Текст книги "Человек-легенда"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)
Котовский обнял Самойлова:
– Дорогой мой! Как я счастлив!
– Опять жизнь!..
Милые, родные лица... Все тут! Все в сборе! Есть ли большая радость, чем отвести от близкого человека костлявую руку смерти!
Буксирный пароходик набирал скорость. Он держал путь к пустынному молу и очень торопился, потому что уже всходило горячее пламенеющее солнце, наступал день.
Итак, Котовский не только не явился в контрразведку "для предания его суду", но еще и освободил товарищей! И уже были на объявления контрразведчиков наклеены чьей-то быстрой рукой сообщения:
"Обреченные на смерть без суда и следствия шестьдесят заложников вырваны из когтей презренных наемников капитала и сейчас находятся на свободе! Да здравствует власть рабочих и крестьян! Да здравствует ленинская правда!"
– Это ты успел смастерить? – обернулся Котовский к Васе.
– Немножко нескладко вышло, но уж очень мы торопились...
– По-моему, ничего, правильно в основном написано. Как ты считаешь, Михаил?
– Все хорошо, только надо было подписать: "Котовский". Это бы им больше подперчило.
– Я хотел, – пробормотал смущенно Вася, – да побоялся, что мне за это от Григория Ивановича попадет...
3
Не раз вспоминал Григорий Иванович про Орешникова. Куда девался этот кающийся дворянин, этот доморощенный философ? С того дня, как Орешников шепнул на ухо слово предупреждения капитану Королевскому, они больше не встречались. Куда он исчез? Может быть, уехал на фронт?
А Николай Орешников жил своей жизнью.
В 1914 году Коле Орешникову предстояло надеть военную шинель. В те годы в восьмом классе гимназии был сокращенный курс: досрочный выпуск направляли в школу прапорщиков. Мечты о студенческой жизни, о выборе профессии, о лекциях, о студенческих песнях – все летело прахом! Предстояла маршировка, муштровка... и что дальше? Орешников никогда не мечтал стать военным.
У отца были связи, отец похлопотал, удалось получить год отсрочки и поступить в Путейский, здесь же, в Петрограде. В институте Орешников встретил Всеволода Скоповского, никак не двигавшегося дальше первого курса. Здесь же пребывал и старший братец Николая, по-прежнему занятый любовными интригами, свиданиями и объяснениями с мужьями.
Как радовалась Колина мать за сына-студента! Как обнимали Николеньку сестренки! Отец хмурился и сам не мог решить, хорошо ли избегать призыва в армию, когда все сверстники воюют.
С трепетом вступил Николай Орешников в старинное здание возле Сенной, сюда, где когда-то учился знаменитый Кербедз, строитель Николаевского моста в Петербурге, где выросли талантливейшие русские инженеры Мельников и Крафт, построившие первую железную дорогу в России между Петербургом и Москвой. Орешников успел побывать на лекциях профессора Передерия и так был очарован, что просто бредил им. Не меньшее впечатление на него произвели – тоже мировые известности – Корейша и Тимонов.
Все нравилось Орешникову в Путейском институте, все было так ново и так ему по душе... Но вот снова призыв... На фронте не хватало офицерского состава. Скоповский уехал, любвеобильный братец устроился по протекции влиятельной дамы в госпитале, но вскоре попал в какую-то скандальную историю, и ему пришлось безотлагательно убираться. Через месяц пришло от него письмо из Челябинска. Потом вообще ничего не было о нем слышно. Погиб ли на фронте? Или умер в тифозном бараке? Или выбрался каким-нибудь способом за границу? Николай Орешников тоже не удержался в Путейском институте. На этот раз не помогли и связи отца. Все произошло так стремительно, что Орешников не успел и опомниться, как очутился в школе прапорщиков, а затем и на фронте.
С того времени события подхватили его и повлекли через быстрые годы. Он походил на щепку, которую подхватило бурное водополье. Казармы... окопы... бои... и та умудренность, что появляется у человека, который заглянул смерти в глаза.
К концу войны кадровое офицерство было в значительной степени перебито и восполнялось за счет скороспелых выпусков военных училищ, наскоро обученных студентов и даже старшеклассников-гимназистов. А война шла своим чередом! В семнадцатом году с офицеров срывали погоны, в восемнадцатом – брали заложниками. А тут мобилизация в белую армию, и Орешников "спасает Россию от красной чумы", воюет со своими же, русскими, и все никак не поймет, где правда, и все обуреваем сомнениями, размышлениями, и странная судьба: он и Котовский неизменно оказываются в противоположных лагерях!
Что же такое знает этот загадочный Котовский? Откуда у него такая уверенность, такая страстность убеждений? Орешников часто размышлял об этом. Случайно приоткрылась перед ним завеса: он увидел, как этот человек, то совершающий дерзкий побег из тюрьмы, то жестоко мстящий за крестьянскую бедноту, пробирался под чужой фамилией в самое логово врага, а последнее время только и говорят о его смелых, не виданных нигде поступках, которые приводят в замешательство белогвардейские власти.
Разве это не полная путаница всех понятий, убеждений, мировоззрений, когда Орешников воюет против большевиков, одновременно презирает своих соратников и считает бесчестным сообщить куда следует, что капитан Королевский – это не кто иной, как разыскиваемый контрразведкой Котовский? Орешникову кажется, что совершается какая-то непоправимая большая ошибка. Как могло случиться, что оказались в одном лагере и давние властители его дум – ну кто, например? Ну хотя бы тот же большой писатель Иван Бунин... или Леонид Андреев, от которого в свое время с ума сходила молодежь... И рядом с ними оголтелые пуришкевичи, черносотенцы, вешатели, палачи... и наследники дома Романовых... и эсеры, не так давно стрелявшие в этих Романовых... и тут же, в этой же куче, подозрительные иностранные личности, то сующие в руку Орешникова оружие, то заранее начинающие делить земли России...
Опять повстречались Орешников и Котовский, и снова при необычном стечении обстоятельств.
Была непроглядная ночь. Разъезжали патрули по улицам Одессы. Котовский возвращался с опасной операции: переправляли оружие партизанам.
Внезапно вывернулся из-за угла патруль. Котовский повернул назад, выискивая какой-нибудь проулок, чтобы избежать встречи. Все обошлось бы хорошо, если бы вдруг не вынырнул откуда-то взявшийся автомобиль. Улица ярко осветилась фарами. И Котовский был обнаружен. Все это произошло неожиданно. Время измерялось секундами.
Патруль, огорченный, что ночь кончается, а не удалось поохотиться хотя бы просто за каким-нибудь замешкавшимся гулякой, ринулся за Котовским. Эти молодчики не задавались какими-то особыми целями. Они просто предвкушали удовольствие пошарить в карманах прохожего, предварительно отправив его в "Могилевскую губернию".
Котовский уже нащупывал револьвер. Кажется, заваривалась каша.
И вдруг машина резко затормозила, открылась дверца, и чей-то звонкий голос, даже как будто и знакомый, окликнул:
– Я вас разыскиваю по всему городу! Садитесь скорее!
Котовский понял, что его принимают за кого-то другого. Одно мгновение он выбирал, где выгоднее: одному против пяти вооруженных головорезов или в кабине "роллс-ройса", где его ждала полная неизвестность.
Патруль в замешательстве остановился. На машине был иностранный флажок, а с этими иностранцами не стоило связываться.
Котовский вскочил в машину, дверца захлопнулась, и машина зашуршала по гравию по безлюдью спящих улиц.
– Какой черт носит вас по темным улицам, да еще и без оружия? спросил все тот же простой и приятный голос.
"Ясно, – подумал Котовский, – он прощупывает, вооружен я или не вооружен!"
– Во-первых, я с оружием и довольно недурно стреляю. Во-вторых, если бы вы меня не осветили фарами, все обошлось бы благополучно.
– Вы меня поправите, если я ошибаюсь... Вы на этот раз опять Петр Петрович?
– Так это опять вы? Но простите, с вами находится еще дама...
– Француженка. Парижанка. Не обращайте внимания. Она по-русски знает одно только слово "люблю". От скуки я флиртую с иностранками, до некоторой степени уподобляясь Деникину: он тоже флиртует. Но не с красавицами, а с иностранным банком.
– Я вижу, вы все такой же. Все философствуете.
– Да. И еще восхищаюсь вашей неистощимой энергией... Выкрасть заложников, обреченных на смерть! Это буквально всех ошеломило!
– Но как же вы можете восхищаться тем, что наносит вам ущерб и что делает – кто? По сути дела, ваш противник!
– Я не знаю, где мой противник. Иностранцев ненавижу, большевиков страшусь, а этих... лакеев...
Он не докончил и замолчал. Машина приближалась к центру. Женщина рядом с Орешниковым явно скучала и досадовала под своей вуалью. В профиль видны были ее длинные ресницы. Она не проронила за все время ни слова.
– Вас не затруднит высадить меня на углу Итальянской? – спросил Котовский. – И позвольте поблагодарить вас. Я почему-то уверен, что рано или поздно вы будете с нами.
– С кем – с вами?
– С народом.
Машина остановилась. Шофер получал приказания в специальную разговорную трубку.
– Разрешите пожать вам руку и сказать, что я завидую. Я очень бы хотел иметь убеждения, ради которых стоило рисковать жизнью.
Они распростились. Котовский крикнул вдогонку:
– До свидания! Еще встретимся!
И машина укатила.
4
Агенты контрразведок неистовствовали. Провалилась одна явочная квартира. Решили быть еще осторожнее. Котовский совсем теперь не встречался с секретарем губкома. Задания и необходимые сведения передавались через связных.
На Соборной площади, в небольшом скверике, где на скамьях сидели бабушки и няни, а на дорожках возились дети – играли в мячик, катали кукол в колясочках, – появлялся почтенный господин, в отличном пальто, в очках с золотой оправой, по-видимому страдающий несварением желудка и совершающий моцион перед принятием пищи. Господин усаживался на свободной скамейке и рассеянно смотрел, как копошатся в скверике дети. Он заводил разговор с какой-нибудь серьезной и благовоспитанной девочкой, узнавал, что ее кукол зовут Люба и Катя и что ее мама обещала еще купить ей пупса.
Приходил подпольщик, работавший по связи, и усаживался на скамейку рядом с Котовским. Котовский знал его еще по госпиталю. Связной выслушивал сообщения Котовского и передавал ему задание ревкома. Все это совершалось средь бела дня, на самом людном месте и, может быть, именно поэтому не привлекало внимания.
И опять вооруженная группа отправлялась в опасный путь. Глядишь снова взлетал на воздух вражеский эшелон с боеприпасами или обрушивался железнодорожный мост, надолго останавливая движение.
Бывали и другого рода задания. То нужно было доставить оружие для Приднестровского партизанского отряда, который действовал в районе сел Ясски и Градиницы. То нужно было установить связь с плосковскими повстанцами.
5
Все ближе подходила Красная Армия к Одессе. Иногда даже казалось, что слышны уже раскаты орудийной стрельбы, что еще одно усилие – и красноармейцы будут штурмовать одесские предместья.
Губернский комитет партии требовал усиления борьбы. Партизанские отряды создали второй, внутренний фронт.
Кажется, уже все понимали в деникинской армии, что гибель неминуема. Но Одесса шумела, Одесса развлекалась! Хлопали бутылки шампанского. Визжали скрипки в ночных ресторанах. Офицеры, напившись до бесчувствия, стреляли в потолок, опрокидывали столики. Женский визг... Музыка... "Звук лихой зовет нас в бой, черные гусары!.." "Гип-гип-ура!.." "Ты не езди, Ванька, к Яру, даром деньги не теряй!.." "Апчхи! Спичка в нос! Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом!.." Бац! Бац! И в Одесском порту темные силуэты иностранных пароходов, готовые к отплытию...
Котовскому в эти дни не давала покоя одна мысль. Она его преследовала, мучила, он постоянно говорил об этом и со своими помощниками:
– Понимаешь, Вася, заложников мы спасли, это точно. А ты скажи, чего мы не сделали? Мы оставили их дела, их приговоры, их допросы, их имена все оставили там, в охранке! Понятно?
– Понятно, Григорий Иванович, только маленькая поправка: мы там ничего не оставляли. Просто скажем так: их дела, естественно, находятся в контрразведке.
– Ну да, а надо, чтобы эти дела были в наших руках.
– Здорово!
– Что здорово?
– Не так-то просто взять из этого "богоугодного" заведения хотя бы клочок бумаги.
– Вася, ты все можешь. Мне нужны офицерские шинели, много офицерских шинелей.
– Григорий Иванович! О чем разговор! Если уж в Одессе офицерских шинелей не найти, тогда я не знаю, что сказать! Ведь все белогвардейцы в одесских ресторанах, я даже не понимаю, кто же у них на фронте. Ресторан на Екатерининской улице знаете? На гардеробе там свой человек стоит, ваш солдат из Сто тридцать шестого полка! Значит, будут шинели!
– Вы с Василием прикрывайте наш отход, а я с ребятами буду грузить шинели, – вставил слово и Михаил.
– Правильно! Пока шинели не будут все до единой изъяты, никто не войдет в раздевалку, даже если применит оружие! Об этом позаботимся мы с Григорием Ивановичем. Правда, Григорий Иванович?
К этой операции приступили, не откладывая в долгий ящик. Вася и Котовский отправились в ресторан на Екатерининской улице.
Еще издали они услышали гуд голосов, пьяные выкрики, музыку, звон посуды. В открытые окна ресторана валил пар, плыли запахи шашлыка, водки, духов и бифштексов. А когда они вошли, и запахи и звуки стали еще резче. Надсаживались скрипки, рыдало пианино. Потные официанты, совершенно замученные и ошалелые, носились взад и вперед с полными подносами. Кофе-гляссе, полуголая танцовщица, пьяные красные физиономии, пролитое на скатерти вино...
– Нечего сказать, – пробормотал Вася, с отвращением разглядывая зал, – зрелище!
– Барометр показывает приближение бури! – отозвался Котовский, весело улыбаясь.
Ни одного свободного столика! Это как раз входило в их план и в их расчеты. Котовский сует официанту крупную ассигнацию, и столик, как по волшебству, появляется. Вопрос только, где его поставить. Поставить буквально негде. И это тоже входило в программу их действий! Все шло как по-писаному.
– А вот мы сюда его поставим! – решает Котовский, на котором капитанский китель.
– Сюда? А как же пройти в гардеробную?
Но столик уже мелькнул в воздухе и поместился на единственно свободном месте, загородив дверь в раздевалку.
– Браво! – аплодируют в зале двум находчивым офицерам и особенно цирковому жонглерскому номеру, когда увесистый столик так легко вспорхнул в воздух и занял надлежащее место.
– Какой красавец! – любуются женщины. – И какой силач!
Итак, дверь забаррикадирована. Официант приносит шампанское, фрукты, и вначале все идет гладко, до тех пор, пока какой-то полковник не пожелал выйти:
– Р-разрешите!
Котовский и Вася, один – капитан, другой – поручик, даже не шевельнулись.
– Потрудитесь освободить проход!
Никакого впечатления.
Полковник багровеет, как умеют багроветь одни полковники кадровой царской армии. Но и это не помогает.
За столиками раздается смех. Симпатии разделяются. Одни горячо отстаивают право полковника покинуть ресторан, раз уж ему так хочется. Другие настаивают на том, что никто еще не расходится – ничего, посидит и полковник:
– Куда ему спешить? Пей, пока пьется! Алло! Полковник! Ваше здоровье!
"Славься, славься, наш русский царь!.."
"Белой акации гроздья душистые..."
– Ар-ркашка! Налей полковнику коньяку!
Сначала просто спорили. Затем спор превратился в свалку. И никто не заметил, когда и куда исчезли эти веселые капитан и поручик. Выходило, что и спорить-то не из-за чего.
Столик наконец отодвинули, и побагровевший полковник с достоинством проследовал к вешалке. Но что это значит? Там пусто! Пусто! Ни одной шинели, ни одной шапки... Позвольте! Нет даже швейцара! Что он, пьян? Какое безобразие! И оружия, которое полагалось сдавать на вешалку, тоже нет!
В захваченные офицерские шинели немедленно были обряжены дружинники Котовского. Улицы, прилегающие к помещению контрразведки, никогда еще не видели такого наплыва офицеров. Несмотря на позднее время, отовсюду стекались сюда полковники, капитаны, штабс-капитаны, поручики всех родов оружия и как на подбор – статные и молодые.
Не прошло и часа, как помещение контрразведки было окружено со всех сторон, а все подходы закрыты надежными заслонами.
Котовский, звеня шпорами, направился к входной двери.
– Приказ командующего о вашем аресте! – протянул он дежурному скрепленную подписями и печатями бумагу.
Дежурный побледнел и бросился к телефону:
– Ни с места! Сдать оружие!
Двое контрразведчиков застрелились, остальные позволили себя разоружить и запереть в ту самую камеру, в которую они столько раз швыряли истерзанных ими людей.
Вот уже все помещение контрразведки захвачено дружиной. Котовский перебирает папки, часть захватывает с собой, остальное сжигает.
– В переулке конные!
Дружина отступает в полном порядке по заранее разработанному плану.
6
И все-таки они ее схватили.
Ночью Вася разыскал Котовского:
– Григорий Иванович! Жанну арестовали!
Котовский сразу поднялся с постели. То, чего он давно опасался, произошло!
– Григорий Иванович! Они ее будут мучить!..
И вдруг Вася – тот самый Вася, который не робел перед любой опасностью, – вдруг этот Вася отвернулся и стал старательно вытирать слезы.
Позднее выяснилось, что арестованы кроме Жанны еще несколько человек. Об этом сообщил Котовскому Кузьма Иванович Гуща. И как под влиянием горя изменился облик этого доброго человека! Он сразу осунулся и постарел.
– А кто? Кого они взяли?
– Елин... и другие... О Жанне я уж не говорю. Как подумаю о ней сердце кровью обливается... Оказывается, арестовано также несколько французских матросов, встречавшихся с подпольщиками. Кажется, у контрразведчиков были помощники и на военных кораблях. Они установили, кто из матросов доставляет на французские корабли газеты и листовки.
– Самуил! – приказал Котовский. – Кровь из зубов, но ты должен выгрызть эту тайну, узнать, где содержат Жанну!
– Хо! – ответил Самуил. – Всего проще!
Он был вхож повсюду, этот Самуил. Он мог состроить постную физиономию и явиться в синагогу. Он "дружил" с каким-то контрразведчиком и пил с ним наравне, не отставая в счете бутылок, хотя едва ли может кто-нибудь сравняться в этом отношении с контрразведчиками. У Самуила были "уши" в самых разнообразных кругах города. Он путался с контрабандистами, пользовался уважением среди торговцев, ему удалось даже пристроиться на какую-то неопределенную должность в многолюдном штате самого д'Ансельма. Когда Котовский расспрашивал, кем же Самуил числится у генерала, Самуил уклончиво отвечал:
– Как вам сказать... Чтобы я был его личным секретарем, так нет. Но, скорее всего, я что-то среднее между младшим помощником старшего садовника и унтер-курьером при господине курьере.
– Что же ты все-таки делаешь?
– Иногда ищу что-нибудь особенное в комиссионных магазинах... Иногда составляю букеты для столовой господина д'Ансельма, чтобы он мог понюхать во время завтрака культурный запах, например, чайной розы. Почему бы нет?
Но сегодня Самуил не склонен был шутить, а Котовский не склонен был его слушать.
Все дружинники были подняты на ноги. Иван Федорович устроил экстренное совещание губкома. Уже были приняты меры, чтобы известить о случившемся французских матросов. Ведь контрразведчики действовали втихомолку, значит, побаивались неблагоприятного впечатления, которое может произвести эта расправа на солдат и матросов, и без того готовых чуть ли не к восстанию.
Никогда еще Котовский не видел такого лица у секретаря губкома. Глаза его были печальны и гневны, губы сжаты. Да и все подпольщики были потрясены этим событием. Самойлов, который занят был теперь формированием партизанских отрядов, как раз в этот день прибыл в Одессу за инструкциями. Услышав о горестном происшествии, он стиснул кулаки и прошептал:
– Ну ладно же! Дорого они заплатят за это!
Сведения поступали одно за другим. Оказывается, многих избивали при аресте. Оказывается, прибыл специально по этому поводу какой-то крупный чин французской полиции.
Но толком еще никто ничего не знал. А произошло все так.
В субботу первого марта днем заседал президиум "Иностранной коллегии". Настроение у всех было приподнятое. Жанна Лябурб восторженно говорила, что победа близка и что хочется поехать во Францию, рассказать там правду о русской революции.
Затем Жанна и Стойко Ратков пошли на Пушкинскую, где Жанна временно поселилась у старухи Лейфман. Ратков любил бывать у Жанны. Там была обстановка покоя и отдыха. У хозяйки были три взрослые дочери. На этот раз к старухе Лейфман пришел еще какой-то знакомый. От политики все они были далеки, разговаривали о том о сем и собирались выпить по чашке чая. Меньше всего думали в этот час о смертельной опасности, которая надвигалась.
В квартиру ворвалась целая толпа французских и белогвардейских офицеров. Это были матерые волки. Французский майор Андре Бенуа, полинялый блондин с безумными прыгающими зрачками глаз на бледном, перекошенном, кокаиновом лице, был поистине страшен. Еще страшнее был ротмистр Бекир-Бек-Масловский – изувер, набивший руку на расстрелах без суда, на истязаниях. Ротмистр состоял при Гришине-Алмазове и возглавлял отряд для особо грязных поручений – для ликвидации неугодных по черным спискам, для убийств "при попытке к бегству", когда никто и не думал бежать, и просто убийств без объяснений мотивов.
Когда контрразведчики пришли арестовывать Жанну и увидели так много людей в квартире, они решили, что захватили целиком всю подпольную организацию Одессы.
– Руки вверх!
При обыске у Жанны нашли только экземпляр газеты "Le Communiste" и больше никаких компрометирующих материалов. Ни оружия, ни денег, как они ожидали, не оказалось.
Связали всем руки, в том числе и старухе-хозяйке, и ее дочерям всем, кого застали, вывели их на улицу, где ждал крытый грузовик. Грузовик тронулся, загрохотал по мостовой и вскоре въехал во двор дома номер семь на Екатерининской площади – здания французской разведки. Ворота захлопнулись. На площади высилась на каменном пьедестале русская императрица. Площадь была живописна. Дом номер семь, с большими окнами, с парадным крыльцом, был импозантен. Трудно было даже представить, что в его подвалах вершатся такие черные дела!
В помещении, куда втолкнули Жанну, была она одна. Куда же девали остальных? И вдруг она услышала громкий голос Елина... Значит, схватили и его?!
Допрос вел полковник-француз, начальник контрразведки, пожилой и изящный. Тут же присутствовали и белогвардейцы. В роли переводчицы выступала субтильная блондинка. Жак Елин узнал в ней супругу консула Энно: однажды ему показали ее, когда она совершала прогулку.
Но теперь он ближе познакомился с этой особой. Убедившись, что Елин ничего не выболтает и никого не назовет, эта дама, взбешенная его упорством, ударила его рукояткой револьвера по голове, что совсем не входило в обязанности "переводчицы". Обливаясь кровью, Жак Елин упал.
Избивали и остальных. Одному выбили глаз, свалили, пинали в живот, затем перешли на более изощренные истязания и пытки. Палачи добивались сведений, где находится подпольная типография, где и когда встречаются подпольщики-большевики. В награду обещали выезд за границу, деньги. Но ни одной визы не потребовалось. Это и бесило и в то же время приводило в изумление палачей.
Из соседних комнат доносились нечеловеческие крики: там "допрашивали" женщин.
Мадам Энно с горящими глазами, с каким-то упоением смотрела на истязания. Она была как пьяная и бормотала:
– Еще! Вот это удар! Подумаешь, нежности – уже и глаза закатывает! Подбодрите ее, Мишле! Да не так... вот как надо!
Допоздна трудились изящный французский полковник, белокурая дама, похожая на мадонну, и все остальные заплечных дел мастера.
От Жанны вообще не услышали ни слова. Изящный французский полковник утомился, и Жанна была поручена полковнику Иваницкому, прибывшему по приглашению "Дезьем-бюро".
– Фамилия? – строго спросил Иваницкий, показывая, что он отнюдь не намерен шутить.
Жанна молчала.
– Фамилия, я тебя спрашиваю! – и тут из уст полковника посыпались отборнейшие ругательства.
Жанна ответила по-французски:
– Я француженка. Вызовите переводчика.
– А черт! Ты превосходно говорила по-русски, когда тебе надо было!
Через переводчика Жанна заявила, что она – французская подданная и требует вызова французского консула. Жанна хотела выиграть время и как-нибудь дать знать о себе французским матросам.
Но Иваницкий был хорошо осведомлен о деятельности Жанны и о ее популярности. Он приказал переводчику удалиться. Он вызвал свидетелей, которые подтвердили, что слышали, как Жанна говорила по-русски.
– Так ты будешь разговаривать? – с ненавистью глядя на гордую революционерку, прохрипел полковник. – Погоди, я сам буду твоим переводчиком, и мы чудесно поймем друг друга!
С этими словами он поднялся и подошел вплотную к Жанне. Так они стояли и смотрели пристально в глаза друг другу. Французский полковник спокойно наблюдал, чем все это кончится и на что решится его коллега.
У Иваницкого не было достаточного навыка в избиении женщин. И он пришел в бешенство именно от своей нерешительности. Он размахнулся и ударил Жанну кулаком в висок.
Жанна упала, потеряв сознание.
"Кажется, я перестарался. Не хватает еще, чтобы я ее ухлопал с одного удара. Ведь я известен гуманными методами работы!.."
Иваницкий, морщась, смотрел, как охранники возились, приводя в чувство арестованную.
Наконец Жанна открыла глаза.
– Встать! – заревел Иваницкий. – Впрочем, не обязательно. Мы приступим к другим методам.
Но Жанна уже поднялась, и полковник еле успел отстраниться, потому что она бросилась на него с явным намерением отхлестать его по физиономии.
Ее схватили. И тут началась отвратительная расправа, когда несколько здоровенных мужчин истязали маленькую Жанну, приговаривая:
– Будешь драться?.. Будешь говорить?.. Будешь?!
...Перед рассветом арестованных вывели во двор, разместили на двух грузовиках, сюда же взобрались конвоиры, кроме того, четыре французских офицера с майором Андре Бенуа во главе и несколько головорезов из отряда Гришина-Алмазова под личным водительством Бекир-Бек-Масловского.
Машины мчались по спящему городу.
"Куда везут?" – сверлила мысль каждого из арестованных.
Выехали за город. Эта дорога вела к тюрьме, а расстреливали обычно на Стрельбищном поле или в Александровском парке. Если в тюрьму, то еще есть надежда на спасение, могут выручить товарищи.
Но вот возле кладбища машины замедлили ход, и все поняли, что гибель неминуема.
"Умирают только один раз, – вспомнила Жанна свои же слова. – Кажется, этот один раз наступает!"
Силач и здоровяк Стойко Ратков решил попытать счастья: ударил со всего размаха конвоира, стоявшего позади, оттолкнул его и прыгнул через борт автомобиля. Вслед ему стреляли, но разыскивать не решились: в темноте можно растерять и остальных.
Ратков ползком передвигался по каким-то рытвинам и кочкам. Был непроглядный мрак. Черное небо. Черная земля.
Со стороны кладбища послышались выстрелы, предсмертные крики.
"Кончают!.." – с горечью и отчаянием подумал Ратков.
На рассвете он добрался до одной из конспиративных квартир. Слушали его рассказ молча, потрясенные и гневные.
На следующий день весь город уже знал о расстреле и был погружен в траур. Никто не организовывал, само по себе возникло печальное шествие; на кладбище отправились многочисленные делегации. Они несли венки из живых цветов. Рабочие и матросы, профессора и студенты, женщины, школьники, старожилы Одессы, жители пригородов, городская интеллигенция и завсегдатаи порта шли в этот день по направлению к кладбищу, шли медленно, в скорбном молчании.
Неужели и в этот день не поняли незваные пришельцы, руководившие интервенцией, на чьей стороне сочувствие города?
Вот идет старый, седой, почтенный профессор. Он снял шляпу. Нести тяжелый венок ему помогают студенты. Этот старец известен не только в Одессе. Его имя знают во всем мире, это светило науки. Может быть, он тоже сагитирован коммунистами? И неужели все студенты состоят в подпольных организациях?
Они идут стройными колоннами, организованно. Они молча выражают гнев, их протест в молчании.
Груда венков скрыла от глаз свежий холм могилы. Конная полиция не решалась разгонять толпу, но готова была приступить к действиям в случае малейших признаков беспорядка. Среди венков, возложенных на могилу, выделялся один. На его красной ленте была надпись: "От губернского комитета РКП (б). Смерть убийцам!"
Генерал д'Ансельм выслушал подробное донесение обо всем происшедшем.
– Эта крупная победа моих соотечественников, – уныло произнес он, оказалась нашим крупным поражением...
Подпольная типография не прекращала работы, и вскоре все французские матросы, все французские солдаты знали о жестоком убийстве маленькой Жанны. Какова была ярость французских офицеров, когда они увидели на рукавах многих моряков траурные повязки! Недобрые глаза были у солдат французской армии. А как взбешен был генерал д'Ансельм, когда из Франции получил известие, что и там уже знают о расстреле Жанны Лябурб, француженки, которая погибла, служа идее коммунизма; знают и о том, что вместе с Жанной замучены другие деятели "Иностранной коллегии" бесстрашные борцы за свободу.
Как извивались во лжи, как отнекивались, сваливали вину друг на друга некоторые святоши, пойманные с поличным!
Гришин-Алмазов, сам же послав своего ротмистра, клялся, что знать ничего не знает. Генерал д'Ансельм тоже изображал удивление на своем бритом лице. Но кто же не понимает, что именно он дал указание о расстреле подпольщиков-коммунистов.
Правительство Советской Украины направило во Францию, Англию и Америку ноты протеста против кровавого террора оккупационных войск Антанты на Украине. В ноте отмечался и зверский расстрел участников "Иностранной коллегии". Клемансо заявил, что французы тут ни при чем, что это не они, это "добровольческая" разведка арестовала Жанну Лябурб...
Не удалось ничего скрыть. Все вылилось наружу. Весь мир узнал, кем и как совершено кровавое злодеяние в ночь на второе марта в Одессе. Пусть запомнят все вешатели, все изуверы, упивающиеся кровью своих жертв; так или иначе будут раскрыты и преданы огласке их подлые имена, их постыдные поступки.
Котовский в эти дни метался, не находя себе места. Пришел Самуил сообщить новости, но, видя, что Григорий Иванович в таком состоянии, вздохнул и вышел на цыпочках. Вася и Михаил маячили поблизости, но не решались беспокоить Котовского. Да они и сами тяжело переживали это горе.
Котовскому казалось, что он был недостаточно оперативен, что все-таки можно было что-то сделать... Совершал невероятные налеты, смелейшие операции! Ухитрялся сделать то, что казалось невозможным! А вот Жанну не мог спасти!.. И хотя, перебирая все подробности, все, что случилось, умом сознавал, что сделать что-нибудь для спасения арестованных было невозможно, все равно винил себя в их гибели, придумывал различные способы, как можно было бы вырвать из рук палачей их жертвы в самую последнюю минуту.
