Текст книги "Человек-легенда"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)
– Давай! Пропадать, так с музыкой! Делай мне прическу, как у Котовского! Эх, не дай боже, чтобы таким увидела меня жена! Пока не отрастут волосы – буду сражаться!
– Ничего, ничего, – утешал Котовский, пока чирикала машинка в руках Оксаны. – Тут, брат, все равно не отвертишься. Взять хоть меня – комбриг? Командую всей бригадой? А попробуй-ка я не послушаться жены! А если ко всему этому жена – доктор, ну, тогда уж все! Доктора, медицина – это высшая инстанция и обжалованию не подлежит!
– Высшая?!
– Хорошо еще, что у меня с давних пор такой порядок заведен, чтобы голову брить. А то бы, пожалуй, с меня и начали санитарную кампанию!
– Ну нет! На командира бы у нее рука не поднялась!
– И подниматься не надо, – вставила свое слово Оксана, подстригая последние волоски на шее кавалериста. – Командир у нас сам пример! Такие-то все бы были!
И тут Оксана спохватилась и страшно переконфузилась, что так смело рассуждает.
– Слыхал? – весело подхватил Котовский. – Даже Оксана меня признала, а на что строгая дивчина!
12
Противник цеплялся за каждый овраг, за каждую рощу, приходилось выбивать его с каждого рубежа и гнать дальше на запад.
Так было и на этот раз. Слева, задумчивый и призрачный, отражал облака и деревья противоположного берега круглый пруд. Возле пруда правильные аллеи какого-то заброшенного парка. Конечно, удобная позиция, но долго поляки не удержались. Вот уже гонят их по открытому полю и рубят. И Котовский с любопытством оглядывает старый, заросший кустарником кирпичный фундамент, который враги использовали как удобное, защищенное место. Кроме этого фундамента да разрушенного домишка, без оконных рам, с оторванной и болтающейся на одной петле дверью, – ни одного признака человеческого жилья. Да и фундамент, за которым засели поляки, здорово раздолбал папаша Просвирин своими пушками.
На всем скаку осадил коня возле Котовского молодой кавалерист голубоглазый, курносый и в веснушках.
– Товарищ командир! Туточки!
Котовский помнил этого хлопца. Он пришел в девятнадцатом году в Тирасполь и с тех пор неотлучно в бригаде. Теперь Котовский все припомнил. Даже как зовут хлопца:
– Что скажешь, Ивась?
– Товарищ командир! Здесь! Матерь святая!
– Что здесь?
– Дубовый Гай здесь! То есть его нет... Но был он...
– Деревня?
– Моя деревня... Ну да. Вон смотрите, видите, вон оно там, в лощине, – дубки растут? Там она и стояла...
Котовский понял теперь, почему так бессвязно Ивась говорит, почему лицо его исказилось, почему голос его прерывается.
Вспомнил Котовский, как рассказывал Ивась о своем выстреле в свадебный поезд помещиков. Вон и дорога вьется...
По ней мчались бешеные тройки с женихом и невестой, с шаферами и почетными гостями... А здесь была усадьба, сверкали люстры, бегали слуги, скатерти слепили белизной, лилось шампанское, музыка играла, и жили беспечно, бессовестно, за народные труды, на народном горе раздобревшие, сытые, довольные...
И все это сгинуло – нет нищенской деревушки с чесоточными ребятишками по лавкам, нет роскошной усадьбы, и некому, кроме разве что Ивася, даже вспомнить о минувшем. Было, и прошло, и быльем поросло...
Прискакали на потных конях командиры полков. Докладывают:
– Противника гонят за дубовую рощу. Захвачены пулеметы и пленные.
И, не оглядываясь на старое пепелище, помчались всадники дальше.
С Е М Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
1
В село, где поместился штаб бригады, приехала библиотечная повозка. Это был крытый возок, который тащила бойкая деревенская лошаденка. Библиотекарь был разбитной парень.
– Здравствуйте, почтенные! Привет, девчата! Вы что, ребята, в школе или как? – разговаривал он сразу со всеми обступившими его жителями села.
– В школе-то в школе, байдуже, як зараз лето, а то и школу заняли, раненых разместили, – ответил мальчик с серьезным не по возрасту лицом.
– Ничего, каникулы у вас кончатся, а тут и война кончится, и откроется ваша школа.
Такой ответ сразу вызвал оживление:
– Чего он там балакает? – торопился из хаты сморщенный, взлохмаченный, желтый, как цибуля, дед, на ходу накидывая бараний полушубок, который, казалось бы, и не к месту в такую жаркую пору.
– Война, говорит, дедусь, скоро кончится.
– Хлеба топчут, убирать надо, об этом не объясняет?
И стал библиотекарь рассказывать, как напали поляки, как без объявления войны захватили они города и села, стали пороть мужиков, отнимать у них помещичью землю...
– Велик был гнев народа, – говорил библиотекарь. – Всюду записывались добровольцы. Партия призывала трудящихся на борьбу с панами. Уже сейчас мобилизовано не менее пятнадцати тысяч коммунистов. Второй Всеукраинский съезд комсомола постановил направить на фронт двадцать пять процентов своего состава...
– Що це таке? – наставляет дед свое заросшее волосами ухо. – Що вин каже?
– Он говорит, диду Семен, дуже богацко красного войска пришло бить панов.
– Добре, добре! – кивает дед. – Хай паны идуть откуда прийшлы.
– На первых порах, – продолжал рассказывать библиотекарь, Пилсудский имел некоторый успех. Но вскоре ему пришлось почувствовать крепкие удары Красной Армии. Много славных дел впишет в историю война с белополяками. Много мужества проявили в боях советские воины. Пришла сюда знаменитая Первая Конная – армия Буденного, пришла одержавшая много побед Чапаевская стрелковая дивизия, прибыли лихие наездники Башкирской кавалерийской дивизии. Червонной казачьей дивизии, сражается непобедимая Сорок пятая стрелковая дивизия, бьет врага Отдельная кавалерийская бригада Котовского.
– Що вин казав? – волновался дед.
– Вин каже: Котовский прыихав до нас.
– Эге ж! Дуже перелякаются паны! – закричал дед, зашелся старческим беззвучным смехом и даже хлопнул шапкой о землю. – О це дило!
Библиотекарь дал ему газету:
– Бери, дед, прочтут тебе внуки, а потом пригодится на закрутки.
Еще роздал брошюры и газеты, и возок тронулся дальше.
Дед не истратил газету на курево. Он бережно хранил ее на божнице.
2
В кавалерийской бригаде условлено, и все это знают: в каком бы селе ни разместился штаб, он разместится в доме священника или ксендза. Это всегда лучшее на селе жилище. И внешне дом священника отличается от других. Любой встречный сразу же укажет, где "живет батюшка". Этого правила котовцы придерживались неизменно. Сюда привозят почту, сюда приходят связные.
Поэтому Няга, прискакав в большое село, раскинувшееся возле раскудрявой березовой рощи, направился прямиком к церкви и быстро нашел поблизости от нее исправный хорошенький домик под железной крышей, с садом и палисадником, амбарами и цепной собакой.
Няга ждал письмеца от одной особы, оставленной им в Ананьеве. Вот почему иной раз усталый, и конь уже еле передвигает ноги, а все же заедет в штаб.
В штабе знают, что командир оставил в Ананьеве невесту, что они после войны должны встретиться, и, завидев его еще в окно, уже роются в пачке писем, ищут на букву "Н". Все полны участия, все переживают эту историю, этот "роман", жалеют Катю, жалеют Михаила Нягу, спорят о том, следовало ли им немедленно пожениться или лучше мучиться и ждать, следят, чтобы он чаще посылал письма...
Слышно, как хлопнули двери в сенцах, как шарят в темноте, отыскивая скобу двери. Няга входит, громыхая клинком, позвякивая шпорами.
– Есть! – кричат ему сразу же в несколько голосов и Юцевич, и писари, и Машенька Ульрих.
Он смотрит: где же? Кто из них держит в руке заветный конверт? И хотя конверт обыкновенный, Няге он кажется самым красивым конвертом, совсем особенным, он отличил бы его среди тысячи других.
Тут же торопливо отходит в сторону, останавливается у окошка и разрывает конверт. Штабные работники "утыкаются" носами в бумаги, делают вид, что знать ничего не знают и даже значения не придали, – читает и пусть себе читает командир.
"Дорогой Миша! С тех пор как ты уехал, город стал постылым, солнце не сияет, весна не радует. Мама принесла недавно мясо, сделала любимые мои котлеты, а у меня и глаза не глядят, ничто-то мне не мило без тебя, Мишенька, что бы я ни делала – по улице иду или сплю, – все думаю о тебе. Мама спрашивает: "Что с тобой, доченька?" – а я ей ничего не ответила, только вышла в сени и немного поплакала. У нас уже стаял снег, скоро зацветет черемуха, от тебя опять не было письма, и так тревожно за тебя, родной мой, не нахожу места. Я знаю, что ты бы нашел у себя в Бессарабии девушку лучше, чем я, я – самая обыкновенная, но так любить, как я, никто тебя не сможет, потому что сильнее любить невозможно..."
Няга прочел письмо одним махом, да и написано оно было почти без точек, без запятых. Прочел, глубоко вздохнул и принялся еще читать, теперь уже медленно, слово за словом, часто останавливаясь и представляя, как она сидела в комнатке, оклеенной светлыми обоями, и писала это письмо, как она откидывала косу, которая ей мешала, как шла на почту, чтобы бросить письмо в почтовый ящик, и какой был в это время город, какие улицы, какое небо, какие дома, и стояли перед ним ее глаза, смотрели на него внимательно, пытливо: "Приедешь? Я буду ждать". Это она сказала при расставании... Конечно, приедет!
На фронте дела неплохи. Кавчасти противника стремительно отходят... Кончились дожди, установилась погода, не приходится на ночь оставлять коней мокнуть под дождем... Где это бахают? Со стороны Казатина? Говорят, в Казатине у поляков четыре танка и много пехоты и кавалерии...
Все эти мысли вразброд промелькнули в голове Няги.
"Во всяком случае, – подумал он, – дела на фронте идут успешно. Кончим с поляками – поеду в Ананьев и увезу Катю с собой..."
Михаил Няга бережно прячет письмо в карман гимнастерки.
– До скорого свидания! – говорит Няга.
– Всего хорошего! Заходите почаще!
– А вы, – шутит Няга, – можете не стесняться: не обязательно одно письмо, можно хоть десять, я не откажусь!
– Следующий раз будет вам куча писем! И все от нее!
Няга в нерешительности останавливается на крыльце: прочитать письмо еще раз здесь же, на крыльце, или только дорогой?
Гнедой красавец конь ржет, увидев хозяина.
"Ладно, дорогой, так дорогой!"
Какой тихий вечер! Вдали погромыхивают залпы артиллерии, но от этого тишина не нарушается. По деревенской улице идут гуси, выводок гусей. Вдали баба идет с коромыслом. Вечернее солнце играет и переливается в каждом окне. Может быть, и Катя сейчас прислушивается к тишине вечера и думает о нем? Няга представляет ее всю, милую, с огромной косой...
– Эх!.. – вздыхает он. Вскакивает на коня и рысью минует широкую улицу.
Лицо Няги сияет. Длинные ресницы трепещут. Он так любит жизнь! У него нет будничных дней. Каждый день для него – новый неожиданный праздник, на который он не рассчитывал, что его пригласят, – и вдруг очутился на празднике! Кругом друзья, солнце припекает. Мальчик мчится, еле касаясь земли, в кармане замечательное письмо... Хорошо!
3
Любар сильно укреплен. Это очень важный узел польской обороны. В Любаре более тысячи польских солдат и офицеров. Поляки ни под каким видом не хотят сдавать Любар. Здесь вдоль реки, по самому берегу, тянутся окопы и проволочные заграждения. Переправы противником уничтожены все. Есть броды, которые обстреливаются сильным пулеметным и ружейным огнем.
Но Любар нужно взять. Нужно во что бы то ни стало.
Первый кавполк ворвался в конном строю в самый поселок, но был выбит противником, открывшим ураганный огонь. Убит пулей в лоб Подлубный, один из лучших бойцов.
– Все равно вышибем! Собаки! – клялся Няга.
Второй кавполк зашел со стороны Гриновец, но там канавы и трясины, нет возможности развернуться кавалерийскому строю. Полк тоже отступил.
Няга повел свой полк в пешем строю, выбил противника, но не мог удержаться и вынужден был снова отступить. И в этот момент он был ранен в правую руку. Рука беспомощно повисла. Страшная боль мутила сознание. Кровью залило карман гимнастерки, где лежало драгоценное письмо...
А там, на поле сражения, все шло своим чередом. И Любар был все-таки взят, противник все-таки был отброшен.
Когда эта славная победа была одержана, Котовский собрал всех командиров полков, эскадронов, вызвал Жестоканова, вызвал политработников и подробнейшим образом на карте-двухверстке разобрал весь ход боев за овладение Любаром, объясняя, что именно предрешило удачу, останавливаясь на действиях каждого командира и давая им оценку.
– Вы видите, – говорил Котовский, – суворовское правило, что не количество решает дело, в данном случае еще раз подтвердилось. Очень было важно, что мы точно разведали и расположение Любара, и силы противника. Без разведки и связи нельзя воевать. Мы убедились, что ворваться в город в конном строю немыслимо, это повлечет только потери. Мы, как вы знаете, использовали внезапность нападения, удачно выбрали время атаки, на рассвете, когда польским панам спросонья трудно было разобраться в обстановке. Атаковав противника с трех сторон, мы рассредоточили его силы, белополяки растерялись, не разгадали наших намерений, а главное – они ожидали снова встретиться с конницей, а мы их атаковали на этот раз в пешем строю. Вот и пришлось им проверить глубину бродов на реке Случь и бежать сломя голову.
– Теперь-то мы сядем на коней, товарищ комбриг! – воскликнул Ульрих. – Так нам сподручнее будет наступать им на пятки!
Садаклий не преминул использовать такой удобный случай и привести несколько исторических примеров, подтверждающих правильность данной операции.
– А вообще, товарищи командиры, – сказал в заключение Котовский, дела у нас как будто идут неплохо. Поступило сообщение, что войска Мозырской группы Западного фронта по собственной инициативе развернули наступление. Взаимодействие двух фронтов – это, знаете, что такое? Это сыграет роль в окончательной победе. Ну а теперь вперед, товарищи! У нас нет времени на передышку.
4
Ольга Петровна внимательно осматривала раненого. Няга следил за выражением ее лица. Так повторялось несколько раз. Наконец Ольга Петровна решилась: надо же когда-нибудь сказать правду, тянуть дольше нельзя, да и он все равно чувствует, в чем дело, кажется, она его достаточно подготовила к этому тяжелому сообщению.
Подойдя к его постели, она села около Няги и тихо, но твердо сказала:
– Вы не волнуйтесь. Но я не хочу вас обманывать. Рука ваша в очень плохом состоянии. Раздроблена кость предплечья. Вы человек взрослый, вы понимаете, что это значит. Руку необходимо отнять, чем скорее, тем лучше.
Няга ничего не ответил.
Ольга Петровна еще и еще убеждала его, говорила хорошо, ласково.
Няга молчал.
Потом он лежал на больничной койке. И тоже молчал. Стиснул зубы, боль иногда была такая, что стучало в висках. Он все равно молчал и думал, думал... Он взвесил все.
– Руки резать не дам! – сказал твердо Няга. – Или поправлюсь, ведь доктор не бог, может и ошибиться. Или...
Он не договорил, что "или".
Ему делали перевязки. Приезжала в лазарет Машенька Ульрих и долго уговаривала его.
– Ну как? – спросила ее Ольга Петровна.
– Не соглашается. Вообще, эти котовцы... Я бы, например, с открытой душой приняла мужа без руки или без ноги...
Пришла Оксана с термометром. Она мерила температуру у Няги.
– Сколько? – спросила Ольга Петровна, видя, что Оксана держит в руке термометр и молчит.
– Я не понимаю, – ответила Оксана. – Разве бывает такая температура? Больше сорока?
– Заражение крови, – сказала Ольга Петровна, побледнев.
Мучился он недолго. Бредил. Ночами около него дежурили. Он умер, не приходя в сознание.
Похоронили Нягу в Тараще. Рядом с Макаренко. Вместе воевали, вместе будут и лежать. Глубокая морщина залегла на лбу Котовского. Нет Няги! Удар был жесток. Нет Няги! Как будто померк день...
5
Зацветала липа. Был зеленый июль. Котовцы ночевали в деревне Ивановцы. Ночь была душная, зато утро пришло прозрачное, с курчавыми облаками и обильной росой.
Утром повар из Второго полка, смешливый человек с круглым, как луна, лицом, выбрил начисто голову Котовскому. Повар делал это артистически и не брил, а священнодействовал: что-то такое бормотал, что-то обдумывал, причмокивал языком и долго-долго взбивал мыльную пену, как будто это был гоголь-моголь.
Затем Котовский пошел в сарай делать гимнастику, захватив ведро воды для "водной процедуры".
Примчался Иван Белоусов спросить, что делать с пленными: они просят разрешить им вместе с бригадой бить проклятую шляхту, продавшуюся иностранцам.
Явился о чем-то побеседовать Николай Криворучко. Пришел папаша Просвирин, бесстрашный в бою, но робеющий в присутствии командира в обычной обстановке.
Пока командир не кончит гимнастику, беспокоить его не полагалось. Все прислушивались к шумному дыханию и треску суставов.
– Еще только приседание! – досадовал Криворучко. – Четвертый номер. Теперь начнется поднимание рук в стороны, сгибание кистей... Канитель, прости господи!
Где-то за сараями послышалась стрельба. Вбежал во двор конник и закричал еще издали:
– Где командир?
– Командир гимнастику делает.
Конник очень расстроился, подумал, подошел к сараю и робко доложил:
– Товарищ комбриг, разрешите доложить: белополяки на околице.
Никакого ответа.
Подбодренный тем, что командир не рассердился, конник вошел в сарай. Котовский ложился на рядно, постланное на полу, и приступал к упражнению номер восемь.
– Уже перестрелка...
– А ну, проваливай из сарая! – пробасил Котовский. – Дыхание только сбиваешь!
Котовский был уверен в своих командирах и бойцах: Просвирин уже бежал к батарее, Криворучко распоряжался насчет коней... В сарае послышался плеск воды и громкое фырканье.
Через две минуты командир явился, спокойно застегивая гимнастерку:
– Ну теперь за дело!
6
Всякий раз, когда разгорался бой, врач Котовская приготавливалась к встрече раненых. Прислушивалась к отдаленному грохоту и знала: там бьется с врагами ее муж, каждую минуту подвергая жизнь опасности, там сражаются его честные, прямодушные сотоварищи, которых она полюбила за это время всем сердцем.
Чистые койки, операционный стол, медикаменты, бинты, марля – в каждой мелочи чувствовалась забота, точность, знание дела. А каких трудов стоило все это достать!
Когда санитары приносили первых раненых, подобранных под огнем, как бы ни тяжела была рана, как бы ни мучительна была боль, бойцы рассказывали врачу Котовской о ходе боя, и неизменно узнавала Ольга Петровна, что командир впереди, что командир невредим.
– Не двигай, не двигай рукой, я сама как-нибудь подведу бинт.
– Ничего, мамаша, мы привычные...
– Как ни привычно, а небось больно.
– В прошлый раз, когда мне в ногу угораздило, еще под этой... как ее... где еще коней много взяли... – куда больней было!
– Так взяли, говоришь, город?
– А как же! Командир сказал: обязательно взять.
"Какое счастье – гордиться любимым человеком!" – думала Ольга Петровна.
Оксана тоже гордится своим Мишей, и оттого только, что Оксана им гордится, Марков никогда бы не оказался трусом.
Котовский с удовольствием наблюдал, как Миша стал тщательно одеваться, как стал обряжать коня, как лихо скачет он, как держится в бою.
"Хорошего бойца вырастили, – думал Котовский, разглядывая своего питомца и весь наполняясь радостью. – Причем многого, чего мы достигали годами, эта черноглазая девчонка добилась в один миг только тем, что восторженно смотрит на своего Мишу. Да ведь, по правде сказать, и Леля, даже ни слова не говоря, самим фактом, что она есть на свете, заставляет меня стараться быть лучше".
Тяжела походная жизнь даже для привычного ко всему солдата. Еще тяжелее она для женщины. Но никогда не жаловалась казачка Серафима, не унывала Шура Ляхович, безропотно переносила трудности Оксана, всегда была бодрой, распорядительной врач Ольга Петровна Котовская.
Руки Ольги Петровны действуют уверенно и в то же время осторожно. Какие бы ужасные раны ни обнаружила она, разрезав одежду или обувь, обмыв потемневшую, спекшуюся кровь, она никогда не теряла присутствия духа и не утрачивала надежды. В операционной, в палатах она боролась за каждую жизнь.
И вместе с тем неизменно, невольно всякий раз, когда начинался бой, там, в глубине существа, таила тревогу за мужа. Пройдет ли благополучно и сегодня? Ведь не заговоренный же он, в самом деле! Пролетит ли рой пуль снова мимо завидной цели? Удастся ли предупредить и опередить вражеский удар?
Только тогда возвращалось спокойствие, когда узнавала, что бой кончился. Тогда приливал румянец к щекам, лицо горело, и все понимали эту ее перемену, и все взоры, которые она встречала, говорили ей подбадривающе:
"Ну вот видишь, все обошлось... Ведь мы же знаем, нашего командира не заденет! Иначе не может быть!"
7
В 1920 году Красная Армия выглядит совсем иначе, чем год-два назад. Другая техника, другой, более подготовленный, комсостав. И Котовский пришел на Польский фронт с накопленным опытом. Вот когда развернулся во всем блеске его военный талант!
Его любимый прием – обмануть противника, нащупать его слабое место, на ответственном участке боя сосредоточить главный удар. Противник намеревается обойти бригаду и ударить в тыл – глухой ночью Котовский сам заходит в тыл противника, спешенным эскадроном наносит внезапный удар и обращает врага в бегство.
Любуется комбриг на своих орлов. Что за народ, в самом деле! Победы бригады слагаются из множества отдельных побед.
Вот помощник командира полка бессарабец Леонид Воронянский ведет за собой нескольких храбрецов. Они обрушиваются на польскую батарею. Замолкли жерла. Орудия и вся прислуга захвачены. Как раз именно они поливали особенно губительным огнем наступающих котовцев.
А вот группа бойцов во главе с красноармейцем Герасимчуком взяла в плен целую роту белополяков. Никто ему не объяснял, как действовать, сам в решительную минуту совершил этот геройский поступок.
Сказочный храбрец командир полка Николай Криворучко был ранен в бою, но остался в строю и повел полк в битву.
Политрук Мурашев с несколькими бойцами забирает неприятельское орудие. (В бригаде Котовского установка: весь политсостав непосредственно участвует в боях, идет впереди и воодушевляет личным примером.)
Командир Лебеденко скачет со своим эскадроном – все как есть на серых в яблоках конях, и все молодцы на подбор, один к одному, и все не знают страха.
Когда встает вопрос о награждении, кажется, всех бы наградил, о каждом бы рассказал в назидание потомкам! Списки на представление к награде составляли сами котовцы и приносили на подпись командиру. Один раз только вычеркнул Котовский из списка фамилию. Это была Ольга Петровна. Как горячо ни доказывали ему, что она достойна награды, Котовский настоял на своем.
– Я знаю, – сказал он решительно, – Ольга Петровна заслуживает самых высоких наград. Но я не хочу, чтобы кто-нибудь мог сказать: "Котовский награждает свою жену". Не нужно этого.
Котовский знает каждого в бригаде, как можно знать своего друга. Они пришли сюда по зову совести, по чувству долга. И кого ни возьми, это вылепленные из добротного материала люди. Кучмий! Шинкаренко! Каленчук! О подвигах каждого можно много порассказать.
Костя Гарбар вырос, возмужал, это уже не мальчик, который под огнем подносит патроны. Это пулеметчик, который мчится в тачанке, сея смерть. Был случай, о котором много толковали в бригаде. Костю захватили поляки в плен. Но он не растерялся и не только бежал из плена, но и доставил ценные сведения о противнике.
Или вот красноармеец Максимов. Он собрал тринадцать бойцов и захватил в плен нескольких офицеров. А ведь выглядел таким простачком!
Командир эскадрона Владимир Девятый в войну четырнадцатого года получил четыре георгиевских креста – богатырь, здоровяк! Можно ли выдержать лобовой удар таких, как он, когда они хлынут лавиной, сверкая обнаженными клинками!
Военком Иван Кондратьевич Данилов первым бросается в бой, увлекая за собой бойцов, а в часы затишья всей своей жизнью подает пример, воспитывает в людях сознание долга.
С такими людьми нельзя не побеждать. Каждый действует продуманно, точно, использует малейший промах врага. Устраивают засады, пускают в ход хитрости. А если раздалась команда: "Тачанки! Вперед!" – пулеметчики мчатся во весь опор.
Так они сражаются, эти удивительные люди.
Секретарь партколлектива Первого полка Николай Слива собирает в час передышки партгруппу. Садятся кто где пристроится: на завалинке хаты, а то и прямо на теплой земле, под яблоней.
– Товарищи! – говорит секретарь. – Вы устали, долго я вас занимать не буду. Но хочу вам прочесть "Памятку коммунистов", которую получил сегодня из штаба.
– Послушаем. Перед сном хорошо запоминается.
– Гляди-ка, Иван уже сидя спит.
– Я не сплю. Я думаю, – возражает при общем смехе Герасимчук.
Веет теплый ветерок. Доносится издали складный перебор гармошки. Где-то ржет конь. Над поселком пролетел польский самолет.
Николай Слива внятно, прочувствованно читает, с уважением держа в руке маленькую книжечку-памятку. Он вообще благоговейно относится к печатному слову.
– "Первый пункт. Железная дисциплина в рядах комячейки – залог окончательной победы Красной Армии". Понятно, товарищи? – спрашивает Слива.
– Да ведь мы-то кто? – отзывается Дубчак. – Мы котовцы. Наверное, этот пункт с нас списан.
– Золотые слова! – вставляет свое замечание подошедший Котовский. Залог победы! Читай дальше, Николай. Вот и комиссар посмотрит, как проходит беседа, – добавляет он, увидев приближающегося Жестоканова.
– "Пункт второй. Коммунист, нарушающий партийную дисциплину, тем самым способствует ослаблению общего армейского аппарата и совершает преступление перед трудящимися".
– Ну, это вытекает одно из другого, – говорит Герасимчук.
– Именно! – соглашается Слива. – Ведь на нас народ смотрит!
И с особенным выражением он читает дальше:
– "Пункт третий. Коммунист – верный солдат революции. Коммунистическая партия – первая армия международного пролетариата. Малейшая ошибка или проступок коммуниста больно ударяют по рабочим и крестьянам всех стран. Четвертый пункт. Коммунист, будь начеку! Многочисленные хищники злобно следят из-за угла за твоими победными движениями. Но достаточно тебе поскользнуться в пути, как вся эта хищная свора бросится на тебя..."
Когда вся "Памятка" была прочитана, бойцы-коммунисты разошлись на отдых. До утра. Утром опять идти в бой. А в бой следует идти свежим, собранным.
Коротки летние ночи. Котовский, Жестоканов и Николай Слива еще беседуют некоторое время о предстоящих делах. Когда они наконец желают друг другу приятного сна, на небе уже занимаются зеленоватые предрассветные сполохи.
8
Село Горинка ничем не отличается от многих других украинских сел, с их белыми хатами, пирамидальными тополями и молодыми рощами за околицей.
Ничем не отличается село Горинка. Но сейчас оно приметно тем, что противник оказывает на этом участке сильное сопротивление. Грохочут орудийные залпы, трещит пулемет. С холма, где закрепились котовцы, видны все линии вражеских укреплений.
Дерутся белополяки яростно. Командный состав в плен не сдается. Стреляют друг в друга или кончают самоубийством.
Бои жаркие. Бригада несет большие потери. Выбыло из строя много пулеметчиков.
В конном строю наступать невозможно. Спешились и пошли на окопы противника цепями. Но как только стали спускаться в долину по совершенно открытому месту, поляки начали косить из пулеметов, бить снарядами. Котовцы не выдержали, остановились, залегли.
И как всегда, в решительную минуту появился Котовский. Он скакал галопом на красавце Орлике перед бойцами, спокойный, не изменившийся здесь, под артиллерийским обстрелом, ни одной черточкой, разве что более строгий. Он поправил фуражку, и зазвучал его могучий голос, как призыв трубы:
– Красные орлы! В атаку! Вперед! Котовцы не отступают!
Противник заметил всадника и открыл по нему огонь. Видя, что оробели бойцы, Котовский помчался по цветущему полю, как будто это была прогулка, как будто бы и не разрывались снаряды и не взлетали вырванные с корнем кустарники и черные комья земли.
И тогда не могли удержаться, встали бойцы и бросились в атаку. На правом фланге завязался рукопашный бой, и дрогнули белополяки. Но в это время замешкался Второй полк, где ранило военкома. Противник оправился от смятения и открыл ураганный огонь по наступающим.
– Товарищ командир, не дело тут оставаться, – подъехал к Котовскому Ульрих.
Грохнул выстрел. Снаряд разорвался совсем близко.
– Подтянуть сюда конную батарею! – распорядился Котовский, стряхивая с колен комья земли. – Я их угощу прямой наводкой!
Раздался новый взрыв.
Сначала ничего не было видно в клубах горького дыма. Затем все увидели, что командир лежит на земле.
– Убит!.. – пронеслось по рядам бойцов.
Но Котовский поднялся, заставил встать коня и даже вскочил в седло. Тут силы оставили его, и он снова свалился.
Тогда без всякой команды, не обращая внимания на огонь противника, котовцы выпрямились во весь рост и пошли... Пошли несокрушимой лавиной.
9
Раненых в этот день было много, везли и везли. Ольга Петровна еле успевала делать перевязки. И вот она случайно услышала обрывок разговора. Это бойцы толковали между собой.
– Нам-то тут хорошо, а как-то там командир...
Ольга Петровна насторожилась, а бойцы зашикали друг на друга. Тогда Ольга Петровна стала настойчиво спрашивать, а у самой сердце захолонуло, и самые мрачные предположения возникли в мыслях.
Наконец кто-то из бойцов, с трудом выговаривая слова, сообщил:
– Говорят, контузило его.
– А почему же мне ничего не скажут?
– Жалеют, вот и не говорят.
Ольга Петровна выяснила, что Котовский контужен еще днем, а сейчас уже стемнело и прошло столько времени... И хотя вряд ли кто решился бы в такую непроглядную темень, хоть глаз выколи, ехать бог весть куда по невылазной грязи, по бездорожью, но кучер, который постоянно возил Ольгу Петровну, суровый, угрюмый мадьяр по фамилии Сыч, ни слова не возразил. Запряг коней. Взял с собой пук соломы, спички. И вот уже загремела таратайка, ныряя в ухабах и разбрызгивая грязь.
Сверкали молнии, в отдалении раскатывался гром. Казалось еще темней от того, что в степи полыхали пожары: горели хутора.
Что это темное движется навстречу? Раненого везут. Ольга Петровна сходит с повозки. Грязь по колено. Это коновод Васька, упавший рядом с комбригом.
– Меня потом, – отвел заботливую руку Васька. – Поспешайте, мамаша, к командиру.
Чуть дрогнули руки Ольги Петровны, но она совладала с собой.
– Напрасно... время тратите... – сквозь зубы, корчась от боли, говорил Васька. – Мое дело конченое, угодили в живот, а я как нарочно... здорово поел перед боем...
Сделав перевязку и распорядившись, чтобы Ваську отправили в санчасть, Ольга Петровна поехала дальше.
Вот встретила она Орлика. Его вели на поводу. Он медленно переступал с ноги на ногу. Его шея и голова были изранены шрапнелью.
