Текст книги "Человек-легенда"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
Дальнейший их разговор был бы, может быть, чересчур сентиментальным, если бы не был овеян некоторой грустью. Может быть, они не признались бы в этом даже себе, даже в самые откровенные минуты, но ведь они же знали, знали, в конце концов, что у них все последнее: последние годы жизни, последняя запоздалая любовь, последние надежды... Они были стары, и все, что с ними связано – их замыслы, их мечты, их концепции, – все обветшало, все обречено на слом.
Мария Михайловна рассказала вдруг без всякой связи о своих предках. Зачем? Она и сама не знала.
– В нашем роду, дорогой друг, были бояре, был даже фельдмаршал. Цари опирались на нас. Князь Иван Оболенский, прозванный Долгоруким, родоначальник фамилии, потомок в седьмом колене от самого Михаила Черниговского!
– Неужели в седьмом? – почтительно удивился Скоповский.
– Григорий Иванович Долгоруков, по прозванию Черт, участвовал в Ливонской войне, – продолжала княгиня, не замечая реплики собеседника и как бы оплакивая былое, – Григорий Борисович Долгоруков защищал Троице-Сергиеву лавру, Василий Владимирович в Полтавской битве командовал конницей. Много совершили Долгоруковы подвигов. Бывали и послами, и генерал-аншефами... И вот полюбуйтесь: их потомок! Какой печальный конец!
Княгиня не прослезилась, но, так сказать, пролила символическую слезу.
– Стыдно вам жаловаться, княгинюшка, живете дай бог каждому! подхватил Скоповский.
Но Мария Михайловна уже улыбалась – мило и снисходительно.
Скоповский потребовал подробно рассказать о гибели Юрия Александровича.
– Мы сами почти что ничего не знаем, – вздохнула Мария Михайловна. Бедная Люси так плакала, так страдала, я знаю, что она до сих пор его любит...
– Достойнейший человек был Юрий Александрович. Он и еще, не хвастаясь скажу, мой сын – это были лучшие отпрыски нашего сословия, это действительно была надежда России!
– Кажется, он выполнял опасную работу?
– Да, да, я-то ведь знал, но тогда это не подлежало оглашению... Ужасно, ужасно думать об этом, дорогая княгинюшка! Все это невозвратимые утраты! И знаете, я часто думаю об этом... Вот, говорят, естественный отбор: самые здоровые особи выживают, а все хилое и непригодное гибнет... А по-моему, так наоборот: эта ожесточенная война, это бесконечное истребление выхватывает самое жизнеспособное, самое талантливое! Трусы, калеки, чахоточные, хитрые, увертливые – те прижмутся где-нибудь в сторонке, отсидятся, попрячутся, а самые убежденные, самые храбрые, самые цветущие ринутся в драку и погибнут...
– Какие страшные вещи вы говорите, голубчик! По-вашему, выходит, что в результате этого побоища останутся жить одни прохвосты?
– Ну, не совсем так... но нация несет непоправимые убытки.
Они помолчали. Скоповскому хотелось говорить о счастье, которое дала ему княгиня, о прощальной, осенней своей любви. Но ему неловко было начать этот разговор.
– Ну а этот Гарри? – нерешительно спросил Скоповский и поспешил добавить: – Кажется, вполне порядочный человек? Я слышал, он богат и занимает ответственный пост, хотя и прикидывается просто туристом и бизнесменом?
– Ну что ж Гарри... Я не осуждаю мою девочку... Это ее отвлекло, так она легче перенесет утрату...
– Конечно! Конечно! Я вполне понимаю этот шаг! – заторопился Скоповский. – Вообще, я чем больше живу на свете, тем меньше осуждаю.
– Вы хотите сказать, как король Лир, что нет в мире виноватых?
– Мне кажется, что все люди... очень несчастны.
Княгиня сбоку глянула смеющимся глазом на бессарабского помещика:
– Но вы только что уверяли, что вы счастливейший человек!
Во время этого разговора вернулся Гарри. Он был шумен, полон здоровья и довольства собой.
– Познакомьтесь, – представила мужчин друг другу княгиня, – и прошу вас, Гарри, любить Александра Станиславовича, это наш большой, настоящий друг.
– Я думаю, что мы сойдемся характерами, – ответил Гарри. – Так вы из Бессарабии? Меня очень интересует Бессарабия по целому ряду обстоятельств. Во-первых, земли... Вы примерно могли бы сказать... – и Гарри засыпал Скоповского вопросами.
Затем они обедали. Люси тоже обрадовалась старому знакомому и, невольно вспомнив "Валя-Карбунэ", оранжерею и Юрия, вздохнула.
7
Скоповский часто стал бывать у Долгоруковых. А вскоре у Гарри и Скоповского появились какие-то общие дела, они куда-то вместе ездили, и, кажется, именно Скоповский содействовал покупке большого имения в Бессарабии. Имение покупал Гарри.
– Хотите посмотреть на Петлюру? – предложил однажды Гарри Скоповскому.
Скоповский, помогая княгине раскладывать послеобеденный пасьянс, ответил, что хотя и не встречался с Петлюрой, но отзывы о нем имел не слишком высокие.
В этот день у Долгоруковых обедал один польский министр. Княгиня умело поддерживала разговор и даже вставляла иной раз острое словечко, если затрагивались какие-нибудь серьезные вопросы. Гарри создал в доме салон. Это было удобно для его работы.
Министр бывал у них запросто. Часто они уходили с Гарри в кабинет и там вели деловые беседы. И Гарри, и министр – оба одинаково понимали, что занимать министерский пост в неустойчивом продажном правительстве распроданной иностранцам, зависимой Польши – не бог весть какая почетная вещь. Но Гарри неизменно выражал уважение, а министр неизменно был монументален, как надгробный памятник. Только в присутствии дам он обнаруживал несколько вертлявую, но все же какую-то галантность.
Когда Гарри заговорил о Петлюре, министр подошел поближе, явно заинтересованный разговором.
– Да? – спросил он Скоповского. – Отзывы не слишком высокие?
– Не слишком, – повторил Александр Станиславович. – Мне говорили, что он стал непопулярен на Украине и что его роль сыграна.
– Видите ли, – сказал господин министр несколько напыщенно, как будто он давал интервью иностранным корреспондентам, а не беседовал в частном доме, – в Польше никто с Петлюрой как с политическим деятелем не считается. Мы смотрим на него как на атамана бандитов и как такового используем против большевиков.
– Однако заключаете с ним военную и политическую конвенцию?
– Да, это верно. И предоставляем ему вооружение и полное снаряжение для трех его дивизий, которые будут в подчинении польского командования. Ну и что ж из этого? Петлюра обязуется поставлять для польской армии на территории Украины мясо, крупу, овощи, овес и необходимое количество подвод. Разве это плохо?
– Это очень разумно, – согласился Скоповский. – Все должно служить основной цели.
– Совершенно верно! После мы разберемся, что к чему, а сейчас Директория так Директория. Лишь бы воду на нашу мельницу.
– Кстати, – оторвалась княгиня от пасьянса, – я до сих пор не пойму, что это такое – "Директория"?
– Украинская Директория, – охотно пояснил Гарри, – была создана в ноябре восемнадцатого года, когда всем стало ясно, что Скоропадский слаб. В декабре гетман Скоропадский переоделся в форму немецкого офицера и бежал в Германию, а в январе девятнадцатого года Директория официально объявила войну Советской России.
– И умно сделала! – спокойно заключила этот разговор княгиня, приступая снова к пасьянсу. – И Польше пора последовать ее примеру.
– Мы учтем ваше горячее желание, княгиня, – любезно ответил Гарри, когда министр только еще открыл рот, собираясь ответить княгине тонко и дипломатично.
8
Но войну так и не объявили. Просто двинули войска и стали захватывать города Житомир, Коростень, Бердичев...
Седьмого мая Гарри вернулся домой праздничный, как именинник.
– Сегодня исторический, торжественный день! – объявил он. – Сегодня польские войска вступили в Киев!
– Бог за нас! – ответила княгиня и перекрестилась.
Через несколько дней приехал Скоповский. Он был в настоящем исступлении. Он бросился к Гарри и расцеловал его. Он пожимал всем руки и, захлебываясь, говорил:
– Это уже настоящее! Это вам не мелкие стычки какого-нибудь атамана Зеленого!
– Положим, что и Зеленый делал свое дело исправно, – возразил Гарри. – Я не сторонник жестокости, но помните, как коммунисты послали в Триполье, где был штаб Зеленого, отряд в несколько сотен молодежи для усмирения зеленовского мятежа? Зеленовцы закапывали их живыми в землю или связывали руки и ноги и бросали в Днепр. Чисто по-азиатски, но факт тот, что уничтожили сотни две-три наших врагов?
– По части решительных мер и мы не уступим! – воскликнул Скоповский. – Я только что из освобожденных районов. Помещикам оказывает содействие жандармерия, у крестьян отнимают наши земли, наш скот... Шуточки! В одном только Правобережье Украины польские помещики вернут отнятые у них три миллиона десятин земли! Не подчиняются – запаливают села с четырех концов! Учить надо мерзавцев! Украинскую и русскую школу к черту! Прежнюю администрацию к черту! Всюду только польская речь и польское руководство!
– Вы в самом Киеве были? – с завистью спросила Люси.
– Конечно! И вы можете туда поехать, совершенно безопасно! Извините, это моя маленькая слабость... но не могу не рассказать... Если бы вы знали, какие еврейские погромчики в некоторых местечках учинены!
– Фи, Александр Станиславович! Это уже некрасиво. Я сама не люблю евреев, но зачем же их бить?
– Евреев бьют при каждом серьезном историческом событии! – философски заметил Гарри.
В это время принесли шампанское, и все выпили за успехи польской шляхты и за скорое посещение освобожденной Москвы.
Ш Е С Т Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
1
В марте на юг Украины прилетают скворцы. И солнце уже пригревает по-весеннему. И кони успели поправиться: в Ананьеве их кормили первосортным овсом. Бригада отдохнула, получила пополнение и готова была к выступлению. Кончилась передышка! Прощай, тихий городок Ананьев! Спасибо тебе за ласку, за привет.
Приказ – утихомирить бандитов в Ананьевском и Балтском уездах, затем погрузиться в вагоны и прибыть в район Жмеринки.
– Жмеринки? – удивляется Ульрих. – А кто же там появился?
– Поляки! – ответил Котовский. – Новое бедствие обрушилось на нашу страну, новое испытание должны мы выдержать.
И вот уже Машенька уложила свои несложные пожитки, Ольга Петровна свернула санчасть, а Юцевич упаковал в ящики папки с приказами, пишущую машинку и копировальную бумагу.
Построились полки колонной по три. Всадники покачивались в седлах: вперед-назад, вперед-назад. Это облегчало коням движение.
За конницей пулеметчики, за ними обоз, и опять эскадрон кавалерии, затем пушки папаши Просвирина, походные кухни, лазарет... – длинная вереница движется по дорогам Украины.
В селах останавливаются. Коммунисты бригады собирают сходки, беседуют с крестьянами, организуют ревкомы. Разведка прощупывает окрестности, и вот уже мчатся во весь опор кавалеристы и позорно бегут настигнутые бандиты бесславное воинство незадачливого генерала Тютюнника, почему-то решившего во что бы то ни стало сделаться правителем Украины.
Хощевата... Бершадь... Белые хаты, вишневые садочки... Живописный тын, и на колышках – глиняные кринки и макитры... Деды с запорожскими чубами и сивыми усами... Озорные девчата, так и сверкающие взглядом на проезжающих кавалеристов...
Котовский обращался к населению с кратким словом.
– Призываю всех граждан без различия положения, – говорил он, сплотиться вокруг власти трудящихся – власти Советов. Враги опять поднимают голову. На нас напали белополяки. Они еще пожалеют об этом!
Население встречало Котовского приветствиями. Он заканчивал речь возгласом:
– Да здравствует мирный труд! Да здравствует мир всему миру!
2
Прекрасна весна на Украине. Еще не раскрылись почки на деревьях, но вся природа готовится разом хлынуть запахами трав, разом расцвести, запуститься, разом грянуть хорами птичьих голосов.
Бригада Котовского выводила коней из вагонов на станции Северинка, между Жмеринкой и Комаровцами. Коней заставляли прямо выпрыгивать из вагонов, без мостков. Была ростепель, было бездорожье, разлились реки, затопили низины, кустарники, перелески, широкие луга. Конница построилась и пошла в боевом порядке к станции Комаровцы.
Части белополяков были совсем близко. Но вначале обе стороны приглядывались, не предпринимая решительных шагов.
Первая схватка произошла в пасхальную ночь.
Пахло землей, вешними водами... Около пулемета в заслоне сидели Марков и Кожевников. В кустарниках рассылались трелями соловьи. Ночь была непроглядно темная, но, когда Марков освоился, он стал различать очертания деревьев, полосу дороги влево, дальний лес по ту сторону дороги, изгородь... В лесочке, где расположился заслон, темнее, чем на открытом месте, вот почему было легче видеть окружающее пространство.
Марков и Кожевников молчали. Окопы противника близко, приходилось держаться настороже.
Решили поочередно нести дежурство, чтобы один отдыхал, валяясь на земле и глядя в небо, другой прислушивался и приглядывался, был возле пулемета.
Кожевников думал о доме. Бывало, в пасхальную ночь несли в церковь святить куличи. А с утра начиналось веселье. Пили водку. Ели жареное мясо и всяческую стряпню. Девки качались на качелях, развевая пестрые подолы, а гармоника выделывала такие коленца, что ноги сами начинали ходить.
Марков думал о своей жизни. Немалый путь прошел он, и таким, какой он сейчас, выпестован не отцом, не матерью, а Григорием Ивановичем Котовским, который сделал из него вдумчивого человека и выносливого бойца. Как не походил он теперь на боязливого мальчика в Кишиневе, который когда-то так нерешительно спустился по ступенькам домашнего крыльца в бурливую жизнь!
Что это? Почему вдруг замолк соловей?
Да, явственно слышны приглушенные голоса, шорох... не то команда, не то ругань...
Марков услышал, как колотится сердце... Как хорошо, что это произошло именно у его заставы!
Вот и они. Идут прямо по дороге. Надеются, что в пасхальный день бойцы Котовского будут в церкви? Или просто ни на что не надеются и лезут на рожон?
Марков дает им выйти на открытое место. Здесь они останавливаются и прислушиваются. Их немного, человек пять, но это только передние.
Вот присоединились трое новых. Они совещаются, стоя у разветвления дороги. Вновь подошедшие, по-видимому, старше, им отдают честь.
"С них и начинать", – решает Марков.
Выпускает пулеметную очередь. Грохот разносится по лесам. Офицеры падают. Остальные залегли в канаве и открыли стрельбу.
Еще через минуту выскочили на конях котовцы...
Котовский не был опрометчив, но умел внезапно обрушиться на врага. Предугадывал и предупреждал намерения противника, умел перехитрить, умел разведать. А если уж бил – то наотмашь, если громил – то после бесполезно было разыскивать разбитую вдребезги, вырубленную начисто вражескую часть.
– Товарищ Гарькавый! – говорил он по прямому проводу начальнику штаба дивизии. – Склонять свои знамена перед поляками не намерены. Дожидаться, пока противник сам что-то предпримет, не будем.
Вылазка и на этот раз была отбита. Но трудно приходилось котовцам и всем, кто должен был сдерживать наступление врага. Силы были слишком неравные. Полки Пилсудского двигались, польская артиллерия била по русским городам... И как радовался генерал Вейган каждому сообщению об успешных операциях на фронте!
3
В Жмеринке, в вагоне, Котовский написал заявление о желании вступить в партию. Он решил больше не откладывать. Предстояли тяжелые бои, мало ли что могло случиться. Комиссар Жестоканов попросту, по-рабочему тоже говорил, что откладывать такого дела не следует.
И вот Котовский взялся за лист бумаги.
"В Котовском, – писал он в автобиографии, – пролетарская революция и Коммунистическая партия имеют одного из самых преданных людей, готового за ее идеалы погибнуть каждую минуту..."
Да, так оно и было. Он не кривил душой, когда писал эти слова.
"А мировая буржуазия, – заканчивал автобиографию Григорий Иванович, имеет в лице Котовского смертельного, беспощаднейшего врага, который каждую минуту готов к последнему, решительному бою с ней, к последней, решительной схватке во имя торжества всемирного коммунизма".
Котовского радовало, что оформлял его вступление в партию комиссар Жестоканов, человек с открытой русской душой, пришедший сражаться за правду, за революцию, сам из питерских рабочих, электрик. Из рук этого честного партийца Котовский торжественно, взволнованно принял партбилет.
– Ну вот, – сказал в заключение Жестоканов, пожимая руку комбригу, вы тут правильно написали, что готовы к решительному бою. Вы это доказали не один раз. Очень, очень рад поздравить вас!
Драгоценная книжечка – партийный билет – бережно завернута и хранится на груди, в боковом кармане гимнастерки. Наконец-то Котовский выполнил свою заветную мечту! Мысленно он считал себя в партии большевиков с семнадцатого года, со времен Румынского фронта, встречи с Ковалевым, работы с Гарькавым, боев под Кишиневом. И разве он не был большевиком в подполье Одессы, работая по указаниям секретаря губкома Смирнова? Разве не Коммунистическая партия воодушевляла его на подвиги, когда бил он части Шкуро и Дроздовского, когда вел бригаду против Бредова, против конницы Мамонтова, когда разбил Мартынова, Стесселя... и кого еще? Всех не перечесть, генералов и атаманов всех рангов и всех мастей. И всегда, каждодневно, каждочасно – разве он не был в душе коммунистом?
И Котовский с удовлетворением ощупывал в кармане гимнастерки партийный билет.
4
С самолета противника сброшена записка. Котовскому предлагают перейти на сторону поляков – ведь он и сам потомок польской шляхты – в противном случае Котовский будет убит.
– Они не в первый раз мечтают меня уничтожить, – усмехнулся Григорий Иванович, показывая записку Ульриху и комиссару.
Ульрих и Жестоканов переглянулись. Хорошо, что это стало им известно! Они примут меры, чтобы уберечь командира.
Вскоре после этого к Котовскому пришел железнодорожный служащий телеграфист станции Комаровцы.
– Товарищ Котовский, – сказал он, – мне удалось узнать, что на вас готовится покушение. Решил вас предупредить. Котовского мы, железнодорожники, знаем. Не дадим расправиться. Если бы я не пошел предупредить вас и, не дай бог, что-нибудь случилось, я не простил бы себе этого вовеки.
Он ушел, взволнованный, довольный своим поступком.
На обратном пути его убили. Он обнаружен был недалеко от станции на мостовой. Лежал на спине, такой же чистенький, с аккуратно подстриженными волосами. Лицо было белое, черты заострились. В груди у него торчал воткнутый нож...
На участок, занятый котовцами, брошен "батальон смерти": все в черных шинелях, у всех значки – скрещенные кости и черепа. Кавбригада ночью окружила батальон и полностью уничтожила. Не выручили даже зловещие скрещенные кости и черепа.
Прибыло в бригаду пополнение – политработники, призванные в армию по партийной мобилизации в счет двух процентов. Они рассказали, что ЦК партии направляет в Красную Армию много ответственных партийных работников.
– У нас в Тамбове, – рассказывал один из присланных в бригаду, задорный комсомолец, – от нашего района по разверстке отправляли на фронт девять человек. Можете себе представить? Девять! А записалось триста шестьдесят! Что делать? Создали отборочную комиссию. А мы в райком! А мы и дальше! Посылайте, говорим, по-хорошему, а не то мы и стихийно на фронт махнем!
– Да! – басил другой прибывший, крупный партийный работник. – Партия вплотную взялась за это дело, подъем в стране просто невиданный.
– Тыл и фронт слились в один боевой лагерь, – вступил в беседу еще один из приехавших. – Если бы вы только видели, что делается сейчас в Москве! Москва кипит, возмущение нападением польских панов беспредельно. И мы не собираемся шутить. В тезисах ЦК прямо говорится, что борьба идет не на жизнь, а на смерть.
Партийцы прибыли отовсюду, и каждому было что порассказать.
– Я сам присутствовал на митинге, когда тульские оружейники клялись, что обеспечат фронт винтовками...
– Партийные мобилизации, это – сила!
– Феликс Кон известил ЦК партии, что мобилизация коммунистов на Киевщине проведена в течение суток. Да нет у нас такого города или поселка, чтобы остался в стороне!
– Вот и мы не остались в стороне! – с жаром подхватил комсомолец из Тамбова. – Молодежь всегда должна идти впереди!
– Правильно! И на нашу молодежь можно только любоваться, – вставил свое слово партийный работник. – Тут, видите ли, какая история... Мы же не дети, понимаем: не с одной Польшей мы схватились, со всеми силами мировой реакции, против нас выступают и Франция, и Англия, и Америка. Военный-то план нападения на нас кто у них разрабатывал? Маршал Фош! Французский маршал! А кто доставил в Крым из Константинополя Врангеля, "черного барона"? Доставил его английский военный корабль "Император Индии". Вот и судите сами, чья это стряпня! Откуда приехали пулеметы, предназначенные для нашего истребления? Из Нью-Йорка их привезли, в трюмах американских пароходов.
Котовский, слушая приезжих товарищей, вспомнил другой разговор – с Гарькавым, в те дни, когда они покидали Бессарабию. Гарькавый тогда тоже подчеркивал, что наступают на Советскую республику не одни румынские войска, а вся мировая реакция.
И Котовский в свою очередь сообщил всем присутствующим:
– Мы ведь тоже немножечко осведомлены о действиях врага. Да и то сказать: шила в мешке не утаишь. У нас, у первого в мире социалистического государства, всюду найдутся друзья. Вот в Польше на две недели было прекращено пассажирское движение, чтобы весь транспорт бросить на перевозку оружия. А мы уже об этом знаем. Знаем и то, что американские танки будут пущены в ход против нас, что Пилсудскому и Врангелю присланы воздушные эскадрильи. И все-таки ничего у них не выйдет. Вот уверен, что ничего не выйдет! Не выйдет уже по одному тому, что правда-то на нашей стороне, так ведь, товарищи? Мы-то свое кровное защищаем. Это весь трудовой люд знает, во всем мире.
Губкомовец подхватил слова Котовского:
– Вы знаете, друзья, в доках Лондона были случаи, когда рабочие отказывались грузить боеприпасы, предназначенные для Польши. Железнодорожники в Эрфурте загнали в тупик эшелон с французскими солдатами, направлявшимися на польский фронт. Итальянские рабочие не дали погрузить уголь во врангелевский пароход. А в Ломбардии двадцать дней задерживали поезд с военным грузом, отправлявшийся в Варшаву... Да-а. А тут – какой позор! – с барабанным боем шагать по нашей земле, грабить, жечь... Нет, не покроет себя славой Пилсудский, будь он хоть трижды из дворянского рода герба "Стрела"! Кол осиновый, а не стрелу – вот какой "герб" уготовила ему история. Свой же народ его проклянет. А мы... Мне, товарищи, под пятьдесят, но я буду не позади, а впереди бойцов, идущих в атаку!
Внимательно слушали командиры бригады, взволнованно слушал и Котовский.
– Радуемся такому пополнению, – сказал он. – А то одно время у нас в дивизии была острая нехватка в политработниках. Что греха таить, были и панические настроения. Один полк однажды бросился отступать без всякой к тому надобности. А в другом полку командир батареи бросил позиции. Следовало расстрелять за такие вещи, но он успел перебежать на сторону врага. Ну, у нас в кавбригаде таких случаев не бывает, сами увидите, когда обживетесь.
– Я знаю, – сказал один из приезжих. – Уж как добивался, чтобы попасть именно в бригаду Котовского!
– Обстановку представляете, конечно? – спросил Котовский. – Поляки действуют двумя группами – Киевской и Одесской. По данным разведки, у Пилсудского в шести его армиях около ста пятидесяти тысяч. Это, конечно, значительно больше, чем у нас, да и вооружения им наслано немало постарались союзнички. Перед нами поставлена задача – продержаться до прихода Первой Конной... – Котовский окинул всех быстрым взглядом: – Ну, коли поставлена, значит, и надо продержаться, а как же иначе, товарищи? Двадцать пятого апреля поляки начали наступление, хотели отрезать Юго-Западный фронт, чтобы нам не могли послать с севера свежие силы. Тут у них явный просчет: Первая-то Конная идет не с севера, а с юга. Весной к нам прибыла с Урала Башкирская кавбригада под командованием Муртазина тоже не с севера! Не знаю, как не сообразил этого Пилсудский.
– Да, но Житомир-то они взяли? И Казатин, и Киев тоже? – напомнил губкомовец, и стиснул зубы, и нахмурился, и отвернулся, чтобы не показать горестный взор.
– Плохо Алеше, да бывает и плоше, – отозвался комиссар Жестоканов. Взяли, конечно, взяли, это что и говорить. Только как взяли, так и отдадут. Вы знаете, каковы потери противника, судя по сводке, перехваченной нами? Около четырнадцати тысяч! Чувствительно? А чего они достигли?
В штабе собрались командиры полков, политработники, и все с интересом слушали рассказы приезжих о Девятом съезде партии, о том, что на съезде разрабатывался единый хозяйственный план страны, что Владимир Ильич выдвинул вопрос об электрификации народного хозяйства.
– Электрификации! – воскликнул Макаренко. – Значит, несмотря ни на что, мирные дни близятся!
– Хорошая вещь – электрификация! – говорил Няга. – Ведь если электрификация – значит, много электричества? Я правильно понимаю?
Весело смеются в ответ на это замечание:
– Правильно, Няга! Много электричества! В каждой избе электричество! И чтобы электропоезда! И чтобы пахать электричеством!
В это время пришли разведчики. Последнее сообщение: галичане перекинулись на сторону поляков, создав тем самым опасность прорыва фронта.
– Я давно обратил внимание, – с досадой сказал Котовский, – что галичане занимают один за другим важные стратегические пункты. Оказывается, давно они что-то затевали! А ведь я об этом сигнализировал штабу дивизии.
– Значит, предстоит нам сегодня горячее дельце? Да? – спросил Ульрих.
– Уж мы проучим их! – ответил Котовский.
В тот же день, используя любимый свой прием – внезапность нападения, – Котовский ворвался в Жмеринку. Чтобы у мятежников создалось впечатление, что на них обрушились невесть какие силы, котовцы мчались по всем улицам и переулкам городишка, поднимая пальбу и взбивая облака пыли. Галичане были ошеломлены. Не дав им опомниться, Котовский захватил штаб галичан в полном составе.
– Надо было видеть эти кислые мины штабистов! – рассказывал Ульрих, заливаясь смехом. – Им показалось в первый момент, что это зрительная галлюцинация. Но, увы, это был подлинный, настоящий Котовский, и он предложил им сдать оружие и закончить на этом свою не блестящую карьеру!
5
Первая Конная двигалась. Копыта взбивали пыль на проселочных дорогах, и долго висела она желтым облаком над ложбинами, вербами, над прозрачными, чистыми прудами.
Вороные, саврасые, с черной гривой и черным ремнем по хребту, серые в яблоках, в крапинах, или, как говорят, в горчице, – кони всех мастей и возрастов двигались в строю через цветущие степи, через нарядную, ласковую Украину.
Была весна. Пели птицы. Солнце припекало совсем по-летнему. Конники мерно покачивались в седлах – кто в папахе, кто в кубанке, кто в остроконечном шлеме, одни одеты по всей кавалерийской форме, другие в рубахах, в ватниках, в кавказских бурках. У многих были отличные сабли, отбитые у деникинских офицеров.
Проходят полки, дивизии... Изредка в строю у кого-нибудь закапризничает конь и начнет плясать на месте, вскидываться на дыбы. На минуту собьет строй. Перемахнет через придорожную канаву, заросшую мятой да лопухами, и, промчавшись по пашне, по нежно-зеленым всходам бурака, успокоится и пойдет на рысях, храпя, пожевывая мундштук и выслушивая заслуженные попреки и брань хозяина.
Вот уже который день шла походным порядком конница. Повсюду оставили след недавние бои. Железнодорожное полотно было размыто и разворочено, из речной глади торчали железные балки, исковерканные фермы мостов. Вблизи городов ржавели вокруг депо мертвые паровозы, вагоны в тупиках зияли дырами пробоин.
Изредка удавалось погрузиться в эшелоны, и тогда под присвист, гиканье и песни тащились воинские поезда мимо сожженных станций, взорванных водокачек, мимо белых улыбающихся хат, окруженных цветущими яблонями и шелковицами.
Внезапно в открытом поле останавливался поезд. Паровозу не хватало воды. Тогда выстраивались цепью, протянутой до какой-нибудь извилистой речки, из рук в руки передавали полные ведра. Паровоз, получив запас воды, бодро фырчал. Водоносы прыгали на ходу в теплушки, оттуда торчало сено, конские головы, и поезд отправлялся дальше, попыхивая над степью сиреневым дымком.
На открытых платформах кутались в брезентовые покрышки кургузые трехдюймовки, и рядом, положив голову на зарядный ящик, спали непробудным сном бомбардиры. Громыхали походные кухни, высоко вскидывали оглобли тачанки, громоздился скарб армейского имущества. И были наглухо закрыты вагоны со снарядами. И кое-где в пестром составе мелькали зеленые, желтые классные вагоны с надписями мелом: "Агитпункт", "Штадив", "Санитарный". И вдруг совсем неожиданно заспанный дежурный по станции или телеграфист различали на одной из платформ аэроплан – неуклюжий, выпуска четырнадцатого или пятнадцатого года, какой-нибудь "альбатрос" или "фарман", любезно предоставленный французскими заводчиками Добровольческой армии и отнятый затем у белых красными частями.
Кто не знает, что такое двадцать пятое мая на Киевщине, на Днепре и на Буге! Двадцать пятое мая здесь – это кисти цветущих акаций; запах сладкий до дурноты; ветер теплый, любовный; сонное жужжание рыжего майского жука с мохнатыми лапками... Двадцать пятое мая – это блимканье гитары, песни девушек, всплеск весла... Двадцать пятое мая – это свадьбы и отплясывание веселого гопака, это лунные ночи над зеленым гаем, это дремлющий млин на пригорке... Вот что такое двадцать пятое мая на Киевщине и под Уманью.
Но не тогда, когда рыщут петлюровские банды по глухим дорогам! Не тогда, когда захватчики делят уже предполагаемую добычу – всю нашу родину, – каждый соответственно аппетиту выговаривая смачный кусок!
В нетерпении пляшут боевые кони на берегу Буга. Сбруя начищена. Гривы расчесаны. Волос блестит, как шелк. Конная готова к бою.
Вот прокатила в тачанке отважная пулеметчица Павшина. Мелькнули смуглое, монгольское лицо и белая папаха начдива Четвертой кавалерийской Городовикова. Прошла Одиннадцатая дивизия.
И уже завязываются бои.
По околицам защелкали выстрелы. Армия расчищала путь к основной линии фронта, торопилась встретиться с белополяками. Было захвачено много пулеметов, винтовок у петлюровских банд, у повстанческого Запорожского полка.
Промчался Дундич – любимец Первой Конной, рубака, наездник и меткий стрелок, славный сподвижник Буденного – Олеко Дундич, Красный Дундич, как прозвали его бойцы.
Прошла боевая Четырнадцатая дивизия Пархоменко.
Четыре кавалерийские дивизии и полк особого назначения были в составе Первой Конной. Это были отборные части. Но если Первая Конная покрыла себя неувядаемой славой, то пришедшая с Урала Двадцать пятая Чапаевская дивизия тоже знала за собой немало подвигов. Юго-Западный фронт становился грозной силой. У поляков все еще имелся перевес в пехоте, но советская конница была почти втрое многочисленнее, и это сыграло решающую роль.
