Текст книги "Человек-легенда"

Автор книги: Борис Четвериков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

– Это уже наши! – поясняет Котовский Ольге Петровне. – Понимаете, наши! Сорок пятая железная, дикая! Замечательный народ!

Котовскому подали коня. Ольга Петровна с бойцами продолжает путь на подводе.

– Позавчера в городе-то сидел батька Махно. Выбить-то его выбили, да, смотри, мост он напоследок взорвал, беда-а! – рассказывал возница, серьезный, самостоятельный мужичок.

4

Взорванный мост походил на огромную раненую птицу, раскинувшую крылья. Больно было смотреть на искалеченное, приведенное в негодность такое красивое сооружение.

По сломанному мосту и переброшенным доскам и балкам перебрались на ту сторону.

В городе тоже повсюду следы недавнего боя: выбиты стекла и рамы, дома стали подслеповатыми, сирыми... а вот поваленный телеграфный столб лежит поперек улицы, опутанный заиндевевшими проводами... убитая лошадь ощерила зубы, уставила мутные, невидящие глаза в холодное, безучастное небо...

Город спешно приводится в порядок. Даже приехала кинопередвижка. Котовский разыскал Ольгу Петровну и пригласил ее в кино.

Картина "О семи повешенных". Ольга Петровна ее видела уже. Она больше, чем на экран, смотрела на зрителей. Зал переполнен. Красноармейцы простодушно, как дети, воспринимают картину. Им занятно то, чего другой зритель и не заметил бы.

– Конь-то, конь какой! – удивляется вслух лихой кавалерист, с красным, видимо давно уже прицепленным, бантом на груди, с чубом на лбу и молодецки насаженной на голову буденновкой. – На таком только воду возить!

– Ишь, ишь, улыбается! – разглядывает другой боец девушку на берегу моря в видовой хронике, которую киномеханик прокрутил перед картиной.

"Вот с этими людьми, – смотрела Ольга Петровна на простые, открытые лица, на голубоглазых этих парней, – с этими людьми придется встречаться теперь каждый день, заботиться о них, лечить их, бинтовать раны, торжествовать, когда удастся вырвать из когтей смерти..."

Хотела высказать эти мысли сидевшему рядом Котовскому и вдруг увидела, что он весь поглощен картиной, на лице его горестное раздумье, он морщится, как от боли, неотрывно смотрит на экран.

Картина кончилась, в зал дали свет. Котовский глубоко вздохнул и сказал изменившимся, тусклым голосом:

– Я пережил сейчас заново свое прошлое...

Ольга Петровна за долгую дорогу, еще в вагоне, слышала много его рассказов о Бессарабии, о сестрах, об отце его, о вишневых садах и цветущих акациях. Она понимала, что тоскует он по родным местам. В рассказах его было много чувства, рассказывал он увлекательно. И так они за эти дни подружились, так нравился Ольге Петровне этот сильный, мужественный и в то же время такой душевный, хороший человек!

Может быть, это даже нечто большее, чем дружба? Почему Ольгу Петровну так трогало все, что касалось Григория Ивановича Котовского? Почему она гордилась им, видя, как все вокруг – и бойцы и командиры – с особым уважением, с большой любовью относятся к Котовскому?

Странно, что его так задела картина "О семи повешенных"! Что такое было в его жизни, о чем она не знала и что до сих пор не зажило в его душе?

Как бы в ответ на ее мысли Котовский стал рассказывать:

– Я ведь всего лишь три года назад, при царской власти, был приговорен к повешению, был смертником... Я всего повидал. Был и на каторге, и в бегах, сиживал и в т-тюрьмах...

Ольга Петровна видела, что эти воспоминания волнуют его, и постаралась отвлечь его от черных мыслей.

5

К началу 1920 года войска Деникина были разгромлены Красной Армией и отступали к Черному морю. Для преследования противника формировались кавалерийские части. Приказом по Сорок пятой дивизии кавалерийские дивизионы бригад сводились в одну кавалерийскую бригаду в составе двух полков.

Командиром этой бригады был назначен Котовский. Он тотчас приступил к формированию. Так радостно было встретиться со своими старыми друзьями и знакомиться с новым пополнением!

Вот Няга прискакал на взмыленном коне, спрыгнул и бросился к командиру. Котовский обнял его:

– Ты все такой же! Рассказывай, как без меня воевал?

– Немножко били Деникина, немножко Махно, – ответил Няга, сверкая черными, огневыми глазами. – Ну а теперь совсем другое дело, товарищ комбриг! Вместе я готов хоть в пекло ворваться, всех чертей распугать!

Обрадовался Котовский, увидев Савелия, Мишу Маркова. А вот и Криворучко, и Подлубный – старые соратники и друзья.

– Давно высматривал! Без вас не представляю бригады. А ты, Савелий, по-прежнему уздечки починяешь, мудреные сказки говоришь? Смотри, Марков-то какой молодец у нас вырос! Ну, отдыхайте, наш отдых короткий. Впереди еще большие бои.

Очень нравился Котовскому Иван Никитич Макаренко – полный сил, полный энергии молодой командир. Волосы у него вьются, а глаза светлые-светлые. В войну четырнадцатого года Макаренко попал в плен и долго находился в Германии. На родине Макаренко оставил жену и двух детей. Вернулся, но о них ни слуху ни духу – очевидно, погибли. Об этом Макаренко не любил говорить.

Приветствовал Котовский и неразлучную пару – кавалериста Сергея Кораблева и его постоянную спутницу Серафиму. Кто только не любовался этим чернобровым молодцом, который мчался на коне, соперничая с ветром! В бою дьявол, нагоняющий страх на врага, в другое время – ягненок. Тихий, скромный, Кораблев слегка стеснялся перед бойцами своей нежности и напускал на себя грубоватость, а в глазах между тем сияла ласка.

Они всегда вдвоем. Жена Сергея – тоже кавалеристка, и еще вопрос, кто из них более лихо скачет на коне, кто из них смелее врезается в гущу битвы.

Серафима красива. Не лишает ее красоты ни грубая фронтовая жизнь, ни военная форма. Серафима глаз не спускает с мужа. Он ее слушается, такой как будто своевольный, но слушается беспрекословно. Впрочем, все ее приказы только о нем: чтобы берегся, чтобы коня хорошо содержал.

Глядя на эту, окрыленную любовью, казачку, каждый невольно задумывался о женской участи, о женской привязанности. Никогда никто в бригаде не позволил даже какого-нибудь намека в отношении Симы. И уж, конечно, никому и в голову не приходило тронуть ее. Не потому, что у Кораблева рука тяжелая. Уважали очень, уважали безграничность любви и бесстрашие в ней.

Время такое разлучное, что всем в разлуке жить. Не захотела Серафима в хате сидеть да выглядывать в оконце, не едет ли на побывку муженек. Не захотела одна-одинешенька маяться ночами от неутоленной любви и от дум неотвязных: где-то он, сердечный, жив ли? Не сразила ли его вот в этот как раз час вражья пуля? Не лежит ли он, истекая кровью, под ракитовым кустом? Не падает ли от удара кривой сабли с коня боевого?

И она решительно заявила мужу, что как он хочет, но она не согласна разлучаться, где он – там и она.

– Сумели мы, бабы, когда вы воевать ушли, сами вспахать, взборонить, сами хлеб убрать, сами сено скосить, сами детей вырастить, сами горе горевать? Сумели мы все стерпеть: и голод, и холод, и обиды? Мы все можем! Ты воюешь – и я буду воевать!

И с той поры они неразлучны. Сергей Кораблев скачет на своем коне в атаку – и Серафима разит врага, а сама зорко следит, не попал бы муж в беду – сразу придет на выручку. Так они вместе, рядом, рука об руку, мчатся в бой – Сергей Кораблев, с развевающимся по ветру чубом, и несущая знамя всепобеждающей любви отважная женщина, прекрасная в своей непосредственности, во всех порывах – Серафима Кораблева.

С большим уважением отзывался Котовский о казачке Серафиме и часто справлялся о ней.

– В случае чего, обращайся ко мне, Сима, я живо отрегулирую, говорил он, любуясь ее удальством.

Комиссар Христофоров – худощавый, невысокого роста, с умными внимательными глазами и располагающей к нему улыбкой, бывший учитель, а в дальнейшем политработник – сразу пришелся в бригаде, как говорится, ко двору. Кем бы он ни был, что бы ни делал, он прежде всего хотел принести пользу, служить народу. Следовательно, нужно было помочь людям разобраться в происходящих событиях, разъяснить, кто враг, кто друг, на фактах показать, чего добиваются интервенты, белогвардейцы, вся свора, обрушившаяся на молодую Советскую республику, и за что борются большевики. Но разъяснять, убеждать – это одна сторона дела. Надо еще и самому браться за оружие в такой опасный момент. У Христофорова слова не расходились с делом. Вот почему он и оказался у Котовского.

Познакомившись с Ольгой Петровной, Христофоров рассказал ей:

– А ведь мне говорили, когда я переходил в кавбригаду, что Котовский лихой рубака, батька-партизан, очень самовольный, чуть ли не самодур. Меня это, признаться, напугало, и с таким предвзятым чувством я и встретился с Григорием Ивановичем... – Христофоров улыбнулся. – С первого же момента я увидел, что характеристика дана неправильная. И чем больше приглядываюсь я к нашему комбригу, тем сильнее привязываюсь к нему. Его надо беречь, Ольга Петровна! Он о себе не думает, беспечно относится к своей судьбе, постоянно рискует... А я смотрю на него и все мечтаю: вот кончится война, и будем мы вместе с ним работать... и такую красоту заведем на любом участке, куда бы нас ни направили!..

Ольга Петровна полностью разделяла мнение Христофорова, а также все его тревоги, все его опасения.

Котовский смущенно признался ей:

– Товарищи спрашивали... Я сказал, что вы моя жена.

– Жена? Почему же вы так сказали? – спросила Ольга Петровна в некотором замешательстве.

– Видите ли... вы не сердитесь, это для вашей же пользы. Вам легче будет работать, совсем другое отношение будет и у нас в штабе и в дивизии...

Но кавалеристы Котовского по-своему объяснили приезд Ольги Петровны. Она сама нечаянно подслушала разговор двух бойцов. Один объяснял другому:

– Командир давно уже тоскует по любимой сестрице, все думает, что страдает она, белая голубка, в когтях международной буржуазии и никогда уже не повидать ее больше. А тут идет он по Москве-городу – глядь-поглядь, а сестра навстречу! "Ну, – говорит наш командир, – будем мы теперь неразлучны!" Вот и увез ее с собой на фронт!

Котовский познакомил Ольгу Петровну со всеми своими соратниками. Вначале она была несколько разочарована. Ей казалось, что прославленные котовцы одеты в кавалерийские галифе, в добротные длиннополые шинели, с нашивками, красивыми отворотами... и все на сказочных, прямо с картины Васнецова, и на подбор белых, с могучими длинными гривами, боевых конях... Оказалось, совсем другое.

Няга был в бекеше и полуушанке, Макаренко, тот хоть и ладен собой, но ходит в полушубке. Начальник штаба Юцевич – в старенькой солдатской шинели и фуражке. Не скажи ей, что это начальник штаба отдельной кавбригады, она бы подумала, что это рядовой, пришедший что-то доложить по начальству. О бойцах же и вовсе нечего говорить! Кони у всех разномастные, одни получше, другие похуже. Бойцы – кто в шинели, кто в поношенных штатских пальто, некоторые в венгерках, отороченных мехом... Кто в ботинках, кто в сапогах...

Котовский сказал Ольге Петровне:

– Враги называют нас "дикая дивизия", а мы говорим – "непобедимая"!

Котовскому нужно было позаботиться обо всем. Он принимал новые части, знакомился с командирами, добывал обмундирование, кухни, сбрую. Формировать кавалерийскую бригаду! Это всегда было его заветной мечтой, так же, как мечтой было и создание собственного артиллерийского дивизиона.

Ольга Петровна незаметно и деликатно вошла во все его заботы и дела. Нужно ли посоветоваться, или посетовать, или погордиться – всегда находил в ней и собеседника и чуткого друга.

– Опять не достал седел! – жаловался Котовский. – Этот упрямый осел на складе говорит, что кожа есть, а мастеров нет. Я говорю: "Хорошо, тогда выдайте кожу". – "Нет, говорит, не могу, ведь в требовании указаны седла, как же я выдам кожу?" – "Но седел-то у вас нет?" – "Нет". – "Так выдайте кожу, а уж я позабочусь, чтобы из кожи получились седла".

– Это, по-видимому, формалист, – говорила Ольга Петровна. – Надо написать ему требование на "кавседельную кожу". Это ему понравится! Бюрократы любят загадочные выражения: снабдив, продорган, продлетучка.

На следующий день Котовский вернулся торжествующий:

– Клюнуло! Выражение "кавседельная кожа" так его потрясло, что он немедленно наложил резолюцию: "Выдать".

Кожа заполнила всю комнату. Ночи напролет Котовский, Савелий и Миша кроили седла. Ольга Петровна помогала им.

Семилинейная лампа воняла керосином. На руках натерлись мозоли. Первое седло вышло неказистое. А потом научились!

– Комбриг обязан все уметь! – сказал Котовский. – Искусство побеждать заключается в том, чтобы преодолевать проволочные заграждения, бюрократизм чиновников и упорство врага!

6

В первое время наскоро собранные красные части сражались бесхитростно. Бросались на врага и дрались. Если враг бежал, преследовали. Если оказывал сопротивление, отступали сами. Бесшабашная отвага, дружный порыв – вот все, что они могли противопоставить в те дни опытности врага.

Это длилось недолго. Народ выдвигает в грозный час полководцев, и в грохоте сражений обнаруживается их прирожденный военный талант.

Был у Котовского помощник начальника штаба Георгий Садаклий. Усики Садаклия говорили о том, что он заботился о своей наружности, а морщинистое лицо, мешки под молодыми, яркими глазами свидетельствовали о нелегком жизненном пути. Типичный интеллигент, неизменно деликатный, сдержанный, всегда со всеми на "вы" и всегда сохраняющий собственное достоинство, Садаклий помимо обширных знаний и доброго сердца обладал еще одним несомненным качеством: он был безоговорочно предан революции, предан весь, до мозга костей.

По образованию юрист, по чину прапорщик. С юридического факультета принес склонность к рассуждениям. В школе прапорщиков получил военные знания, которые успел укрепить и выверить во время войны с Германией, в четырнадцатом году. Был он прилежен, точен, в ведении дел строго придерживался формы. И как все в бригаде Котовского, любил своего командира.

Нередко, приступая к составлению оперативной сводки, Георгий Садаклий заводил беседу о высоких материях, задавшись целью передать Котовскому все то, что знал сам.

– Вы думаете, – начинал он обычно беседу, – в четырнадцатом году генштабы были на высоте положения? Они верили, что достаточно воспроизвести образны военного искусства Мольтке – и победа обеспечена. Они ошиблись! То, что превосходно вчера, сегодня уже негодно.

– Сказать короче, – останавливал Котовский, – они воевали плохо?

Котовский подсмеивался над книжным языком Садаклия, но уважительно относился к его эрудиции. А ведь Садаклий на самом деле много чего знал, и если уж знал, то обстоятельно.

– Идеей действий против флангов пронизаны почти все операции маневренного характера этой войны... Охват, обход, концентрическое наступление, окружение противника...

– Постой, постой, давай как-нибудь проще. Ну вот – против флангов. Разве это не годится?

– Решающим фактором победы, товарищ комбриг, является общее превосходство сил, военно-технических средств и экономики.

– Это и маленьким понятно: если вас больше, то нам плохо, а вам хорошо!

– Спрашивается, какие поправки внесла война? Без разведки вообще нельзя воевать. Разведка, взаимодействие родов войск и тщательная маскировка – вот ключ к победе.

– Хорошенький ключ! Это целая связка ключей!

– Затем значение огня. Война становится громче. Однако господствует не пушка, не винтовка, а пулемет. А стрелковая цепь?! Война раз навсегда сдала в архив линейные боевые порядки. Только глубина! На смену "цепям" пришли "волны", их сменили "группы". Стихийно зародилась "тактика воронок": перебегать от воронки к воронке и каждую воронку превращать в редут. Техника спешит на помощь, и в пехоту внедряется легкий пулемет. Возрастает значение ближнего боя в лабиринте окопов. И что же? На вооружение поступает ручная граната. Вы видите, как это получается? Нужна гибкость, находчивость, воля к победе, прозорливость, стремительная осторожность, осторожная стремительность...

– Довольно! И половины этих качеств достаточно, чтобы победить мир!

Котовский уверенной, твердой рукой ведет свои полки. Но предварительно он часами просиживает над картой. Карта оживает, превращается в кудрявые рощи, в поля, овраги, в холмы, по скатам которых придется тащить орудия...

Чтобы оживить эти линии и кружочки, разведка собрала подробные сведения. Разведке Котовский уделял много внимания,

Нужно соразмерить силы, нащупать слабое место противника. Нужно учесть и наличие боеприпасов, и резервы, и тыл... Даже качество овса в торбах.

Когда он шел в атаку, у него были взяты на заметку и промахи врагов, и состояние погоды, и туман, и новолуние, а также особенности бойцов и каждого командира. Все должно было служить победе. И все служило победе.

7

Первое задание вновь сформированной кавалерийской бригаде – взять Вознесенск, закрывающий дорогу к Одессе. Разведка сообщила, что в Вознесенске сосредоточено много войска. Кроме Четырнадцатой дивизии там Сорок седьмой Украинский и Сорок восьмой Волынский полки белогвардейцев.

– Ну, Федор Ефимович, – сказал Котовский, пожимая руку Криворучко, будет нам с тобой куча дел! Как твой Четыреста второй?

– Сейчас полк хорошо укомплектован.

– Погодка отвратная! Когда крещенские морозы полагаются?

– Крещенские уже прошли. Это какая-то добавочная порция, сверх нормы.

В снежную метель шли полки, преодолевая сугробы. Ветер неистовствовал, пурга разыгралась такая, что в двух шагах ничего не было видно. А тут еще белые открыли ураганный огонь из всех батарей, из всех бронепоездов и вслед за тем перешли в наступление.

Стыли замки у орудий, замерзала вода в кожухах пулеметов. Мороз захватывал дух. Снег залеплял глаза, закручивался в бешеной свистопляске. Там, где только что была равнина, вырастали сугробы. Они передвигались, взвихривались, превращались в снежную пыль... Все крутилось, неслось, рвались снаряды, где-то кричали "ура", но ветер подхватывал и уносил крик в степные просторы, где-то брали противника в штыки, но впереди оказывались только степь да ветер...

На берегу Буга спешились, зарылись в снег. Дали подойти противнику вплотную и встретили пулеметным огнем.

Сама непогода сыграла службу. Прицел артиллерии был из-за метели неверный, снег оказался хорошим средством маскировки, ночь и метель позволили незаметно подойти к городу – и город был взят.

На станции стояли безмолвные бронепоезда. На улицах валялись неубранные трупы...

Котовский выступал на городском митинге, когда снова послышалась стрельба. Оказывается, противник перешел в контратаку. Густые цепи шли по льду Буга. И снова бросились котовцы в бой. Заработали пулеметы. Перекрестным огнем был полностью уничтожен полк, состоявший из офицеров, студентов и гимназистов. Его сформировал одесский священник.

8

Вокзал станции Вознесенск-пассажирский безлюден. Вагоны, вагоны... На перроне битое стекло, припушенные снегом мертвецы... Белыми войсками при отступлении оставлен эшелон раненых. Теперь это эшелон трупов: все раненые замерзли в вагонах, брошенные на произвол судьбы. В буфете, на столиках, еще не убраны бутылки, которые опорожнили перед поспешным бегством господа офицеры.

Ольга Петровна развернула лазарет в бывшей еврейской больнице. У нее уже имеется перевязочный отряд. Но сразу же обнаруживается острая нужда в медикаментах, нет бинтов.

Ольга Петровна едет в сопровождении адъютанта Котовского в штаб дивизии. Начсандив встречает очень любезно, предлагает сесть. Но когда узнает, о чем хлопочет врач, прибывший из бригады Котовского, только разводит руками:

– Чего нет, того нет! И рад бы в рай, да грехи не пускают!

– Дайте хоть что-нибудь!

– Ни одного бинта сам не имею. Вот обрежу сейчас палец – и придется завязывать – хе-хе – носовым платком. Нет греха хуже бедности!

– Но как же работать?

– Шлем требования, звоним по прямому проводу. Обещают... Но, как говорится, обещанного три года ждут. На вербе груши не растут, как известно...

Выслушав еще несколько пословиц от начсандива, Ольга Петровна вернулась назад.

Котовский рассмеялся, выслушав ее жалобы:

– Не отчаивайтесь! Я уже обо всем позаботился. В Вознесенске взято много трофеев: склады продовольствия, бронепоезд, пулеметы, артиллерия и что вас особенно должно порадовать – санитарный поезд. Я сейчас уезжаю, а тут останутся наши люди – идите и берите все, что вам понадобится, а то и весь санитарный поезд забирайте целиком.

Котовский уехал. Из опросов крестьян, возивших белогвардейцев в Березовку, он установил, что в самой Березовке находится кавалерийская часть и какие-то пехотные части, что два пехотных полка и полк генерала Бредова на станции Березовка погрузились в вагоны, что в Вормсове пехотный полк при пяти орудиях, а в Колосовке стоит бронепоезд.

Котовский отправился брать Березовку.

Когда Ольга Петровна в сопровождении надежных людей пришла на станцию, из санитарного поезда вышел важный, с седой академической бородкой человек.

– Я главврач санитарного поезда, – сообщил он, не отвечая на приветствие. – Поезд находится под защитой Датского Красного Креста и пользуется неприкосновенностью. Требую немедленной отправки в Одессу. Все. Разговоры окончены.

– Вы правы, санитарный поезд пойдет скоро в Одессу, – сказала Ольга Петровна. – Ведь Одесса вот-вот будет взята Красной Армией.

– Ну, это бабушка надвое сказала, – ответил главврач, но уже менее уверенным голосом.

Ольга Петровна подумала:

"Странно, и этот изъясняется пословицами!"

– Мы все-таки осмотрим поезд, – твердо сказала Ольга Петровна.

– Не разрешаю. Это может взволновать тяжелобольных.

Однако при осмотре во всех вагонах оказались не "тяжелобольные", а здоровые белые офицеры, которых попрятал этот академический главврач, надеясь вывезти их под маркой Красного Креста в расположение белых.

Стали выводить офицеров, пересчитали и увели в штаб вместе с главврачом.

– Ну вот, – улыбнулся котовец Ольге Петровне, – теперь вы можете распоряжаться. Тут есть и санитары. У них, конечно, имеются ключи и прочее подобное. Заходите, товарищ доктор. Санитар? – строго спросил он меланхолика в белом халате.

– Так точно! – ответил тот.

– Переходите в распоряжение доктора. Где тут у вас всякие там касторки и перпетуум-мобиле?

– Третий вагон. Медикаменты и перевязочные материалы.

Через несколько дней в этом самом поезде Ольга Петровна отвезла раненых и больных в Одессу. Мрачный меланхолик-санитар оказался расторопным малым. Он старался понравиться Ольге Петровне изо всех сил.

– Чаек вскипятить? У меня есть на заварку настоящий, дореволюционный!

Иногда санитар пускался в рассуждения:

– Медицина в политику не вмешивается. Кто покалечил, кого покалечил нас это не касается, наше дело забинтовывать. К примеру, за что наш главный врач пострадал? Лез не в свое дело. А разве это хорошо? Не удержался за гриву, так за хвост не лапай!

Какие счастливые лица были у красноармейцев, попавших в лазарет на излечение! После ночевок где попало и на чем попало вдруг очутиться на белоснежной постели!

9

В Вормсово пришла делегация. Пробрались через все кордоны. У одного было спрятано письмо, конверт сильно помялся, провонял овчиной. Надпись на нем была, однако, разборчивая:

"Командиру, который наступает на Березовку".

Котовский прочитал надпись и сказал:

– Это мне.

"Господин командир, товарищ красный, – гласило письмо, – в нашем полку вынесено решение в вас не стрелять, а даже стрелять резолюция исключительно в воздух, хотя будем делать вид, что ничего подобного. Одно наше желание – прекратить братоубийство. При сем прилагаем расположение частей в Березовке, а также где какие заставы. Да здравствует рабоче-крестьянская власть!"

Дальше шли подписи.

Котовский побеседовал с делегатами и сказал им:

– Спасибо, дорогие друзья! И от моего имени и от всех, кто борется за народное счастье. Я верю, вы выполните обещанное.

– А как же? Разве мы не понимаем? Кто пойдет насупротив – разговор короток...

Кавбригада переправилась через Буг. Котовский двинул полки на Березовку.

Ничего не могли понять белые офицеры! Они приказывали не жалеть патронов. Солдаты не жалели патронов. Пули летели через головы наступающих, снаряды ложились далеко позади.

Впрочем, Котовский на случай провокации принял меры: батарея и пулеметчики были наготове.

Командовал воинскими соединениями в Березовке старый, опытный полковник, выросший в семье, которая из поколения в поколение давала военных.

Полковник Иванов, отутюженный, подтянутый, моложавый, хотя и требовал дисциплины, но был мягок и добр, а с солдатами придерживался такого обращения, которое, по его представлению, должно было особенно нравиться простонародью и которое чем-то напоминало повадки Суворова.

– Ну как, братец ты мой? – обращался он к часовому после соблюдения всех формальностей. – Приварок ничего? Не жалуешься? Из дому письма получаешь? Ты из каких мест сам-то? Ставропольский? Знаю, знаю эти края! Мука там хорошая.

Обычно солдат на все его реплики, выпучив глаза, отвечал "никак нет" и "так точно", но полковник оставался доволен собой и, уходя после такого собеседования, давал солдату "на табачок".

С господами офицерами Иванов позволял себе незамысловатые шутки и рассказывал в офицерской столовой одни и те же анекдоты, которые все давно уже помнили наизусть.

Военное дело полковник Иванов знал отлично, кроме того был распорядителен, храбр, в командных кругах пользовался заслуженным уважением и доверием, а с генералом Деникиным служил когда-то в одном полку.

Убеждения Иванова были несложны. Он говорил:

– Нам, солдатам, думать необязательно. На то есть устав и приказ.

Вместе с тем полковник часто принимал решения вопреки всем приказам и уставным положениям. Особенно любил он самолично отменять дисциплинарные взыскания и, вместо того чтобы отдать под суд, отечески журил провинившегося и отпускал с ботом.

Полковник безоговорочно верил, что "большевики – бунтовщики и каторжники", что "никогда кухарки не управляли государством и управлять не будут", что "народу нужна твердая власть" и что "мужик царя любит". Полковник Иванов ни на минуту не сомневался, что никакая красная воинская часть не сможет выдержать малейшего натиска его солдат.

Слабостью Иванова было солдатское пение. Если нужно было привести полковника в хорошее расположение духа, достаточно было с гиканьем и присвистом отхватить роте солдат "Пойдем, пойдем, Дуня" или "Скажи-ка, дядя, ведь недаром" – и полковник уже начинал улыбаться и сам подтягивать баритоном:

"Москва спале... Москва, спаленная пожаром..."

Полковник следил, чтобы его солдаты были хорошо одеты, хорошо обуты, хорошо накормлены. А что касается вооружения, то он не помнит, была ли так хорошо оснащена какая-нибудь воинская часть в тысяча девятьсот четырнадцатом году!

Полковник поэтому спокойно выслушал сообщение, что на Березовку двинулся некий Котовский со своей бригадой.

– Котовский? – переспросил Иванов. – Что-то не слыхал. У них что ни день, то новое светило!

На самом-то деле он не только слыхал о Котовском, но даже прекрасно знал о его доблести, о его почти фантастических военных успехах, в частности о взятии Вознесенска, где погиб в бою однокашник Иванова полковник Кузьминский. Иванов прекрасно знал о Котовском и даже слегка побаивался его, но притворился, что впервые слышит эту фамилию, по тактическим соображениям: чтобы сохранить боевой дух своих подчиненных.

– Котовский? – повторил он как бы в раздумье. – Ну что ж, дайте ему жару, этому Котовскому, чтобы отбить охоту связываться с полковником Ивановым! Подумаешь, Котовский! Какой вздор!

Однако вслед за тем отдал распоряжение – выслать на подступы к Березовке стоявшую в городе пулеметную роту – и приказал немедленно открыть по движущейся коннице противника артиллерийский огонь.

Вскоре к полковнику вбежал бледный, с трясущейся челюстью адъютант. Полковник обернулся к нему и ждал, но тот не сразу овладел даром речи.

– Алексей Иванович... – произнес он.

– Докладывайте, поручик, по форме, – поморщился Иванов.

– Алексей Иванович, – повторил адъютант, – измена...

– Где измена? Какая измена?

– Они стреляют в воздух.

– Кто стреляет в воздух? Да вы в своем уме, поручик? Говорите, черт вас побери, толком!

Но когда адъютант растолковал ему, что происходит сейчас под Березовкой, и добавил при этом, что через каких-нибудь полчаса можно ждать появления красных здесь, на улицах, так как им не оказывают никакого сопротивления, полковник понял все.

– Я сам пойду туда! Я покажу им! Я их приведу в православную веру!

– Ради всего святого, не ходите! Они убьют вас! Они уже убили капитана Крюкова!

– Как убили капитана Крюкова?

– Очень просто. Он стал кричать на солдат, выхватил у одного винтовку и сам стал стрелять по наступающим... и получил тут же пулю в спину...

– Так неужели же все? Все мои солдаты?!

– Бежимте, Алексей Иванович! У нас есть поезд... Большинство офицеров уже погрузились в вагоны...

– Вот как?

– Я же вам докладываю. Поспешите, а то будет поздно.

В один какой-то миг промелькнули в сознании полковника Иванова картины прожитой жизни: его учеба в академии... затем девятьсот четырнадцатый год... награды, благодарности... И как же это могло случиться? Разве скверно он обращался с солдатами? Разве не ясно каждому здравомыслящему человеку, что большевики тянут страну в пропасть, в бездонную пропасть, что это же мужичье хлебнет горя в первую очередь, если большевики каким-то чудом удержатся? Он бы понимал еще, если бы какая-нибудь отдельная часть... ну, скажем, рота... Но чтобы все, все до одного?! Неужели жизнь его, русского офицера, русского патриота, была одним сплошным недоразумением, одной ошибкой?

– Несчастные! – с горечью произнес полковник. – Неужели они ничего не понимают? Они еще раскаются! Или это я ничего не понимаю? А? Что же вы молчите, поручик?

– Мы об этом поговорим после! Нас пристрелят как бешеных собак! Вот ваша шинель, полковник. И мне совсем не улыбается висеть на телеграфном столбе!

– Идите, – твердо произнес полковник. – Идите, поручик! Я вам приказываю немедленно идти к поезду. Передадите мой устный приказ тотчас же отбыть в поезде из Березовки и доложить по инстанции о мятеже.

– Я не пойду без вас! Как же так?

– Пойдете! Как миленький пойдете!

И полковник вытолкал поручика за дверь и видел, как тот выскочил на крыльцо и рысцой припустил по направлению к вокзалу, не оглядываясь и не выбирая дороги.

– Ну вот, – вслух сказал полковник. – Вот и все.

Он вынул из кармана френча фотографическую карточку жены – немолодой уже женщины с умным и грустным лицом.

– Прощай, Лида, – прошептал полковник и поцеловал фотографическую карточку. – Ничего не поделаешь, Лида. Капитаны не уходят с капитанского мостика, когда тонет корабль.