. Но почему не подает сигнала Няга?

Котовский сжимает рукоятку. Слышит, как топают кони у коновязи. Угадывает, где находятся те, кто наступает в пешем строю. Сейчас они должны быть совсем близко... Но даже если не удастся захватить мост, противник, выдвинувшийся на этот берег, не успеет отступить за реку. План настолько бесспорен! Котовский готов подхлестнуть время, пришпорить минуты. Нетерпение охватывает его.

Весь мир кажется призрачным в этом проклятом тумане. Тревожно... Что там? Куст или человек? Кто идет?! Ни звука. Да что они, заблудились там, на том берегу?

...Бойцы ползут. Уже можно различить в рыхлом тумане смутные очертания. Берег. Перила моста.

Пронзительный свист. Это сигнал Няги. Туман наполняется тенями. В атаку!!

Не крикнув, часовой валится в воду. Река издает звук, похожий на тот, когда веслом ударяют по водной глади.

Котовский и все в засаде переглядываются.

Началось!

А вот и выстрелы. Беспорядочная пальба противника. Точные выстрелы наступающих, и вместе с выстрелами гул голосов: крики, проклятия, команда, предсмертный хрип...

Ветер потянул с востока. Туман выстлался лентой, сквозной, как марлевый бинт. С каждым мгновением открывалось все большее пространство, охваченное сражением.

Противник оправился от неожиданности. В сводном офицерском батальоне каждый был вытренирован и привык презирать жизнь и смерть.

А бессарабцы, хотинцы, пензяки, хлынувшие к берегу, – им вот как нужна была жизнь! Но их вытеснили из родного края, разлучили с семьями, гнали четыреста километров по знойной степи... Все бедствия исходили от этих самых, стрелявших сейчас в них в упор. Пришло время посчитаться. И они вступили в этот бой на уничтожение.

Рубили. Вонзали штык. Стреляли. Били прикладом. И когда противнику уже казалось, что он начинает одерживать верх, Котовский ударил с фланга.

Марков в это утро полз рядом с Кожевниковым. Вместе поднялись по сигналу, вместе бежали. Марков кричал "ура". Его охватило веселое возбуждение. Он какими-то вспышками осознавал себя.

Куст. Обежать справа. Где Кожевников? Здесь. Туман пронзили солнечные стрелы. Какое искаженное лицо у этого офицера!

В рукопашном бою нужны молниеносные решения. Действие и решение должны быть одновременны. Упусти миг – и будет уже поздно.

Марков увидел что-то красное, услышал страшный крик, пробившийся через трескотню выстрелов. Кожевников прикладом ударил высокого офицера. Почему они падают вместе?

Одновременно перед Марковым выросли двое. Марков не успел испугаться. Один, с наганом, молоденький, в подобранной в талию гимнастерке, кажется, выстрелил. Другой, с бородкой, замахнулся шашкой. Марков видел, как сверкнуло лезвие. Но вместо того чтобы ударить, офицер странно подскочил, с него свалилась фуражка, он упал, далеко отшвырнув ненужный уже клинок. Молоденький, вместо того чтобы броситься на Маркова, перепрыгнул через убитого и побежал. Он мчался в сторону пулемета. Марков понял: молоденького сейчас убьют.

Это тогда пробежал человек с лицом, залитым кровью? Или это было раньше?

Марков видел, как офицеры прыгают в воду. Марков прицелился и выстрелил. Это был его пятый заряд.

Не выдержав натиска, враги, послушные расчету Котовского, стали отступать в беспорядке к реке, как раз к тому месту, где заранее были установлены пулеметы.

Здесь было топко. Попадавшие сюда вязли в трясине. Чтобы ее миновать, выкарабкивались на бугорок. На бугорке их уничтожали пулеметчики.

Видя, что гибель неминуема, оставшиеся ожесточенно отбивались. В рукопашном бою схватывались двое, и оба падали, сраженные подоспевшими на выручку. Но и те оказывались наколотыми на штыки. Так накапливался ворох.

Утреннее солнце осветило ложбину, наполненную мертвецами.

Розовое облако стояло над Здвижем. К мосту течением относило трупы. Началась переправа. Кони красиво отражались в воде. День сиял, небо голубело. Котовский лично руководил переправой. Издали доносился колокольный звон.

6

Батарею Всеволода Скоповского обнаружил разведчик Владимир Подлубный. Батарея стояла за липовой рощей. Подлубный рассмотрел и артиллеристов, и ящики со снарядами, и новенькие английские шестидюймовки.

"Они как раз нам нужны", – хозяйственно подумал он.

Артиллеристы беспечно смеялись. Чей-то голос в офицерской палатке напевал: "Сердце красавицы склонно к измене..."

Рябой бомбардир, сидевший всего в нескольких шагах от Подлубного, вдруг крикнул:

– Тютяев! Хворосту принеси! Опять у тебя погасло, черт сопатый!

От этого неожиданного возгласа Подлубный вздрогнул, а затем поспешно пополз в сторону, в овраг.

Как раз вовремя. Тютяев, голубоглазый, с белесыми ресницами, похожий на годовалого деревенского бычка, поднялся, почесался, постоял в раздумье и направился к тому месту, где только что лежал Подлубный.

Котовский не медлил. Как только Подлубный принес донесение, конники, вытянувшись длинной вереницей, помчались вдоль опушки, мимо сгоревшей мельницы, мимо стогов.

Когда приблизились, артиллеристы дулись в козла, а капитан Скоповский, лежа на топчане, пытался изложить розовощекому прапорщику философию Шпенглера.

На лице прапорщика всегда было удивление. Это получалось потому, что его брови были высоко приподняты, а маленькие глазки были круглые и простодушные. Это выражение подзадоривало и выводило из себя Скоповского. Хотелось говорить прапорщику вздор, нелепицу, чтобы заставить его еще выше поднять брови и округлить глаза.

Скоповский пробовал все: анекдоты, философию. Врал, рассказывал невероятные вещи. Прапорщик, однако, не мог удивиться больше, чем удивился раз навсегда. Он смотрел на Скоповского ясными глазами.

Скоповский начинал злиться. Он придирался, он просто глумился. Может быть, прапорщик хотя бы обидится?

Но прапорщик бормотал:

– Вы это так... вы нарочно... только напускаете на себя. Вы хотите вывести меня из терпения...

– Ваша тарелка, прапорщик Чечулин, с успехом заменяющая вам физиономию, может хоть кого взбесить.

– Дайте ему по морде, Скоповский, – и баста! – советовал третий офицер с бородкой a la Николай Второй, скучая наблюдавший эту сцену.

...Конники окружили холм, на котором расположилась батарея. Роща наполнилась всадниками, но артиллеристы ничего не замечали, полагая, что находятся в тылу, и даже не выставили охранения.

– Итак, вернемся к теории относительности, – разглагольствовал Скоповский. – Все в мире относительно, даже ваша глупость. Прямая линия вовсе не прямая, кратчайшее расстояние – не кратчайшее, прогресс идентичен с тем, что физика называет процессом, анализ – функцией, а церковь оправданием через добрые дела. Вздор, что всем присущи одинаковые формы сознания! Каждая личность – замкнутый в себе мир, который осуществляет заложенные в нем возможности. Мы все трагически разобщены. Никакой лестницы к все большему совершенствованию не существует. Законы, действительные для капитана Скоповского, непригодны для прапорщика Чечулина. Мы до ужаса одиноки и даже не можем сообщить о своей боли, как таракан не может поделиться впечатлением с блохой, а пробковый дуб изложить свои взгляды иволге. Вселенная – аквариум. Социализм – утопия. Вы – идиот. И вообще – дайте мне папиросу.

Конники выскочили на поляну. Рябой бомбардир только что собирался покрыть козырным валетом пикового туза наводчика и уже замахнулся, чтобы щелкнуть картой по колоде. Тютяев только что хотел крикнуть, что опять кто-то взял ведро и нечем поить лошадей.

– Руки вверх! – весело крикнул Няга, как будто командовал на параде.

Скоповский, а за ним и другие выскочили из палатки. Ординарец Кузя стоял у костра, подняв кверху руки. Рубаха у него вылезла, и виден был голый живот. Он был особенно неказист в эту минуту.

Прапорщик Чечулин покосился на Скоповского, поднял ли тот руки, чтобы поступить так же, как он. Скоповский был без кителя, он стоял в небрежной позе, засунув руки в карманы. Он стоял, как посторонний зритель, и ждал, что будет дальше.

– Господа артиллеристы! – все так же весело продолжал Няга. – Нижних чинов мы не трогаем, начальство кончайте сами.

Конь Няги так и плясал и мордой едва не касался плеча бомбардира.

Артиллеристы переглянулись. Кто-то сказал:

– Это можно.

И тут все взгляды обратились на офицерскую палатку.

Скоповский вспомнил, что наган лежит в изголовье. Если сделать прыжок, пожалуй, удастся уложить человек пять, прежде чем прикончат.

Но почему-то охватила неизъяснимая вялость.

– Это можно, – повторил голубоглазый.

Бомбардир молчал. Два лычка и собственное достоинство не позволяли ему высказаться определенно.

Обнаженные клинки были красноречивы. Нужно было сделать что-то, сделать – и это уничтожит гнетущую тоску и превратит все снова в простое и обычное.

– А конечно, – сказал Кузя, с решительным видом хватая винтовку. Всем, что ли, из-за них пропадать?

"Я их ненавижу, – подумал Скоповский, – и мне совсем не хочется жить, если живут они".

Но вдруг понял, что все рассуждения ничего не стоят, жить хочется ужасно, но нельзя перейти к костру, поднять вместе с Кузей руки и остаться жить, ценой отречения от кого угодно: от бога, от отца, от Дроздовского, от Деникина...

Эти мысли отвлекли. Они хлынули, как вода в люки тонущего судна. Скоповский останавливал себя: нужно думать о действиях, нужно только сообразить... оттолкнуть Чечулина, вбежать в палатку... отстреливаясь, отступать в лес...

Кузя целился.

"Не посмеет. Он мой ординарец. Не посмеет меня... Нужно оттолкнуть Чечулина... затем..."

Пуля прошла навылет. Рядом упал Чечулин. Лицо его стало бледным, румянец исчез. Но брови были все так же удивленно вскинуты, как будто он недоумевал, как могли так легко и просто его убить.

Офицера с бородкой a la Николай Второй пуля настигла на опушке леса. Между тем артиллеристы уже помогали конникам выкатывать пушки.

В этот же день два друга, Николай Дубчак и Николай Слива, с группой бойцов в жаркой схватке захватили три тяжелых девятидюймовых орудия и с полсотни пленных.

Не успевали сообщать в дивизию о новых и новых подвигах котовцев!

7

Весть о том, что Сорок пятую дивизию отводят в тыл, на деформирование, вызвала недовольство: котовцы рвались в бой, они хотели взять Киев. Котовский отбивался и протестовал сколько мог. Но приказ есть приказ, и пришлось подчиниться.

– Что это за Рославль? – спрашивали бойцы. – Где этот Рославль?

– С чем его едят, этот Рославль?

Пришли новые заботы: о сене, о дровах, о строевых занятиях... Нужны кадры опытных строевиков... Сформировать и укомплектовать канцелярии...

Тиф начал косить бойцов. Котовский по прямому проводу связался с начальником дивизии, требовал прислать врача.

Кое-где в селах кулаки исподтишка вредили. Они саботировали выполнение гужевой повинности, не давали подвод для перевозки фуража.

Котовский предупредил:

– Если это не прекратится, буду ходатайствовать о расквартировании частей в селах, не дающих подвод, и чтобы на эти села возложили обязанность снабжать расквартированные части фуражом.

Заботы о фураже, о питании отнимали массу времени и сил. Еще первого ноября Котовский занимался этими делами, ездил в села, звонил по прямому проводу, спорил, добывал... И вдруг – новая неожиданность!

Второго ноября его вызвал к аппарату Гарькавый.

– Час назад нами получен приказ, – сообщил он, – нам приказано отправлять эшелоны на юденичский фронт, на помощь петроградским рабочим. Немедленно приступить к исполнению. Погрузка частей на станции Рославль. В течение суток отправить не менее пяти эшелонов. Следовать без малейшей задержки. Ответственность за быстроту продвижения возложить на начальника каждого эшелона и политкома. Следовать по маршруту Рославль – Смоленск Витебск – Невель – Великие Луки – Бологое – Петроград.

Прямо от аппарата Котовский направился в штаб. В Петроград! А у бойцов нет даже обуви! В Житомире дали некоторым "мозаичные" ботинки, и те развалились... Но можно кое-что придумать такое, что и обувь, и все необходимое будет. Ведь Петроградский-то фронт – важнейший? Защищать его дело почетное? Мы переходим куда? В распоряжение Седьмой армии? Снег выпал? Морозы начались? Воевать босиком немыслимо?

В штабе сидел один Юцевич. Он вынул из стола, запертого на ключ (канцеляристы воровали бумагу), большой бумажный лист отличного качества. Юцевич хранил его для особо важного случая.

Котовский начал диктовать, расхаживая взад и вперед по комнате. Начальник штаба Юцевич усердно писал. А через полчаса пакет летел с нарочным в управление.

Боевая слава и героическое прошлое, говорилось в этой докладной записке, создали в старом составе бригады, состоявшем исключительно из добровольцев, веру в свою непобедимость. Но потери в боях и эпидемия тифа вырвали из рядов много старых бойцов и командиров, пополнения неполноценны. Главная же беда в том, что отсутствует самое элементарное снаряжение, бойцы буквально голы и босы, из рук вон плохо с оружием, почти не осталось конского состава, связь ниже всякой оценки, инженерных частей вообще нет, санитарная часть полностью отсутствует, медикаментов нет и в помине. Необходимо принять все меры, чтобы сделать бригаду снова боеспособной и страшной для любого противника, чтобы она могла и дальше носить данное ей неприятелями Южного фронта название "железной".

Эффект этого доклада был необычайным. Котовский сам не ожидал, что так получится!

Доклад взорвался в управлении, как бомба. Зазвонили телефоны, полетели депеши... Забегали по кабинетам интенданты...

И когда эшелоны бригады подкатывали к платформе вокзала в Смоленске, там уже точно знали, сколько бойцов в каждом вагоне прибывающего эшелона. Соответственно с этим на перроне были разложены кучами новые, со складов, валенки, полушубки, шапки, гимнастерки, ватные брюки и полные комплекты вооружения. Возле каждой кучи имущества стояли наготове люди. У них были припасены и торбы овса.

Эшелон подошел, остановился.

– Получай!

В каждый вагон летят валенки и полушубки, хлеб и овес...

– Никто не остался неодетым? Оружия достаточно? Товарищи командиры, как обстоит дело у вас? Все в порядке?

– Нельзя ли напоить коней?

Отправление. Свисток паровоза. И дальше летит эшелон, на север, в город немеркнущей славы.

Строгий приказ – эшелоны не задерживать. Свисток. Семафор открыт. Дальше! Мелькают станции, березовые рощи... Бойцы в новом обмундировании, совсем иной облик.

Бологое... Детское Село... Парки. Липовые аллеи. Старинные купола и дворцы.

8

Котовский выстроил полки. Объезжая их, вглядывался в лица бойцов и говорил:

– Великая честь выпала на нашу долю. Нам дана возможность сражаться на величайшем и почетнейшем фронте – защищать Петроград! И мы с честью выполним боевую задачу. Красный Питер вечно будет красным, советским городом. Юденича и его белую банду сотрем с лица земли!

И несмотря на то что говорил он обыкновенные слова, и те именно слова, которые и ожидали от него услышать, самый голос его и его облик, который привыкли видеть во всех опасных сражениях как неопровержимое доказательство победы, – все порождало уверенность, что так оно и должно быть, как говорил командир.

Поскрипывал снег под ногами. Деревья стояли в инее. Зима!

– А что, большие морозы бывают в Питере?

– Нет, вы мне скажите: Юденич... это что же за Юденич?

– Обыкновенно: генерал.

– Скажи, пожалуйста! Бьем, бьем – и все новые появляются!

– Сказано – гидра. Гидра и есть.

...Основной удар Юденичу питерские рабочие нанесли еще до приезда бригады. Были брошены в бой части особого назначения, отряды коммунистов... Юденич и митрополит Владимир, созерцавшие в бинокль столь близкий и желанный Петроград, еле выскочили из рук подоспевших красных курсантов. Теперь кавалеристы Макаренко и Няги гнали разбитые части противника до самого Ямбурга.

– Хороший генерал этот Юденич! – ликовал Няга. – Замечательно быстро бегает, еле догонишь!

Разместили бригаду в казармах лейб-гвардии.

Отгремели бои. Остатки разбитой армии Юденича убрались восвояси. Тишина. Детскосельские парки запушены снегом.

А ведь явились сюда юденичские полчища как триумфаторы. Впереди войск ехали подводы с белыми булками. Булки бросали в толпу. Дескать, мы вам несем сытую жизнь и благополучие!

9

Не сразу заметили, что у Котовского пылающее жаром лицо, с лихорадочным блеском глаза. После настойчивых просьб он согласился измерить температуру. Тридцать девять и пять десятых!

Болезнь приковала к больничной койке...

Бригада ушла на деникинский фронт, а Котовский остался. Это было дико. Котовцы без своего командира! Котовский спорил с докторами, требовал, чтобы дали военную карту, чертил по ней красным карандашом, набрасывался на свежие газеты...